Текст книги "Свобода печали"

Все, конечно, не так, если серьезно, но серьезно – скучно, все и так по большей части серьезно-скучно и шито белыми нитками, и разъезжается на глазах. За год метаний по виражам подсознания так и не успела разобраться с реальностями – какая где? какая – зачем? Ницше как-то сказанул: «Искусство дано нам, чтоб защититься от истины». Зачем защищаться от того, чего все одно нет? (…).

Честно, не знаю, что писать.

Косова родила двойню, у Шабуни выпали все зубы, Гинделеев уехал в Гондурас, Гоша лечится в наркодиспансере, а Рощина удавилась.

Привет.

5

Оленька, ты и правда давным давно не писала. Если принцип об утечке воды (сколько уже утекло-о-о!) все еще верен, то ее центробежное движение сделало многие вещи недосягаемыми, удалив их из пределов видимости, недосягаемыми, то бишь исчерпавшими всяческий интерес к себе. Поток, смывающий сегодня, как волны Чермного моря – фараоновы колесницы, не дает оглянуться, относя в иное русло, где пантомимические волны предрекают – пролог закончен, началась-таки драма (фарс, трагедия – что угодно с невнятицей будущего, но – уже навсегда, без сумятицы бывшего). Когда рядом с тобой нет ни одного человека, делившего вместе прошлое, воспоминания утрачивают душу и цвет, и запах, от них отмахиваешься, как от мух (может быть, страшных сартровских мух), до тех пор, пока не отвалят, освобождая сердце для новой любви. И любовь эта прошла, как трещины по штукатурке черных петербургских дворов, неся запах псины с замусоренных каналов и «желтизну правительственных зданий», бедность и бедственность за ослепительным дворцовым фасадом, озябшие пальцы, сутолоку метро и печальных граждан. (…). Сила ее была магической и астральной, п. ч. все разумное, отстояв стометровые очереди, вымокнув и настрадавшись, говорило: беги, а душа, как отсыревшая бабочка, складывала крылья и умоляла: останемся! И я подчинялась ей, лаская ладонями выщербленные камни Садовой, смотря в чужие горевшие окна, где не ждал уже ни один человек – а где ждал? – и почти плача и уже раскаиваясь во всех предыдущих любовях, повторяла вслед за Бродским:

 
Да не будет дано умереть мне вдали от тебя,
В голубиных горах, кривоногому мальчику вторя,
Да не будет дано и тебе, облака торопя,
Увидать мои слезы и жалкое горе…
 

Все ушло и все в конце концов ушли (окликают только самые одинокие), осталось одно – нежное сердце города, стройный мираж – Петербург.

Я сейчас подумала, что лью так много слов на его мельницу, может, лишь оттого, что пытаюсь заслониться от достоверной уже потери: пять лет, пять лет! И – ничего, все в пыль, все – в прах, все – в обесцвеченные воспоминания, которых и разделить не с кем. Пять лет, как в купе скорого: пообщались, были в меру любезны, прибыли на станцию и – все. (…).

С тех пор, как я вернулась от Косовых, не отправила никому ни одного письма. Писать – писала, а до ящика не доносила, п. ч. никак не могла определить, что происходит со мной, нечто, не дающееся и не достающееся словам. Какие-то коммунальные размолвки с бумагой. Словно, чтобы через нее говорить с людьми, нужно было приподнять на себе целый пласт, как черный коченеющий Атлант у Зимнего – груз времени и расстояний. Мое спорадическое безмолвие было чревато обидами: Светка, которой не терпелось рассказать о своих успехах на ниве разгребания общественного говна, укорила меня в гордыне и наплевательском отношении к их семье и, в свою очередь, уязвленно замолчала. Мы во многом уравнены с тобой в своем существовании, и тебе, верно, легче понять, как по частям разваливается душа, как в сердце плавает и плавает иголка от проигрывателя – ставь пластинку, и такая начнется чудовищная музыка, о! И как им, таким благополучным, было об этом рассказать (ни им, ни кому другому) мне, для всех такой устойчивой (как атомоход) и такой сильной – расписаться в бессилии, показать свои заморочки (двойничество, Мейринк – да тут с ума сойдешь). У меня начался некий словесный столбняк, п. ч. все вокруг как бы говорили: вот – жизнь, а мне им возразить было нечего, п. ч. все предыдущие, поставленные другими опыты с собственной судьбой, вовсе никакой правоты не доказывали, они просто имели место быть.

