Текст книги "Белое братство"

Глава 21

Погодин открыл глаза, когда солнце уже достигло высшей точки на покатом небе, и из этого положения разливало жаркий свет повсюду, не оставляя теням ни единого шанса. Но слепящего шара, в его обжигающем сетчатку сиянии, он над собой не увидел. Обзор закрывала груботканая темно-коричневая материя, слабо натянутая над ним, как провисший тент. Сквозь ее волокнистую структуру он и различил положение солнца, которое виделось ему желтым размытым пятном, сантиметрах в двадцати от лица. Чувствовал он себя ужасно. Голова болела до тошноты, и ему казалось, что она наполнена тяжелыми металлическими шариками, которые при каждом движении лениво перекатываются и глухо ударяются друг об друга. Хуже всего было то, что перемещаться этим мнимым гирям приходилось часто. Мирослава качало из стороны в сторону и потряхивало. Не сразу, сквозь боль, он сообразил, что лежит в дощатой телеге, прикрытой сверху пыльным покрывалом. «Лучше бы он меня вчера прикончил», – подумалось ему. С телом все обстояло и того хуже. Мало того, что под тряпкой было жарко и нестерпимо душно, так еще и по связанным сзади, онемевшим рукам после пробуждения поползли злые мурашки восстановленного кровотока, а на их место пришла ломота. Надбровье пульсировало тупой, дергающей болью. Во рту пересохло совершенно, и о глотке воды он думал сейчас, как о самом желанном, что только может существовать.

Головная боль и сухость слизистой, вероятней всего, были побочным эффектом усыпляющего дротика, действующее вещество которого не рассчитано на человека. Но те часы забытья, полного отключения от внешнего мира, стоили этих мучений. Они стали пусть временным, но избавлением. Вчера, когда он выслушал рассказ Стрельникова, Мирославу показалось, что его мозг вот-вот замигает тревожным сообщением «error», моргнет и отключится. Слишком много противоречивого, волнительного, болезненного и дикого ему надо было переварить по итогу столь малого времени. Никогда еще классификация событий не давалась ему так тяжело. И когда он поймал себя на том, что сочувствует до мучительного спазма в груди человеку, который не только учинил хладнокровную расправу на его глазах, не пощадив даже старика Роднянского, но и убил собственного маленького сына, Мирослав подумал, что в его сознании прямо сейчас, в эту минуту, паразитирует некая системная ошибка. Отключиться хоть на время захотелось нестерпимо.

Стрельников будто прочитал его мысли, так своевременно подкинув идею со снотворным. Они всегда хорошо понимали друг друга, главным образом на уровне ощущений, неуловимой интуитивной связи. По крайней мере, так Погодину казалось раньше. Теперь же было очевидно, что Стрельникова он никогда по большому счету не знал, а потому то глубинное понимание, которое ему представлялось, вероятней всего, было его иллюзией. Но то, что Стрельников умел тонко, каким-то сверхразвитым, не вполне человеческим чутьем улавливать душевные вибрации окружающих, он знал наверняка. Погодину не раз доводилось в этом убеждаться, как на своем примере, так и на других. Для себя высокомерно-снисходительное отношение Владимира Сергеевича к людям, выражавшееся в пренебрежительных и не всегда тактичных колкостях, а иногда и в чем похуже, Мирослав зачастую объяснял именно тем, что тот видит людей насквозь со всеми приземленными, житейским страхами и желаниями, которые кажутся ему слишком примитивными, а потому заслуживающими посмеяния. Сам-то Владимир Сергеевич парил в совсем иных сферах, а потому мог и забыть, каково это – выживать, не имея ничего за душой, когда тягота существования клонит к насущному всякую мысль. Но ведь помимо житейского и мелочного в каждом человеке скрыто или явно живет все то, что пульсирует и рвется тонкой нитью: страдание, любовь, отчаяние, надежда – то, что вольно или невольно пробуждает сочувствие. И если раньше Погодин полагал, что поведение Стрельникова – это способ отгородиться от лишних сентиментальных эмоций, то сейчас он не мог уразуметь, как его чуткая проницательность может сочетаться с абсолютным равнодушием ко всему живому.

