Текст книги "Белое братство"

Глава 16

Остаток дня после пресс-конференции пришлось посвятить Свете. Куда от нее было деться? В гримерке она потребовала, чтобы Вадим Сигизмундович переоделся в повседневный наряд, который она предусмотрительно привезла с собой. После этого он был доставлен в ресторан (разумеется, пафосный и неприлично дорогой), где в принудительном порядке вынужден был отведать новые сомнительные на вид и цвет яства. – Света праздновала успех.

Придя в себя после треволнений, связанных с ответственным мероприятием, она наконец расслабилась и даже в какой-то момент посиделок (после горячего) заулыбалась, стала смотреть на Вадима Сигизмундовича подозрительно томным взглядом, от чего ему сделалось тревожно. А когда она вдруг ласково накрыла его длиннопалую ладонь своей пухлой горячей ручкой и вкрадчиво произнесла: «Вадим, мы вместе прошли такой длинный и сложный путь. Нас так многое связывает…”, то Успенский и вовсе запаниковал. Ему казалось, что томный взгляд, улыбка, ласковое касание таят в себе некую угрозу, – слишком нехарактерны для его спутницы были такие повадки. А еще Вадим Сигизмундович чувствовал, что воспроизведенная Светой ситуация с мягким интимным освещением зала, романтической сервировкой уединенного столика и прочим антуражем, вроде чувственных прикосновений, провоцирует его на некое действие. Логика даже шептала ему, на какое именно, но Вадим Сигизмундович нашел в себе силы воспротивиться провокации. Он осторожно высвободил руку, по-дружески похлопал ею спутницу по конечности, нарочито непринужденно произнес: «Да, Светочка, день выдался непростой» – и опустил взгляд в тарелку. На другой стороне стола ощутимо колыхнулось сгустившееся пространство. Света замерла и, судя по всему, буравила плешь склонившего голову Успенского недобрым взглядом. Взгляд он чувствовал уязвимой лысеющей макушкой, но старательно делал вид, что ничего не происходит, и на Свету специально не смотрел.

Успенский с нетерпением ждал, когда обязательная программа официальных мероприятий на сегодня закончится и ему представится возможность уединиться, продолжив свои духовные изыскания. С тихой радостью предвкушения он вспоминал оставленный на столе ноутбук, через волшебный экран которого он снова проникнет в сакральный мир. А еще он думал о том, какими книгами должен обзавестись обязательно в ближайшее время. В процессе раздумий он ковырял на тарелке желеобразную массу, по недоразумению именуемую десертом, и ему казалось, что эта пытка не закончится никогда. Но наконец Света произнесла заветное слово: «Счет». На радостях Успенский подумал, что готов безропотно смириться с любой суммой, которая появится в строке «итого», лишь бы сбежать отсюда.

Через несколько минут Света завела мотор «Мазды» – и они двинулись в сторону дома. Ее молчание было давящим, тягостным, в нем ощущалась затаенная обида. Вадим Сигизмундович смотрел в окно и делал вид, что он совершенно нечувствителен к тонким вибрациям и ничего такого не замечает. Когда выехали на Новый Арбат, он попросил остановить у «Дома книги». Света посмотрела на него с недоумением, но просьбу выполнила. Успенский юркнул в стеклянные двери книжного, а когда вернулся обратно, судорожно прижимая к груди брендированный пакет, выглядел взбудораженным и растрепанным. «Это ужас какой-то, – сбивчиво заговорил он, забыв от волнения, что Светлана им недовольна. – Я зашел, начал книги выбирать, а они меня узнали. Покупатели… Покупательницы… Да и мужики туда же – расспросы, автографы, селфи эти проклятые. Еле вырвался, охранник помог. Уф, кошмар…» Он вжался в сиденье, затравленно глядя в сторону дверей магазина, как будто боялся, что кто-нибудь пуститься по его следу. Машина почему-то не трогалась с места, Вадим Сигизмундович не понимая причину промедления, повернулся к Свете. Она улыбалась и снова смотрела на него, как в ресторане, мягко, поощрительно. Облагодетельствовав провинившегося сожителя таким образом, она все же нажала на газ. «Ну и замечательно, нет худа без добра, – подумал Успенский. – Хотя… Если бы она пообижалась еще денек, то можно было бы спокойно заняться своими делами. Да что уж теперь».