И такие темные, почти без света стояли дни, что по утрам иногда я подходила к церкви и останавливалась в притворе, даже не зная толком, о чем попросить, разве чтоб не лишал этой боли…

Сколько бы можно рассказать тебе, выложить, взяв бутылку сухого и пачку без фильтра – слово за слово – до утра (пусть и не того, туманно-воронежского, встающего над бессмертным садом и совсем уж бессмертной общагой), да пока собираешься, все потихонечку блекнет, обращаясь в протокольный факт.

И разверзлись хляби небесные, и выкидывало фонетические коленца ГКЧП, и была приглушенная Москва 20 августа, где я у библиотеки Ленина изображала скульптурную группу вместе с какими-то защитниками и любовалась последним и кровным единством боевой мощи рассыпавшегося Союза. И был час, когда я сказала себе, что все – это облом, дальше ничего не будет. Где-то на Калининском, черпая босоножками воду, уже полубезумно говорила какому-то старлею, что Господь лишает их разума и много еще чего – не помню. А потом, как в бреду, ехала во Внуково, улетев в один почти час с дивной шестеркой: они – в Форос, я – в Киев. Киев после Москвы был сонным, провинциально-домашним, солнце, радиоактивные груши на углах, «радио обычных времен» на светкиной кухне, кот. слушали ночь напролет: я, Ванька, Светка, Андрей, запивая сухомятку событий вином. (…). О том, как хорош Киев, писать не буду, слишком уж хорош – не для меня. Не запал, не тронул души. Столичные Косовы на сей счет обиделись, словно Киев был их кровным достоянием, обругали чохом Москву и Россию (нищета, голод, грязь), на что я мысленно: «Если бы бедному Питеру давали столько денег, сколько дают Чернигову из бюджета той же России, может, и не рушился бы сегодня красивейший город этой богооставленной страны. Впрочем, у Косовых все хорошо. Светку окружили поклонники почтенного возраста, Косова – очень недурные музыканты, она пишет какой-то роман, он – музыку, а по вечерам, уж не зная, как увильнуть от свалившегося на них враз благополучия, они садятся на кухне и выясняют отношения.

Гоша бродит в потемках неврастении, изредка бывает в Воронеже и корит меня ивановскими ткачихами (как им всем хорошо – корить, а помочь – некому). Все это время я подыскивала работу (об этом можно написать целый роман) и так на этом поприще измучилась, что готова была на руках ходить, только бы деньги платили. Завтра пойду – вроде бы обещали взять с условием, что буду делать все, редактором областной детской газеты. Она еще только создается, так что бумага, типографии, верстка, распространение – все будет на мне. Не так-то просто увильнуть от журналистики, когда ничего другого делать не умеешь. Впрочем, я было устроилась на биржу (настоящую, а не труда), в информационный отдел, но оказалось, что за это нужно поспать с каким-то начальником. Ну, я забрала заявление и ушла (…). Об остальных планах пока писать не буду, скажу только, что занимаюсь английским и еще кое-чем. Начала менять хату на Феодосию, но с условием, что они мне ищут обмен на Питер. Все это будет, видно, не скоро, так что мне в своей одиночке придется сидеть чуть не до весны. А там – Бог укажет.

Оль, твое письмо пришло в один день с нинкиным, и оба – в то время, когда я могу хоть что-то о себе сказать. Выползаю из мрака. Спасибо за подъезд Мандельштама, я еще помню тепло тротуаров и все еще храню воронежские каштаны. Почему-то не хочется думать, что все обречено быть беспросветным. Напиши, что там у Светы. Меня как-то непоправимо тянет к таким людям (рыбак рыбака видит издалека), и мне хорошо и покойно знать, что они – есть. Не теряйся в своих потемках, можешь верить, я знаю, как тебе там тяжело. Мужества тебе.