Очнувшись от тяжелого, муторного забытья, Мирослав обнаружил, что те противоречивые чувства и мысли, от которых он так малодушно капитулировал вчера с помощью снотворного, никуда не делись за время сна. Они, как шахматные фигуры начатой, но уже ставшей для него патовой, партии, остались стоять на прежних местах, дожидаясь, когда он очнется и расставит их по нужным позициям. С этим ему еще предстояло разобраться, – и разобраться осознанно. Но для начала неплохо было бы хоть немного унять трескучую головную боль.

– Стрельников, – сипло прохрипел он пересохшим горлом и двинул по борту телеги ногой.

Душный полог был отброшен в сторону почти сразу. Над Мирославом возникло улыбающееся лицо.

– Продрыхся? – спросил Владимир Сергеевич в своей обычной, шутливой манере.

На голове у него был повязан платок, по принципу чалмы, некогда бирюзовый, а теперь выцветший до блеклого серо-голубого цвета. На лбу лежали продолговатые гроздья витой бахромы.

– Воды дай.

Совсем рядом нетерпеливо заскулила Алиса, заслышав хозяйский голос. И почти сразу в дощатый бок телеги ударились когтистые лапы, а за краем мелькнул намордник. Через пару мгновений тряска прекратилась. Владимир Сергеевич подал знак, и яка, запряженного в телегу, остановили. Крепкие руки помогли Мирославу сесть, ухватив за плечи, отчего все тело его заныло с новой силой. Стрельников поднес к его губам пластиковую бутылку – влага наконец смочила рот и горло, подарив почти блаженство. Мирослав пил жадно, пока не почувствовал, что пресытился питьем, как надоевшей любовницей. Он отстранился от горлышка, и вода пролилась мимо губ, сбежала по подбородку на грудь. Стало легче.

– Ты и дальше собираешься издеваться и трясти меня в этой колымаге с завязанными за спиной руками? Свяжи хотя бы спереди, – сказал он, водя ноющими плечами и досадуя, что не может потрепать по загривку Алису, которую был чертовски рад обнаружить живой.

Владимир Сергеевич продемонстрировал хитрый прищур, вглядываясь в его лицо. Погодин только удивлялся – что, интересно, он намерен угадать в искаженных побоями чертах?

– Я смотрю, Мироша, ты поостыл, успокоился чуток, – не вполне уверенно констатировал Стрельников, явно ожидая ответной реплики, которая бы подкрепила его предположение.

– Ага. Поостыл. Еще немного в этой колымаге, и я остыну окончательно, как положено тому, кто испустил дух.

Стрельников рассмеялся мягко, одобрительно.

– Раз ты шутишь, значит, дело пошло на лад. Я рад, что ты приходишь в себя. Значит ли это, что я могу развязать тебя, и ты не набросишься на меня с кулаками? Сразу оговорюсь – начинать драку снова будет крайне глупо с твоей стороны.

– Значит. Развязывай, – хмуро подтвердил Мирослав.

Стрельников прав, теперь уже бессмысленно вступать в схватку. С какой целью? Те, для кого он представлял опасность, погибли. В живых осталось необходимое для продолжения пути меньшинство: сам Стрельников, один из его помощников, Погодин и водитель-тибетец, в чьи задачи, вероятно, входило совершать сделки с местными. Шоссе осталось далеко позади. Так далеко, что с высоты холма, на котором они сейчас находились, его можно было различить лишь обрывочной волнистой линией, будто сделанной графическим карандашом на пастельном рисунке и ослабленной ластиком белесого марева. Монументальная громадина Кайласа становилась все ближе, и, обернувшись к ней, Мирослав невольно залюбовался заснеженной пирамидой на фоне синего неба, которая искрила бликами под ярким солнцем. Он впервые видел эту гору при свете дня, и стоило признать, что правильный нерукотворный четырехгранник, особняком стоящий среди красивого, но по большей части однообразного нагорья, приковывал внимание так сильно, что это было похоже на ворожбу, – знаешь, что приближаться опасно, а все рано неодолимо тянет.