Дома он сослался на усталость после напряженного дня. Наполнил ванну ароматной пенной водой и залег в нее с томом Блаватской, предварительно убедившись, что дверь надежно зафиксирована замком. Выбрался на сушу он поздним вечером, напарившись до изнеможения и настойчиво одолевающей дремоты. Стоило ему прилечь в постель, как Света требовательно обвила его горячими руками. «Света, пожалуйста, я совершенно обессилен. Я… я не могу. У меня и не получится сейчас», – взмолился Успенский. Пространство вокруг опять сгустилось, замерло. Но Вадим Сигизмундович не стал переживать по этому поводу, он поуютней свернулся калачиком ближе к краю кровати и довольно скоро уснул, думая о монотонных и не вполне пока понятных ему откровениях «Тайной доктрины», которую начал читать сегодня.

Следующим утром он дисциплинированно позавтракал в компании сожительницы, но, улучив момент, скоро улизнул в свою комнату, чтобы продолжить чтение. Хорошо, что на работе Света выторговала для него отгулы до следующего понедельника, ссылаясь на «высокие психоэмоциональные нагрузки последних дней», – он сам слышал, как она говорила это по телефону главному. Правда, тут же она пообещала, что «Вадик все отработает». Но за продленные выходные Успенский был ей благодарен – тот редкий случай, когда ее менеджерские навыки пошли ему на пользу. С внутренним содроганием он думал о том, что совсем скоро ему снова предстоит сесть на пуф в своей ведьмачьей приемной и заглядывать в глаза тем, кого предстоит обманывать.

«Надо что-то делать с этим. Что-то решать…”, – подумал он, чувствуя, как неприятное волнение, стремительно перерастающее в ужас, схватывает внутренности ледяной коркой, о которую гулко стучится участившийся пульс. Накатившее состояние было таким резким, обжигающим, что Вадим Сигизмундович тут же призвал успокоительную мысль: до начала приемов у него еще есть несколько дней и прямо сейчас, в эту минуту, можно позволить себе ни о чем таком не думать. О том, как ему быть, он поразмыслит потом, ближе к делу. Где-то за дверью его комнаты послышалась бойкая трескотня Светы. Звук ее голоса зарезонировал внутри еще не вполне оттаявшего Успенского, отскакивая от ледяной корки ужаса, как шарик для пинг-понга. Вадим Сигизмундович болезненно поморщился и подумал: «И с ней надо что-то решать тоже… Потом. Позже. Не сейчас».

Он открыл книгу таким быстрым движением, каким обычно закидывал в рот таблетку от головной боли. Перед глазами раскинулись строчки с мерным, баюкающим повествованием. Еще в предисловии он прочитал, что «Тайную доктрину» загадочная Блаватская писала под диктовку великих учителей мудрости – Махатм, проживающих в недрах Гималаев, с которыми имела телепатическую связь. Вадим Сигизмундович был заинтригован и текстом и способом его создания. Он читал, мысленно прикидывая, может ли случится такое, что и ему однажды доведется услышать чудесный голос, который возникнет в недрах сознания далеким, маленьким, как свет звезды, огоньком, а потом прояснится, приблизится и озарит собой его захламленный, как старый чердак, разум? Но грезить ему довелось недолго – не прошло и часа, как Света довольно бесцеремонно ворвалась в его уединенную обитель.

– Вадик, ты не представляешь, тут такие дела творятся! После твоей фееричной пресс-конференции нам пишут и пишут! Ни за что не поверишь, кто мне написал. Угадай.

