Текст книги "Роман с небоскребом"

Федечка

Мария Ивановна отошла в мир иной тихо, подобно праведнице. Вечером легла в постель и больше не проснулась.

Похоронами занялась мама. Федечка беспробудно пил с утра до ночи и был не в состоянии что-либо делать, только отдал старенький кошель с иконкой, золотыми безделушками и «гробовыми» деньгами, припасенными Марией Ивановной, да показал любимое платье матери, отвешенное в шкафу вместе с кружевным платком и чистым бельем. Мария Ивановна, как многие долго пожившие люди, с философским спокойствием принимала неизбежность смерти и подготовилась к ее приходу чинно и благообразно, как испокон веков было заведено на Руси.

День похорон выдался тихим и светлым. Петр Иванович, сильно постаревший, долго вглядывался в строгое, спокойное лицо сестры, а потом горько произнес:

– Стало быть, я следующий… Жизнь пролетела, словно и не было ее… Я ведь совсем не помню той, другой жизни, которая могла бы быть… А в последнее время она стала мне сниться… Дом, мать, отец, братья… Живые, счастливые и такие реальные, словно настоящая жизнь – во сне. Вижу их и не хочу просыпаться…

Его голос дрогнул, смолк. Петр Иванович смахнул скупую стариковскую слезу и умолк.

Федечка уронил голову на руки и зарыдал. Мама погладила его по голове, как ребенка.

– Хороший гроб, – сказала Клара, – сколько заплатили?

Петр Иванович резко повернулся к дочери и с нажимом проговорил:

– Ты что, сейчас покупать собралась?

Клара прикусила губу.

– Господи, – тоскливо произнес Петр Иванович, – ты такая же дура, как твоя мать. Не боялся бы смолоду карьеру загубить, не женился бы на ней никогда.

После похорон на Федечку было жалко смотреть. Растерянный, раздавленный, он бродил по опустевшей квартире, брал то фарфоровую статуэтку, то любимую материнскую брошь, то надушенный шарфик, беспомощно вертел в трясущихся руках, бережно клал на место, принимался отчаянно рыдать, выкрикивать проклятия в холодную пустоту, заливал горе с подтянувшимися на огонек местными маргиналами. Его горе было искренним и безысходным, он потерял единственного человека, любившего его преданно, слепо, беззаветно, как могут любить только матери.

Семьи у него так и не сложилось: женщины, появлявшиеся в его жизни, не могли подолгу выносить Федечкин буйный нрав и тягу к рукоприкладству. Не получилось и детей. Возможно, причиной тому была перенесенная в подростковом возрасте краснуха. Прежде Федечка об этом особенно не задумывался, поскольку не желал обременять себя потомством. И вот – к пятидесяти трем годам остался один. Опустевшая квартира была слишком велика для него и полна призраков, однако об обмене, даже выгодном, он слышать не желал. Для нынешних состоятельных людей просторная квартира в престижном районе, в бывшем ведомственном доме с высокими потолками, огромными окнами и дубовыми полами, была лакомым кусочком – символом статуса, успешности. Для Федечки облупившиеся стены с выцветшими обоями были больше чем местом обитания – памятью об ушедших близких, о юности, о детстве, о далеком времени, когда он был счастлив столь эгоистично и бездумно, что этого не ценил.

Федечка запер комнату Марии Ивановны на ключ и лишь иногда заходил в нее как в музей прожитых лет, перебирал платья в шкафу, дамские безделушки на шифоньере, рассматривал пожелтевшие фотографии в потертом альбоме…

Серьги с изумрудами – единственную фамильную ценность, сохранившуюся некогда у Лидии, – отдал мне, сказал, что Мария Ивановна хотела, чтобы эта вещь осталась в роду Соколовых.

Федечка заезжал к маме, наполнял дом запахом нестираной одежды, перегара и дешевого табака. Выглядел ужасно: сутулый, с одутловатым землистым лицом, с трясущимися руками и старческой шаркающей походкой. Мама жалела непутевого братца, кормила супом, заставляла сменить носки, оставляла ночевать и порой ссужала деньгами, которые он не всегда возвращал. Папа хмурился, проводил с Федечкой беседы о вреде алкоголя. Тот сокрушенно соглашался, давал обет завязать и исчезал, чтобы через некоторое время появиться вновь.

– Я не могу его бросить, – оправдывалась мама, ловя папин укоризненный взгляд.

Папа вздыхал, но соглашался: он бы не смог выгнать и собаку, не говоря о родственнике, пусть заблудшем и беспутном.