Две перпендикулярные трещины глубоко прорезали южную грань горы, которую чаще называют южным – или «сапфировым» – лицом Кайласа. Потому, глядя них, Мирослав подумал, что они будто метка на лице старого отшельника, который познал суть бытия настолько глубоко, что в душе его давно стерлись границы добра и зла. Рисунок трещин действительно походили на свастику, которая в сердцевине разломов углублялась в породу густеющим сумраком. Прогоняя наваждение, Мирослав вспомнил предостережения древних легенд – Кайлас хоть и манит, но не подпускает слишком близко, и притяжение ослабло. Он снова повернулся к Стрельникову, который не без удовольствия наблюдал его реакцию на священную гору.

Однако, несмотря на кажущуюся близость огромной пирамиды, они пока еще не добрались даже до ее подножия. Предварительно изучив ранее фото местности со спутника в Google Maps, Мирослав примерно представлял – им предстоит одолеть сложные перевалы, чтобы подойти к горе окольными путями, минуя чек-посты. Учинять разборки в таких условиях, где, насколько хватает взгляда, дикие степи да хребты, было бы глупо, как верно подметил расчетливый Владимир Сергеевич. Это с большей вероятностью привело бы к гибели всех, чем к торжеству справедливости.

Да и в чем именно должна была выразиться эта абстрактная справедливость? Мирослав не понимал, что он должен сделать: повязать Стрельникова? Сдать его властям? Возможно, он думал бы в этом направлении, будь перед ним заклятый враг. Но большую часть сознательной жизни Мирослав называл его другом. Он вообще не привык делить людей на плохих и хороших, считая проявление в людях зла – психической патологией, выраженной в разной степени тяжести. Он никогда не воображал себя в роли судьи или обличителя, выносящих вердикт чужой жизни, и стремился, скорее, к тому, чтобы стать человеком осознанным. Поэтому сейчас в его уме, который с трудом отходил от тяжелого морока препарата, неуверенно проклевывалась мысль о том, что лучшим решением было бы вернуть Стрельникова в Россию в целости и на месте решать вопрос об оказании квалифицированной помощи. Шансы на такой исход развернувшейся драмы были вполне реальные. Авось он натешится, дойдя до заветного Кайласа, постучится в тайные двери, за которым ему будет мниться великая Шамбала, убедится, что дома никого нет, да повернет на Москву не солоно хлебавши? Конечно, это не в его характере – отрекаться от вожделенной цели, но что тут поделаешь, если никакой Шамбалы нет? Погодин снова обернулся к Кайласу. Или есть?.. Чертов дротик, одернул он себя через пару мгновений и усилием воли направил ошалевшие от пережитого мысли к реальности.

– А где еще один твой подручный? – спросил он Владимира Сергеевича, который в этот момент освобождал его от пут.

– Он остался внизу. Мы ведь не могли бросить на дороге бесхозные джипы. Это быстро привлекло бы внимание патрульных, вычислить, какому агентству принадлежат машины, – дело плевое, агентство тут же выдаст ориентировки, кого искать, район понятен по месту расположения машин. Короче, эта суета мне совершенно не нужна. Рискованно. Поэтому Саша должен перегнать машины в Сагу и спрятать до поры у Лакпы. Этот пройдоха с превеликой радостью согласился передержать их на своем дворе – за ту сумму, которую я ему забашлял еще тогда, когда чинили джип.

Наконец Мирослав ощутил свободу. Потер саднящие запястья, спрыгнул с телеги, обнял Алису.

– Ну как тебе наш маскарад? По-моему – огонь! – Сказано это было с восторгом школьника, впервые прокатившего друзей на родительской машине.

Он гордо продемонстрировал изрядно потасканное одеяние, в которое был облачен. Тибетский халат джуба, больше похожий на ватное стеганое одеяло, подпоясанное на талии, топорщился обшитым красной лентой подолом ниже колен. Рукава его Стрельников снял, и они болтались по краям, свисая почти до земли. Халат явно повидал многое до того, как попал в руки к новому владельцу, он был выцветшим, потертым, труднопреодолимого грязно-серого цвета. Другие элементы нового туалета выглядели не лучше: заношенная кофта, пузырящиеся на коленях трикотажные штаны, некогда черные ботинки. В таком же стиле были одеты и остальные: иуда-водитель и помощник Дима.

