Текст книги "Белое братство"

Глава 13

Ночь провели не в спальных мешках, а на настоящих кроватях. Уж каких-никаких, но все же. Кровати, а точнее – койки, располагались в гестхаусе «Ячий хвост» поселка Сага. Ничего лучше «Ячьего хвоста» для заезжих гостей в селении не обнаружилось, но и на том, как говорится, спасибо. По крайней мере, здесь можно было обмыться, переодеться, отдать в стирку несвежую одежду.

До постоя от места предыдущей ночевки добирались около десяти часов. Джипы, как покорные лошадки, везли путников то по прямой, то вверх и вниз по извилистому серпантину, преодолевая крутые виражи, на которых ощутимо замедляли ход. По правому борту зеленой лентой экспедицию по-прежнему сопровождала Брахмапутра, полноводная, мощная, похожая на огромную змею – хозяйку здешних мест, которая присматривает за пришлыми, а потому держится все время рядом. В то же время ее близость свидетельствовала о том, что движутся они правильным курсом, ведь легендарная река берет начало с заснеженных склонов Кайласа.

Возможно, руководитель группы Стрельников и не смилостивился бы на ночевку в поселке, предпочтя проехать еще с десяток-другой километров, отделяющих его от заветной цели, но Чоэпэл настаивал, что эту ночь лучше всего провести под кровлей более основательной, чем палаточный навес. Тибетец махал рукой в сторону черной тучи, настойчиво ползущей по их следам, ширил, как мог, раскосые глаза и эмоционально объяснял про градовый заряд, показывая на пальцах, каких сюрпризов здесь можно ожидать от хлябей небесных. Его большой и средний пальцы сомкнулись в овал, по размеру дотягивающий до куриного яйца. «Вот такой может быть град», – живописал он. Стрельников хоть и смотрел на полый кругляш скептически, но все же уступил.

Сагу сложно было назвать деревушкой и даже поселком – две почти пустынные улицы, втиснутые меж холмистых склонов. Выщербленный временем, растрескавшийся асфальт, изъеденные солнцем и ветрами низкие постройки в один-два этажа, каменные и беленые. Окутанная слоями земляной пыли, щедро рассыпаемой горными ветрами, Сага казалась селением-призраком, бледным, дымчато-серым фантомом, случайно проявившимся в ущелье. Несколько блеклых красок добавляли редкие выцветшие вывески с иероглифической вязью. На первый взгляд дома здесь выглядели необитаемыми – Сага пребывала в тишине и покое, будто опасаясь нарушить дремотное умиротворение природы с ее животными звуками, переменчивым настроением погоды, мерным, глубоким дыханием земли. Здесь, в Тибете, на фоне обширных низин и величественных гор, сами люди и их поселения казались крохотными, уязвимыми, а потому в образе жизни тибетцев не проступало хозяйской повадки – они словно рождались с ощущением того, что над ними владычествуют силы неба и земли, и боялись потревожить своенравных духов, населяющих их.

Внедорожники въехали в поселок медленно, будто крадучись. Чоэпэл, проработавший гидом не один год, знал, где именно в Саге искать постоялый двор. Хозяин гестхауса, немолодой тибетец, сутулый и смуглый до черноты, прищурился, оглядывая группу хитрым глазом, и назвал баснословную по местным меркам сумму за ночлег – 60 юаней с персоны (Ринпоче, святому человеку, бесплатно). Чоэпэл на это сокрушенно покачал головой и тут же завязал оживленный торг. Стрельников, посмеиваясь, наблюдал за тем, как самоотверженно гид отвоевывает его кровные. Насмотревшись на экзотическое зрелище, он похлопал Чоэпэла по плечу и заверил, что цена его устраивает, незачем так распинаться. Гид вздохнул и признался, что пройдоха Лакпа, хозяин «Ячьего хвоста», уже давно его бесит (в действительности, он употребил выражение «make me angry»). «Никогда не угадаешь, какую цену он назовет в следующий раз, – жаловался Чоэпэл. – Из-за него я выгляжу перед туристами глупо. Здесь, как видите, не очень развита конкуренция по предоставлению таких услуг, и Лакпа этим пользуется. Чаще он называет цену ниже, чем сейчас, но вас он почему-то выделил особо».

