Текст книги "Свобода печали"

Знаешь, читала твое письмо и думала: надо что-то делать. Еще ничего не кончилось, все можно попытаться изменить, и даже не раз и не два. Жизнь достаточно длинна для этого, но коротка для дел, в которых душа не может быть счастлива. Я сама страдаю, потому что игра ума за сим письменным столом, все эти очные ставки эпох и искусств – это то, что по-настоящему занимает меня. Но получается, что это так, хобби, необязательное занятое после обязательною рабочего дня. Я так не хочу! Не хочу делиться на «до» и «после» и тихо ненавидеть это «до». У меня для этого слишком короткая жизнь.

Прочитала твое вступление в сказку. Знаешь, я почти не могу сделать замечаний, хотя обычно делаю это не в меру, а здесь – нет. Есть какая-то целостность, так что трудно даже одно слово вычеркнуть, есть некая кинематографическая изобразительность. Это почти готовый сценарий, очень хороший. Может быть, все это тебе послать во ВГИК, на предварительный конкурс сценарного факультета? Училась бы на заочном, недалеко ведь Москва. Смотришь, и круг бы появился интересный, может, работа бы со временем изменилась. Надо ведь что – то делать, не сидеть же вечно, как тараканам в валенках.

Все нужно отпечатать на машинке, должно быть не меньше 20-ти страниц, лучше – больше. Пишешь краткую автобиографию: где родился, крестился, что закончил, на очное или заочное отделение хочешь поступать. Посылаешь по адресу: Москва, ул. В. Пика, д.3, ВГИК, предварительный конкурс, сценарный ф-т. Свой адрес. Инна, попробуй обязательно, что ты теряешь? Они недавно выступали, говорили, что не хватает катастрофически детских сценаристов. А у тебя почти все готово. И рисунки вложи. Отправить все нужно до 1 мая. Вообще, отпечатай все, пришли и мне. Я хочу послать кое-куда, показать. Вообще есть идея выпускать журнал, хотя бы рукописный. Надоело говорить, что жизнь не предоставляет тебе возможностей, нужно предоставлять их самим себе. Прошу тебя, подумай над этим тоже, может, есть что-то любопытное на примете, самой хочется о чем-то поразмышлять, попробуй тоже, надо пробовать, а то время уходит.

Спасибо большое за книгу. Я тоже присмотрела и купила кое-что для тебя, вышлю на досуге. Знаешь, мне бы хотелось попросить тебя: может, будет что-то встречаться по теории модерна, постмодерна, разных авангардистских течений, нечто по теории кино, имей меня в виду, ладно? Или пиши, если это в журналах, где можно найти. Трудно очень, п. ч. идешь, как в пустыне, – не подскажет никто, не направит. Вполуслепую, как калека. Старые друзья подсмеиваются из Киева или Воронежа над моими одинокими сидениями да метаниями. Может, это и смешно, но и у них ничем не лучше – одно нытье. Надоело слушать. Если постоянно анализировать свое житье-бытье, то, как сороконожка, не сможешь двинуться с места.

Я знаю, что паршиво, а углубляться не хочу.

Я придумала себе маленькую игру, некий новый фокус реальности. Никакого результата тут не нужно, важен процесс. Это сложно объяснять в письме, лучше как-то при встрече.

Весна на улице идет скоротечная, как чахотка. Коллеги ведут разговор о смерти, с садомазохистским наслаждением рассказывая, кто как умирал из каких-то знакомых. Я подумала, что человек, у которого серьезные отношения со смертью, никогда не позволил бы себе такой болтовни.

Вчера выдали 500 рублей на бедность, хожу и покупаю на них книги. Словари разные, страшно дорогие, Сартра и «Запечатленное время» Тарковского. Вот и все деньги.

Иногда подходят приступы отчаяния, я перестаю верить в себя и в то, что смогу что-нибудь сделать. Это очень тяжело. Жду хоть каких-то перемен в жизни, но все так медленно и безнадежно!

Жду от тебя письма.

Лена. 26.03.92

5

Здравствуй, Инна!