– Это наш пронырливый водитель у местных раздобыл. Во деляга, да? Вблизи этот маскарад, конечно, легко разоблачить, но издалека должны сойти за своих.

Раздобыл водитель, помимо сомнительной свежести вещей, еще и трех черных яков с длинной, свалявшейся на концах шерстью. Они были обряжены кто как: один был в алых помпонах, свисающих с ушей, как дамские клипсы; на других красовались ленты с цветными кисточками и узорчатые линялые коврики на спинах. Размер животных устрашал, но вели они себя покладисто и спокойно, низко опустив черные рогатые головы, будто в знак покорности. Два яка были навьючены походным скарбом, третий запряжен в телегу, в которой вплоть до этого момента трясся Мирослав.

Я смотрю, тебе весело, – холодно подметил Погодин, перед глазами которого все еще стояли картины вчерашней расправы. Ответить Стрельникову улыбкой никак не получалось.

– Все! Не начинай. Великие цели требуют многих жертв. Прости, так вышло, что я не родился какой-нибудь домохозяйкой в Тмутаракани, целующейся день и ночь с жирным котом. Если бы колесо сансары закинуло меня в такую жизнь, то, наверное, ничего страшнее массовой травли тараканов я бы в ней не совершил. Но мне был дан другой путь. И да, прости, этот путь в прямом смысле требовал жертв, иначе по нему было не пройти. Я отношусь к особой касте сильных мира сего. Это, если хочешь, моя кармическая задача – быть над безвольным неосознанным большинством.

– Ух ты! Патетично! – делано восхитился Мирослав. – Ну да, конечно, если пользоваться понятием «безвольное большинство», таким, знаешь, безликим и бесформенным, как серая лужица, то, пожалуй, действительно может показаться, что им можно распорядиться как угодно без всяких угрызений. Но знаешь, это, как ты выражаешься, большинство состоит из отдельно взятых людей, таких же живых, как ты или я. Ты ведь не большинством вчера распорядился, ты лишил жизни отличного парня Чоэпэла, у которого на нее были свои планы, ты убил совсем молодого, еще безусого парнишку, ты убил Роднянского.

– Я уже сказал тебе, что Роднянский сам…

– Черт! Ты не слышишь меня, что ли? По твоей логике, если Роднянский сам, то и те двое не считаются?

Мирослав даже не смог отследить того момента, когда темная волна гнева обрушилась на него, придавив своей толщей так, что на мгновение заложило уши и помутилось в глазах. Все тело его напряглось, как перед хищным прыжком, но слабый голос разума помог устоять.

– Если ты не успокоишься, то я свяжу тебя снова, – безапелляционно, холодно и жестко сказал Владимир Сергеевич. Веселое выражение окончательно сошло с его лица, будто медленно растворившись в бороздках морщин, которые, поглотив веселость, пролегли иначе и явили Мирославу лицо того Стрельникова, который спускал курок, целясь в Чоэпэла.

– Да пошел ты. Делай, что хочешь… папа, – резко ответил Погодин, наделив последнее слово презрительным тоном.

Он порывисто отошел в сторону, уселся на землю и зло уставился на невозмутимый Кайлас. Стрельников приблизился к нему через пару минут, сел рядом, положил на плечо руку. Сначала сидели молча. Когда Мирослав ощутил, что метущаяся волна гнева утратила силу и почти сравнялась с гладью, он попробовал заговорить снова.

– Как ты не понимаешь, что необходимость этих жертв существует только в твоем воспаленном сознании? Людям постоянно что-то кажется, мерещится, они думают, что наверняка знают, как правильно. Все это химера. Лучшее, что ты можешь дать миру – быть для него экологичным…

Мирослав не знал, как объяснить, донести очевидное. Мысль была настолько простой, что выразить ее казалось невозможным. Аргументы наслаивались в сознании один на другой, превращаясь в ясный, сияющий кристалл, неразделимый на составляющие. Стрельников не стал дожидаться, когда доктор философских наук сформулирует свою затейливую мысль.