Похоже, у Лакпы было отменное чутье на зажиточных иностранцев, иначе сложно было объяснить, как он умудрился разглядеть в обычных на вид туристах богачей. Погодин из интереса изучил внимательным взглядом всех членов группы – вроде бы ничего особенного, походное обмундирование, качественное, брендовое, но все же вполне распространенное, никаких статусных аксессуаров. Однако же пройдошистый коммерсант не обманулся их внешним видом.

Самого себя в зеркальном стекле джипа Погодин осмотрел не без удовольствия, которое, впрочем, было связанно не с тем, что он выглядел хорошо, а с тем, что за какие-то несколько суток тибетские ветра сдули с него столичный лоск. Обычно покорные в Москве локоны здесь пришлось стянуть в хвост на затылке. Мера была вынужденной – шквальные порывы нещадно путали его пряди, будто заплетая их на свой дикий манер так, что, запуская руку в шевелюру, Погодин едва ли мог высвободить ее без потерь. Кроме того, он обнаруживал у самых корней намертво спутанных волос, еще и песчаную пыль. Волосы его оказались недостаточно длинными, чтобы быть собранными под резинку полностью, поэтому на голове у него красовалось нечто вроде прически, какую он наблюдал у австралийских серферов, в русском простонародье «мальвинка». При этом кожа на лице и руках загорела и обветрилась, в области глаз был различим светлый след от походных солнцезащитных очков, темной порослью обозначилась трехдневная щетина. «Черт знает на кого похож», – подумал Мирослав, потирая огрубевшей ладонью заросшую щеку и подборок, но глаза его при этом смотрели из отражения весело.

Ударив по рукам с хозяином приюта, путешественники разместились комнатушках, напоминающих монашеские кельи. Облупившаяся с потеками побелка на потолке и стенах, койки с застиранным бельем, ветхие оконные рамы. Позже выяснилось, что решение воспользоваться небескорыстным гостеприимством Лакпы оказалось правильным: в десятом часу вечера небо дрогнуло, как огромный, неповоротливый колокол, издав первый гулкий, раскатистый звук. За ним последовал еще один, громче, потом целая очередь. Мирославу казалось, что колокольный купол грохочет не вдалеке, а накрывает Сагу собой, от чего звук его не долетает откуда-то со стороны, но вибрирует вокруг. Он выглянул в окно и увидел, как на темном с белесыми рытвинами туч небе вспыхивают полосы молний, словно ожоги кнута на дебелом теле. После очередного раската тучи наконец пролились хлестким, яростным ливнем. Возможно, разгневанное небо и разбросало где-то те самые градины, о которых так живо повествовал Чоэпэл, но Сагу, к счастью, миновала чаша сия.

– Плохой знак, – отозвался Роднянский со своей койки на очередной грозный раскат.

Он лежал, свернувшись калачиком, лицом к стене, и Мирослав был уверен, что он давно спит. Погодин не стал уточнять, отчего вдруг в Анатолии Степановиче пробудилось кликушество. Настроение профессора весь прошедший день было смурным, и ночное ненастье, по-видимому, добавило ему драматического колорита.

Утро после грозы показалось свежей и красочней обычного – ливень смыл с Саги пыль и добавил воздуху влажности. Обновленным виделось все вокруг, не только рукотворный поселок, но сама природа. Небесный свод казался сотворенным из тонкого синего хрусталя (вот запустишь в самую высь камушек, и он отскочит, вызвав высокую звенящую ноту), земля, набравшись влаги, потемнела, ярче контрастируя с зеленой порослью. Погодин сделал несколько глубоких вдохов, выглядывая во двор через проем ветхой оконной рамы, – холодный утренний воздух защекотал гортань. Мирослав поежился, оделся потеплее и, подхватив рюкзак, направился к покосившейся скрипучей лестнице, ведущей вниз.

