Текст книги "Белое братство"

Глава 15

От Саги уехали недалеко, километров на пятьдесят, как вдруг внедорожник, который шел вторым, замаячил дальним светом фар и съехал на обочину. Водитель первой машины сигнал заметил, припарковался и отправился выяснять, в чем загвоздка. Пассажиры, пользуясь ситуацией, тоже не преминули покинуть салоны, чтобы размяться. Солнце, как заядлый восходитель, упрямо стремилось по покатому кобальтовому небосводу к высшей точке, все больше распаляясь. После ночной грозы на небе не было ни облачка, если не считать редких полупрозрачных белых мазков, небрежно сделанных божьей кистью ближе к кромке горного плато. Мирослав сбросил куртку и пожалел, что не догадался купить в Москве солнцезащитный крем, кожу на лице пекло и тянуло.

Алису он, на всякий случай, взял на поводок. Собака посмотрела на него недоуменно, выдав пару жалобных скулящих звуков. Он присел на колено, потрепал ее по загривку, заглянул в глаза: «Да ладно тебе, в рулетке десять метров поводка, хватит набегаться». Не успел он договорить, как Алиса лизнула его щеку, задев глаз и надбровье. Сделала это она, как всегда, внезапно и порывисто. Погодин рассмеялся: «И как на тебя полагаться после этого?»

Конечно, Алиса слушалась его, воля Мирослава была для нее превыше собственной. Она словно признавала в нем не только хозяина, но и спасителя, помня, что он выхватил ее из под колес, а потом заботился как о великом сокровище – ветеринары, режим питания (куриная грудка или говядина, с гречкой или рисом, кефир – никакого молока и сметаны – наказ врача), процедуры по уходу в салонах для животных, игрушки и мягкий пуф. Он сам кашеварил у плиты, четко руководствуясь инструкциями специалистов, и посмеивался себе, поскребывая ложкой намертво пригоревший к нержавейке рис: «Ну кто бы еще загнал тебя на кухню, Погодин?» Время спустя он перевел собаку на специальный корм, но когда только подобрал ее, Алиса была совсем крохотной, «молочной», ее нужно было выхаживать, вскармливать. В итоге она выросла девкой балованной, своенравной, но благодарной. Искреннее недовольство Мирослава действовало на нее угнетающе – она прижимала уши, виновато прятала глаза и ластилась к нему осторожно и робко, а уж если в его голосе проступал металл, то и вовсе столбенела.

Никто, кроме него, не имел такой власти над этой устрашающей видом зверюгой, и Мирослав мог бы полностью положиться на свой авторитет в отношении нее. Но здесь, в Тибете, он все же немного опасался, что собака может не совладать с инстинктами, слишком много вокруг соблазнов. Тибет считается раем для диких животных – охота здесь запрещена, поэтому непуганые звери непринужденно живут, не сторонясь людей. Кого Погодин только ни увидел за несколько дней пути: стада киангов, бегущих вдоль шоссе, множество зайцев, сурков, пищух, несколько раз ему на глаза попадались лисицы, антилопы оронго. Он не знал, каково Алисе находиться среди всего этого дразнящего многообразия живности, а потому решил подстраховаться, взяв на поводок. А ну как в ней проснутся гены дедушки волкодава или еще какого-нибудь пращура? Ведь установить ее породу он, как ни старался, не смог.

Пока он договаривался с Алисой, выяснилось, что у второго джипа возникла неисправность и ее устранение займет какое-то время. «Черт знает что!» – высказался по этому поводу раздосадованный заминкой Стрельников. Он подошел к Мирославу, развел руками.

– Ну что, граждане-пилигримы, уж не знаю, обрадует это вас или огорчит, но в вашем распоряжении есть пара часов свободного времени, – сообщил он Погодину и Роднянскому.

Чоэпэл в это время крутился у второго джипа, объясняясь с водителями. Там же были и помощники Владимира Сергеевича. Нима Ринпоче, хоть и стоял рядом с Мирославом, поглаживая Алису, но русской речи не понимал. Что, впрочем, не помешало ему отреагировать на обращение Стрельникова радостной улыбкой и одобрительно закивать яйцеобразной лысой головой. «Досточтимому, я смотрю, хоть трава не расти. Радуется, и всё тут!», прокомментировал Владимир Сергеевич, глядя на Ринпоче сверху вниз.

