Текст книги "Белое братство"

Глава 17

– Прости, друг сердечный. Ничего личного, – с этими словами Стрельников направил дуло пистолета на одного из водителей, которой находился левее и дальше рухнувшего на землю Чоэпэла.

Обслуживающие группу тибетцы сидели на земле чуть поодаль того места, где планировалось разбить палатки, и курили, отдыхая от дороги. От точки, в которой находился Стрельников, до его следующей жертвы пуля должна была пролететь меньше чем на полметра левее плеча Роднянского, который стоял между уже убитым тибетцем и тем, который был обречен. Могло показаться, что напряженная рука стрелка медленно перемещается именно в сторону профессора, но тот даже не шелохнулся, когда черная пустота дула уставилась на него. По лагерю разнесся еще один хлопок – сочный, резкий звук, похожий на разрыв полой сферы из тугой материи, будто от выстрела к выстрелу лопалась оболочка одной реальности, чтобы обнажить другую. В новой яви, проступившей за очередным хлопком, оказалось уже два трупа – один из водителей повалился на бок, неестественно подмяв телом правую руку. Второй в ужасе попятился от трупа назад, цепляясь руками за траву и выворачивая ее из земли с корнем. От испуга он не догадался подняться, так и полз назад, подволакивая ноги, как паралитик.

– Прими это проще, друг мой. Мы обо всем договорились. Я тебя не трону, – крикнул ему Стрельников по-английски.

– Проконтролируйте его, только нежно, он мне еще пригодится. Главное, заберите у него телефон, – эта его реплика адресовалась уже бойцам, которые тут же двинулись темными тенями на перепуганного водителя. – И Ламу стреножьте, подумаю, что с ним делать.

Казалось, новая реальность еще не окрепла, не сформировалась до конца – в ней пока не появилось шумов, шевеления, привычного течения жизни. Тишина оглушала, и звук властного спокойного голоса сотрясал зыбкое пространство, заполненное ею. Мир вокруг, будто первозданный, ощущался пустынным и неокрепшим, и только белоснежный пик Кайласа, отраженный в водах древнего озера, был незыблем, как константа, переходящая из реальности в реальность. Погодин, Роднянский, уцелевший водитель смотрели на новоявленный мир широко распахнутыми глазами, как грудные дети. Выживший тибетец и вовсе бился в истерике, сопутствующей первому шоку появления на свет. Только Стрельников и его помощники, будто старожилы реальности, обнаженной выстрелами, действовали привычно и уверенно.

– Профессор, дорогой мой человек! – спокойный голос с веселыми нотками, вселяющими безотчетный ужас, снова сотряс тишину.

Стрельников уставился на Роднянского, приветственно раскинул руки, как при встрече с близким, но давно не виденным другом, разжал ладонь с пистолетом (тот крутанулся на указательном пальце, блеснув стальным ребром, и повис вверх тормашками на спусковой скобе). На лице душегуба сияла широкая радушная улыбка. Казалось, еще мгновение, и он сделает несколько шагов, отделяющих его от профессора, чтобы заключить его в объятья. Роднянский же просто стоял и смотрел на него, безвольно уронив руки. В тот момент, когда первый выстрел нарушил привычный порядок вещей и Чоэпэл рухнул, устремив в звездное небо вопросительный, удивленный взгляд каплевидных глаз, профессор был занят тем, что распаковывал палатку. Он поначалу так и замер в полусогнутом положении с алюминиевой дугой в руке, потом выронил ее на землю и приложил ладонь к виску. От массирующих движений дряблая кожа под его пальцами ходила, как круги на воде. Он смотрел на труп Чоэпэла, и лицо его выражало муку, – будто он решал хитрый ребус и в самый ответственный момент мозг начисто отказался соображать. Когда раздался второй выстрел, профессор даже не обернулся, чтобы убедится – за его спиной еще одна душа покинула тело. Он был уверен в том, что Стрельников бьет на убой с одного выстрела, и рука его дрогнуть не может, ни случайно, ни намеренно.