Однажды к брату приехала Клара. Привезла водку, колбасу и фрукты – помянуть мать и словно невзначай предложила оформить с ней договор купли-продажи квартиры, а взамен сулила ежемесячное денежное содержание. Федечка сказал, что, в отличие от ее Руслана, он не альфонс, чтобы его содержать, и велел кузине убираться вон. Обиженная Клара назвала брата дураком, тогда Федечка запустил в нее колбасным батоном. Клара выскочила из квартиры, крикнув на прощание, что Федечка – идиот, алкаш, что его убьют за эту квартиру.

Последние Кларины слова засели у Федечки в голове, а криминальные хроники, в сюжетах которых все чаще мелькали квартирные аферы, укрепили поселившийся в душе страх. Он стал подозрительным, поставил дополнительный замок, не отпирал дверь посторонним, подолгу не подходил к телефону, мучительно вычислял, не звонят ли преступники. Наибольшие опасения вызывали новые соседи – семейная пара лет сорока, купившая трешку в их блоке – хмурый, вечно торопящийся мужчина и стервозная неработающая дамочка с застывшей на лице маской вечного недовольства. Новые жильцы появились еще при жизни Марии Ивановны, но поначалу отношения были прохладно-дипломатическими: сдержанное «здрасте» с последующим отпиранием-запиранием дверей. Затем соседи предложили установить железную дверь, отгородить холл, в котором располагались обе квартиры. Так поступали многие, но Марии Ивановне идея не понравилась. Она не собиралась тратиться на абсолютно не нужную ей вещь. Доводы соседей насчет вероятных воров резко отмела, заявила, что у них с сыном брать нечего. Если соседям очень хочется, могут ставить дверь, но за собственные деньги, а им с Федечкой пусть сделают ключи. В противном случае она будет жаловаться в префектуру. Соседи не стали спорить с упрямой старухой, сами установили дверь и вручили Марии Ивановне два ключа. А через некоторое время в не очень-то просторном общем холле появилось два велосипеда, две пары горных лыж в чехлах, футбольный мяч в сетке, рогатый тренажер, одновременно служивший вешалкой. Следом за спортивной амуницией возник объемный ящик, чуть позже – цветочные горшки, пакеты с живой землей, взрыхленной канадскими дождевыми червями, стремянка, коробки неизвестного назначения, пятилитровая канистра, пластмассовое ведро, швабра с насадкой в виде веревочных соплей… Вскоре соседский скарб стал с трудом помещаться в холле, и Марии Ивановне приходилось передвигаться с осторожностью, чтобы ничего не зацепить, не свалить и не раздавить. Мария Ивановна пару раз делала замечания, что-то убиралось, но взамен исчезнувшего вскоре появлялось новое. Федечка на завалы не реагировал и, если что-то задевал или валил, смачно выругавшись, отбрасывал к соседской двери. Через какое-то время появлялась соседка и с недовольным шипением водружала вещь на прежнее место. Однако до открытой ругани дело не доходило, поскольку Мария Ивановна была слишком стара для наведения порядка, а с Федечкой соседи предпочитали не связываться.

Вскоре после кончины Марии Ивановны в Федечкину дверь позвонил сосед, выразил соболезнования и поинтересовался, не желает ли он продать квартиру. Федечка ответил отказом, но сосед проявил настойчивость, стал уговаривать, обещал помощь в покупке другого жилья.

– Зачем вам на одного такая большая квартира? – увещевал сосед. – Переедете в однокомнатную, да еще деньги останутся. Будете жить в свое удовольствие.

– А вам зачем две квартиры – трех– и двухкомнатная? – хамовато поинтересовался Федечка. – Вас же всего двое, детей у вас нет.

Сосед смешался, забормотал что-то про престарелых родителей, которым лучше жить рядом, и что они с женой планируют завести ребенка.

– Может, я тоже завтра женюсь и детей заведу, – объявил Федечка. – Мне, между прочим, лет почти столько же, сколько вам. Так что мне не тесно. И прошу больше не беспокоить.

