Текст книги "Белое братство"

Глава 14

– Никак не могу решить, что лучше: костюм или балахон?

С самого утра Света пребывала в сильном возбуждении, вызванном предстоящей пресс-конференцией. Проснулась она не по будильнику, а оттого, что звонил телефон. Сегодня он звонил особенно часто, почти не умолкая, и собираться ей приходилось параллельно общаясь. Сборы выходили суетными, Свету не покидало ощущение, что она может упустить что-то важное. Передвигаясь по дому мелкими перебежками, она прижимала трубку к уху плечом, начинала разные дела, вроде сбора всего необходимого в сумку, но отвлекалась и бросала их, не доделав. Потом замирала и, поразмыслив, возвращалась к незавершенному снова. «Все придут, Вадик! Все придут!», – время от времени радостно информировала она Успенского, закончив очередной разговор.

Успенский, наоборот, был тих и, казалось, безразличен ко всему происходящему. Спозаранку «Айфон» сожительницы выдал привычную трель, давно набившую ему оскомину. Мелодия звонка называлась «ксилофон». В утренней сонной тиши проклятущий ксилофон надрывался особенно истошно, самые высокие ноты вонзались в темную пустоту (куда лишь под утро провалился измученный образами Успенский) тонкими иглами ярких лучей, а задорные колотушки будто извлекали звук не из клавиш инструмента, а из его набухших от новых знаний извилин. От недосыпа сразу, в момент пробуждения, заболела голова. Поэтому выглядел будущий триумфатор пресс-конференции уставшим, словно и не спал вовсе. Под глазами его темнели круги, и без того худощавое, бледное лицо заметно осунулось, нос будто вытянулся и заострился больше прежнего. Света хоть и выразила свою обеспокоенность его нездоровым видом, но втайне лишь порадовалось, что образ пророка набирает колорита.

Сейчас, улучив паузу между звонками, она стояла перед диваном, на котором были бережно разложены два спорных одеяния: самый дорогой в гардеробе Успенского строгий костюм и белый балахон, в котором был совершен самоотверженный прыжок с собора. Мысли у Светы путались, простое решение давалось сложно. Костюм, конечно, гламурней, презентабельней. В нем Вадим Сигизмундович становится тем человеком, который эталонно монтируется с ее фантазией о лично-публичной жизни. Но балахон в данной ситуации концептуальней. Все-таки не презентация какая-нибудь на повестке дня, а пресс-конференция, посвященная грядущему апокалипсису. Мысль ее снова соскочила с ровной колеи, запрыгивая вперед.

– Вадик, ты уверен, что сможешь внятно рассказать про глобальный ахтунг? Шпаргалку внимательно изучил? – по тону было понятно, что вопрос не из разряда праздных.

– Смогу. Я с ним сроднился, – монотонно пробубнил Успенский, будто не осознавал всей ответственности.

– Точно? Что-то мне как-то волнительно, – Света посмотрела на него искоса, по взгляду было видно – и правда волнуется, не доверяет.

– Света, ты давай скажи уже лучше, что мне надеть.

Внутри у него гуляла неприятная рябь раздражения. «Поскорей бы уже отстреляться и побыть одному. А еще лучше – выспаться. Опять потащит меня изображать дрессированную обезьянку». Положа руку на сердце, Вадим Сигизмундович мог честно признать, что никогда не грезил о славе, только о покое и воле. Он не до конца понимал, зачем Свете так нужен весь этот фарс, в который она его беспрестанно втягивает. В чем его жизненная необходимость? «Может быть, я отстал от жизни и не способен вникнуть в те законы, которые диктует время и которые, похоже, очевидны для Светы?», – думал он всякий раз, когда наблюдал за тем, какой сверхважностью она наделяет каждый его чих в публичном пространстве. И все же его не покидало слабое, ненавязчивое ощущение, что, умножая его известность, старается Света не для него. Что он всего лишь инструмент для реализации ее личных интересов, но вот каких именно он понимал не вполне. Но в силу характера и житейской привычки оставался ведомым и неконфликтным. В конце концов, он допускал, что может быть неправ в своих ощущениях.

Превозмогая головную боль, он ждал ее решения, стоя в семейных трусах, которые на худых ногах топорщились кромкой, словно рюши. Нагота обостряла в нем чувство уязвимости, которое постоянно обреталось внутри вредоносным микробом, мешая жить без оглядки, а послевкусие сегодняшнего сна, в котором крошечный Успенский был зажат в грубой душной ладони великанши, только нагнетало это неприятное чувство. Он хотел поскорей одеться, неважно в костюм или в балахон. Хотя в глубине души костюму отдавал большее предпочтение.

