Текст книги "Белое братство"

Глава 22

– Вадик, миленький, ты просто устал. У тебя нервный срыв, ты сам себе не принадлежишь, не ведаешь, что творишь, понимаешь?

Когда вчера поздно ночью Вадим Сигизмундович все же набрался решимости повернуть ключ в замке собственной квартиры и тихонько, надеясь, что Света легла спать не дождавшись его возвращения, шагнул в коридор, то, конечно же, застал ее бодрствующей. Первое, что он увидел, ступив за порог, – на полу желтой кляксой растеклось пятно света, источник которого был на кухне. Сердце нехорошо сжалось. «Может, забыла погасить?» Он сделал осторожный шаг до напольной черты между тенью и светом и заглянул за угол так медленно и осторожно, что сам Джеймс Бонд мог бы позавидовать уровню мастерства. Кухня открывалась его взору по чуть-чуть: вот краешек углового дивана, вот овальный бок стола, еще немного дивана и стола (пока чисто), вот уже загиб дивана (и снова везет!), ай! – Света.

Вадим Сигизмундович инстинктивно отпрянул, хоть и догадывался, что мера эта глупая. Ретироваться было поздно, да и некуда. «Ну чего ты там панамой отсвечиваешь? Покажись уже весь, так сказать, во всей красе. А то давно не виделись», – раздался из кухни хмельной и от того, видимо, излишне агрессивный зов. Успенский вдохнул поглубже и сделал ход на желтое поле. Света сидела за столом в атласном халатике, скользкая ткань которого разъехалась в области декольте непристойным вырезом, излишне обнажив дородную, обвисшую под собственной тяжестью, но молодую грудь. Вырез выглядел дерзко, вызывающе, но в тоже время жалко, как падшая, но глубоко несчастная женщина, размазывающая в пьяном угаре злые слезы. Вадим Сигизмундович старался не смотреть в эту область, но разнузданное декольте будто само настойчиво заглядывало ему в глаза с укоризной. На фоне груди вырисовывалась почти пустая бутылка красного вина, одинокий бокал и пепельница.

Света даже не попыталась оправиться, подобраться, когда Успенский предстал перед ней в проеме двери. Она вообще не шелохнулась, как будто специально хотела продемонстрировать ему степень своего падения, в которое он ее вверг. Осоловевшие от выпитого, влажно блестевшие глаза смотрели на него с укором и вызовом, как бы говоря: «Полюбуйся до чего ты меня довел». По всему выходило, что Вадиму Сигизмундовичу следует ощутить укол раскаяния и стыда. В первые секунды мизансцена действительно произвела на него долженствующий эффект – он виновато потупился и чуть было не начал вымаливать прощение. Раньше он поступил бы так безотчетно. Хотя раньше он и не позволил бы себе такую вольность, как исчезновение почти на сутки. Но теперь ему хватило силы обуздать бессознательный порыв и оценить ситуацию. Все-таки мысли, ощущения и фантазии, которые он пропустил через себя сегодня, оказались не такими уж бесплотными, испаряясь, они оставили в Успенском некой вещественный осадок, который укрепил его дух. Он не готов был отказаться от планов, при воспоминании о которых ему становилось легко, как никогда прежде.

«Сейчас или никогда», – подумал он и уже набрал в легкие воздуха, чтобы одним выдохом решительно подытожить их отношения. Но Света заговорила первой. «Ты телефон-то включи», – сказала она тоном, не предвещавшим мирного диалога. Вадим Сигизмундович присел на дальний от нее край диванчика, нервно стиснул пальцы, так, что хрустнули суставы. «Света, я…”, – начал было он. «Нет, ты включи, включи…» – тон не допускал возражений. Вадим Сигизмундович уступил рефлекторно, по привычке, – выудил из кармана аппарат, нажал на кнопку. Экран мигнул, пошел процесс загрузки. Меньше чем через минуту телефон исторг первое тревожное «трям». Еще минуты две они молча слушали непрекращающиеся сигналы.