Успенский даже ухом не повел. Как сидел, уткнувшись в текст, так и остался. Зато весь напрягся, вцепился в книжный разворот так, что побелели костяшки. Света, впрочем, этого не заметила, поэтому продолжила, плюхнувшись на диван рядом с ним.

– А пишет нам пиарщик речного пароходства ООО «Суши весла». Они хотят выступить спонсорами конца света и предлагают построить ковчег в натуральную величину, руководствуясь библейскими инструкциями. Все расходы берут на себя, естественно. Огонь, правда? Толковый у них пиарщик, похоже, даже я пока до такого не додумалась. Но у них два условия: ковчег будет брендированный, ну это понятно, куда ж без этого. Так и хотят на бортах написать: «Суши весла». Это даже интересно, ну, типа, всё, приплыли мы, короче. Еще просят, чтобы на конец света пригласили тот же пул журналистов, что был на пресс-конференции. А что, я приглашу. Ты как думаешь, Вадик?

Вадим Сигизмундович ничего не ответил. Он силился не отвлекаться на поток Светиного сознания и удерживать фокус внимания на том, о чем думать ему было приятно. Но позиции его были слабыми.

– А вот еще пишут из бюро ритуальных услуг «Заслуженный отдых», – снова затараторила она, посчитав, что ответа от Успенского дожидаться не обязательно. – Хотят сделать тебя своим рекламным лицом, билборды с тобой по всей Москве развесить со слоганом «Позаботься о дне грядущем!» Тут, конечно, надо дорабатывать мысль. Кустарный какой-то слоган. Но неизвестно еще, потянут ли твой гонорар, я им сейчас такой ценник выкачу. А что? Как они хотели? Ты у нас теперь звезда первой величины. Я вообще думаю, может, ты у нас запоешь? Вадим Успенский и группа «Апокалипсис»! Даже как-то обидно будет не запеть в твоем положении. Сейчас ведь все, кого больше двух раз по телевизору показали, петь начинают.

Успенский вздохнул, прикрыл книгу, посмотрел на Свету странным, отстраненным взглядом и вдруг спросил:

– Ты как думаешь, Свет, а, может, она про меня говорила? Вдруг это моя слава озарит мир?

– Кто – она? – Света сосредоточенно смотрела на экран телефона и тыкала в него пальцем.

– Ванга, кто же еще. Ну, помнишь: «Все растает, словно лед, только одно останется нетронутым – слава Владимира, слава России…»

– Так она же про Владимира говорила, а ты Вадим, – машинально ответила Света.

– Ну, она не молодуха уже была, когда про Владимира ляпнула, может, заговариваться стала? Может, попутала старушка, сослепу не разобрала? – будто уговаривая собеседницу, с надеждой предположил Вадим Сигизмундович.

Света заморгала, отложила телефон, развернулась к Успенскому корпусом, быстрым движением подмяв под себя правую ногу, устроившись поудобней.

– Вадик, я что-то не пойму, у тебя резьбу рвет, что ли? Какая Ванга, какой Владимир? Тут такая карта пошла, а ты сидишь, в книжку уткнулся, непонятно о чем думаешь. На одной только Ванге далеко не уедешь, надо развивать историю, понимаешь? Апокалипсис у нас повестке дня. Что с ним делать – ума не приложу. Почему я одна должна обо всем думать?

Успенский молчал, и сейчас Свету не устраивало такое положение вещей. В самом деле, сколько можно одной тянуть этот воз? Двужильная она, что ли? Она вдохнула поглубже для продолжения обличительной тирады, да так и замерла, не сказав ни слова, только с тихим свистом выпустила лишний воздух из обиженно выпяченных губ. Вадим Сигизмундович смотрел на нее так, как не смотрел еще никогда. Лицо его было страшным. Под сведенными бровями блестели лихорадочным, недобрым блеском вытаращенные глаза, по бороздкам морщин пробегала судорога, глубокие вдохи вздымали тощую грудь. Было очевидно, что молчание его временное, подготовительное, как затишье зверя перед хищным прыжком.