Но сейчас, разговаривая со Светой, он поймал себя на мысли, что вариант сегодняшнего облачения занимает его в меньшей степени, чем другой насущный вопрос. Рефреном в его голове крутилась мысль – возможно ли такое, что он стал видеть вещие сны? Мысль была любопытной, занимательной настолько, что грозила вытеснить собой из сознания все остальное, нагло пробившись на передний план и заблестев завораживающими всполохами. В то же время инстинкт самосохранения нашептывал ему, что такого поворота событий лучше поостеречься, не торопиться с тем, чтобы отдаться во власть манкой мысли сразу и безраздельно. Поэтому Вадим Сигизмундович проявлял внутреннее сопротивление, тесня ее на задний план. Но все же по возможности пристально вглядывался в подбородок Светы, пытаясь разглядеть, есть ли на нем воспаленный бугорок прыща. Задача осложнялась тем, что долговязый Вадим Сигизмундович был на полторы головы выше бойкой пассии, которая к тому же все время суетливо крутилась и задумчиво потирала подбородок пальцем. Но, кажется, что-то вроде прыщика ему удалось разглядеть.

– Ох, и правда, тяжело мне дается этот выбор, – Света вздохнула, изловила вертлявую мысль и вернула ее на прежнее место.

«Пожалуй, для дела лучше все же балахон. Личные амбиции пока отложим», – приняла она волевое решение и всучила Успенскому хламиду вместе с вешалкой. Ксилофон снова затренькал, заставив его вздрогнуть.

– Одевайся, через полчаса выходим, – скороговоркой скомандовала Света и ответила на вызов.

Машину в этот раз она вела взволнованно, нервно, дергая от досады ни в чем не повинный руль и называя товарищей по несчастью, оказавшихся вместе с ней в московских пробках, придурками и козлами. Успенский же вел себя в дороге невозмутимо и отрешенно. Перед его замершим, казалось, невидящим взглядом сменялись цвета, модели и марки машин. В тесном потоке жизнь внутри салонов была как на ладони, даже беглого взгляда хватало для того, чтобы воображение услужливо выдавало ярлыки каждому, кто попадал в поле его зрения. На автомате сознание фиксировало безразличные для самого Вадима Сигизмундовича факты: вот офисный менеджер дергает себя в душном салоне за тугой воротничок розовой рубашки; вот хозяин жизни с лощеной загорелой лысиной гладит по острой коленке молодую содержанку; вот потенциальная или состоявшаяся содержанка подводит дутые губы в зеркальце заднего вида; вот гости столицы кавказской наружности, явно измотанные Москвой, о чем-то эмоционально спорят (может у них проблемы с торговой точкой на каким-нибудь рынке?). «Эх, люди, люди», – только и думал об этом многообразии судеб Успенский, дальше его мысль почему-то не шла.

Когда добрались до места, Света выглядела взбудораженной и изможденной одновременно, Успенский даже посочувствовал ей, зная, что нервные клетки не восстанавливаются. «Успели!» – торжественно объявила она, как будто он с нетерпением ждал этой информации. «Мазда» припарковалась в пестром ряду машин на обширной парковке, Вадим Сигизмундович неловко выбрался из салона, который для его роста был маловат. Когда он сосредоточенно выставлял одну за другой длинные, худые ноги, укрытые белым подолом, на асфальт, то сам себе напомнил паука, запутавшегося в собственной паутине. Наконец он выпрямился в полный рост, расправил складки своей хламиды, сощурился на ясное летнее небо. Света тоже быстрыми движениями привела в порядок гардероб, одернув вниз узкую черную юбку-карандаш, поправила расстегнутый на три верхних пуговицы ворот тонкой полупрозрачной ядовито-зеленой блузы, коснулась пальцами объемного пучка каштановых волос на затылке.

От крыльца в их сторону торопливо шел мужчина средних лет в светло-сером деловом костюме и белой рубашке. Костюм ему был не к лицу. К его низкой, округлой фигуре просилось что-то менее официальное и статусное, например, белая футболка без рукавов и спортивные штаны. А еще воображение Успенского почему-то дорисовало ему тяпку в правой руке. На круглом, местами взмокшем лице, сияла улыбка, над верхней губой топорщились редкой щеткой темные усы, на лоб ниспадала челка им в тон. Человек промокнул салфеткой лоб и, приобняв Свету, прижался щекой к ее щеке.