– А что случилось? – спросил Мирослав.

– Да если бы я еще понимал, что они там клокочут на своем птичьем про эту поломку.

Вскоре к ним подошел Чоэпэл и сообщил, что джип нужно будет отогнать на пару часов обратно в Сагу.

– Здесь, совсем недалеко, есть песчаные дюны. Очень красивые. Если хотите, я устрою вам пешую экскурсию, пока машину будут чинить.

На его предложение с энтузиазмом согласились только Мирослав и профессор. Стрельников же заявил, что останется с бойцами здесь и будет контролировать ситуацию через второго водителя. Нима Ринпоче выразил желание медитировать в куцей тени редких деревьев, растущих неподалеку. Встретиться договорились через два часа на этом же месте.

Через двадцать минут уверенного походного шага по шоссе, которое большую часть времени было пустым (лишь изредка на черной ленте асфальта можно было увидеть машины, велосипедистов или кого-то из местных на скутере), по правой стороне обочины действительно обозначились песчаные барханы. Зрелище впечатляло – бескрайние насыпи песка на фоне беленных снегом горных пиков. Дюны были испещрены большими глубокими кратерами, почти правильной круглой формы, от чего создавалось впечатление, что эта территорию относится не к земным просторам, а является частью другой, неизведанной планеты, мистическим образом проявившейся в этом месте.

– Ничего себе! – выдохнул Погодин, пытаясь объять взглядом всю картину.

Но выхватить из открывшегося пейзажа единый кадр, на котором он мог бы сфокусироваться и залюбоваться недвижимо, затаив дыхание, не удавалось. Взгляд скользил по песочной ряби, манящей гипнотическим рифленым узором вдаль, ощупывал заостренные бордюры кратеров, сравнивал контрасты света и тени, уходил по извилистым линиям охристого рельефа к сине-зеленой Брахмапутре, отражающей небо, а за ней увлекался многослойной перспективой горного плато. Дальше, словно для того, чтобы отдохнуть от пестрящего многообразия линий, цветов, сочетаний, устремлялся в небо – однородно-синее, бесконечно глубокое. «Боже, как хорошо», – подумал Мирослав, вдыхая полной грудью и ощущая, как в нем снова распускает ветви удивительное чувство единения со всем вокруг. Он постоял какое-то время, свыкаясь с обступившей его отовсюду красотой. Потом снял ветровку, оставшись в футболке, достал из рюкзака кепку и пошел за Роднянским, который неспешно спускался по песку к реке.

Профессор шел задумчиво и понуро, иногда поддевая длинной палкой песок и всматриваясь в получившиеся выемки. Со спины его зажатая фигура не выдавала того воодушевления, свободного полета внезапных эмоций, которые сейчас обуревали Погодина. Что-то явно тяготило Роднянского, мешая расправить плечи. Мирослав, ощущавший себя особенно легким и счастливым среди тибетских дюн, очень тонко улавливал на контрасте от профессора другую, тревожную вибрацию. Он решил, что хватит ходить вокруг да около, задавая общие вопросы о причинах его плохого настроения. В конце концов, в чем именно следовало искать эти причины, за последние дни для него стало очевидно, он решил спросить напрямик.

– Анатолий Степанович, может, хоть вы мне объясните, наконец, что происходит между вами и Стрельниковым? – тихо спросил он, догнав профессора и подстраиваясь под его медленный шаг.

Роднянский едва заметно вздрогнул, будто начисто забыл о существовании Мирослава и никак не ожидал, что тот его потревожит.

– А вы разве не знаете? Я так понял, что вы с ним состоите в довольно близких отношениях, – сухо ответил он, не поворачивая головы.

– Ну, видимо, не настолько, чтобы посвящать меня во все секреты.