И точно! Не прошло и минуты, как Успенский открыл рот и в Свету было пущено, как булыжник из пращи, меткое слово, попавшее точно в цель. Он молчал лишь потому, что судорожно перебирал в мыслях слова в поисках того единственно верного, которым сейчас хотел выразить все свое возмущение, негодование, презрение, в конце концов! К этой выскочке, которая вообразила, что смеет им помыкать! Им – самим Вадимом Успенским! Человеком, способным предсказать крушение самолета. Тем, каждое слово которого ловит страждущая толпа. «Курва» крутилось в голове – нет, не то; «лярва» – не то, но что-то близкое. Ну как же оно? Л… л…

– Л-лимитчица! – вдруг взревел он насколько умел грозно.

Света отпрянула так, будто он не слово выкрикнул, а толкнул ее в грудь со всей силы, прямо под дых. Она даже дышать перестала на несколько секунд.

– Что ты сказал? – тихо переспросила она, встав с дивана и пятясь к двери.

– Я сказал – пошла вон, – прошипел Успенский.

Он сам не понимал, что с ним. Никогда еще он такого не испытывал. Будто мягкая, текучая, как древесная смола, субстанция, из которой состояло его нутро, вдруг затвердела, превратилась в увесистый камень, который заколотился внутри так неистово и мощно, что вибрация передалась всему телу. Он чувствовал, как трясутся руки, дрожит голова, он был не властен сейчас над ними. Хуже того, он и над мыслями был не властен. Ему казалось, что и мозг его трясется так же, все в нем перемешивается, распадаясь на бессмысленные фрагменты, а потому четким и ясным остается лишь чувство – чистая, без примесей, квинтэссенция первородной ярости. Чувство, незнакомое ему раньше, разрушительное и пугающее.

– Вон! – заорал он, замахнулся и швырнул книгу туда, где стояла Света. Талмуд пролетел мимо цели, стукнувшись о стену твердой обложкой, и сполз вниз, как прибитая муха.

Света тут же выскочила из его комнаты, и почти сразу до слуха взволнованного Успенского донесся резкий, сочный хлопок входной двери. Сердце колотилось неистово, его стук разносился внутри, как тревожный набат, отбиваемый по кожаной мембране барабана мягкими наконечниками колотушек. Удары отдавались даже в горле, взгляд туманился, рука, которую Вадим Сигизмундович поднес к лицу, неудержимо тряслась, и он с ужасом понимал, что совершенно не властен над этим тремором. «Что со мной? – испугался он. – Что это было такое?»

Никогда еще Успенский ничего подобного не испытывал, и никогда еще ему не доводилось терять контроль над собой настолько, чтобы совершенно не понимать и не контролировать ничего в себе: ни порывов, ни слов, ни действий, ни мыслей. Как будто инородная, незнакомая прежде сила овладела им, вырвалась из-под спуда, в неистовом порыве отбросив тяжелый пресс, под которым была заперта долгое время. Давно подавляемая, она в секунду подчинила себе все его существо, вымела из него все привычное, понятное, подконтрольное – и завладела его оболочкой.

Успенскому стало жутко. Он лег на диван, поджал ноги, скрючился – и в позе эмбриона ощутил себя вдруг маленьким и беззащитным. «Я просто устал. – попытался он успокоить себя. – Я просто устал. Надо отдохнуть, разобраться в себе, и я снова стану умеренным, спокойным». Он закрыл глаза, дыхание его выровнялось, но ум не спешил возвращаться в состояние привычной апатии. Хоть и не любил Успенский заниматься рефлексией и самоанализом, но сейчас процесс этот в его голове запустился сам собой. Из-за страха перед случившимся несколько минут назад Вадим Сигизмундович не рискнул его останавливать и замер, будто подслушивая сам себя.