На первом этаже постройки располагалась большая проходная комната, которая служила Лакпе и прихожей, и залом. Здесь стоял старенький телевизор, трюмо, заставленное различной декоративной мелочью (статуэтки будд, подставки для благовоний, поделки из камня и меди). Погодина привлекло многообразие аутентичных вещиц, и он остановился у трюмо, чтобы рассмотреть их. У самой стены, частично скрываемый другими предметами, стоял небольшой металлический прямоугольник, местами изъеденный ржавчиной. Мирослав пригляделся к нему внимательней и не поверил своим глазам. «Это же пряжка от нацистского ремня», – ошарашенно констатировал он. Постеснявшись самовольно взять в руки чужую вещь, он громко выкрикнул имя хозяина дома, который хлопотал во дворе, готовя стол к завтраку (за дополнительную плату, естественно). Видимо, вопль показался всем настолько истошным, что помимо Лакпы на зов сбежались еще и Чоэпэл со Стрельниковым.

– Могу я рассмотреть ближе эту вещь? – спросил Мирослав хозяина.

Быстро оценив степень заинтересованности гостя, Лакпа заулыбался и посмотрел на него с хитрым прищуром. Глаза тибетца стали такими же масляными, как вчера, когда он, поразмыслив, выкатил прибывшим непомерную цену за постой. Без лишней суеты, нагнетая любопытство, он высвободил пряжку из нагромождения и, любовно протерев ее рукавом, протянул Погодину. Тот так и впился взглядом в вещицу, проводя большим пальцем по чеканному узору, будто желая удостовериться, что глаза ему не врут. На бляхе был изображен орел, под ним венок из дубовых листьев, в центре которого расположилась правосторонняя свастика, а вокруг него в витой окантовке шла надпись: «Meine Ehre heißt Treue».

– Откуда у вас это? – спросил Мирослав, подняв глаза на Лакпу.

Тот в свою очередь посмотрел на Чоэпэла, поскольку нуждался в помощи переводчика. Гид охотно взялся помогать.

– Он говорит, что не знает, откуда в его доме эта вещь, она досталась ему от родителей, – перевел Чоэпэл. – Он хранит ее, потому что там изображен священный символ – свастика.

Стрельников, который в это время стоял рядом и разглядывал бляху со стороны, взял ее из рук Мирослава для более пристального изучения.

– Это пряжка с ремня солдата вермахта, войска СС. Не ожидал увидеть здесь нечто подобное, – пояснил Погодин свое удивление гиду.

Чоэпэл улыбнулся.

– Вы не первый, кто удивляется подобным находкам в Тибете, да и такая вещь здесь далеко не единственная, – сказал он. – Даже в моей семье долгое время хранилась брошь в виде эдельвейса, пока ее не увидели туристы из Австрии. Они тоже очень удивились, прямо как вы, – он рассмеялся, глядя на Мирослава. – Они объяснили мне, что такие же значки носили солдаты горнострелковых частей немецкой армии. Тогда они выторговали у меня значок, и я его продал.

– Не понимаю, чему ты удивляешься. Будто первый раз слышишь о том, что Гитлер оправлял экспедиции в Тибет, – Стрельников протянул Мирославу пряжку.

– Не первый, конечно, но к таким находкам был не готов.

Лакпа все ждал, когда иностранцы наговорятся и перейдут к главному. И дождался.

– Сколько? – спросил наконец Погодин, указывая на пряжку.

Лицо тибетца расплылось в улыбке, обнажившей далеко не полный набор зубов, и стало похоже на печенное яблоко.

– Две тысячи юаней. – Передал он через Чоэпэла, которому было явно неловко озвучивать эту сумму.

– Ну ничего себе, это же стоимость нового «Айфона»! – возмутился Мирослав. Денег у него, конечно, было достаточно, но совесть, как говорится, тоже хорошая штука. – Не особо-то она мне и нужна, – добавил он, протягивая Лакпе бляху.

– Тысяча! – тут же передумал хозяин, сторонясь собственного имущества так, будто его возвращал прокаженный.

– Вот ведь жук, – усмехнулся Мирослав и полез за деньгами.

На завтрак ели цампу (что ж еще?), тестообразное месиво из обжаренной ячменной муки, разведенное чаем боча, – традиционное тибетское блюдо, которое из-за сытности, дешевизны и простоты приготовления по сей день остается самым ходовым местным кушаньем. Погодин цампу пока распробовал не вполне, а потому налегал больше на лепешки, сушеное мясо яка, твердый и мягкий сыры. Нима Ринпоче употреблял цампу с удовольствием, профессор тоже предпочел это блюдо, но поглощал его не выдавая каких-либо гастрономических переживаний. На трофей Мирослава, который лежал тут же, на столе, Анатолий Степанович смотрел без восторга. Оно и понятно, люди его поколения вряд ли способны обрадоваться эмблеме фашистской армии. Несмотря на то, что в годы второй мировой войны Роднянский был совсем еще крохой, ему наверняка до сих пор мерещилось, что от вермахтовской пряги несет порохом, кровью и человеческим ужасом.