Здорово, что прислала сказки и ответила так быстро. В выходной сидела, читала. Теперь можно говорить и предметно, а то по тем крошечным предыдущим кусочкам трудно о чем-то говорить.

Можно бы сказать, что ты безусловно владеешь жанром, но сказки – это ведь не жанр, это состояние души, наверное. Читая твои сюжеты, я просто убедилась в том, что у тебя кинематографическое видение, покадровое, так скажем. Это не совсем сказки, п. ч. для литературы им не хватает законченности, они перетекают друг в друга, создавая некую плотность, зрительный образ. В них практически нет сюжета как такового. По крупному счету в них ничего не происходит, происходит – жизнь. Почему – то я просто вижу все это на экране, персонажи очень зримые из-за множества чудесных деталей: тут и заноза в лапах у избушки, и маленький добрый леший, непохожий на остальных, и бедная, физически ощутимая жизнь Бабы-Яги. А критиковать… Видишь ли, сказки – это иная плотность, это не совсем и литература, просто иной срез реальности, так скажем. И тут уж либо есть, либо нет. Они ведь ни языковых красот не требуют, ни стилевых решений, они живут и кормятся образами, пограничными состояниями. Сказки потому и не поддаются литературоведческому анализу, что не требуют никаких включений просто реальности, не пользуются ее подстраховкой. В какой-то степени они напоминают книги Борхеса (прочти, если не читала), вырастающие из грез и сновидений. У тебя безусловный дар, достаточно редкий в наше время. Поверь, я – человек прямой, редко кому-то льщу, моих оценок оттого все боятся, но у тебя действительно есть в руках семена, которые нужно бросить в землю. Там есть, чему прорастать, поверь мне. Обязательно посылай во ВГИК. Обя-за-тель-но! Можно бы и в лит. институт, но там гораздо хуже. Понимаешь, нужно пытаться отыскать сродственных людей, не критиков, а единомышленников. Я сама мучаюсь неисчислимыми комплексами, но надо через них переступать, надо не бояться шишек и синяков. Ну, откажут, обидят, что ж делать. Но увидеть-то должны. А так ничего не поймешь, п. ч. смотришь как бы изнутри произведения и не можешь от него отстраниться.

И нужно еще определить в себе – это хобби? или все – таки дело? И относиться к этому соответственно.

Знаешь, я словно начала чувствовать, как мало мне осталось, мне все хочется успеть, я сокращаю время сна, ухожу раньше с работы и только глубже увязаю, понимая, что некий фонд глубинных знаний мне уже не приобрести. Я сейчас просто ужасаюсь себе той, воронежской, – сплошное дилетантство, какие-то верхушки, снобское высокомерие и в целом – полное убожество. В какой-то мере и весь Воронеж в своей самодостаточности (кажущейся) и жлобском высокомерии был таким. Никогда бы не могла туда вернуться. И из-за этого, и потому, что ходила бы, словно среди театральных декораций – спектакль сыгран, актеры ушли, а декорации остались. «Абсолютное 2 может быть только абсолютным, – писала Цветаева, – насколько ты был, настолько тебя больше нет».

Знаешь, Инна, я очень понимаю твое погружение в «серебряный век», это захватывает и уводит. «Поэта – далеко заводит речь…» Я переживала это еще на третьем курсе, просиживая в библиотеках, выискивая в пропыленных книгах по зацепочке, по обмолвкам, по знакам, которые они – нам. Это была какая-то раненность судьбами, смыслами, стилями. Помню, на 50-рублевую стипендию покупала 50-рублевого Мандельштама, тряслась над каждым словом Цветаевой, Пастернака, Тарковского. Дома лежат папки вырезок, неплохое собрание из мыслителей и художников этого времени. «Болела» я долго, пока это, наконец, не утрамбовалось в некую плотность, культурный миф, так скажем. С этой плотности теперь хорошо и вверх и вниз. Но в какой-то мере я пресытилась этой гармонией. Еще Мандельштам сказал: «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» Понимаешь, я вдруг ощутила бессилие слов, выморочность всех доступных форм. «Мне опостылели слова, слова, слова», – писал Арсений Тарковский. Но, кроме чувств и ощущений, доступных слову, есть еще нечто невыразимое, сновиденное и пугающее. Я впервые, может быть, ощутила боль супрематиста Малевича, понявшею, что нельзя передать колокольный звон в стихах словами «колокол звенит». Я узнала на своей шкуре, какое отчаяние двигало теми же дадаистами. «Из всего написанною я люблю только то, что написано кровью», – сказал Ницше.