Лена.

14.10.91 г.

Сегоня Покров, горьковатая сердцевина осени. Как у Гоши:

 
Одинокая осень. Так пусто и празднично.
Пристань старая. Чайка седого пера.
 

Это что-то очень детское, чего он передо мной всегда стеснялся и что я, стащив однажды, любовно храню и по сей день.

Письмо Олегу Ш.

(…). Олег, я сейчас в Ярославле, дивном городе – старее истории, старее памяти, кажется, так и растущем из памяти, где сквозь черные решетки светятся полуразоренные дворики, домики с ободранной шкурой штукатурки. Где на фасадах большие львы столетия катят какие-то дурацкие шары, где соборы растут из асфальта, а камни, кажется, трещат, как сороки. Бедные, от такого знания – всего! Город, на задних улочках забывший снять вывески с «Ъ». В университете которого висят таблички типа: «Входить без калошъ». Город до самого дна – мой.

Но то, что я в Ярославле, не дает возможности мне послать то, что хотела в подарок – два тома (Гумилев и Мандельштам). Олег, я большая свинья, но ведь лучше, если ты будешь хотя бы знать. Я вышлю обязательно, скоро! И еще: у матушки оказалась «лишняя» подписка на Набокова, т. ч. она – твоя, но все тома она получит дома, а уж тебе потом, позже. «Лолиту» она купила, та, бывшая саубановская, тоже – тебе.

Олег, это все равно некрасиво, что я, как в «Голом короле», что расписываю невидимое, но ведь лучше хотя так. Я не думала, что забреду в Ярославль. А о тебе, как видишь, думала, оттого и пишу – спешу. Все-таки я не очень-то свинья?

А ты вот совершеннейшая, ибо обещанные стихи для «Лит. России» не принес. (…).

Как грустно, Олег, – сижу под бельмом страшного фонаря, с рыжим котом, сквозь себя выглядывая на грампластинку асфальта, и вижу все, как бездарный газетчик, – уныло, подробно и вязко. Сижу и утешаюсь розановским, что «нужна вовсе не великая литература, а великая жизнь, а литература может быть и «кой-какая». Однако ж ни великой жизни, ни литературы рядом со мной нет. Ведь не может кот воплощать величие жизни, а мои листки – литературы. А мы так привыкли из-за нее, как из-за широкой спины, на нашу жизнь выглядывать!

Сижу, иногда забредают ко мне полупьяные классики, коих здесь – множество, теряют «пол-литры» и сборники, читают (ужасные!) стихи и дают взаймы. Спасибо и на том. От своей трезвости бо-ле-ю! «Мне скучно, бес». Стихи не пишутся, на пальцах от карандаша – мозоль, ах, впору совершать что-нибудь кровавое. Может, попытаться обворовать музей?

Но оставляю свое вытье. Уже спокойно, без камня долга за пазухой, – надеюсь, что останешься жив после всех своих рождений, крестин, именин еtс. Чтобы если и забредал кто-то ко мне (полупьяный, весьма пьяный и т. д.) и читал что-то, то б уж это был ты, а не ярославские и прочие классики. Может, чистейший эгоизм, но с тобой забредало что-то неисправимо счастливое – на целый вечер, счастливое и надежное, как любимая книга, на которую даже не надо света.

Лена.

14.08.89.

Ярославль

Письма Инне З.

1

Милая Инна!

Целый день потихоньку радовалась твоему письму, мыслям в нем и просто тому факту, что есть еще одна умненькая голова, кот. потихоньку превращает мир в мистификацию, делая его на своем уровне более или менее сносным (это, кажется, и зовется творчеством). Наличие в этом мире сказочников – факт сам по себе захватывающий, п. ч. это предполагает какую-то крепкокостную структуру добра и душу, свободную от всяческих идиотских «вне», свободную для мира и открытую ему. Еще – сохраненный детский взгляд, детский не потому, что глупый, а потому, что чистый от всех приобретаемых с годами благоглупостей, называемых опытом. Но это тривиальности, ты их прекрасно знаешь.