С этого разговора худой мир между соседями перешел в состояние холодной войны. Стоило кому-нибудь из Федечкиных приятелей переступить порог квартиры, через некоторое время в дверях возникал наряд милиции и объявлял, что соседи жалуются на шум и пьяные разборки за стеной. Федечкины друзья не были ангелами, их опухшие от частых возлияний физиономии не вызывали доверия, и путаные доводы, мол, не было никаких разборок, они вообще сидят и тихо выпивают на кухне, а с соседями граничит стена комнаты покойной Марии Ивановны, которая заперта на ключ, и потому никакого шума оттуда доноситься не может, только раздражали стражей порядка. Федечка начинал спорить, горячиться, кричать, что соседи пытаются выжить его из квартиры, милиционеры моментально вспоминали о его былой судимости и грозили упечь в обезьянник. Когда Федечка в очередной раз зацепился в холле за какой-то куль и тот с шумом обрушился, соседка выскочила из квартиры и закатила скандал. В ответ Федечка обложил ее матом и пообещал вышвырнуть весь соседский хлам к чертовой бабушке. Соседка помчалась с жалобой к участковому. Участковый нагрянул к Федечке домой, суровым взглядом обвел обшарпанные стены, многомесячную пыль на старой мебели, скопившиеся около двери пустые бутылки и посоветовал не ссориться с соседями, а еще лучше согласиться на переезд.

– Почему я должен уезжать? – раскипятился Федечка. – Я здесь родился. Пусть они сами меняются. Понаехали черт-те откуда. Трех комнат им, видите ли, мало! Пусть особняк покупают, раз такие крутые! Захламила весь коридор, пройти невозможно! Мне что, летать? Я, между прочим, тоже грамотный и сейчас вам заявление напишу, чтобы соседи убирали свое барахло!

Участковый явно не ожидал такого поворота дел. Он собирался только припугнуть одинокого алкоголика. А разруливать непростые соседские отношения, где у каждой из сторон своя правда, ему вовсе не хотелось. Потому участковый заявил, что разбор завалов общего холла в его обязанности не входит, посоветовал Федечке в разговорах с соседями выбирать выражения и быстренько отчалил.

А Федечка с горя выпил водки и позвонил сестре – пожаловаться на судьбу.

– Они меня выживают, – плакался он в трубку, – и участковый, козел, с ними заодно. Видно, эти сволочи ему денег пообещали, если удастся меня выдворить. Мы с ребятами последний раз вообще шепотом разговаривали, так они все равно ментов вызвали. А те нас даже не слушают. Мы для них мусор, быдло… Однажды я не выдержу, дам кому-нибудь из них по башке, и меня снова посадят… Вот чего они добиваются. Меня на нары, квартиру приберут к рукам. А я из тюрьмы уже не выйду, сдохну там…

Мама пыталась успокоить брата, но тот в горячке продолжал твердить свое. Хватит того, что когда-то революционный сброд выгнал из дома бабушку с детьми. Он не позволит новым русским хамам проделать с ним то же самое. Он будет сопротивляться и убьет каждого, кто посягнет на его жилище… Весь этот бред маму напугал, и она решила навестить брата, чтобы побеседовать с ним, а заодно и с соседями.

– Может, мне с тобой поехать? – предложил папа. – В крайнем случае пугну как следует этого нувориша. – И для убедительности продемонстрировал тяжелый кулак.

– Еще не хватало, – возмутилась мама, – чтобы тебя посадили.

– Я поеду, – вздохнула я, – пап, а ты побудешь с Ванькой. Он любит с тобой оставаться.

– Это потому, что я его не ругаю, – обрадовался папа.

– Ты его балуешь, – возразила я.

– Да, – согласился папа, – ребенку нужно, чтобы его баловали, нужно внимание. А от вас не дождешься. Сергей весь в работе, ты в книгах… А мы и поговорим, и поиграем, и погуляем…

– Вот и погуляйте, – согласилась мама.

– Только мороженое не покупай, – предупредила я, – у него слабое горло.

– Не буду, – заверил папа.

Я ни капельки ему не поверила. Папа всячески баловал мелкого, тот вовсю пользовался дедушкиным обожанием и легко манипулировал. Ваньке ничего не стоило раскрутить деда на дорогую игрушку или на эскимо, которое было ему крайне нежелательно. Причем дед с чистой совестью напоминал ребенку о слабом горле, а тот на голубом глазу заверял, что горло давно не болело, что будет откусывать маленькие кусочки и греть их за щекой прежде, чем проглотить, что сведения о вреде мороженого являются устаревшими и современная наука уже доказала обратное, о чем вчера сообщили по телевизору в программе «Здоровье». Все эти доводы в совокупности с жалостным взглядом действовали безотказно. Данное мне слово забывалось. Ванька получал эскимо, которое, к его чести, действительно съедал потихоньку, старательно грея за щекой каждый кусок.