В том-то и дело, что современный авангард, пытаясь использовать весь окружающий мир как материал для творчества, не оплачивает эти попытки судьбой. В такие игры так не играют. Мне кажется.

И вообще в последнее время интересует больше не звучность метафоры и не чистота стиля, а двоящаяся сущность психики, ее подводные течения, сметанные с длинными ассоциативными рядами. Что-то вроде фильмов Гринуэя или обожаемого мною Джармена. Очень понравилась и написанная в том же ключе «Теорема» Пазолини. Как всегда со мной бывает, я по уши втрескалась в интеллектуальное кино (как прежде – в «серебряный век», а позже – в модерн). Почему-то никогда не любила театра, не могла преодолеть его вторичности и условности. Но кино… Что-то сновиденное. Новый фокус реальности, где возможны любые изобразительные, логические и ассоциативные ходы. Любая метафора. Это мне очень близко, тут задействованы ощущения, впечатления, коды памяти. Я, например, просто впадаю в некий столбняк, когда смотрю того же Висконти. Ужасно хочется поступить во ВГИК, буду пробовать, но вряд ли выйдет, там публика слишком элитарная, выросшая в кинематографических передних. Они с детства росли на том, что я еще только открываю для себя. Обидно, конечно. Может быть, когда повезу во ВГИК документы, я заеду к тебе – недалеко ведь. Понимаешь, Инн, сейчас есть обмен на Москву, но нет разрешения, черт его возьми. Жалко ужасно. Если бы что – то можно было сделать! Но я уж и туда и сюда рыпалась, не выходит никак. Так что придется, видимо, в Ленинбург, формальностей меньше. Но и от мамы – значительно дальше, а это тоже важно.

Телефон у меня рабочий, на работе же я редко и до пяти досиживаю.

Из Воронежа ничего не слышно, да я и сама уже не оглядываюсь на него. Фантомные боли прекратились. А на ампутацию я сознательно пошла, от обмена туда отказалась. П. ч., при всей любви, город стал напоминать пальто, купленное навырост. Стал тесен. Да и память о вечной бездомности там, о песьем каком-то сиротстве срабатывала. «Когда я уезжаю из города, он кончается, перестает быть. Это не высокомерие. Я знаю, что в жизни городов я – ничто». Это Цветаева сказала, как всегда, беспощадно – точно. Цветаева, кстати, долгие годы была моей страшной любовью. Я даже диплом по ней писала. И сейчас еще не до конца избавилась.

О Маяковском можно почитать в журнале «Театр» за 1988 год – «Воскресение Маяковского» Ю. Карабчиевского. Это очень известная и нашумевшая когда-то работа. И очень необычная, потрясающая иным взглядом, объемностью образов. Переписку же по большей части и до этой книги читала. Но от восторга кое-что останавливает. Во-первых, сама Лиля (никогда не приму эту женщину – вампиршу), во-вторых, то, что я знаю во многом, как пишутся письма поэтов, особенно таких, как М., который вне зрителей и толпы просто переставай быть. Знаешь, я могу принять джарменовскую дау-эстетику, любовь втроем и прочие заморочки, но такой способ существования, как у Бриков и Маяковского, мне физически неприятен, я просто однажды столкнулась с этим в личной жизни (и женщина тоже была – Лиля) и увидела за этим интеллигентным, казалось бы, способом быть такую помойку! Хотя это все детали, п. ч. боль-то вначале была настоящей, как и желания. Жаль, что Лиля эта потом в нем научилась их дрессировать.

С семьями что-то у всех моих знакомых не выходит. Любовь остывает, совместное проживание просто теряет смысл. Но на добровольное одиночество идут немногие, это трудно, только если есть какое-то дело или страсть. В общем, дорасти до этого нужно. А потом, решившись на него и вкусив его горечь, его трудно менять на что-то другое.