– Светочка, дорогая, наконец-то. Я уж думал, застряли.

– Андрюша, ты же знаешь, у меня всегда все под контролем, – сказала Света так убедительно, что Успенский и сам усомнился, она ли чуть не вырвала руль с корнем пятнадцать минут тому назад.

– Андрей Витальевич, можно просто Андрей, руководитель пресс-центра и модератор вашей конференции, – представился мужчина и с жаром пожал сухощавую руку Успенского своей теплой и мягкой ладонью. – Рад, очень рад знакомству с вами, Вадим Сигизмундович!

– Взаимно, – негромко прошелестел Успенский.

– Света, не поверишь, полный зал, аншлаг, ажитация!

– Поверю, Андрюша, поверю! По-другому не работаем, – Света хотела обронить фразу легко и естественно, но в голосе ее нарочито профонило самодовольство.

Она двинулась в сторону крыльца первой, возглавив группу из двух приспешников, железные набойки отстукивали по асфальту победный марш. Судя по большой и яркой вывеске под козырьком подъезда, Успенский догадался, что направляются они в редакцию судьбоносной газеты «Супер стар», а точнее в здание одноименного медиа-холдинга.

– Светочка, у нас еще десять минут, так что можете навести марафет, передохнуть. Вот у нас тут чай, кофе, печенье.

Модератор хозяйским жестом распахнул дверь в комнату, которая, по-видимому была чем-то вроде гримерной для ньюсмейкеров, которые готовились предстать перед журналистами. Здесь было трюмо с большим зеркалом, несколько стульев, белый кожаный диванчик у стены, перед которым стоял журнальный столик со стеклянной столешницей. В углу расположилась небольшая тумба. На ней стоял хромированный бойлер с кипятком, в плетеной корзиночке пестрели разноцветные пакетики с чаем и кофе.

– Спасибо! К журналистам выйдем по времени, – сказала Света и прошествовала к зеркалу.

Андрей Витальевич лаконично кивнул и прикрыл за собой дверь.

Когда настало время выйти к страждущей публике, Успенский опешил – такого успеха он не ожидал. Еще через стеклянные двери зала для конференций он увидел, что в помещении полно людей, а когда Света распахнула перед ним одну из створок, то он растерялся от засверкавших вспышек и гомона. Чтобы добраться до стола президиума, за которым их уже ожидал Андрей Витальевич, нужно было пройти по узкому проходу между стеной и рядами стульев. Света шла первой, проявляя замашки бывалого телохранителя, грудью прокладывая подопечному путь. Операторы и фотографы мешались под ногами, а Вадим Сигизмундович думал о том, как бы ненароком не рухнуть, запутавшись в балахоне. Наконец они добрались до стола. Успенский, как и полагалось, сел в центре, перед табличкой «Вадим Успенский, пророк нашего времени», Света расположилась от него по правую руку, модератор – по левую.

Первый вопрос был вполне ожидаемым.

– Вадим Сигизмундович, как вам удалось предвидеть падение самолета? – спросила журналистка все той же газеты «Супер стар», щуплая черноволосая девица с короткой стрижкой и густо подведенными глазами, которой модератор предоставил почетное право первого слова.

– Для меня это было предсказуемо, – заговорил Успенский, немного поколебавшись. – Как простой человек может предвидеть снег зимой, так я, человек тонко чувствующий вибрации космоса, могу предвидеть трагедии накануне грядущего конца. Тем более авиакатастрофы. Они главный его предвестник.

– Какого конца?

– Неизбежного. Конца света.

«Как, опять? – послышались недисциплинированные выкрики из зала. – Был же недавно, в двенадцатом году».

– Коллеги, я прошу вас задавать вопросы в порядке очереди. Поднимаем руку – получаем возможность обратиться к спикеру. Прошу вас Вадим Сигизмундович, продолжайте, – вмешался модератор.

– Товарищи, это другой конец, – поспешил заверить Успенский. – Тот был по календарю Майя, а этот предсказан еще Иоанном Богословом. На этот раз полный. В общем, полный… – врожденная интеллигентность помешала Успенскому выразиться более емко. Да и Света на всякий случай тихонько лягнула его под столом.