Разговор с братом настолько встревожил маму, что мы отправились к Федечке на следующий день, не дожидаясь выходных. Дорогой обсуждали ситуацию. Я прекрасно понимала, что жить с пьющим человеком за стеной невеликая радость, что Федечка не ангел и его уверения в абсолютной тишине и покое, царящих в квартире, могут не соответствовать истине. Но каким бы он ни был, со всеми заморочками и недостатками, между мамой и Федечкой существовало не документальное, настоящее родство душ, каковое возникает между по-настоящему близкими людьми. А значит, его интересы были для меня куда важнее интересов соседей.

Будничная многокилометровая пробка привела меня в состояние легкого озверения, и потому, когда при входе в общий холл я налетела на стремянку, приткнутую практически вплотную к входной двери, я выругалась и решительно надавила на кнопку соседского звонка.

Недовольный женский голос спросил:

– Кто там?

Мы представились, после чего массивная дверь отворилась, и на пороге возникла холеная дамочка за сорок с выражением хронического неудовлетворения на надменном лице. Она смерила меня ледяным взглядом, я, в свою очередь, окатила ее таким же. Видимо, моя экипировка – новенький норковый полушубок «автоледи», сумка в тон, модные узкие джинсы, заправленные в отороченные мехом унтики, – произвела на нее должное впечатление. Дамочка несколько потеплела, изобразила на лице подобие улыбки и спросила, что нам угодно.

– Мы хотели бы с вами познакомиться, – сказала мама. – Меня зовут Татьяна Георгиевна. Я – сестра Федора, а это моя дочь Александра.

– Римма, – манерно произнесла дамочка.

Федечкина дверь приотворилась. Он подслушивал.

– Я так поняла, что у вас накопились претензии к Федору, – сказала мама. – Мы хотели бы вас выслушать и взамен высказать свои, чтобы сообща найти выход из сложившейся ситуации. Все-таки соседям лучше жить в мире, не так ли?

– Какие это у вашего брата могут быть к нам претензии? – возмущенно вспыхнула Римма.

– Элементарные, – сказала я, – например, по поводу этой стремянки, которая сейчас меня чуть не убила. Это общий холл на две квартиры, я правильно понимаю? Попрошу в ближайшее время убрать ваши вещи на вашу сторону. В противном случае они будут выставлены на лестничную площадку, где никто не гарантирует их сохранность.

– Что-о? – взвизгнула Римма так, словно я наступила ей шпилькой на босой мизинец. – Да ваш Федор копейки за общую дверь не заплатил, мы ее на свои деньги устанавливали, мы ему ключ сделали…

– Нашему Федору ваша дверь нужна как козе баян, – прервала я поток Римминого красноречия, по ходу вживаясь в образ стервозной особы, – есть у вас разрешение на ее установку? Думаю, нет. Хотите, чтобы завтра она была демонтирована, а ваш хлам растащили окрестные бомжи? Вы заплатили деньги за незаконную установку, а я разорюсь на демонтаж. Можете забрать вашу дверь на свой балкон. Или в спальню. Или еще куда, мне по фигу. У вас три комнаты, насколько мне известно? Три комнаты на двоих… Места вполне достаточно. Я вообще поклонница популярной системы фен-шуй, которая советует избавляться от разного хлама, чтобы не накапливать в помещении негативную энергию. Я просто кожей чувствую ее переизбыток.

Римма озадаченно захлопала глазами, промямлила, что передаст мои пожелания мужу, и, в свою очередь, выкатила уже известные претензии про Федечкины ночные загулы, маргинальных личностей, приходящих к нему и пугающих своим видом соседку.

– Ну, знаете, мой дядя от ваших гостей тоже не в восторге, – ответила я, – в прошлое воскресенье у вас была пьянка, и музыка орала, а он, между прочим, пришел с ночной смены. Это вы дома сидите, не работаете, можете спать хоть целый день. И вообще, если вам так мешает шум, переведите спальню в дальнюю комнату, какие проблемы?

– Мы день рождения отмечали, – Римма отошла от шока и приготовилась к сражению, – имеем право. А к вашему дяде таскаются бомжи и алкаши со всей округи. Грязные, немытые, заразу разносят! Мне иной раз страшно из квартиры нос высунуть – мало ли что!

– Какие бомжи, чё ты врешь?! Боится она… Кому ты нужна! Ты на себя в зеркало посмотри, выдра крашеная! – высунулся возмущенный Федечка, но мама затолкала его обратно в квартиру.

– Тараканов развел, дизинфекторов вызывали! – продолжала разоряться Римма, явно задетая за живое «крашеной выдрой».