Что-то я расписалась. Попробую еще напечатать отрывки из твоей сказки, пока газета еще жива, хотя едва дышит. Все орут, давят, «Союзпечать» отказывается распространять (лучше, конечно, трусы продавать). И сил уже больше нет. Хочу уйти, но пока не нашла места. Вот так. Ладно, пиши. Буду ждать.

Лена.

Р.S. Купила тебе книгу «Душа Петербурга» – как раз к «серебряному веку». И Кортасара «Экзамен». Только вот никак до почты не дойду, затрепало.

7.04.92.

6

Здравствуй, Инна!

Намедни была в командировке в Москве и все собиралась к тебе, да не успела. Жаль, конечно. Но это ничего, скоро я вновь соберусь, надо только тебе, наверное, позвонить заранее. А то приеду, а тебя и нет.

Знаешь, Москва сразу как-то потянула, закружила. Холодно было, шел снег, я ждала человека одного у «России» и такую тоску чувствовала, словно смотрела в окошко на чью-то замечательную жизнь. И легкость какая-то появилась, как прежде, в Воронеже, бесшабашное «все могу». Словно я долго сидела на необитаемом острове, ни с кем ни слова не вымолвив, а тут – люди, и все говорят на родном, понятном языке. И я им понятна. Это, конечно, тоже иллюзия, это моего одиночества не разрушит (и ничто не разрушит), но хоть как-то поддерживает на плаву.

Для обмена в Москву нужно что-то вроде разрешения, вызов на работу от любой организации (чаще такие вызовы фиктивны, конечно). И никто мне такой бумаги дать не смог, а жаль. Обмен пропал, Инн, а так хочется в Москву или в Питер на худой конец!

Насчет ВГИКа решай быстрее, я уже давно все отправила на творческий конкурс и документы собрала на всякий случай. Надежды мало, что пройду, слишком уж институт элитный, но хоть попытаюсь, сидеть без движения и ждать сил больше нет. Там все принимают до 15 мая. Отпечатай скорее и вышли. Может, успею выслать кусочек напечатанных этюдов в газетке, ты их тоже приложишь.

Черт, пишу на работе, и меня постоянно дергают, мысли путаются, так что получается какая-то галиматья. Но хочется ответить побыстрее и со ВГИКом тебя подстегнуть.

Заботы у меня теперь какие-то дурацкие: вожу с менялами хороводы на счет обмена квартиры и вся уже не здесь, а там, а там даже намека на решение конкретное нет. И что там делать с работой – тоже вопрос. Нуда ладно, был бы только обмен.

Все, что ты пишешь о кино, верно, почти по Шкловскому: новый фокус реальности.

Знаешь, я читаю сейчас Ортегу-и-Гассета, модный сейчас философ в узких кругах. Но бог с ней, с модой. Он большой умница. Он там размышляет о человеке, обществе, реальности и ирреальности, а потом делает совершенно солипсистский вывод: никакой реальности и нету. Есть только то, что мы создаем внутри себя, что мы в силах создать. И в жизни ничего нет, кроме одиночества и смерти. В торичеллиевой пустоте промежутков иногда мелькает любовь. И это все. Это грустные выводы, но правота их неоспорима. Да и не стоит ничего драматизировать. Ортега прав, в принципе, многое мы делаем только из-за того, что «все так делают»: одеваемся, говорим, думаем, живем. И драмы наши во многом отраженные, преломленные «от всех». А истинная, единственная, может быть, драма именно в трех составляющих: любви, одиночестве, смерти. Только они и значимы, все остальное – чушь, остальное – для всех, которым мы никогда не были и не будем нужны. И Цветаева, пугавшая (и по сию пору – пугающая) всех своей любовью, права: все или ничего, п. ч. другого нет. Ты почитай ее, письма особенно. Что там Маяковский! Я никогда не слышала, чтобы о любви – так! Это обжигает на всю жизнь. Почитай хотя бы «Поэму конца» или «Флорентийские ночи», письма к Рильке или Пастернаку. И еще ее письма поражают четким ощущением какой-то внемирности, она словно бывала там. «Борис, Борис, как я знаю тот свет, по снам, по воздуху снов».