Мирослав же поглядывал на зловещий артефакт задумчиво. Он выуживал из памяти сведения, которые в разное время узнавал о Гитлере. Не просто данные из учебников по истории, а те, что приходили к нему в процессе изучения оккультных тем. То, что Гитлер был заядлым мистиком, теперь, пожалуй, было известно каждому, кто иногда смотрит документалистику на федеральных каналах. Мирослав и сам порой натыкался на такие фильмы, повествующие об оккультной одержимости фюрера. Однако эти журналистские зарисовки, как правило, были лишь набросками к реальной картине, проходились по вершкам искаженного сознания самого кровожадного демона двадцатого века во плоти. При более глубоком изучении различных источников на этой картине один за другим проявлялись красочные мазки – глубокие, насыщенные, темных и багряных оттенков, замусоленные порой до грязи. Конечно, историки по сей день спорили, когда речь заходила о мистических идеях, которые владели фюрером и ложились в основу в его поступков, трактуя фактические зацепки на свой лад. Но оспорить то, что идеология Гитлера была насквозь пропитана мистицизмом, невозможно.

Еще в юности Мирослав прочитал книгу «Утро магов», которая считается самым скандальным и обсуждаемым исследованием оккультных изысканий Адольфа Гитлера. Впервые она была опубликована в 1960 году. Ее авторы журналисты Жак Бержье и Луи Повель с большим тщанием постарались проследить духовный путь идеолога фашизма. Они утверждали, что в 1920 году Гитлер познакомился с Дитрихом Эккартом, человеком на тридцать лет старше него, который являлся членом немецкого оккультного общества Туле, возникшего в 1918 году в Мюнхене. Его члены верили, что арийцы были высшей расой, якобы существовавшей в доисторическую эпоху на легендарном материке Атлантида. Связующие нити опутывают Туле с германским оккультным обществом «Врил», от него тянутся к «Ордену Золотой Зари», мастером которого в свое время был Алистер Кроули, далее – к розенкрейцерам.

Авторы книги «Утро магов» утверждали, что в их распоряжении находятся тысячи страниц различных документов, на основе которых они излагают свою версию событий. Так, по их данным, Дитрих Эккарт в течение трех лет тщательно формировал «маленького отставного ефрейтора рейхсвера», руководил его мыслями и поступками. Перед смертью, осенью 1923 года, Эккарт обратился к друзьям: «Следуйте за Гитлером! Он будет танцевать, но музыку заказал я. Мы снабдили его средствами связи с Ними. Не скорбите обо мне: я повлиял на Историю больше, чем кто-либо еще из немцев…”. О том, что влиял на Гитлера, Эккарт упомянул и в своей книге «Большевизм от Моисея до Ленина».

Так ли это было на самом деле – до сих пор остается спорным. Но известно, что до первой мировой войны будущий фюрер был жалким неудачником. В 1913 году двадцатичетырехлетний Гитлер с трудом зарабатывал на жизнь, рисуя картинки для туристов в Мюнхене (до этого в Вене он дважды пытался поступить в Академию художеств – оба раза неудачно), снимал захудалую комнату у местного портного, ходил в поношенном пальто. Личной жизни и близких друзей, как утверждают биографы, у него в то время не было. В 1914 году его даже признали непригодным к службе в армии. На фото тех лет невзрачный молодой человек со впалыми щеками, «чапаевскими» усами и жидкой челкой смотрит в объектив как затравленный зверек. И вдруг такая метаморфоза. «Он впадал в род медиумического транса. Его лицо выражало экстатический восторг. За этим „медиумом“, несомненно, стоял не один человек, но группа, совокупность энергий, магическая энергоцентраль», – сказал в свое время об окрепшем Гитлере-вожде Андре Франсуа-Понсе, французский посол в Берлине.