Роднянский посмотрел на него испытывающим взглядом. Погодин видел, как теплится сомнение в его поблекших от времени светлых глазах. В этот момент он почти не задействовал мимику, на его лице не шевельнулась ни одна мышца. Годы сокрыли под изборожденной морщинами, изношенной кожей, будто под маской, лицо того Анатолия Роднянского, которого Мирослав разглядывал когда-то на черно-белых фото в монографиях. Особенно ярко ему запомнился снимок, на котором молодой еще доктор наук стоял на вершине холма, кажется, где-то в Ладакхе, победоносно поставив ногу на остроконечную каменную глыбу. Фотограф, судя по ракурсу, находился ниже, поэтому высокий, статный ученный смотрелся в кадре монументально. Его тело было устремленно ввысь, словно он готовился заглянуть за тюлевый навес облаков, чтобы поздороваться с кем-то, кто таится за этим пологом. Кадр был выстроен так, что ближе всего к объективу находилась нога, обутая в черную берцу, дальше – походные брюки, по старомодной манере подчеркивающие высокую талию на атлетическом теле, потом – серая рубаха, расстегнутая на три верхних пуговицы, с бесхитростно притороченным нагрудным карманом – советский крой. Ее ворот открывал выемки ключиц и крепкую шею. Подбородок, из тех, что называют «волевым», приподнят так, как это бывает у молодых, честолюбивых и довольных собой в моменте людей или так, как если стремишься поглубже вдохнуть вольного ветра, который чем выше – тем свежее. Открытый высокий лоб, правильный нос, прямая линия бровей и глаза, которые на той, черно-белой, фотографии казались серыми. Но сейчас, когда постаревший на много лет Роднянский смотрел на Мирослава испытывающим взглядом, в радужке его глаз, будто вылинявшей, как старая вещь, угадывалась синева.

Монографии Роднянского о путешествиях по Средней Азии, на страницах которых ученый между строк пытался найти ответы на вопросы, которыми не мог, не имел права задаваться советский гражданин, впервые оказались в руках Мирослава, когда ему было около тринадцати лет. Нельзя было сказать, что человек на выразительном фото тогда стал для него кумиром. Но и отрицать того, что и снимок, и то, о чем писал доктор наук, вызвали в нем некий трепет, Погодин не стал бы. В своих текстах, которые Роднянский выдавал за исследование истории, быта и нравов азиатов, он чудесным образом умудрялся рефреном проводить крамольную для «Страны Советов» религиозно-философскую линию, рассказывая о неразрывной связи этих народов с культами предков – странными, волнующими, местами пугающими. Он хитро обводил вокруг пальца советских цензоров, чтобы подарить своим работам право на жизнь. Например, рассказывая историю какого-нибудь города или храма, построенного много веков назад, он местами внедрял в текст штампованные агитационные фразы из тех, что так любили пролетарии, например: «Древний город, выстроенный из грубых каменных глыб по указу короля, выглядел естественным образованием в горной породе и казался сказочным. Сложно даже представить, что когда-то его вручную возводили простые крестьяне каторжным трудом». Однако такие реверансы в сторону советской власти любым мыслящим человеком ощущались как уродливые наросты на гладком полотне повествования, а потому – лишь подчеркивали то главное, о чем писал исследователь. А писал он по большей части о том, что человек не может существовать в отрыве от истории предков, о том, что верования, ритуалы, подспудное ощущение высших сил – есть часть человеческой природы, передающаяся на генном уровне из поколения в поколение. И если искусственно лишить человека памяти об этом наследии, оторвать от мест, намоленных пращурами, он будет чувствовать себя сиротливо и неприкаянно, будто в амнезии, делающей его не вполне собой. По мнению молодого Роднянского, особенно зыбкой граница времен казалось именно в Азии, где люди по-прежнему поклонялись все тем же загадочным демонам и целому сомну своенравных богов.