И еще давно размышляю над вопросами асексуальности, андрогинности, как это определял Платон. Попытка человека ускользнуть от необходимости размножения, обойти даже всплески любви, сохранив только свою реальность, вместить внутрь себя и «+» и «-», и «М» и «Ж» или совсем этого не вмещать – вот что меня интересует. С точки зрения нормального человека, андрогин, конечно, просто монстр, но мир меняется непрестанно, и «люди лунного света», скрытые, задавленные дурацким «все так делают, все так думают», все же существуют. А если они есть, следовательно, наша реальность уже как-то искривлена, раз делает такое допущение. Этими вопросами многие занимались, сейчас их робко пока, но касается кино. Это ведь не гей-эстетика, немножко иное. Геи – сексуальность с обратным знаком, они б даже и размножались, если б смогли. А андрогины – асексуальность, смешение полов и стирание их. Мне даже снилось как-то, что я снимаю хрупкий и выморочный мир такого существа. Помню, что у него были длинные прозрачные пальцы, на одном из которых – перстень в виде собачьей узкой морды (Анубис – бог смерти Египта). Вот, кстати, в чем магия кино – оно может материализовать твои сны и видения, сохранив им выпуклость и объем. В живописи слишком много нужно уметь, слово – вообще отдельный предмет разговора, слово, честно говоря, слишком сильно вторгается в наше «я», чтобы можно было чересчур смело с ним экспериментировать (самый смелый эксперимент В. Гнедова привел к нулевому результату. Он отказался от слова, оставив чистые листы. И все. Но мы не можем до конца отказаться от слов. Мы ведь думаем словами! А если нас изначально лишить слова, то это будет иное общество, не человеческое). Остается кино. Сны, виденные наяву и рассказанные тобой и другими. Взгляды, прикосновения, полуулыбки, шорохи, шепоты – торжественный и таинственный мир мелочей, деталей, составляющих жизнь с сердцевинкой сюжета.

Инн, вот сижу, высчитываю дни, чтобы поехать в Питер. Безумно хочу попасть там на кино-видеоярмарку, а мне все говорят, что туда меня не пустят. Только платежеспособных лиц пропускают, а не всякий сброд, вроде меня. И везде так. Я только один раз чувствовала себя человеком во всех этих структурах. Был один знакомый, волшебник. Все двери перед ним раскрывались. Хочешь в Большой – пожалуйста, жить в «России» – пожалуйста, какое вино предпочитаете в это время суток и т. д.

А я дура была, вся из комплексов, все неловкости своей боялась, нет бы расслабиться, раз с таким человеком, все перед ним стелются, а он тебе сапоги сам надевает. Так нет. А теперь уж и нет того человека. И в мир тот уж ни-ни, ни ногой. Вот и на ярмарку не попаду, а так хочется! Мне вообще себя все чаще ущипнуть хочется: надо же, я еще есть? И это – я?

Ты писала, что ощущаешь как бы временность своей сегодняшней жизни. И я ее ощущаю. «Жизнь – это будущее, то, чего нет». Но ведь ничего нет, как выясняется. И все длится слишком долго, чтобы быть временным.

Ты, конечно, уезжаешь на праздники, да? Там нам что-то много выделяют прогулочных дней, вот бы нам и встретиться. В Питер-то я вряд ли уеду, т. к. ни на какую ярмарку меня не пустят. Сообщи, какие твои планы. Может, что-то придумаем?

Ну, всего доброго.

Письмо вышло довольно глуповатое.

Лена.

Да, с удовольствием читаю твои сюжеты. Молодец ты все-таки.

2.05.92

7

2 июня.