В зале, как свечные огни, затрепетали нетерпеливые руки тех, кто желал задать Успенскому свой вопрос. Модератор лихо распределял очередь, предоставляя право голоса. Иногда в этот процесс вмешивалась Света, требуя, чтобы микрофон передали тому или иному журналисту, которых она знала по именам. Успенский ощущал себя будто на поле перед теннисной пушкой, довольно ловко отбивая снаряды вопросов, чему сам удивлялся. На него вдруг что-то снизошло, и он вещал убедительно и складно, периферийным зрением замечая, что на него удивленно посматривает Света. В итоге он выложил все: и про Большой взрыв, и про силу гравитации, про прародителей человечества, которые сокрушаются людской бестолковости, наблюдая за нами с высоты священных гор. Конечно, для придания веса своим словам он ссылался на более авторитетные источники, частенько поминая Вангу, Рерихов и Блаватскую. Прошелся он и по братствам, Белому и Темному, невзначай поправив горловину балахона.

– «… К сожалению, настоящее время соответствует последнему времени Атлантиды. Те же лжепророки, те же войны, те же предательства и духовное одичание. Сейчас у нас гордятся крохами цивилизации, также и Атланты умели промчаться над планетою Земля, чтобы скорее обмануть друг друга. Так же осквернялись храмы и наука сделалась предметом спекуляции и раздора. То же было в строительстве, не дерзали строить прочно. Также восставали против Божественной Иерархии (Космических Учителей человечества) и удушались собственным эгоизмом. Также нарушали равновесие подземных сил Земли и создали взаимными усилиями катастрофу», – зачитал он с листа цитату Елены Рерих.

Подытожил Вадим Сигизмундович следующим образом:

– В этом свете причина участившихся авиакатастроф вполне объяснима – это следствие усиления гравитации Земли или, если хотите, ослабления первоначальной центробежной силы, созданной Большим взрывом. Мелкие летающие объекты стали притягиваться к земле сильнее, чем раньше, а значит, совсем уже скоро Земля притянет свой спутник – Луну. Могу сказать, что, по моим прогнозам, падения самолетов продолжатся и, более того, участятся, – он опасливо покосился на Свету. – У меня пока не было четкого видения, когда именно случится следующая трагедия, но полагаю, что ждать осталось недолго.

– Позвольте, но эта теория лженаучна, – донеслось из зала.

Почему-то этот комментарий раздосадовал Вадима Сигизмундовича, и он поспешил парировать с несвойственным для его натуры жаром:

– А кто вам сказал, что наука говорит правду? Наука до сих пор не в состоянии ответить на массу вопросов о природе мироздания, сплошные версии и догадки. В таком контексте и Библия лженаучна тоже. Наука, например, не знает способа превращения воды в вино и хождения по воде. И что же теперь вы предлагаете, усомниться в священных заветах? Сказано Иоанном Богословом: «Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что стали они горьки». Трубит четвертый ангел – затмевается солнце, луна и звезды. После трубы пятого ангела – снова падает звезда, которой дан ключ от бездны. Отворяется бездна, и оттуда выходит дым, «как из печи». «И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение» – какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Такое великое! В чем вы пытаетесь меня уличить? В том, что я выдумщик? Не верите мне, так хоть святому человеку поверьте! Апостолу, одному из двенадцати соратников Христовых! Он вам ясно, прямым текстом говорит, что конец света будет сопровождаться падением на Землю небесных тел. Лично я всего лишь рупор, передатчик. Я принимаю информацию свыше и передаю ее людям. Я сам не всегда точно понимаю суть посланий, а вы требуете, чтобы я объяснил вам все на пальцах, да еще и пытаетесь меня в чем-то уличить! Это, по меньшей мере, несправедливо! Я ведь с точностью предсказал вам падение самолета.

После этого монолога Успенский ощутил опустошение. Он устал и выдохся. Из зала на него смотрело множество глаз, в некоторых он угадывал страх и восхищение, в других – откровенную насмешку. «Зачем я вообще здесь распинаюсь? – подумал он. – Какая, собственно, разница, что обо мне думают все эти люди?» Нестерпимо захотелось встать и уйти, но модератор уже указал на поднятую руку.

– Молодежная газета «Вестник толкиениста», – представился низкорослый рыжий парень с детским лицом. – Вадим Сигизмундович, что с нами будет?

– Мы все умрем… Рано или поздно, – устало ответил Успенский. Распинаться больше не хотелось и он, недолго думая, решил сказать чистую правду.