Твой новогодний сюжет внутри меня прошел на «ура», а поскольку другого цензора надо мной нет, то он пошел в газету с крошечными стилистическими исправлениями в двух-трех предложениях, то есть – без правки. Знаешь, Инн, если честно, я ожидала увидеть какой-нибудь невнятный сюжет с механическими героями. А у тебя все – объемное, герои как-то физически почти ощутимы, у них есть характер. Очень бы хотелось почитать побольше и опубликовать. Если бы не такое тяжелое положение с бумагой и типографиями, можно б издать отдельно. Но у нас предпочитают издавать рекламные вестники.

Теперь о рисунках – они должны быть размером с конверт или меньше (больше – уже хуже). Если, конечно, у тебя хватит сил их делать.

Знаешь, эту газету я получила в свои руки совершенно неожиданно (и не очень надолго) и получила ее в тупеньком состоянии с материальцами типа «Любовь и благородство». Мрак. У меня вряд ли уж будет потом такая возможность – печатать лишь то, что я считаю душевно важным и нужным, и поэтому я стремлюсь привлечь всех, у кого есть что сказать миру, а возможности говорить – нет. Говорите!

Я впихиваю в номер Мандельштама и проповеди святого отца и свои несерьезные мысли – и так каждый раз. Сейчас номер с твоим сюжетом уже в наборе, и я его тебе скоро пришлю. Как раз к Новому году. Ну, это о газете. А если о себе, о моем сегодняшнем состоянии… Трудно о нем, конечно, если ты не знаешь прошлого. Хотя ничего сверхрешающего в этом состоянии не было. Обычный человеческий рост, который, как известно, жесток. Ну, хихикали над окружающим миром, думали над Гессе и Кортасаром, пили водку, любили музыку, кошек и еще кого-то – совершенно обычный процесс. Еще пытались писать, получалось худо. Теперь вот, плюс ко всему, обнаруживаются душераздирающие пробелы в образовании и проблемы со временем для их выполнения, а быть такой славной тупышкой не хочется что-то.

Очень трудно писать о том, что сейчас окружает меня. Я практически не знаю город и всякий день совершаю в нем фантастические открытая. (…).

То есть Город как гармоничный с человеком организм не существует, есть какое-то потребительское место, кое-как удовлетворяющее тело. Но как здесь тошно душе! Ни одной несущей вертикали, все плоско и все словно стремится вниз. Да еще эта выморочная гордость своим гегемоном, его примат надо всем, эта пьянь, эта брань, эти опустившиеся тетки. С утра до вечера, на работе, в троллейбусе: маргарин, колбаса, масло… У них что, ребенок не произносит первых и восхитительных слов, чтобы сказать об этом? У них нет книг, фильмов, лиц, которые бы они любили? Сцепились в страстную потребительскую ассоциацию – и все.

Тяжко это. Тем более, что студенчество легкомысленно разрешало этого не видеть. А тут еще все близкие люди разбрелись и воют вместе на общую луну.

Но фиг со всем. Если видела Бродского в недавнем фильме, помнишь, наверное, его фразу: «Тут я потянулся за словарем и понял, что мне все равно, где быть. П. ч. где бы я ни был, рука моя будет совершать этот жест».

Это очень хорошо, п. ч., в самом деле, что бы могло этому жесту помешать? Собственная день только, а никак не окружающая действительность.

У меня вопиют разные книги да еще появился неведомый ранее интерес к кино, мне стало жаль 5 воронежских лет, где все прошло мимо носа. Я теперь очень хорошо знаю, чем бы нужно заниматься, да поздно уже.

Конечно, это не разговор. Без бутылки не разобраться. Все выходит грубо и приторно. Но выливать на тебя поток чувств и мыслей, привычный для «закаленных» людей, было б неосторожно. Я даже не знаю, насколько устроен твой быт и твоя внутренняя жизнь, а ведь свинство занимать собой неустроенного человека. Почему-то по твоим сдержанным обмолвкам поняла, что тебе там пока не больно хорошо, но ты – умница, это без слов ясно и этому хочется помочь, хотя я и не знаю, чем.