– Ох, молодо-зелено… – вздохнул он, и Погодин почувствовал, что его рука крепче, участливей сжимает его плечо. – Только в моем, говоришь, сознании все это существует? Нет, Мироша. Ты даже не представляешь, сколько таких, как я. Мы не заблуждаемся, мы обладаем другим типом сознания, видим мир не по вершкам, а из самой его звериной утробы. И большую часть таких людей ты ежедневно видишь по всем телеканалам. Ты даже не представляешь, насколько широки границы той реальности, которую называешь сейчас несуществующей. Ты судишь о том, о чем пока не имеешь представления. Ты пока еще травоядный, тепличный и мыслишь соответствующими категориями. Но мне кажется, что ты из тех, у кого есть шанс прозреть и стряхнуть с себя пустую шелуху. Я предлагаю тебе примкнуть к сильным, а не размазывать сентиментальные сопли.

– Очень надеюсь, что ты ошибаешься. Меня, знаешь ли, греет эта шелуха.

– Ну, это до поры, пока богатый папа тебя кормит и поит. Ты, наверное, думаешь, что все в мире случается само собой и просто так? Что кто-то богат и могущественен, а кто-то беден по воле судьбы, а не по предопределению природы? По какому-то трагическому недоразумению развязываются войны, происходят теракты, катастрофы и прочие неприятности? Ну конечно, никто за этим не стоит и никому не нужны те тысячи человеческих жертв, которые они влекут. Все в этом мире просто случайность. И, конечно, никто, кроме меня, Шамбалу больше не ищет. Я один такой дурачок, первый после Гитлера и Сталина.

– Тысячи… – эхом повторил Погодин слово, которое по-особому резануло слух.

– Переодевайся, Мироша! – Стрельников явно не намеревался развивать тему дальше. – Сейчас сделаем небольшой привал, чтобы ты оклемался немного, перекусим и двинем в путь. Нас ждут великие дела. Предупреждаю сразу, если ты не совладаешь с собой, то с тобой совладаю я. И будь готов к тому, что во время ночных привалов, я на всякий случай все же буду тебя связывать.

Мирослав повернулся к нему, взглянул так, будто нагайкой стегнул.

– Я не могу и не хочу рисковать. Лишняя суета – и мы выдадим себя, так и не добравшись до цели, – сдержанно объяснился Стрельников, дав понять, что разговор закончен.

После привала яки тряхнули помпонами – и их грузные огромные туши неспешно двинулись туда, где, как маяк, мерцал холодным блеском заснеженный пик Кайласа. В тишине диких просторов, которую не нарушали, а скорей подчеркивали высокие протяжные завывания ветра, отдаленно похожие на звуки сиротской тибетской флейты, раздался скрежет телеги и грунтовый хруст. Высота, на которой они теперь находились, была больше пяти тысяч метров над уровнем моря. Погодин чувствовал, что дышать стало еще труднее. Ему казалось, что он вбирает в себя не воздух, а пустоту и она заполняет его безразличным и бесцветным «ничем», вытесняя земное, суетливое, значимое. Шаг каравана подстраивался под неспешную поступь яков, потому двигались они медленно, но и это было не так легко. Единственный оставшийся в группе тибетец вел их тропами среди расщелин и скал, которые затейливо вились меж острых валунов и дикой зелени, уходя то вверх, то вниз. Довольно скоро телегу, которая теперь показалась бесполезным обременением, решено было бросить.

Дорогой Мирослав пытался разрешить ту шахматную партию, фигурами в которой были его мысли и чувства, выстроившиеся за последние сутки так, что их комбинация вводила его в ступор. Он пробовал было переставить их местами, мысленно прикасаясь к гладким навершиям фигур, но они оказывались настолько тяжелыми, что оставались недвижимы. В конце концов он отложил на время это бесполезное сейчас занятье и позволил себе просто бездумно идти, давая своей внутренней пустоте возможность сродниться с невозмутимой вечностью, подглядывающей за красотой диких пейзажей.