Он думал о том, что оказался в капкане, который вдруг захлопнулся неожиданно и крепко, схватив его за протянутую к приманке руку, а он даже не отследил момента, когда клацнули зазубренные края. Когда его жизнь вдруг кардинально изменилась, он какое-то время был ослеплен и оглушен внезапной переменой, а потому воспринимал происходящее, словно сон. Его мозг отказывался анализировать случившееся, и из всех чувств Вадим Сигизмундович был способен испытывать только эйфорическую радость, а еще мутный, потаенный страх, что может спугнуть свою удачу или просто неожиданно проснуться в продавленном кресле со сломанным чайником в руках. Но чувство эйфории было нездоровым, патологичным, а потому довольно скоро прошло, как лихорадка.

Первое время, встречая страждущих в душном вычурном кабинете салона, он был глух к их бедам, воспринимая происходящее как веселую игру. Он думал в большей степени о том, как бы так изловчиться, чтобы исполнить свою роль убедительно. На работе он вовсе не ощущал себя телезвездой, скорей, рядовым сотрудником, по счастливой случайности нанятым на престижную и высокооплачиваемую должность, и больше концентрировался на том, как бы не оплошать перед строгим руководством, не разгневать его. К тому же его собственные злоключения и несчастья тогда еще не успели отдалиться настолько, чтобы подернуться патиной времени. Он отчетливо помнил ощущение промозглого, липкого кома, состоящего из чувств беспросветной тоски, уязвимости, страха перед завтрашним днем. Он так долго носил внутри этот отравляющий жизнь сгусток, что сроднился с ним и стал считать некой нормой. Везение сначала напугало, а потом окрылило его. Поэтому люди, переступавшие порог приемного кабинета, не потрясали Успенского, демонстрируя ему ту грязно-серую палитру переживаний и страхов, которая была так хорошо ему знакома. Наоборот, глядя на несчастливых прихожан, он будто видел себя прежнего из другой, невезучей жизни и думал, что и с этим можно жить. Он ведь как-то мог. В конце концов, его тоже в свое время развели на деньги тем же способом – и тоже на последние. А потом этот трагический по первому восприятию случай обернулся счастливой возможностью (по крайней мере, в те дни он думал, что счастливой). Может быть, и в судьбе людей, которых ему приходилось обманывать, встреча с ним каким-нибудь немыслимым образом повернет колесо судьбы?

А потом эйфория прошла, и он понял, что по-прежнему несчастлив. «Удивительно. – подумал он тогда, – я стал богат и знаменит, а жизнь, ощущение от нее, не изменилась. Наверное, я слишком долго прозябал и чувства безысходности и тоски прошили своими корнями всего меня так, что теперь не выкорчуешь. Я по-прежнему просыпаюсь в тревоге. Тратя деньги, чувствую безотчетное волнение за завтрашний день. А сама перспектива того, что этот завтрашний день наступит, отзывается во мне паническим ужасом. Наверное, рецепт счастья был в чем-то другом – и понять это надо было гораздо раньше, пока тоска не закостенела во мне окончательно. Что я сделал не так? Где ошибся?»

Вновь ощутив себя несчастным, обманутым самой судьбой, он снова преисполнился жалостью к своим собратьям. Глядя на них, он думал о том, что даже если произойдет в их жизни счастливый случай, как с ним, то вряд ли он станет для них избавлением от этой непроходящей муки бытия. Врать им, отнимая часто последние деньги, тем самым умножая их горести и беды, стало для него невыносимо.