Инн, уже второй час, и на меня находят спорадические маразмы, так что я закончу пока.

Спасибо за приглашение. Может быть. Ко мне – пожалуйста, буду очень рада, благо пустая квартира есть. Мне, конечно, очень хочется отсюда, да обменов нет никаких, и ничего не получается. Так и стою на одной ноге – ни здесь, ни там.

Присылай по возможности свои творения. Буду ждать. И давай, конечно, попробуем поддерживать связь. Хотя, как говорила Цветаева: «Нет, по мне, хуже пресловутых первых времен». Постараемся их миновать.

Всего доброго.

Лена.

12.12.91

2

Здравствуй, Инна.

Прости мое спорадическое молчание: что-то неуловимое отталкивало меня от людей, увеличивая и без того выросший водораздел. Это происходит все чаще – самое пугающее и ненавистное – это толпа, в транспорте, магазине, на улице. Оттого хожу пешком по дворам мимо всех магазинов. А впрочем, я всегда была такой, у меня Гарри Галлер был не любимым героем, а духовным пастором. И Шопенгауэр, и Ницше, учившие жить отдельно и славившие внутренние ценности превыше мира. Правда, кончили они плохо – у меня до сих пор сжимает горло от одиннадцатилетнего одиночного заключения Ницше в собственном сумасшествии, «в одиночестве последнем и крайнем».

Еще Камю призывал не завидовать чужим жизням: мы со стороны видим не жизнь, а линию, которой предстоит стать судьбой, то бишь, летописью жизни. Мы не видим подводных камней, кот. мешают течению. Мне почему-то кажется, что в основе всех этих камней лежит одиночество. Ничего другого. Мы – совершенно замкнутая духовная система. И, может быть, предусмотрено как-то, чтобы мы понимали друг друга, общаясь, и продолжали друг друга, размножаясь, но открыть шлюзы невозможно, и на последней границе совместности мы чувствуем, что так же одиноки, и это вовсе не наша вина, хотя мы это одиночество то хулим, то хвалим, не понимая, что родились вместе с ним. Помнишь, у Мандельштама:

 
…Я буквой был и виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.
 

Всегда – «я» или «он» или «она» – там. Никогда – «мы».

 
Да не спросят тебя молодые, грядущие, те,
Каково тебе там в чистоте, пустоте – сироте…
 

А Цветаева, в своих удивительных, надмирных снах чувствовавшая холод там и здесь. «Борис, Борис, как я знаю тот (свет)! По снам, по воздуху снов».

А вот Шопенгауэр: «Границы того, что один может дать другому, – очень тесны; в конце концов человек всегда остается один…»

Еще несколько лет назад я цеплялась за тепло людей, я готова была терпеть любые унижения (и терпела), только чтобы сохранить мифическое родство тел и душ, это звалось любовью, и не она иссякала (она никогда не переставала быть), а таяли желания обязательно быть рядом. Постепенно я перестала быть собственницей, мне не нужно стало обязательно человека к себе, достаточно, что он есть. Цветаева писала: «Я люблю человека не за поступки или отношения. За суть. За небо над его головой. Небо, под которым мне, м. б., даже не будет места». Как видишь, Томас Манн еще не крайний воплотитель такой любви.

К тридцати годам Марина совершенно перестала пугаться смерти. Мне кажется, ей тогда хотелось туда заглянуть. У женщин обычно так сильна земная горизонталь, что такое не удается. А ей удалось. Она совершенно серьезно была Там и не боялась смерти. И не заигрывала с ней. «Самоубийство обычно не там, где его видят, и длится оно не спуск курка…» Давно все уже знала и ждала. Муж, дочь и главное – сын. Все держало. «Жизнь – эта великая насильница душ, заставляет меня играть сей фарс…»

Сколько себя помню, думала о смерти. Сначала в общем. В 15-ть же почти все думают, п. ч. страха смерти нет вовсе, а ценность жизни еще не определена. Потом от отчаяния, от того же одиночества, от бездомности – от жизни. От неумения жить. Если верить определению Гарри Галлера, я принадлежу к породе самоубийц (как и ты). Причем, по тому же определению, можно быть поэтом, не написав ни строки, и быть самоубийцей, умирая в своей постели.