Прожив большую часть жизни в мегаполисе, суетном и тесном, где красоту чаще всего являли собой гладкие корпуса дорогих машин и сверкающие витрины бутиков, в Тибете он испытывал эстетический шок. Разглядывая когда-то картины Рериха, он не мог отделаться от чувства, что художник изобразил на них не истинную реальность, а ту, которая смешалась с его воображением. Будто умозрительные образы художника проросли в действительность жилами более ярких, сочных, не существующих в живой природе красок. Слишком насыщенными и живописными были его полотна. Сейчас Погодин понимал, что Рерих ничего не добавил Тибету от себя. Все было так. Как сто лет назад, так и ныне: и сочетания красок; и причудливые, словно сказочные, изломы хребтов; и слепящая кобальтовая лазурь неба; и особое чувство родства с некой высшей силой, породившей все это и тебя самого, как часть совершенного пейзажа. И, когда солнце опустилось за вершины, подарив на прощанье пламенеющий пурпуром всполох заката, а к сепии, охре и зелени холмов добавился фиолет у самых пиков, усталые путники решили сделать привал, чтобы, отдохнув, проснуться засветло и двинутся дальше еще до рассвета.

Костер потрескивал тихо, будто понимая, что ряженые чужаки хотят затаиться на время. Пламя его не рвалось ввысь, а перекатывалось в каменном круге низкими мягкими волнами. Поначалу хозяйничали молча – разбирались со снедью, готовили ночлег. Потом, расслабленные и сытые, смотрели на переливчатые угли. Тогда Погодин решился на очередную попытку воззвать к голосу разума Стрельникова, заведомо, впрочем, понимая, что это напрасный труд.

– Слушай, зачем она тебе нужна, Шамбала? Ведь все у тебя есть, ты ни в чем не нуждаешься. Живи как царь на своих миллионах и радуйся. Сам ведь сказал, что подкожных у тебя осталось много. Путешествуй, наслаждайся. Ну хочешь ты чувствовать себя хозяином жизни и парить над «безвольным большинством», так на здоровье – найми себе штат прислужников и пари сколько душе угодно. Шамбала-то тебе зачем? Что ты там делать собрался?

– Все есть, – кивнул Владимир Сергеевич углям и поднес к ним ладони. – Все есть! Не все, значит, есть, Мироша. Все есть, а смысла нет. Должен же быть в моей жизни какой-то высший смысл. Я так и не понял, зачем прошел свой путь, превозмогая себя и жертвуя другими… Неужели для того, чтобы банально сдохнуть на пуховой перине в окружении прислужников и подхалимов? Это какой-то очень блеклый, бездарный финал для той жизни, которую я прожил, не находишь? – Он посмотрел на Мирослава, и морщинки вокруг серо-голубых глаз распустились веселыми ромашками, но в самих глазах была грусть. – Я слишком рано достиг всего, и это все мне обрыдло еще до того, как мне стукнуло пятьдесят. А дальше что? Я долго думал, что дальше. Знаешь, сынок, когда ты достигаешь всего и тебе нечего больше просить, это похоже на смерть, на вознесение в пустое небо, где нет больше никого… Ты вдруг чувствуешь себя брошенным, осиротевшим. Как будто всю твою жизнь ты был в контакте с чем-то высшим, что благоволило тебе, именно тебе, выделяя тебя из серой массы, давая чувство самости. Я никогда прежде не чувствовал себя таким одиноким, как в тот день, когда осознал, что моя земная власть позволяет мне больше не просить ничего у неба. У меня просто нет такой необходимости. Хочешь быть обереженным от пули или ножа – найми армию телохранителей, есть возможность, зачем взывать. Хочешь самую красивую женщину – купи десяток, оптом, есть возможность. Хочешь стереть с лица земли врага – вопрос цены. Даже когда я был один на «стрелках» против толпы, я не чувствовал себя таким одиноким, как потом, в роскоши. Наоборот, именно в те моменты, когда жизнь моя висела на волоске и зависела от случая, от стечения обстоятельств, от чьей-то высшей воли, я чувствовал себя в контакте с чем-то высшим. Я был не один. А потом я стал дуреть, жиреть, вязнуть в смердящей дорогим парфюмом топи. Я почувствовал себя обманутым, преданным и брошенным. Словно меня развели, как пацана. Ни одна ситуация не высекала больше во мне той искры, которая долетала бы до неба, как раньше, вызывая его на разговор. Потому что все эти ситуации были созданы искусственно.