И как случилось, что этот человек вдруг обнаружил в себе силу, достаточную, чтобы повести за собой народ и сокрушить полмира? Известно, что на него сильно повлияла первая мировая война, во время которой он служил полковым курьером. Поражение Германии в этой войне сильно разозлило и ожесточило его. Но могло ли это преобразить бывшего неприкаянного бродягу настолько радикально? И возможно ли, что представители тайных оккультных лож своими идеями вдохнули в него демоническую силу, словно колдуны жизнь в тряпичную куклу?

Бержье и Повель, ссылаясь на книги Германа Раушинга и Ашиля Дельмаса, описывают такой эпизод: «Гитлер стоял в своей комнате шатаясь и оглядываясь по сторонам с потерянным видом. „Это он! Он пришел сюда!“ – всхлипывал Гитлер. Его губы побелели. Пот катился крупными каплями. Вдруг он стал произносить цифры без всякого смысла, потом обрывки фраз. Это было ужасное зрелище. Он выкрикивал какие-то странные сочетания слов, весьма странные. Потом снова замолк, но продолжал беззвучно шевелить губами. Его растерли, заставили выпить. Потом он неожиданно взревел: „Там! Там! В углу! Он там!“ Он топал ногой по паркету и кричал. Его успокоили, сказав, что не происходит ничего необыкновенного, и он понемногу успокоился. Затем он очень долго спал и вновь стал почти нормальным и терпимым».

Еще одним человеком, которому приписывают большое влияние на Гитлера, был Ганс Гербигер, автор Доктрины вечного льда, которая была опубликована под названием «Вель». По некоторым свидетельствам раздражительный Гербигер во время бесед с фюрером о тайнах мира мог позволить себе крикнуть ему: «Заткнись» – и остаться безнаказанным. Гитлер настолько поддерживал Гербигера и его доктрину, что в нацистской Германии широко распространялись листовки «Веля»: «Наши северные предки обрели силу в снегу и во льдах, вот почему вера в мировой лед – естественное наследство нордического человека. Австриец Гитлер выгнал еврейских политиков; другой австриец, Гербигер, выгонит еврейских ученых. Своей собственной жизнью фюрер показал, что дилетант выше профессионала. Потребовался другой дилетант, чтобы дать нам полное представление о Вселенной».

Увлеченный этой доктриной, Гитлер верил, что под его руководством человечество войдет в новый цикл огня – и холод будет отступать перед его легионами. Якобы именно из этих соображений он даже не удосужился утеплить свою армию, отправляя ее воевать в русских снегах. Он был убежден, что заключил союз с холодом и он не остановит его наступление. И когда в декабре 1941 года, уже совсем недалеко от Москвы, температура опустилась ниже сорока, немецкое оружие из-за холодов стало выходить из строя, а тысячи его солдат умирали от обморожения, он отказывался верить в то, что его мистические убеждения расходятся с реальностью. «Этим полумертвым от холода солдатам приходилось сражаться и погибать на страшном морозе, временами доходившем до минус 45. А на них были жиденькие шинельки, на ногах – обычные летние сапоги…», – напишет потом в своей книге «1941 год глазами немцев» Роберт Кершоу. Тогда генерал Гейнц Гудериан срочно вылетел в Берлин, чтобы просить Гитлера дать приказ об отступлении. «Холод – это мое дело. Атакуйте», – ответил ему Гитлер. «Так весь боевой бронированный корпус, захвативший Польшу за 18 дней, а Францию – за месяц, армии Гудериана, Райнгардта и Геппнера, колоссальный легион завоевателей, который Гитлер называл своими бессмертными, иссеченный ветром, охваченный льдом, погибал в снежной пустыне, чтобы доказать, что мистика действеннее, чем земная реальность. Тем, кто остался от этой великой армады, пришлось бросить все и устремиться к югу».

Согласно доктрине верил Гитлер и в древних великанов, стоящих над современным человечеством, а потому называемых «Могуществами». Предполагается, что в горах Тибета он рассчитывал добиться встречи с ними. Возможно, именно «Могущества» мерещились ему во время приступов и их имел в виду Эккарт, говоря: «Мы снабдили его средствами связи с Ними».