Когда в разговоре о Кайласе профессор упомянул карту Шамбалы, которую по памяти восстанавливал бонский лама, основываясь на древнем утерянном свитке, Мирослав вспомнил, что действительно читал об этом в его книге тогда, много лет назад. Больше того, он вдруг понял, что именно из текстов Роднянского узнал слова «Шамбала» и «Олмолунгринг». Теперь Анатолий Роднянский шел с ним плечом к плечу на поиски следов самой загадочной и волнующей из азиатских легенд. Он уже мало походил на молодого, дерзкого исследователя, запечатленного на том фото, где выглядел победителем, идеальным воплощением укротителя стихий. Погодину даже вспомнилось, что, когда он впервые увидел то фото, в его голове ассоциацией заиграла песня из фильма «Приключения Электроника»: «Но ты – человек, ты и сильный, и смелый, своими руками судьбу свою делай. Иди против ветра, на месте не стой, пойми, не бывает дороги простой». Он улыбнулся теплому воспоминанию, неожиданно воскрешенному непредсказуемой памятью. А Роднянский тем временем продолжал искать что-то в его глазах и, кажется, нашел, потому что заговорил, старательно подбирая слова для ответа на его вопрос:

– Мы с Владимиром Сергеевичем не сразу поняли, что мы слишком разные люди. Поэтому отношения наши запутались и, в конечном счете, зашли в тупик. В свое время он обратился ко мне с вопросами о Шамбале, о той самой карте, которую мы обсуждали недавно, об откровениях лам, которые мне когда-то довелось услышать. Я, видимо, настолько поглупел с годами, что принял его за нормального человека, увлеченного Азией, и разоткровенничался.

– А он оказался ненормальным?

– Он оказался не человеком, – попробовал отшутиться профессор. Но эта слабая попытка не поставила точку в разговоре.

– И что с ним не так, по-вашему? – настаивал Погодин.

– Вот видите, Мирослав, вы делаете оговорку «по-вашему», а значит, не готовы к моим откровениям относительно вашего дядюшки.

– Стрельников мне не кровный родственник, просто я знаю его с самого детства. Он и мой отец долгое время были очень близкими друзьями, что называется, не разлей вода. Я рос у него на коленях. Сейчас они уже не так близки, но все равно дружба осталась и наше с ним общение развивается по алгоритму относительно близких людей. Поэтому я тогда и назвал его дядей, чтобы не вдаваться в эти долгие разъяснения.

Он достал из рюкзака спальный мешок и бросил его на песок, который был холодным и не до конца просохшим после дождя, предлагая Роднянскому сесть. Пристроившись на черной полоске ткани, близко к реке, они оба уставились на зеркальные воды, отражающие синеву, и редкие мазки облаков.

– Кровные вы родственники или нет в данном случае не так уж важно. Важно, что вы близкие люди. И я полагаю, что вы в этой экспедиции человек не случайный, – спокойно сказал профессор, примостившись поудобнее.

– Здесь, Анатолий Степанович, вы ошибаетесь. Я вошел в состав группы по чистой случайности. Стрельников обмолвился при мне о поездке, и я сам вызвался присоединиться.

– Боюсь, что это вы ошибаетесь. Если вы так думаете, значит, знаете его не настолько хорошо, как мне казалось. Стрельников ничего не делает случайно. Больше того, если вы и правда думаете так и не знаете истинных мотивов этой поездки, то вам лучше уехать отсюда прямо сейчас.

– Почему? – Мирослав не удержался и хмыкнул, так, будто услышал нечто абсурдное.

Роднянский посмотрел на него внимательно, и Погодин запоздало понял, что смешок был опрометчивым. Он явно не поспособствует тому, чтобы расположить профессора к откровенности.

– Я сказал вам то, что считал нужным, – сухо отчеканил Роднянский. – Уезжайте, Мирослав. Уезжайте прямо сейчас и не пытайтесь выяснить подробностей. Иначе вы всё только ускорите.

– Да что ускорю-то, профессор? Честное слово, вы заинтриговали меня уже до невозможности. Говорите прямо, хватит намеков и аллегорий. Что происходит? Или вы всерьез полагаете, что Стрельников найдет Шамбалу, распахнет ее врата и ускорит наступление великой битвы добра и зла, приход апокалипсиса?