– Ты никогда не пробовал просто жить?

Стрельников достал веревку и кивнул Погодину. Тот протянул ему руки, понимая, что нет смысла препираться. Отчего-то заволновалась Алиса, зарычала, заелозила лапой по наморднику, пытаясь стянуть с себя кожаные полоски. Стрельников беспокойно покосился на нее и накинул веревку на запястья Мирослава в очередной раз.

– Что значит «просто жить»? – спросил он, не прерывая своего занятия.

– Ничего и никого не перебарывая, не подавляя, не переиначивая. Принимая мир таким, какой он есть, и не ища в жизни подоплеки.

– Нет, не пробовал. Думаешь, стоило?

– Думаю, да. Ты ведь сам упомянул сегодня колесо Сансары – бесконечную череду перерождений, прервать которые можно лишь достигнув просветления. Ты ведь сам знаешь рецепт, который Будда так тщательно выписал, – приятие всего вокруг, себя и других; отказ от важности; безвредность для всего живого. Хотя, может быть, чтобы понять глубинный смысл этих заветов, к этому нужно прийти…

– Ой, Мирослав, приятие-неприятие, а силовые методы еще никто не отменял – надежный, действенный способ получить желаемое. Не поверишь, за всю жизнь ни разу меня не подвел. Тем более бонцы отвергают Будду, у них Шенраб, и он, насколько я помню, ничего такого не проповедовал. Сказано: тот, кто отыщет Шамбалу, обретет просветление автоматически, без всякой бесконечной череды перерождений. Будем считать, что я выбрал сложнейший, но кратчайший путь.

– Да? А я-то, дурак, думал, что сказано: тот, кто не приблизится к просветлению, вообще Шамбалу найти не сможет.

– Слушай, не рви мне нервы. Ты меня измором решил взять, что ли? Психологической атакой? Вот он, Кайлас, рукой подать. Тебе не кажется, что просветлиться на пути к нему я уже не успею при всем желании? Поздновато начинать.

Стрельников с силой затянул узел на связанных руках Погодина. Рычание Алисы, сидевшей рядом с хозяином, прозвучало недобро, она гавкнула негромко, но зло.

– Вот зараза, сейчас все зверье переполошит.

– Собаку трогать не вздумай.

– Это не собака, а оружие массового поражения. Дима, привяжи собачку вон к тому дереву – и отбой, – скомандовал Стрельников помощнику. А для Мирослава миролюбиво пояснил: – Просто чтобы не убежала никуда, а то ищи ее потом. А то она у тебя нервная какая-то. Я бы выписал ей дозу снотворного на ночь, но она ведь задрыхнет часов на десять, а нам в путь надо засветло. Телеги нет, на руках эту тушу никто не потащит, в ней веса килограмм сорок.

Погодин только вздохнул, наблюдая, как веревка закручивается вокруг ствола. «И зачем я, самодур, только потащил ее с собой? Сейчас сидела бы дома спокойно, сметану трескала». Помощник, получив команду «вольно», отправился в палатку. Тибетец, который не без повода побаивался странных, опасных, но щедрых иностранцев, и вовсе давно забился в свое укрытие, опасаясь лишний раз высунуться. А Погодин снова повернул разговор в нужное русло.

– Ну хорошо. Но откуда тогда взялась твоя непоколебимая уверенность, что двери в Шамбалу распахнуться именно перед тобой?

– Я сделал властителям Шамбалы поистине королевское подношение. Думаю, они оценят мою попытку достучаться до небес.

– Какое подношение?

Стрельников прищурился, глядя на Мирослава выжидательно, хитро.

– Самолеты… – растерянно выдохнул Погодин, будто прочитал ошеломительный ответ в глазах напротив.

– Самолеты, сынок, самолеты…