Члены Туле, к которым приписывают Гитлера и его ближайших соратников, были убеждены, что Могущества – родоначальники арийцев – живы и следы их ведут в Гоби и Тибет, а «маги-водители народов» могут заключать договор с ними, принося клятвы и жертвы. Они грезили о захвате власти над миром и верили, что дело их будет жить тысячу лет, вплоть до будущего потопа. Каждый из них дал клятву покончить с собой в случае совершения ошибки, ставящей под угрозу договор, а также обязался приносить человеческие жертвы. Они считали, что массовыми человеческими жертвоприношениями можно победить безразличие Могуществ и завоевать их благосклонность.

Так или иначе, есть бесспорный исторический факт – после взятия Берлина, советские солдаты обнаружили среди трупов немецкого войска около тысячи тел тибетцев. Они были одеты в немецкую форму без знаков различия и не имели при себе документов. Есть предположение, что это были адепты религии бон, которые верили в силу человеческих жертвоприношений и тому, что Гитлер сможет открыть для них двери в Олмолунгринг.

Трапеза тем временем подошла к концу, Лакпа неспеша начал убирать со стола утварь. Мирослав поднялся, осушив стакан воды, и положил пряжку в карман брюк. Внедорожники были готовы продолжить путь – звук заведенных моторов слышался за воротами «Ячьего хвоста», и члены группы последовали на него, как на зов, прихватив свои вещи. Мирослав обратил внимание, что Семен плетется к машине еле-еле, так, будто и не было ночного постоя с возможностью как следует выспаться. Он не спускался к завтраку, и Стрельников объяснил это очередным приступом горной болезни. Все-таки Сага находится на высоте более четырех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Недомогание в таких условиях у людей, не привыкших к высокогорью, – явление обычное. Мирослав и сам ночью чувствовал слабость, на прохудившейся койке его бросало то в жар, то в холод, он кутался в одежду, которая была в его рюкзаке (поскольку изношенное одеяло, предоставленное Лакпой, совсем не грело) и предвкушал, что проснется разбитым. Но утром, к собственному удивлению, обнаружил себя в добром здравии. Ну, почти. Если не считать легкого головокружения, что тоже считалось нормальным симптомом в Тибете.

Сегодня им предстояло совершить последний бросок до Кайласа. Чоэпэл рассказал, что еще несколько лет назад тот путь, который они собирались проделать к вечеру, мог занять двое суток (с учетом ночевок) – настолько труднопроходимым был этот участок дороги. Но китайцы подсуетились и проложили шоссе, устланное хорошим асфальтом, к которому, судя по всему, питали особую слабость. Поэтому дорога не сулила тягот.

Мирослав ловил себя на том, что не слишком-то рад узнавать о такой предусмотрительности здешних властей. Путешествие в Тибет представлялось ему более захватывающим приключением, чем постоянное передвижение на внедорожниках. Но потом он одергивал себя, уличая в эгоизме, ведь это ему, туристу, хотелось экстрима и романтики, а местным тут жить, для них хорошая дорога – ценное обретение. Легко ли существовать там, где путь от одного города до другого может занимать недели? И это в двадцать первом-то веке! В конце концов, при желании туристы могли сами усложнить свой маршрут насколько угодно сурово и двинуть пешком, преодолевая перевалы и реки вброд. Но Стрельников задался целью достичь Кайласа как можно скорей, не уходя с маршрута. Что он, в самом деле, рассчитывал найти в пункте назначения? Дерево с красными цветами, которому должно быть минимум несколько тысяч лет? Тайный проход в ущелье, который вдруг откроется именно ему?

Мирослав до сих пор не мог понять, в шутку ли Владимир Сергеевич затеял для себя все это развлечение или всерьез возлагает на экспедицию особые надежды. Погодин никогда не мог просчитать его, увидеть насквозь. И, словно в подтверждение его размышлениям о непредсказуемости Стрельникова, Мирослав увидел, что тот открывает переднюю дверцу другого джипа и усаживается на сиденье, отправив вместо себя в компанию Погодину, Роднянскому и Ринпоче гида.

– Ты разве не поедешь с нами? – крикнул ему Мирослав.

– Нет, не поеду. – радостно прокричал в ответ Владимир Сергеевич. – Мне досточтимый Ринпоче и не менее досточтимый Анатолий Степанович за несколько дней всю плешь проели. Так что «адью».