– Только не говорите, профессор, что вы удивлены или, того больше, шокированы. Ой, не поверю! – Владимир Сергеевич подошел к Роднянскому ближе и все с той же веселой улыбкой погрозил пальцем, не строго, как нашалившему малышу. – Вы же прекрасно знали, ничто не может меня остановить на пути в Олмолунгринг, правда? Знали, отлично знали. Так уж получилось, Анатолий Степанович, что мы с вами видим друг друга насквозь, – это для меня в свое время стало прямо-таки удивительным открытием. Но речь не об этом. Вы знали, что остановить меня нельзя, и зачем-то попытались это сделать. Зачем вы укокошили Семена? Если бы он не откинул копыта с вашей легкой руки, то, возможно, и этих жертв можно было избежать, ну или хотя бы отсрочить, – Стрельников обвел рукой панораму, на которой покоились два трупа. – Жертвоприношение – это искусство, к нему надо подходить с умом, с чувством, вдумчиво и трепетно. Вы же повели себя как слон в посудной лавке. Не ожидал от вас такого топорности, стыдно, профессор. Право слово, стыдно, – после нотации он сделал выжидательную паузу, а потом добавил с усмешкой: – Что вы подмешали в мой коньяк, коварный отравитель?

Роднянский был бледен. Возможно, он и хотел бы сказать что-то в ответ, но, по-видимому, не мог – губы его дрожали, тело не слушалось. Не в силах больше стоять перед насмешливым взглядом, как у расстрельной стены, он сел на землю и прикрыл руками лицо.

– Молчите? Так я вам скажу – в коньяке был яд, который спровоцировал у Сени отек мозга. Угадал? – Стрельников слегка наклонился к сидящему почти у его ног профессору.

– Куда вы дели тело бедного мальчика? – еле слышно прошелестел Роднянский.

– Ну, знаете, это уже верх цинизма – изображать драму из-за смерти человека, которого сам же укокошил. – Владимир Сергеевич распрямился и расхохотался натурально и весело. Если бы не обстоятельства, его смех мог бы показаться заразительным. – Бедный мальчик, – передразнил он. – Профессор, я вас недооценил…

Когда все случилось, Мирослав остолбенел. События развернулись отупляюще внезапно, и он не сразу смог собрать воедино разрозненные фрагменты возникшей перед ним картины. Вот на россыпи острых камней лежит раскинув руки бездыханный Чоэпэл, на лбу у него, точно в середине, аккуратная темно-бордовая точка, из которой течет кровь. Вокруг распластанного тела, поджав хвост и поскуливая, вьется Алиса. В десятке метров от него обмяк в неловкой позе еще один труп. Рядом один из охранников то ли успокаивает, то ли вяжет уцелевшего тибетца, а второй мечется в сгустившихся сумерках. Вот, в нескольких шагах от тела Чоэпэла Стрельников поигрывает «Береттой» с глушителем и веселится. Перед ним – мертвенно-бледный Роднянский, уличенный в убийстве. «Что за сюр?» – только и мог тупо прокручивать в уме Мирослав.

Монолог Стрельникова в адрес профессора вообще казался Погодину бредовой фантазией. Как будто тот зачитывал свою речь из неизвестного сценария Дэвида Линча, на основе которого поставлена вся эта сцена, а он, Погодин, случайный зритель на съемочной площадке. Отчего-то ему вспомнился эпизод из «Твин Пикса», когда пожилой дворецкий уговаривал истекающего кровью агента Купера съесть завтрак, пока тот не остыл. То, что Мирослав сейчас видел и слышал, казалось, было из той же категории запредельной алогичности. Но он всеми силами пытался реанимировать нокаутированное сознание, расшевелить его.

– Мироша, нет, ты видел такое? – Стрельников повернулся к нему вполоборота, указывая дулом на застывшего в сокрушенной позе профессора. – Анатолий Степанович спрашивает у меня! У меня!!! Куда я дел бедного мальчика, которого он же отправил к праотцам. Это ново. А вы что, Анатолий Степанович, были не в курсе, что после вашего угощения этот мальчик неизбежно отдаст богу душу? Вы все это время, несколько дней, преспокойно наблюдали за тем, как на него действует яд, и делали вид, что ничего не происходит. А теперь так натурально разыгрываете драму. Для кого? Для меня? Простите, не прокатит. Может, для Мирослава? А что, ход! Он парень молодой, впечатлительный. Сейчас расчувствуется, да и бросится вас защищать, правда?

Очередной закат исчез в небытии. Над плато темным куполом сомкнулось небо, будто маленьких человечков на пологом днище огромной посудины накрыли сверху чугунной крышкой. Темнота заклубилась на дальних рубежах, но пятачок пространства, на котором разворачивалось действо, был обозрим. Мирослав наконец оттаял и бросился туда, где находились Стрельников с профессором. От места его отделял десяток шагов.

– Какого хрена здесь происходит? Вы что оба, ополоумели? Анатолий Степанович, что он несет, какой яд?

Погодин присел на корточки рядом с профессором, пытаясь заглянуть в его прикрытое ладонями лицо.

– Это правда, – прошептал Роднянский.