Люди часто шарахаются от моего цинизма. Но это никакой не цинизм. Если я не имею права в этом мире распоряжаться своей жизнью, то – хотя бы смертью. И по – моему, об этом нужно думать и помнить, и готовить к этому душу, а то люди ведут себя так, словно им предстоит жить вечность.

Знаешь, Инн, я не устаю удивляться – вот сколько уже встречала людей, с которыми ничего не нужно было начинать с «пресловутых первых времен», п. ч. мы проходили одни и те же ступени, хотя и порознь, и я успевала полюбить этих людей, а ближе никто не подошел. Еще недавно, в Воронеже, бывали удивительные часы с такими вот людьми, они скрашивали весь остальной житейский мрак. Теперь осталось только сопряжение с миром, тоже дарящим порой радость. Когда не станет и этого, можно подумать о главном.

Говоря об общих ступенях, вспомнила твой список. Очень похоже. С той лишь разницей, что никогда не любила театра. Кино-да. И тоже воспоминания, сценарии. Висконти, Буньюэль, Феллини – удивительный, ребячливый, превращающий жизнь в игру. Вообще, у меня случаются странные привязанности, обожаю, например, Курехина за режиссуру «Поп-механики», за игру, за чудное дураковалянье в тихом сумасшедшем доме этой страны. За свободу жить только так, как хочет. Люблю Моррисона и многих ему подобных за прорыв из непроходимой пошлости. Василий Голованов, автор замечательной «Колыбельной для тех, кто не может уснуть в июне», писал: «Это ужасно – жить, слушая музыку самоубийц…» К сожалению, большая часть тех, кто прорвался, – самоубийцы. Нам приходится жить с этим и не заражаться бациллами их безумия.

«Но если как-то устроившиеся в жизни менестрели шестидесятых все же поют старые песни, цитируя самих себя, заботливо укрывая виноградную косточку теплой землею, то их дети, которые поверили им и смели вопреки логике и справедливости утверждать, что романтизм (даже в обличье панка) – это не ходовой товар, а способ быть, который и гарантируется исключительно неустроенностью судьбы – в пику этому благоразумному, самодовольному миру, – их дети не выдерживают, не выдерживают движения к цивилизованному рынку через тотальную пошлость и ложь и сдаются этой пошлости, или – врачи могут лишь констатировать обстоятельство, которое есть одновременно и диагноз, и приговор: суицид».

Я позволю себе еще одну пространную цитату из Голованова, просто она как нельзя более кстати.

«И я даже придумал рассказ о том, как человек решает, что с него довольно… Невозможность. Невозможность автоматически следовать тем же путем, что и каждый день. Разговаривать с сослуживцами те же разговоры… Выбегать в обеденный перерыв в кулинарию и радоваться купленным сосискам. Вечером, от бессилия, смотреть идиотские телепередачи… И тогда он поворачивает назад и идет в другую сторону. Неизвестно куда. Вслепую он заходит сначала в магазин, потом на рынок. Покупает зачем-то шагомер и помидор. Он не совершает никаких безумств… Он просто идет в сторону, противоположную всем. Он еще не знает, как дорого придется платить, он еще только – только заразился этим сладостным чувством свободы…»

Может быть, ты найдешь эту вещь и прочтешь, она опубликована в «Лит. газете» (N 23 от 12.06.91). В ней есть большой привет Саше Соколову, его воздух, но все остальное – о свободе и выборе – очень здорово, если учесть, что автору от силы 23 года. Я нежно люблю таких людей, даже нежнее древних, п. ч. первые пытаются жить сегодня и сейчас, они идут с нами теми же дорогами, и как-то сладко сознавать, что они есть, хотя это никоим образом не нарушает твоего трагикомического одиночества.

«Надо учиться жить», – говорят мне вновь родившиеся нувориши. Учиться жить, по их мнению, – торговать, покупать, сбывать и снять довольством, и я не отрицаю, что могу это сделать, но плохо понимаю – зачем? (…). И почему вставать за биржевой прилавок должна чуть не вся страна?