– Как?.. – вопрос прозвучал растерянно и наивно.

«Боже, ну сколько можно?..»

– Вот так… – Успенский схватил себя руками за длинную тонкую шею, выпучил глазищи и захрипел, вывалив язык. Страшно так захрипел, что под пальцами даже вздулись крупные вены, а по бледному лицу пополз лихорадочный румянец. Для пущей убедительности Вадим Сигизмундович решил изобразить что-то вроде предсмертной агонии, весь затрясся, да так натурально, что опрокинул локтем стакан воды и чуть было не упал со стула.

Публика замерла. Не все, конечно. В основном особо впечатлительные. Истинные же профессионалы каким-то образом возобладали над эмоциями, продолжая щелкать затворами фотоаппаратов и фокусировать в объективах видеокамер не только корчи ньюсмейкера, но и обомлевший зал. Рядом в тон Успенскому захрипела Света. «Подыгрывает что ли?», – подумал Вадим Сигизмундович и покосился выпученным глазом в ее сторону. Света не подыгрывала, она поперхнулась глотком воды и теперь мучительно откашливалась, пытаясь прочистить горло. Издав наконец последний, несколько устрашающий рык, Света потянулась к микрофону.

– Уважаемые коллеги… – сипло простонала она, по щеке ее скатилась крупная слеза. – Спикер устал. Наша пресс-конференция окончена.

Народ ожил. «А как же…» – послышалось из зала.

– По вопросам личных интервью с Вадимом Успенским и по всем остальным вопросам, связанным с его публичной деятельностью, обращайтесь ко мне.

Она встала, кособоко раскланиваясь с собравшимися, будто невзначай подцепила Вадима Сигизмундовича за локоть (больно!) и прошипела ему на ухо со змеиным присвистом: «Пошли, я сказала». Успенский не видел смысла в том, чтобы продолжать собрание, поэтому и не думал противиться. «Зачем же она так больно вцепилась?» – недоумевал он, послушно следуя в выбранном ею направлении. Света тащила его по выложенному плиткой и оттого гулкому коридору решительно, как разъяренная мать провинившегося ребенка. Шаг ее ограничивала узкая строгая юбка, а тонкие высокие каблуки пугающе ненадежно стыковались маленькой железной набойкой с глянцевым полом и пошатывались под массивным весом их обладательницы. Вадим Сигизмундович за ней не то что поспевал, но даже опасался нечаянно обогнать, обуздывая размашистый шаг длинных ног, окутанных белым подолом балахона. Света завела его в комнату, с которой началось их пребывание в пресс-центре, и, к счастью, выпустила локоть из цепких, наманикюренных пальцев. Она остервенело дернула стул, стоявший у стены, и он жалобно запищал, волочась по полу. Стул она поставила напротив того, который предназначался Успенскому.

– Я не поняла, Вадик, что это было? – спросила она, с пристрастием уставившись на него прямым строгим взглядом, и Вадим Сигизмундович заметил, что под правым глазом у нее неаккуратно смазалась тушь.

Он и сам не очень понимал, что на него нашло. Странный незнакомый порыв. Протест? На секунду ему представилось, будто левый глаз у Светы злой и жестокий, а правый обиженный и слабый. Вадим Сигизмундович пожал плечами, отводя взгляд (смотреть в правый глаз было как-то неловко). Балахон на острых плечах распустился ниспадающими складками, как греческий хитон.

– Устал я, Света.

– Правда? Где ж ты так перетрудился, позволь узнать?

Успенский поднял на нее страдальческие глаза.

– Я устал от этого бреда. Моя жизнь бессмысленна и пуста. В ней как была одна мука, так и осталась одна сплошная нескончаемая мука. Зачем мы все это делаем, Света?

– Офигеть… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Как это – зачем мы все это делаем, Вадик? Ты что забыл, кем ты был? Ты что, забыл, как большую часть жизни ты провалялся под ногами, как бесполезный мусор, и тебя пинал каждый встречный-поперечный? Ты сам же мне рассказывал, как ты жил, как жена твоя над тобой издевалась, а потом обобрала, как все кому не лень тебя шпыняли, как ты «Дошираком» давился, из ушей он лез у тебя, «Доширак» этот кудрявый! А теперь посмотри, кем ты стал! Вот кем ты был, ответь мне?!

– Человеком.

– Правильно. Всего лишь обычным человеком! Серой массой! А кем ты стал теперь?