– Какие мы честные! Мне прямо-таки неловко находиться в столь благородном обществе со своими босяцкими манерами. – Стрельников демонстративно повертел в руках пистолет и сморщился, будто держал какую-то гадость.

– Как правда? То есть вы преднамеренно убили человека? Господи, зачем?

Мирослав сел на землю. Мысли его отчаянно буксовали, бешено проворачиваясь на холостых оборотах без какого-либо удовлетворительного результата. То, что Стрельников сейчас на его глазах легко и непринужденно застрелил двух безропотных, не представлявших никакой угрозы людей, было дико, шокирующе. Но Стрельников был органичен в этом амплуа. Хоть Погодину никогда не доводилось стать свидетелем проявлений подобной жестокости с его стороны, но он знал, чувствовал с ранних лет, что этот человек принадлежит особой породе. Не тех, кто одержим насилием и расправляется с другими ради удовольствия от процесса. Но тех, чье нутро по-особому твердо, а разум холоден, и потому в зависимости от ситуации он способен принимать и реализовывать любые решения, даже самые жесткие. Мирослав интуитивно понял это еще тогда, когда уловил от «дяди Володи» особый, обжигающий жар, в котором растворялись запахи пороха и металла. Когда он повзрослел, стало очевидно, что в бурной молодости, на этапе становления бизнеса, Стрельникову наверняка приходилось расправляться с недругами, отвоевывать свое место на просторах ставшей дикой страны, но он никогда не выспрашивал у него подробностей об этой стороне его прошлого. Просто принимал его таким, какой он есть, не питая на его счет каких-либо сахарных иллюзий. В конце концов, в той среде, где ему приходилось находиться по факту рождения, людей с подобным прошлым было много, они были порождением очередного витка российской истории, и Мирослав не брался решать, можно ли их судить за это. Сейчас же, ошарашенный случившимся, он пока не понимал, зачем и почему Стрельников лишил жизни тибетцев, но какое-то иррациональное чувство внутри него, вероятно, одно из тех, которые делают человека слабым, давало Стрельникову пусть маленький, но шанс хоть как-то оправдаться. Может быть гид и водитель были затаившимися местными потрошителями, маньяками, бесами во плоти, которых Стрельников каким-то образом изобличил? Да что угодно, любой бред – сейчас ему было не до здравого анализа. Пока он просто допустил призрачную возможность, что Стрельников сможет объясниться. Допустил хотя бы потому, что они были друг другу не чужими. Он выяснит это позже. Но Роднянский! То, что он был способен на то, в чем только что сам признался, вызывало у Погодина когнитивный диссонанс. Стрельников же наблюдал за происходящим сейчас выяснением подробностей с явным удовольствием. Мирослава в этой ситуации раздражала его самодовольная ухмылка, но сейчас было не до нее.

– Анатолий Степанович, зачем? – повторил он мучивший его вопрос, но тут же опомнился. – Подождите, если это был его коньяк, – он кивнул в сторону Стрельникова, – значит, вы планировали его смерть?

– И это правда.

– Эх, красота… – Владимир Сергеевич сунул ствол за пояс и азартно потер ладони.

– Так! Что происходит между вами – давно уже пора выяснить, и я это сейчас сделаю. Но объясните мне сначала, Анатолий Степанович, как вы могли, зная, что яд по ошибке принял не ваш заклятый враг, а другой, случайный человек, все это время молча наблюдать за его мучениями? Ведь можно было что-то предпринять, остановить процесс, отвезти в больницу, дать противоядие? Хотя стоп… подождите! Ну конечно… я совсем отупел от эмоций… вы боялись, что если расскажете про яд, то он расправится с вами, и поэтому промолчали?

Профессор убрал руки от лица. Его голова будто лишилась опоры и безвольно повисла. Мирослав увидел, как на морщинистой шее ветер треплет седые прядки и ворот куртки, будто трясет за шкирку провинившегося ребенка.

– Нет, Мирослав, я не боялся того, что он меня прикончит. Я приехал в Тибет, зная, что отсюда уже не вернусь. И для меня не было разницы, умру я здесь на день раньше или позже. Но если бы я сказал про яд сразу, то еще тогда случилось бы то, что случилось сейчас. Уверяю вас, что ни в какую больницу он бы Семена не повез, а еще тогда на месте пристрелил бы его, Чоэпэла, водителя и любого другого, кто встал бы на его пути. Ведь я не ошибся?

Роднянский вскинул голову и посмотрел на Стрельникова с вызовом. Поскольку он сидел на земле, а оппонент стоя возвышался над ним, то порыв профессора выглядел жалко. Владимир Сергеевич только глазами сверкнул и ничего не ответил.