Роднянский склонил голову и вдруг затрясся мелкой дрожью. Погодин не сразу сообразил, что случилось. Профессор уткнулся лбом в согнутые колени, приняв позу сидящего эмбриона. В таком положении тело его стало казаться маленьким и уязвимым. Сквозь тонкую ткань одежды вдоль хребта проступили контуры позвонков, ветер трепал вдоль шеи седые пряди. В районе ребер были заметны судорожные спазмы.

– Анатолий Степанович, – Погодин положил руку ему на спину и ощутил, как все клокочет у него внутри, – что с вами?

Тут профессор откинул голову, и стало понятно, что его сотрясает беззвучный истеричный смех, похожий на рыдания.

– А нет никакой Шамбалы, – давясь смехом, сказал Роднянский. – Нет! – он пытался говорить, но эмоции душили его. – Это все иллюзия, большой обман. На земле реальны только люди и их больные головы, а все остальное иллюзия. Иллюзия…

Он откинулся на спину, уткнувшись затылком в зыбучую почву.

– Шамбалы нет… – повторил он, в его плачущем смехе чувствовалась полынная горечь.

– Анатолий Степанович, – Мирослав вскочил, взял профессора за плечи, которые ощущались в руках чем-то хрупким, осторожно тряхнул его, пытаясь привести в чувство. – Успокойтесь, слышите! Успокойтесь!

Но профессор не спешил приходить в себя, Мирослав не на шутку испугался, что старика сейчас хватит удар. Он достал из рюкзака бутылку воды и хорошенько обдал лицо Роднянского. Тот всхлипнул и затих. Потом выудил из кармана пузырек с таблетками, проглотил пару пилюль.

– Извините меня, это нервы, – заговорил профессор уже спокойно время спустя. – К старости, знаете ли, все изнашивается и истончается. И тело, и ум, а в моем случае еще дух и воля. Эмоциональные перегрузки. В молодости мне казалось, что мне все по плечу, моя нервная система способна как жернова перемолоть любой вызов, но я переоценил себя. С годами жернова затупились и стали выдавать такие вот фокусы. Я, наверное, и вас заставил понервничать, напугал?

– Есть немного. Вы, главное, не волнуйтесь. Если наш разговор вам настолько неприятен, я не стану вас больше мучить. Сам во всем разберусь по ходу. Просто знайте, что если вам нужна будет поддержка, вы можете на меня рассчитывать. Я знаю, что Стрельников может жестко прессовать людей. Он умеет давить на психику, не говоря при этом ни слова. Сложно испытывать это в одиночку. Просто знайте, что вы не один, я всегда готов вмешаться.

Роднянский молча кивнул. Потом заговорил снова.

– Вам, наверное, было странно услышать, что Анатолий Роднянский не верит в Шамбалу?

– Если честно, то да, – улыбнулся Погодин. – От вас не ожидал.

– Понимаю. Казалось бы, я всю свою жизнь посвятил изучению легенд и мифов, как легавая шел по их следам, не жалея себя в этом пути, чтобы хоть дух почувствовать, еле слышное дыхание этих древних поверий. А теперь, на закате жизни, я вдруг говорю, что больше не верю в них. И, главное, где я это говорю, – в Тибете! Сказали бы мне молодому, что так может случиться, я бы рассмеялся в лицо, – он сделал паузу, осмысливая то, что только что сам сказал. – Когда я был в вашем возрасте, я верил. Действительно верил. Мне казалось, что человек – мелкая сошка на этой Земле. Он ничего не решает и не меняет, лишь следует чьей-то высшей воле. Я грезил о том, чтобы выяснить, кто стоит за этим промыслом. Но жизнь, даже когда она кажется познанной и до конца понятной, все равно найдет возможность вытащить козырь из рукава и спутать все карты. Лишь на старости лет я осознал, как сильно заблуждался. Источник силы я искал не там.

Мирославу казалось, что профессор говорит не с ним – сам с собой. Очень уж отрешенно выглядел рассказчик.