– Клоуном? – тихо предположил Вадим Сигизмундович.

– Нет, вы только гляньте на него… – Света посмотрела в правый угол под потолком, как будто рассчитывала найти там ответный понимающий взгляд. Заломила руки. – Ты добить меня решил, да? Клоуном… Звездой, Вадик! Ты стал звездой! Селебрити!

В этот момент дверь за ее спиной скрипнула и закрылась со звонким хлопком. «Модератор» влетел в комнату в радостном возбуждении.

– Ну вы красавцы, вообще! Долго наш пресс-центр вас не забудет, – заявил он.

– Не говори мне про этот ужас. Катастрофа… – отмахнулась Света.

– Ты чего, Светик? Все прошло в лучшем виде, я думал, так и задумано у вас. А разве нет? Наши вон уже статью в номер пишут, может, на первую пойдет.

– Правда?

– Правда, правда. Не узнаю я тебя, думал, ты тут от радости скачешь, а ты «катастрофа»… Сноровку теряешь, мать. – Весело подмигнув, он юркнул обратно в коридор, прихватив стаканчик с кофе.

– Что-то я в самом деле… Перенервничала, что ли? Ну чего ты молчишь и смотришь на меня вот этими своими воловьими глазами полными печали? Что я делаю не так? Все ведь для тебя! Ох, переодевайся, поехали уже, горе мое луковое.

«28 апреля 20… 23.39

это спам

Привет!)) Как ты? Надеюсь, счастлив и весел, и все у тебя хорошо! Я тоже нормально, если не считать мелких бытовых неурядиц, ну да это пустяки)). Сегодня наконец-то зарплату дали, задержали, конечно. Но это уж как водится. Зато каждый раз радость!)) Мало человеку надо для счастья. И такое у меня настроение хорошее было – деньги появились, ты у меня есть (в фантазиях я вполне уже счастливая женщина!), предвкушение чего-то волшебного тоже есть, чувствую, что скоро все изменится. В общем, решила я отметить этот праздник и устроить пир. Я как-то слышала, на работе девчонки расхваливали креветки «Королевские», говорили, что жуть какие вкусные, только обязательно надо с пивом их. Я тогда еще запомнила, подумала, попробую при случае. Вот и решилась сегодня на неоправданные траты. В магазине подошла к холодильнику с замороженной рыбой и ахнула! Почти тысяча рублей килограмм! Помялась, помялась… Продавщица уже и злиться начала, что долго глаза мозолю, чуть дыру на мне взглядом не пробуравила. С пустыми руками уже не уйдешь, неудобно перед ней вроде получается. Я и попросила 300 грамм, получилось шесть штук, и взяла еще баночку пива, она сама выбрала, сказала, все ее берут.

Пришла домой, поставила воду на газ, бросила туда укропа сушеного, перца, соли. Все это закипело, я и креветки бросила. А запах какой – на всю кухню! Ммм, какой запах! Я решила в комнате переждать ровно 10 минут, чтобы слюной не захлебнуться)). И что ты думаешь? Через 10 минут выхожу, крышку открываю, а там три креветки и два таракана… Васька, гад… Ну да что с него взять, с пьяного дурака? Зато Мурлыке деликатесы.

Потом я пиво пила с солеными слезами… Шутка)). Пиво пила с сушками)). Удовольствие так себе, никак не пойму, что все находят в этом пиве. Зато усну теперь быстро. Вот допишу письмо тебе и спать лягу.

Я из-за креветок решила не расстраиваться, ну их)). Жилось мне и без них – и еще поживется)). А вообще, со следующей зарплаты, может быть, пойду и куплю килограмм! А что? И варить буду, не отходя от плиты, пусть Васька бесится. А потом вообще сделаю ход конем, возьму и дам ему три креветки, пусть ему стыдно будет! А может, и четыре дам)). Это как он вести себя в этом месяце будет. Да и, вообще, жалко мне его, сохнет на глазах от водки своей паршивой, доходяга. Тоже, поди, не сладко ему живется. Он ведь не просто так злобой исходит, когда просохнет слегка, он на себя злится! На себя! За то, что завязать не может, за ум взяться. Точит его эта злоба, а он в слабом уме и понять не может, что к чему да почему. Я-то вижу. Вот и копит ее, звереет. Думает, что сорвать ее сможет на ком-то другом. Срывать срывает, а меньше ее не становится. Как его не жалеть? Не наделил волей Господь. Так, наверное, задумано, что воли да души Бог всем отмерят по-разному, как красоту, например. Кто-то рождается красивым, кто-то наоборот. Один рождается духом крепкий и может перемолоть неприятности и обиды в порошок, сдуть их с себя и остаться чистым, а другой не может. Не хватает у него для этого внутренней силы, лимит ограничен. Вот он и пачкается в этой грязи, которой на него мир плюется. Пачкается и вязнет. А потом в нем чистого места не найти. Он от этой грязи за счет других избавиться хочет, думает, сейчас обмажу того или этого, может, с меня и убудет. Нет, не убудет с тебя, Вася. А другого, может, и замараешь. Это смотря на кого попадешь.