– Ну конечно, я прав! – почти выкрикнул Роднянский, и голос его предательски дрогнул, как лопнувшая струна. – Разве может такая малость, как человеческая жизнь, одна, две, три, десяток, не важно, преградить путь в Олмолунгринг, Шамбалу или пусть даже в кабак, если и туда приспичит, такому… такому… Я давно это понял, в Москве, жалко только, что не сразу! А когда понял, то долго думал, имею ли я право вмешаться. Но чем больше мне открывалась твоя истинная сущность, тем меньше оставалось сомнений. В какой-то момент я вообще перестал замечать твою физическую оболочку, она бледнеет и расползается на глазах, а под ней я вижу хищную ядовитую гадину, которая сворачивается кольцами и в любой момент готова атаковать. Я вижу эту гадину даже во сне, и у меня нет сомнений, она ядовита и жаждет крови. И я решился. Но что я мог сделать в Москве? Нищий старик против миллиардера с десятком охранников. Тибет – это был мой единственный шанс попытаться. Я им воспользовался. Я не знал, не думал, что этот дорогущий коньяк может попасть в руки кому-то другому. Я не думал, что наемный сотрудник позволит себе такую вольность. Я не хотел… – профессор осекся, и Мирославу показалось, что глаза его наполнились влагой. – Когда я понял, что он выпил, этот парень, я пытался. Я пытался сделать так, чтобы мы свернули в больницу. Но поехать в больницу – значит сняться с маршрута, и он сказал мне тогда, что лучше мне этого не делать, хуже будет всем. Я не знаю, на какое чудо я рассчитывал, когда решил оттянуть этот момент. Чуда не случилось.

Мирослав вспомнил приватный разговор Роднянского и Стрельникова, когда профессор действительно пытался настоять на поездке в госпиталь. Вспомнил он и обрывок фразы из того разговора, который до него донес ветер. «Любой ценой…» – сказал тогда Стрельников.

– Ну вы, неуловимый мститель, – раздался голос Владимира Сергеевича. – По вам большая сцена плачет. И вообще, в вашем возрасте надо серьезней относиться к здоровью, тем более к зрению. А если рептилии всякие мерещиться начинают, то вообще прямая дорога к психиатру. Ох, Анатолий, дорогой вы наш, Степанович, мне кажется, что наш разговор затянулся. Хватит, пожалуй, сантиментов. Если вас это утешит, могу сказать только, что ваш мальчик не такой уж и мальчик. Сеня – тот еще головорез. Тело его передано духам по всем правилам, стервятники, наверное, уже обглодали его до костей, теперь дело за хищными животными. Я устроил ему погребение сегодня днем, пока вы прогуливались по дюнам. Он откинулся километров через двадцать после Саги. Смерть его не была страшной, если вас это волнует, он тихонечко так хрюкнул – и все. Но я еще в Саге понял, что Сеня не жилец, поэтому отправил Чоэпэла в вашу машину, а сам сел в ту. Поэтому у нас и сломался джип. Наш водитель оказался жаден до денег и на редкость сговорчив. Мне, профессор, с самого начала было до жути интересно, что такая букашка, козявочка, будет предпринимать, чтобы излить, наконец, свой благородный гнев. Вы думаете, я взял вас в экспедицию, потому что расчувствовался от этих соплей: «Ах, мечта всей жизни. Ах, Тибет»? Ну-ну, конечно. Просто мне еще в Москве стало интересно, что же это наш Анатолий Степанович такое задумал. Вы так смешно хмурили свои облезшие брови и стреляли в меня блеклыми глазенками, будто искру пытались высечь. Это было забавно. Так забавно, что я не смог отказать себе в удовольствии досмотреть до конца это шоу. Неужели вы, умный, казалось бы, человек, хоть на секунду могли предположить, что я, Владимир Стрельников, могу так легко обмануться? Я?! Что я не вижу насквозь вашей малахольной душонки? Хотя, признаюсь, когда вы пустили в расход Сеню, я был удивлен. Я даже уважать вас начал немного, по-особому, по-стрельниковски. Совсем чуть-чуть. Даже не стал препятствовать. Все думал, что же вы дальше предпримете. Но, к сожалению, вы оказались нерасторопны, а времени на игры и забавы у нас больше не осталось – пришлось сорвать маски. Мне даже жаль, что вам не представилось возможности реализоваться в полной мере на пороге смерти…

– А я жалею только о том, что единственный раз за свою долгую жизнь не сдержался и рискнул так грубо вмешаться в божий промысел, кем бы ни был этот бог. Я хотел уничтожить гадину, но убил человека, ни в чем не повинного человека. Я столько лет посвятил попыткам проникнуть в суть религий. И в какой-то момент мне даже показалось, что я преуспел. «На всё воля Божья», «У каждого своя карма», «Всё в руках Аллаха»… Все об одном. Надо же было столько лет так остро чувствовать смысл этого, чтобы усомниться на пороге смерти? Нельзя изменять себе. И я жалею об этом. Не о том, что потопил свою смерть, а о том, что умру искушенным.