– Сейчас я сказал вам, что не верю в существование Шамбалы, но это не значит, что я стал материалистом. Парадокс, но, перестав верить в ту же Шамбалу, я стал придавать проявлениям мистицизма в жизни общества куда большее значение, чем в молодости. Я понял, что к эзотерике, мистике, утопическим легендам можно относится как угодно, например, считать их плодом фантазии и домыслами больных или здоровых людей. Можно сколько угодно пенять на то, что все это эфемерно и недоказуемо. Но нельзя отрицать того, что эти эфемерные, недоказуемые, как бы несуществующие понятия порой оказывают на отдельно взятого человека, а через него и на ход истории, влияние не меньшее, чем наука, религия, прогресс. С этой точки зрения сомнительные эзотерические учения существенны и вещественны. Ведь они проявляются в решениях и поступках реальных людей, порой принимающих феноменальные масштабы. Взять хотя бы того же Гитлера, человека потрясшего историю мира, оставившего на ней чудовищный рубец, чем руководствовался он? Эзотерикой, мистикой, абсурдными легендами об Атлантиде и полой земле. Теми самыми понятиями, которые в ученом обществе считаются нелепыми и смешными, недостойными внимания! Но разве не обрели они материальность и вещественность в его лице? Разве после того, что он сделал под их влиянием, можно сказать, что их как бы нет, что их можно игнорировать? Полбеды – если бы это было единичным заблуждением конкретного психа. Но эти теории и легенды живут уже тысячи лет, передаются из поколения в поколение, из сознания одних в сознание других, и тем самым набираются силы, материализуются. Так ответьте мне теперь, что есть Шамбала – вымысел или реальность?

– Если смотреть с этого ракурса, то, безусловно, реальность. Только сильно разнящаяся с тем, что описано в легендах, – я про описание потаенной страны.

– Вот именно, Мирослав! Это я и имел ввиду, когда говорил, что Шамбалы не существует. Такой не существует. Но есть другая, такая, которая в настоящее время проявлена в голове Владимира Стрельникова и, скорей всего, не только в его.

– Профессор, вы посвятили этим легендам всю свою жизнь, а теперь говорите о них, как о великом зле.

– Как о великом зле я говорю не о легендах, а о людях. Любую легенду, теорию или даже примитивный предмет, например вилку, можно видеть через призму добра или зла. Все зависит от того, как сознание конкретного человека преломляет свет, что внутри смотрящего. Сама по себе вещь, по сути, ничего не несет, смыслом все наделяет человеческое сознание. На ту же вилку можно смотреть, как на прибор для поглощения пищи, а можно – как на инструмент для пыток. Есть люди, чья вера в собственные фантазии настолько велика, что способна наделить силой и смыслом даже безделицу, вилку или карту мифической страны, нарисованную когда-то по памяти. Такие люди одержимы, безумны, но историю творят именно они. От того и мир безумен. Прав Нима Ринпоче, трудней всего человеку отказаться от чувства собственной важности, обесценить свои желания, переживания, амбиции, саму значимость своего присутствия в этом мире. Ничтожно малый процент людей готов принять такую постановку вопроса, что все преходяще и, по сути, бессмысленно. От того и бесятся. А и сам этим грешен.

Алиса вдруг резко дернулась, и Мирослав рефлекторно щелкнул рулеткой, фиксируя поводок. Профессор замолчал, вглядываясь в сторону, куда рвалась собака.

– Нервы мои действительно уже ни к черту, – слабо проговорил он. – На секунду мне показалось, что там, за дюной, Стрельников наблюдает за нами.

Метрах в десяти от них, за песчаной насыпью, в самом деле, обнаружились два светлых серо-голубых глаза. Солнечные блики играли в них, как в стеклянных шариках. Глаза смотрели пристально, неотрывно.

– Вы уже заметили? А я хотел удивить вас, – сказал Чоэпэл, приблизившись к туристам. – Это волк. Красавец, правда? Они не так часто попадаются людям на глаза по сравнению с другими животными. Не бойтесь, он нас не тронет.

Волк и правда был хорош – обдуваемая тибетскими ветрами густая шерсть казалась холеной, она играла на солнце, по цвету почти не отличимая от песка. Зверь лежал за насыпью и следил за чужеземцами, казалось, из любопытства, явно не вынашивая замыслов в отношении них. В его позе, взгляде чувствовались спокойствие и превосходство над ситуацией, даже резкое движение собаки не насторожило его. Алиса, зная силу поводка, тоже залегла в песок, тревожно глядя в сторону хищного сородича.