А Света? Первое время его даже несколько забавляла ее деятельность и безотлучность, благодаря которым создавалась иллюзия, что он не одинок. Но потом в ее обществе он стал чувствовать себя еще более сиротливо, чем прежде. Ведь одно дело быть наедине с собой в защищенном месте, и совсем другое – быть один на один с надзирателем, который в любой момент может стегнуть хлыстом. «Надо что-то решать…»

Он зажмурился и представил себе луг, чистое поле в летнем цвету. Вот он идет по нему бесцельно и бездумно, вдыхает полной грудью мягкий, ласкающий ветер, жадно подмечает краски, пытаясь вобрать в себя все. Но все это не вмещается в нем и ему хочется, чтобы грудь его стала больше, шире, распахнулась и открылась этой красоте. На секунду ему показалось, что он сумел-таки ощутить его – счастье. Счастье было в моменте, в секунде абсолютной свободы и легкости, непривязанности ни к чему. Оно было в благодарности за то, что есть где-то такие луга и есть для кого-то такие минуты, нужно просто решиться их иметь, пускать в свою жизнь…

«Странно, почему я не думал я об этом раньше. Зачем я всю жизнь просидел в своей утлой квартире, жалея себя? Почему сейчас, когда жизнь повернулась на 180 градусов, мне жаль себя еще больше? Я цеплялся за свои несчастья и неудачи, упивался ими, и мне казалось, что это перманентное, мутное страдание делает меня живым. Почему за всю жизнь я так и не догадался отцепиться от этого грязного куска пенопласта, который болтал меня из стороны в стороны, как дерьмо в проруби? Может, стоило отдаться стихии, отдаться ей и принять? Возможно, я одолел бы ее, доплыл до спокойного и радостного берега? А может ее и не пришлось бы одолевать, и она сама бы вынесла меня, указав путь? Ведь то чувство, близкое к счастью, а может и само счастье, к которому я только что приблизился в фантазии, не связано ни с чем больше, кроме легкости и благодарности за то, что я есть и мне доступны такие минуты».

«Нет, нет, надо что-то решать. И решать как можно скорее», – заключил Успенский, плотнее вжимаясь в диван.

«11 мая 20… 19.43

это спам

Наш город такой маленький, такой серенький. Я чувствую себя в нем запертой, как в консервной банке или карантинной палате. Словно мне выделили пятачок пространства, в котором я должна обитать. Словно меня отделили стеклянным колпаком от мира. Большого, пульсирующего, разного… Когда я смотрю телевизор мне так сложно вообразить, что все это яркое, пестрое, блестящее, наполненное радостью и энергией жизни, существует со мной в одном пространстве и времени, под одним небом… Я смотрю ток-шоу, сериалы, а иногда программы про жизнь звезд. Ох, когда показывают такие программы, я замираю перед экраном, как ребенок)). Все это так удивительно, так чудесно. Неужели жизнь может быть такой? Эти знаменитые люди сверкают белоснежными улыбками и украшениями, садятся в красивые машины, изящно мелькая изгибом стопы в аккуратной туфельке на высоком каблуке. Они живут такой полной, интересной жизнью, что могут себе позволить носить волосы распущенными, и это будет уместно! В общем, они живут. Живут каждый день, не дожидаясь, когда случится нечто особенное. Странно, правда, насколько разной может быть жизнь для разных людей? Мой город не располагает к жизни. Он располагает к ожиданию или к саморазрушению, если тебе нечего ждать.

Оказывается, грань между возрастом, когда все еще впереди, и возрастом, когда ничего уже нельзя изменить, настолько тонка, что очень многие проходят через нее неосознанно. А потом, когда момент осознания этого факта становится неизбежен, каждый пытается обойти его, отодвинуть. Кто как… Кто-то растворяется в других: в детях, мужьях, племянниках, кошках. Кто-то начинает пить или чего похуже. А кто-то мечтать и верить)). Наверное, реальность обязательно должна быть чем-то приправлена, иначе она не лезет в горло. В моем случае лучшая приправа – это вера, а она, как известно, неотделима от надежды и… любви))). Ты уж прости меня, что моя вера неотделима от тебя, так сложилось вопреки моей воле. Так просто сложилось».