Жалко мне его. И тех, кто на его пути попадается, тоже жалко. Слабый человек, а все же человек. Он ведь, когда просыхает, бывает, даже извиняется иногда. И вид у него при этом такой… человеческий. Глаза живые, настоящие, растерянные. Вот за эти редкие проблески я и прощаю ему все. Только об одном прошу его, чтобы он кошку не обижал. Уж больно он не любит ее. Бывает, кричит спьяну, что шею ей надо свернуть и на помойку выбросить, чтобы вонь в квартире не разводить. Только этого и боюсь, а так проделки его все больше безобидные. Пакостные, конечно, но стерпеть можно. Вот такой выдался у меня насыщенный день. А ты там как?

6 мая 20… 00.17

это спам

Ты знаешь, иногда по ночам мне бывает так больно! Так больно и так страшно… А что самое паршивое, так предательски жалко себя… Неделя прошла, а я вдруг вспомнила про эти креветки, будь они неладны. Так вдруг жалко стало креветок. И себя жалко. Фу, дура! Ну что я за дура такая?

Иногда мне так явственно кажется, что все это навсегда. Коммуналка, одиночество, Васькин пьяный лай за стенкой. А вдруг так и будет всегда? Всегда-всегда. И надежды на это «всегда» не хватит. Кончится, как вода во фляжке среди пустыни, и последний глоточек брызнет каплями мимо рта… Что тогда будет? Пока надежда есть, я думаю, что к этому моменту появишься ты)). Возникнешь, прижмешь и останешься. А пока ты не рядом, я жду и прощаю. Ваське креветок, сослуживицам «мокрую курицу»… Потому что знаю: счастье превратит все это в такую малость, микроскопическую пылинку, недостойную толики внимания, капли слез.

Знаешь, бывают дни, когда мне особенно тяжко размышлять об одиночестве и особенно жалко себя. В эти дни моя грудь наливается спелостью и, укладываясь в кровать, я чувствую ее упругость и тяжесть. И словно это вовсе не моя грудь, а томной красавицы, привыкшей к ласке. Я начинаю думать о ласке, о больших сильных руках так, как думала бы эта искушенная изнеженная красотка. Я чувствую себя женщиной. Самой настоящей, созданной для неги и греха.

Это невозможно ощутить в шелухе старой бесформенной одежды, при свете дня, который освещает, выпячивает убогость окружающих меня декораций – крохотную комнату, заставленную барахлом, или рабочий закуток с пыльными бумагами и грязным окном в ветхой раме.

Это чувство приходит лишь в темноте, когда, лежа в постели, все вдруг становится таким осязаемым. Пододеяльник, касаясь кожи, подчеркивает ее бархатистость, грудь, непривычно упругая, укладывается в ложбинку согнутой в локте руки, и волосы – при малейшем повороте тела, они скользят шелком по спине, щекочут шею. Странно, правда, почему, соприкасаясь с волокном постельного белья, я чувствую не его структуру, а собственную кожу?

Видишь, до чего я дошла, что так прямо пишу тебе о настолько интимном?))) А кому еще скажешь? Ты теперь мне ближе всех. Вроде бы и нет тебя рядом, но в тоже время ты есть и со мной, в моих мыслях, каждую секунду. Иногда я стараюсь мыслить здраво, и тогда объясняю сама себе, что ты моя выдумка и тебя, такого дорогого и близкого, я сама себе придумала, придумала до каждой мелочи. Но, знаешь, стоит пожить с этой мыслью хотя бы несколько минут, и так тоскливо становится, страшно. Мир вокруг будто снова стремительно линяет до пустой, бессмысленной серости… Нет уж, лучше будь. Пусть придуманным, фантазийным, но все равно близким.»