Мне пока еще кое-как удается выторговывать у жизни право жить так, как хочется мне. Но каждый день это труднее и труднее. Я цепляюсь за свою маленькую, вшивенькую газетку с крохотной зарплатой оттого только, что в ней не нужно заниматься канализацией жизни. Хотя, будь со мной еще пара родственных человек, газета не была бы вшивой, но делать все приходится почти одной. Плюс ко всему совершенно отсталая полиграфическая база, место которой в музее первопечатника Ивана Федорова, отсутствие денег, транспорта – всего. На одной доброй воле не уедешь. Я уже махнула рукой. Это все одно, что доказывать этому городу, что своим существованием он просто оскорбляет человеческое достоинство. Но какой ныне – не оскорбляет?

Я высылаю тебе газетку – не будь к ней сильно придирчива, тем более – это мой первый опыт, собранный, отпечатанный, кой-как – смоделированный. Я знаю, как надо, я это пробовала в Воронеже, но здесь без единой поддержки – получается плохо.

Твой маленький кусочек о домовом прелестей, у моей подруги был когда-то похожий стих, я его пришлю тебе, как найду. Вообще, хотелось бы тебе отправить свои стихи, но, врать не буду, все старое, свежих нет почти. Мысли просто тяжелее бетона, а стихи ведь сами себя не пишут. Но попробую собрать что-то к следующему разу.

Да, Инн, я, верно, с 20 по 24 буду в командировке в Москве, может, удастся заехать к тебе? Если все получится, я позвоню. Не падай духом.

Я иногда думаю, будь мы вместе – все те люди, окна которых, как лампадки, грели когда-то душу, песни, стихи, прозу которых так любил или любишь, можно было бы творить свой мир в этом оскотинившемся мире, было бы легче. А пока… Один маститый писатель сказал как-то о Курехине, утирая слезы: «Какой умный парень. Как дурака валяет, а?!» Думаю, он ошибался. Это не он его валял, а мы.

Что ж, продолжаем.

До свидания.

Лена.

Р.S. Прости, что не поздравила с Новым годом и Рождеством. Праздники детские, светлые и теплые. Ни тепла, ни света в душе, оттого и захотелось от них отмахнуться. Но все же – удачи в новом стаерском забеге. Мужества всем полярникам, дрейфующим на льдах в сторону весны!

14.01.92

3

Инна, что-то я все молчу. Но это не благостное молчание в пустоту, когда ни о чем не думаешь, отдаваясь некоему импульсивно-чувственному потоку. Что-то мешает ему отдаться. Некое поле безнадежности. Маятниковые колебания между отчаянием и отчаянием, спорадические заморочки сознания – все растворяется в проходящем насквозь потоке, оставляя внутри язвы, точно кислотный раствор.

Недавно ко мне прилетал(а) очень близкий человек, мы пили, воскрешая воронежское чудо совместности, и говорили о Боге. Как-то незаметно решили, что сартровское: «Бог есть его отсутствие» нынче привело к унылой и пугающей череде следствий, к чудовищному одиночеству человека на земле и под небом, к мучительной обреченности человека только на эту жизнь, этих людей и на самого себя, наконец. Но самих-то себя мы почти не можем вынести.

С этого все и начинается: цепляние за людей и за события, беспомощные игры со временем – дурацкая чехарда, глупые прятки от бессмысленности одинокого противостояния Никому. Человек просто не может этого вынести. Он готов терпеть иудаизм или христианство, жрать наркотики или строить коммунизм, только бы не обладать таким уничтожающим знанием.