– Этот еще неизвестно, кто развел тараканов, – невозмутимо парировала я, – может, вы их сами развели. Иной раз у вполне приличных людей обнаруживают целый букет заразы. Но раз вы такие мнительные, может, вам стоит переехать? Вон напротив выстроили шикарный элитный жилищный комплекс. Там сто процентов не будет ни бомжей, ни алкоголиков.

– Послушайте, – дрожащим голосом выговорила Римма, – мы с мужем предлагали вашему дяде выгодный обмен, но он не соглашается.

– Так поменяйтесь сами, какой вопрос? – пожала я плечами.

– Но понимаете, мы недавно переехали, ремонт хороший сделали…

– Прекрасно. Квартиру с ремонтом можно продать гораздо дороже.

– И вообще, – выпалила вдруг стоявшая позади мама, – не нужно беседовать с Федором на квартирные темы. Потому что он ничем не может распоряжаться. После смерти тети Марии он оформил дарственную на Саню. Так что теперь все вопросы вы будете решать с ней.

– Я еще и до участкового доберусь, – пообещала я. Разбуженная во мне стерва никак не желала угомониться. – Понаедут из тьмутаракани, коренных москвичей из квартир пытаются выселить! Вы еще меня не знаете… – Я методично повышала голос. – У моего мужа такие связи! Никому мало не покажется! Будете доставать дядю – завтра же сниму ему другую квартиру, а сюда запущу цыганский табор, роту гастарбайтеров или оркестр барабанщиков.

И оформлю все официально, через фирму, с уплатой налогов, так что не подкопаетесь! Предупреждаю, разгребайте холл и ведите себя нормально. Всего хорошего.

На этой высокой ноте я хлопнула дверью так, что в Федечкиной квартире задребезжали стекла.

– Мощно ты ее, – только и смог вымолвить Федечка.

Я фыркнула. Не таких в свое время на рынке на место ставила. Да и закалка в классе коррекции помогла.

– Вот что, Федя, – учительским тоном произнесла мама, – эта Римма, конечно, та еще штучка…

– Сука она, – авторитетно добавил Федечка.

– Но и ты должен вести себя прилично, – пропустив мимо ушей реплику, воспитывала мама непутевого братца.

Тот покаянно кивал, соглашался. Когда назидательная беседа окончилась, мы сели пить чай с принесенным нами шоколадно-вафельным тортом, и Федечка задумчиво проговорил:

– Знаете, а мне понравилась эта идея насчет дарственной. Тогда я уж точно буду в полной безопасности. Ведь если квартира вроде уже не моя, то и убивать меня нет никакого смысла! – Федечка просиял впервые с материнских похорон, поднял указательный палец и торжественно изрек: – Я подарю квартиру Саньке при условии, что останусь здесь жить до конца моих дней. И вообще – не хочу, чтобы моя квартира досталась государству. Оно обобрало нас не единожды, хватит! Ну а после вы меня хоть добрым словом помянете. – Он печально усмехнулся. – Кроме вас больше ведь некому… Кларка, стерва, только порадуется…

– Федор, перестань, не гневи Бога, – поперхнулась мама. – Никто тебя пальцем не тронет. С соседями поговорили, к участковому тоже сходим. Живи себе спокойно.

Но Федечка уперся и стоял на своем, и маме пришлось согласиться сходить с ним к нотариусу для оформления документов. На прощание занял двести рублей до зарплаты. На обратном пути мы молчали. За окном сыпал редкий мокрый снег, дворники лениво ползали по стеклу.

– Ну и влипли мы, Санька, – вздохнула на обратном пути мама. – Федору пятьдесят всего. Теперь хочешь не хочешь, придется и его проблемы решать, капризы сносить, деньгами ссужать и ухаживать, если заболеет… Какой конец его ждет, неизвестно. Так вот хватит инсульт по пьянке, и будет сидеть – улыбаться…

– Ты его в беде не бросишь, – возразила я. – А так хоть квартира нам останется.

– Да, квартира шикарная, – согласилась мама. – Но неуютная какая-то. Поменялся бы на маленькую, в самом деле. Новое место – новые впечатления. Может, и жизнь бы наладилась… Но ведь не слушает. – Она сокрушенно развела руками.

– Мам, за полтинник ему, поздно уму-разуму учить, – напомнила я.

– Да, ты права, – согласилась мама. – Удивительное дело: нам наследство предлагают, а мы не рады… Клара бы сейчас клещом вцепилась.

– Ага. И закончил бы он в доме престарелых, брошенный и забытый.

Мама только вздохнула.