– То есть вы уже не горите желанием меня укокошить? – куражился Владимир Сергеевич.

– С тобой, Стрельников, в свое время расправится тот, кто тебя создал. Не я. Я свой урок усвоил, высший промысел не обхитрить. Наверное, даже если бы я стрелял в тебя в упор, то чертова пуля пролетела бы мимо. У каждого свой срок и своя обязательная программа. И то и другое определено не нами, и не мы, простые смертные, можем этот замысел переиначить. Мы можем лишь постигать то, что должно, либо возвращаться к началу. Если вы, такие, как ты, существуете, то, наверное, зачем-то это нужно. В конце концов, все мы, так или иначе, играем какую-то роль в жизнях тех, с кем пересекает нас судьба, или карма, если хотите. Все мы друг для друга либо учителя, либо мучители, спасители или каратели. А иногда просто исполнители чьего-то высшего приговора, о чем сами не ведаем. И, возможно, приговор этот заключается не в возмездии, а в освобождении. Вот ты с Чоэпэлом и парой слов не обмолвился, а сыграл самую важную роль в его судьбе. Слабое утешение, но, может быть, и Семену этот срок был предначертан, а я лишь случайно выбранное орудие?

Роднянский замолчал, осекся. Он уже не смотрел на Стрельникова, а вглядывался куда-то в темноту. Да и говорил теперь, казалось, сам с собой.

– Ужасно банальные вещи говорю я на пороге смерти, – снова начал он и даже усмехнулся. – Вот уж, действительно, стоило ли на профессора выучиваться, чтобы закончить жизнь с таким простейшим монологом. Хотя, возможно, так и должно быть, чтобы в конце земного пути с обжигающей ясностью осознавать самые простые, примитивные истины. Простые настолько, что всю жизнь на них и внимания не обращаешь, потому что ищешь знания более достойного твоего выдающегося ума. И вся твоя жизнь, долгая, мучительная, дается лишь для того, чтобы вернуться к азам, примитивным, как горчичное зерно, и все же понять и прочувствовать их по-настоящему.

– Мне будет не хватать ваших долгих философских монологов, Анатолий Степанович. Не вдаваясь в дискуссии, замечу коротенько, что это вы, малахольные, исполняете чью-то волю, а я вершу свою.

– Ты в этом уверен?

– Конечно уверен. Этим и отличается избранный от простого смертного – правом вершить судьбы. Роднянский, вы слишком драматизируете жизнь и смерть. Люди плодятся, как тараканы, имя им – легион.

– А ты, значит, особенный? Не слишком ли значительную роль ты себе отвел? Ведь я не ошибся – эти две души, по-твоему, недостаточная плата, чтобы открыть вход в Олмолунгринг? Ты же уверен, что кровожадным бонским духам нужна более значимая жертва, царское подношение – сотни, тысячи людей?

Стрельников молчал, но в лице его что-то неуловимо изменилось. Было похоже, что пламенные речи Роднянского перестали его забавлять. Он снова взялся за рукоять пистолета.

– Ну вот что, профессор… – заговорил он серьезно, без иронии. – Мне кажется, мы тратим слишком много драгоценного времени на словоблудие. Исключительно из уважения к вашим непокорным сединам я предлагаю вам выбор. Вы можете пройти наш маршрут до конца, но молча, или навсегда остаться на этом самом месте…

– Да ты совсем рехнулся, что ли? – Погодин резко встал, намереваясь выхватить у Стрельникова пистолет и как следует тряхнуть за грудки.

Но Владимир Сергеевич, похоже, ожидал такого поворота событий. Резкое движение не застало его врасплох, не вынудило отшатнуться. Он просто размахнулся и с оттягом двинул Мирославу по скуле рукой, в которой была зажата рукоять «Беретты». На секунду Погодину показалось, что голова его лопнула и из разломов черепа вырвался наружу ослепительно белый свет. А потом наступили темнота и безвременье. Последнее, что он услышал, проваливаясь в забытье, были слова Стрельникова: «Ну, и где этот чертов Лама?»