Я несколько недель уже пытаюсь писать вещь о человеке, похожем на обломок кораблекрушения. Совсем не ясно, от какого он отчалил берега и к какому хотел бы прикорнуть. Иногда он с удивлением обнаруживает самого себя, словно спящий, вынесенный на людную улицу. Он словно забывает, что живет здесь и сейчас. Он обнаруживает себя, и оказывается, что он к этому не готов. Он решительно отказывается решать будущее как проблему. «Жизнь – это будущее, то, чего нет…» Я не могу решить, сумасшедший ли он. Ведь то отчуждение, которое он несет в себе, почти сродни сумасшествию. Хотя он не виноват, его с детства включили в полосу отчуждения – спецшкола под Ашхабадом, решетки, шакалы и прыщавый майор, за которым они на <плавящемся> от солнца песке терпеливо повторяют:

 
Мы – идиоты.
Мы – тупицы.
Мы – несоветские люди.
 

Азиатские сюжеты я ношу в себе уже год, так они меня потрясли. А обломком кораблекрушения я себя чувствую. Обидно, кстати, что похожую идею уже воплотил Миндадзе в «Армавире». Но там есть пароль, на который еще надеешься услышать отклик, а здесь – ничего. Полоса отчуждения, равная безумию.

В одном определении мой герой, пожалуй, прав: «Жизнь – это то, чего нет». В один прекрасный день понимаешь, что есть только та реальность, которую мы создаем сами. И тут солипсисты кажутся не такими уж идиотами. Если эта посылка верна (а по сути, все верно, п. ч. ничего нельзя доказать, даже того, что белое – это белое (…), то нужно создавать все самим – работу, дом, друзей. Я несколько лет воспитывала друзей для себя. С домом еще неясно, но вот с работой… Мне не хочется, чтобы она делилась на что-то и хобби. П. ч. хобби – это то, за что я униженно получаю зарплату первого и пятнадцатого.

В идеале хотелось бы журнал. Пусть хоть пока рукописный – существует же «Синема Фантом» в 5-ти экземплярах! Мне хотелось бы наблюдать жизненные процессы периферийного андеграунда, выстроить его концептуально, исходя из ложной посылки, любой, даже цитаты из словаря по марксистско-ленинской этике. Это сложно объяснять, тем более, что этот бред возник после 2-х бессонных ночей в аэропорту. Но мы, твердящие о неудовлетворенности работой и жизнью, должны делать какие-то шаги, а не ждать.

Инн, я очень жду твоих рукописей, хочется все же увидеть это как процесс. Не бойся, мы должны учиться нести себя, даже если поначалу что-то и будет выглядеть смешным. Главное – это эволюционный процесс, происходящий в нас, а не самодовольное любование.

Газета, может, будет жить: я отправила отчаянное письмо в министерство печати, они звонили оттуда и обещали помочь. Но газета уже не самое главное.

Сейчас прочитываю «Театр» и «Искусство кино», много совершенно классных вещиц. В «Театре» – все выпуски пресс-студии «На Большой Никитской», N 11 за 1991 год, посвященный обэриутам, N 9, 1991 – Венечке Ерофееву. В «Кино» – потрясающие рецензии на Сокурова, андеграундные поклоны некрореалистам и пр. Очень хороший номер за этот год (первый). Тут есть Малевич и Пазолини. А еще попадается в руки много новых журналов вроде «Лит. обозрения» в обновленном варианте, где хорошие рецензии на Миллера (Миллер в «Иностранке» за 91 год. Это литература высшей пробы). Я все это называю, п. ч. тебе, как активно читающему человеку, недолго и потонуть. Я сама страдаю без информации, от хаотичности своего чтения, если тебе будет попадаться нечто, достойное внимания, пиши мне об этом, ладно?

Инн, письма твои приходят все грустнее. Но давай попробуем что-то делать, хотя я понимаю, как это тяжело. Не считай меня только идиоткой.

Как у тебя дочка, ты ничего не пишешь о ней. Как ты? Я не смогла тогда к тебе приехать, но попробую к теплу выбраться. Если будет время, приезжай ты ко мне – с дочкой, мужем, одна. Если вдруг у тебя что-то получится, звони или давай телеграмму. К нам из Москвы идет много автобусов от автовокзала у ст. метро Щелково, почти каждый час. Или поезда, их несколько, с Ярославского. Но я постараюсь приехать и сама.

Целую тебя. Не унывай только.

Лена.

10.03.92

4

Здравствуй, Инна!