Еще год назад я написала бы: «Лето скользнуло зеленой ящеркой…» или что-то в этом роде. Описала бы небо, похожее на темный чулок со спущенными петельками звезд, и запах, и утренний туман над садом. А несколько лет назад мои дневники пухли от этих ночей, свечей, слез и донских туманов. Все это так болело и горело, что сегодня я оглядываюсь туда с удивлением: «Это я?» Когда я в который раз говорю, что никогда не хотела бы вернуться в Воронеж, это не месть городу, это ужас людей, которых я так любила и с которыми ни одной минуты не была счастлива, которые унижали и растаскивали и которые теперь перестали быть, больше, чем умерли. «Абсолютное может быть только абсолютным. Насколько ты был, настолько тебя больше нет» (Цветаева). Мы никогда потом не встретились так, глаза в глаза, но я уходила от него три года, я так долго уничтожала в себе чувство, кот. всегда есть суть мы, что нарушила какой-то заведенный и точный механизм. В один прекрасный день я поняла, что вовсе перестала чувствовать, и проблема «М» и «Ж» отпала сама собой. На место возникшей пустоты ринулось нечто, странное, истонченное и чуть нереальное чувство, доморощенная платоника и бергмановщина, призрак лунного света, в котором так понятно, что есть вещи сложнее и больнее, чем просто мужчина и женщина. Инн, так, конечно, ничего не понять. Приводить примеры из собственной жизни, конечно, занятие довольно бесполезное, тождества жизней ведь не бывает. Но когда-то я чувствовала так же, как и ты тоже. Обычно дальше следует: «Встретила другого человека и полюбила его». Я никого не полюбила и не полюблю, но я осталась жить. Прости, но на любовь у меня аллергия, а вот о жизни мне бы хотелось что-то тебе рассказать.

Все те годы я была, наверное, очень женщиной, слишком женщиной, для кот. любовь и замыкала весь мир. Механизм действительно разрушен, п. ч. я сейчас – не очень-то женщина, я это осознаю и чувствую. Это все сложно объяснять, п. ч. это тоньше, чем дау-эстетика и пр. И все же.

Понимаешь, помимо всех этих довольно скучных игр между М и Ж существует еще личность, которой свойствен на эволюция, определенный рост. Почему об этом не думают? Существует еще дело, обозначающее некую духовную работу человека в этом мире. Большинство же наших людей остановились в своей эволюции на уровне «Незнайки на Луне» и еще похваляются своей косностью, выдавая ее за опыт. Нужно еще отойти от вбитых с детства стереотипов, например, таких: «Любовь – это счастье». Любовь – это беда, несчастье, игра, где нет победителей. Ты заметала, что во всех романах и фильмах кодом истинно глубокой страсти является смерть? А куда еще может привести это никуда не ведущее напряжение? И что счастливого в том, если человек разрушает себя за одно только ласковое слово? Я делала это многократно и знаю, что это отвратительно. И потом даже в самой близкой близости меня словно окружала черта, заклятый круг Хомы Брута, за которым никто не мог разрушить моего одиночества. Мое сегодняшнее добровольное одиночество – только расширение этого круга. Мне даже ничего не нужно было искать.

В этом одиночестве я придумала себе странную игру, я создала в воображении некоего Голема (читала у Мейринка?), человека, переступающего обычный порог близости и откровенности, нарушающего все стереотипы и запреты и освящающего тем самым ад совместного экзистенса. Он так хорош, этот человек, что все рядом с ним кажутся ублюдками (да и эти все – такое жалкое зрелище!). Если бы я пожертвовала своим одиночеством, то только ради такого человека, ради ступени такой близости. Но такого никогда не будет и ныне, и присно, и во веки веков.

Видела ли ты фильм «Чернов»? Там человек тоже играет – только в железную дорогу. Он едет по миру – в воображении. Я знаю, чем кончаются такие игры. Эти заморочки с реальностью трудно объяснять нормальному человеку, надо приписывать, как у Гессе: «Только для сумасшедших!»

Но вообще-то мне не нравится твое настроение. Ну и что, что нет к чему-то возврата! Надо ощущать бытие во всей его неповторимости и полноте. П. ч. дубовый лес еще жив, и можно приехать туда утром и вдохнуть этот запах рая. Я столько раз спасалась этим. Если б меня спросили, что было в моей жизни в те три года, «после него», я бы ответила: «Сад». Я только его и помню, а с Ним даже минуты радости и те забылись. Я знаю, что сегодняшние твои муки, метания, сомнения сплавятся в некую новую ступень, и, когда ты на нее шагнешь, все будет выглядеть иначе, ты будешь окружена иным смыслом. Не надо ничего бояться, особенно жить.