– Похоже, нам пора возвращаться, – напомнил Чоэпэл, постучав пальцем по циферблату своих часов.

– И правда, заболтались мы с вами. Точнее, я вас в итоге заболтал. С тех пор как умерла моя жена, мне и поговорить-то особенно было не с кем. Может, поэтому я поначалу так легко проникся к вашему почти родственнику. Да что уж теперь, дело прошлое. Возможно, это кармическое, а, как вы считаете, Мирослав? – Профессор явно пытался разрядить обстановку шуткой, которая прозвучала не весело, а печально.

– Если верить досточтимому Ниме, то все, что с нами происходит – это кармическое. Тем более встречи. Так что, Анатолий Степанович, как бы то ни было, вам действительно не стоит так переживать из-за того, что жизнь свела вас со Стрельниковым. Зачем-то так было нужно. Хоть вы и не объяснили толком, чем именно он вам досадил, но, на всякий случай, скажу – у него сейчас трудный период. Очень трудный. Рухнуло дело его жизни, официально он признан банкротом, при этом он уже не молод. Он всегда имел сложный характер и крутой нрав, а под влиянием этих событий, наверное, стал невыносимым. Мне сложно судить, на мне он редко срывает гнев. А вот ваше с ним недопонимание могло возникнуть на этой почве. Так что, возможно, вы зря сгущаете краски и принимаете происходящее так близко к сердцу? Он справится с потрясением и снова станет терпимым, вот увидите.

– Увижу. Теперь от этого никуда не деться. Увидите и вы, Мирослав. К сожалению.

Когда вернулись к месту сбора, машины стояли наготове. Стрельников дожидался их в салоне вместе с помощниками. Нима Ринпоче так и сидел под деревцами, Чоэпэл отправился деликатно возвращать его в реальность. Через несколько минут внедорожники уже тронулись и помчали в сторону легендарных, загадочный озер Манасаровар и Ракшас, лежащих у подножья Кайласа. Эти два озера разделял между собой лишь тонкий перешеек, но при этом воды Манасаровар в любую погоду были безмятежны, а вот Ракшас всегда взволнованно. За неспокойный дух Ракшас называют озером демонов. Еще тибетцы верят, что в Манасаровар вода живая, а в Ракшас – мертвая.

Добрались до места, когда сумерки уже набрали красок и опоясали кромку неба лиловыми и багряными лентами. Огромной ледяной глыбой по правой стороне возвышался Кайлас, настолько отличный от других, схожих друг с другом холмов, что мог бы считаться символом вечного одиночества. Еще в дороге Мирослав восхищенно любовался его заснеженным пирамидальным навершием, которое по мере приближения открывалось все больше и казалось выше, будто гора на глазах вырастала из земли.

Когда водители припарковались для ночевки и путешественники высыпали из салонов, Мирослав даже не посмотрел в сторону Ракшас, застыв перед огромной снежной пирамидой на фоне закатного неба. Время замерло.

– Мистер Стрельников, в группе должен быть еще один человек, где он? – услышал Мирослав за спиной голос гида, вернувший его в реальность. – Мы не можем идти дальше в неполном составе, это невозможно. На первом же чекпосте нас остановят военные при сверке списков. Тибет – это не парк аттракционов, страна на военном положении. Китайские власти строго следят за соблюдением правил пребывания здесь.

Погодин обернулся.

– А не будет больше чекпостов, – спокойно ответил Стрельников.

Он стоял поодаль, глядя на рябь волн, слегка наклонив голову. Отчего-то Мирослав засмотрелся на его затылок, широкую, крепкую шею. Но тут Стрельников развернулся, быстро и уверенно запустил руку во внутренний нагрудный карман и таким же четким движением вытянул ее вперед. Послышалось отчетливое «чпок», и Чоэпэл, как подкошенный, упал на спину. Во лбу у него зияла аккуратная круглая рана, из которой тонкой струйкой потекла кровь; раскосые, каплевидные глаза удивленно смотрели в небо.