Кстати, я так помню Елец, у меня с ним связаны три чудесных дня жизни. И мне так бы туда хотелось – хоть на день. Где ты будешь в июле? Я бы могла приехать к тебе. Очень трудно объясняться в письмах, чтобы сказать все, нужно написать роман или повесть.

Ты совсем еще (и неожиданно) маленькая. Но это хорошо.

Пока.

4.06.92.

8

Инна, здравствуй.

Спасибо за письмо, но, если честно, писать о прошедших событиях не больно хочется, не люблю отчетов даже в лучших их проявлениях.

Я поступила, на сценарное курс набирал Арабов, и так тебе и надо. Народ весь поступал взрослый, с высшими образованиями и детьми, и было в этих поздних экзаменах что-то хорошее, сразу все делавшее понятным, нужным и устойчивым, забытая студенческая тусовка, волнения перед дверью, пьянки на кинодачах, краешек носа в тот истеблишмент, в коий никогда не попадешь оттого, что не захочешь (потом). И была Москва, затягивающая, как сеть, незаметно влюбляющая в себя модерновым Шехтелем и барочным Пашковым, нанизывающая свои удивительные кольца, всякий раз меняя облик и стать. Москва, подсовывающая какие-то встречи, разговоры, книжные развалы, бесцельные походы в знойные дни по Патриаршим, Ордынке, Пречистенке, сигареты, выкуренные между гаммами у окон консерватории, когда ты почти что не существуешь, п. ч. нет человека, который бы окликнул тебя и заговорил, и когда твое одиночество так безалаберно-счастливо.

Впрочем, все кончается, я вернулась в г. Иваново, где у меня нет работы (давно уже) и откуда никак и никогда, видимо, не уехать, как чеховским сестрам, а легче удавиться, чем жить здесь, п. ч. все одно – не жить. Сказки можешь прислать просто на прочтение, а печатать я уже ничего не могу. Хотя лучше бы ты тогда эти сказки послала Арабову. А то ты «чувствуешь, что надо что-то менять», а ни одного шанса не используешь.

Впрочем, учить всегда легче, чем жить. Завидую Ольге – что она говорит о работе (где эта работа?), я, верно, никогда ни о какой Работе так не смогу, работе, где надо расписываться в своей стоимости и делать что-то с 9-ти до 18-ти. Не потому что ленивец, а потому что не хочу больше заниматься тем, от чего тошнит. А меня от всех газет тошнит. И я с ними завязала. Эх, если бы у нас была хоть киностудия. Я бы там и бесплатно работала. М-да. А то вот – в Москву, в Москву! Тут-то все равно работы нет.

Ты пока будешь в Подольске, да? Я еще напишу, п. ч. это, конечно же, не письмо.

Лена.

14.08.92.

9

Инна, так больше невозможно! Ну что это такое?! Чувство остается, что ты словно получаешь садомазохистское удовольствие от своего страдания. Так ведь часто бывает: напялит человек рубаху отчаяния, и вроде бы срок прошел, уж можно ее и снимать, а он все ежится-корежится в своей одежде, и ему словно бы и хорошо.

Мне трудно что-то советовать: я не знаю ничего о твоей семейной жизни, хотя сейчас уверена, что Б. Г. в своем высокомерном утверждении прав: «Не нужно таскать за собой прошлое. Это напоминает человека, везущего за собой свой гипсовый слепок: гипс об асфальт крошится, человеку тяжело, и все это некрасиво и неопрятно». Да и что с ним носиться, с прошлым-то? Есть настоящее, а когда, как и где они сомкнутся после нашего ухода – зачем нам знать?

Боль не выписывается на бумаге (знаю). Ее вышагивают и выговаривают (сама знаю). Я отделалась двумя годами «одиночного заключения», а потом то ли инстинкт самосохранения оказался силен, то ли я навсегда научилась быть беспощадной к своему прошлому. Когда удивляются моему нынешнему и абсолютному равнодушию к Воронежу, я думаю про себя: «Зато там, в нем, никто из вас так этого города не любил!» (…).

Приезжай. Так действительно будет лучше. У меня с 15 сентября отпуск. Может, Осетрова соберется? И я побываю, непременно, но ты приезжай. Смени климат.

А шансы… Видишь ли, когда ты живешь вполоборота к настоящему, о них, конечно, трудно говорить. Ты же ничего не видишь, не хочешь видеть! Может, тебе покажется странным, но в этом мире есть что любить и кому сострадать. В нем живут беспощадно-прекрасные вещи, которые остаются таковыми всегда, только они любят тишину, они не даются сразу в руки, их еще нужно искать. Рядом с тобой – старая Москва, где так хорошо, горько-счастливо укрывать свое одиночество.

А уходить нужно единожды («ведь недовеситься – это гадость?»), п. ч. нет ничего манернее и глупее многоразовых «уходов». И о них не говорят вслух.

Это жестко, но, может быть, так и нужно, тебе словно нужна некая плотность, жесткость, от кот. можно бы оттолкнуться. Тот самый позвоночник, кот. должен вырасти в тебе самой. С людьми не всегда получается, как хочешь и как мнишь, но в самой-то себе хоть что-то должно получаться. Ведь не только же они и есть. Есть еще. Ты и мир вокруг тебя. Увидь это!

Да и ты, что сделала ты сама? За целый год? Хоть один шаг куда-то? Даже ко мне не собралась. И сказки. Что ты их держишь, как Кащей, в темнице? Надо разослать, раздать, показать. У тебя громадные возможности – это идиотство – хоронить себя в 26-ть лет. Надо встать и попробовать – все получится, у тебя все получится. Когда увидимся, вместе подумаем, куда с ними деться. Походим по московским редакциям, поищем, покажем.

А Арабов – очень известный в поэтическом авангардном мире человек, автор великолепных сценариев («Дни затмения», «Господин оформитель», «Посвященный» и многое др.). А ему, потому что он набирал курс. Все просто. Поступила я на заочное, ибо кто же меня будет кормить и одевать, Инн? Но зато я почаще буду бывать в Москве и буду тебя навещать. А в Москве много всего интересного. Сколько ретроспектив, выставок, спектаклей, книг! Иногда проскальзывают разговоры с людьми, сами люди, их судьбы – краешком, но и это здорово.

Я хочу сказать тебе, что люблю тебя и твои сказки. У Б. Г. «А тут, как всегда, воскресенье, и свет, и праздник, и лето, и смех, и то, что нельзя». Твои сказки – это все вместе + «то, что нельзя». И, наверное, из-за них ты воспринимаешь вещи из тумана мнимостей, больнее и сложнее, чем надо бы. Но это – суть, а ее не переменишь. И не надо. Тебе так плохо здесь оттого, что так хорошо там. А в жизни все нужно делить – поровну. Здесь, там. Нигде. Тебе, как шарику, нужна ниточка, чтобы держала тебя здесь. Чаще всего это бывает воспитанное одиночество, тобой же воспитанное, кот. помогает видеть без слез и жить без отчаяния, ибо, как ни нелепо это звучит, «жизнь стоит того, чтобы жить». Она и правда стоит, я хочу, чтобы ты это почувствовала. Я постараюсь тебе помочь, но без твоего усилия ничего не выйдет, да. Воля – вот как это зовется.

Да, пришли, если можно, мне еще сказок, что-то без них грустно.

Кстати, читала Толкиена. Инн, у меня все визжало от восторга. Это удивительно! И у него тоже – целая страна волшебных сказок, прекрасных, умных и грустных одновременно. Купи себе, если увидишь.

Целую.

Лена.

25.08.92

10

Инн, знаешь, я отправила тебе какое-то железобетонное письмо и потом чувствовала себя так неуютно, как просыпаешься порой в чужом городе, в чужой, захламленной квартире. У людей, плохо и наспех привязанных к жизни, бывают редкие дни затмения оптимизмом. Этого испытания они просто не выдерживают, поскальзываясь в дидактику и морализаторство.