«Этот абонент звонил вам 43 раза,» – прочитал Успенский сообщение на экране, когда аппарат перестало лихорадить. Он посмотрел на Свету, она, казалось, этого момента ждала, потому что тоже смотрела на него, и не просто, а как-то особо выразительно. Он какое-то время разглядывал эту страдальческую гримасу, но чувство вины в нем откликалось лениво и слабо, как затерявшийся в пространстве сигнал SOS, доходящий урывками. Снова вдохнув поглубже, он выпалил: «Света, нам надо расстаться». В это время она предпринимала попытку отпить вина, но прозвучавшее заявление волшебным образом остановило мгновенье, как в детской игре по команде «замри». Вино Света не проглотила, а задержала его во рту, отчего лицо ее вытянулось, подбородок заострился, губы сложились бантиком, как у мультяшной рыбки. Она слегка склонила голову на бок, приподняла брови, и Успенский увидел, что первый испуг в ее глазах сменяется веселым недоумением. С усилием протолкнув в себя жидкость, чуть было не поперхнувшись, Света прыснула со смеху и спросила: «Не поняла… Вадик, тебя в подворотне грибами накормили, что ли? Ты что несешь?». Вадим Сигизмундович молчал, смотрел на нее серьезно, прямо. Света изучала его взгляд внимательно и долго, как телеграмму с настолько важным извещением, что от волнения глаза бегут по строчкам слишком быстро и ум не успевает разобраться – пару фраз с путающими «зпт» и «тчк» приходиться перечитывать многократно. Наконец Света, похоже, разобралась – «Света зпт нам надо расстаться тчк». По крайней мере, Успенский отметил, что веселое недоумение в ее взгляде снова сменяется испугом.

Конечно, ночь продолжилась слезами и увещеваниями, криками и шепотом. От неожиданности Света не успела определиться со стратегией, поэтому перебрала все возможные подходы к бывшему будущему мужу, удержать которого нужно было во что бы то ни стало. Поначалу Вадиму Сигизмундовичу пришлось выслушать долгий негодующий, местами бранный монолог, изобилующий оборотами: «да я на тебя потратила…”, «да я из тебя сделала…”, «да ты у меня узнаешь…”. Успенский не встревал, позволил ей выговориться. Лишь отмечал про себя особо любопытные моменты, по которым можно было делать выводы о том, кто он в действительности для Светы есть. Потом она разразилась пьяными слезами. Порыдав, спрятала в ладони лицо, притихла. Ее сбитое, в самом соку тело молодой женщины вздрагивало под голубым атласом с пестрыми павлинами мелкими импульсивными толчками, скользкая ткань от толчков морщилась, павлины куксились в плаксивых гримасах. На этой стадии выяснения отношений Вадим Сигизмундович преисполнился искренним сочувствием к женщине, чьих надежд не оправдал. Он даже подсел к ней, по-дружески положил ладонь на теплую, подернутую жирком спину. Этот жест спровоцировал в Свете очередной порыв вдохновения, открыл второе дыхание – она плавно изогнулась, рука Успенского непроизвольно скользнула ниже. Он сам не понял, как она изловчилась взгромоздиться ему на колени и начала невпопад целовать его мокрыми горячими губами, размазывая по его коже свои слезы, бесстыдно елозить по нему бедрами и грудью.

«Не надо, Света. Пожалуйста, не надо», – молил Успенский, пытаясь освободиться. В какой-то момент ему это удалось, он подскочил, отшатнулся к раковине, предупредительно выставив вперед руку. «Ну чего тебе не хватает? Что не так?» – На ее щеке пролегла очередная мокрая проталина. «Проблема не в тебе…”, – начал Успенский, Свету заметно передернуло. Он попытался объяснить ей про свободу, про духоту и мрак, тоску и одиночество, про внезапное чувство сопричастности к чему-то большому и важному. О том, что у него появились невидимые друзья, и он надеется в один прекрасный момент расслышать их ясные неземные голоса, Успенский рассказывать поостерегся.

«И что ты собираешься делать?» – внимательно выслушав, уточнила Света. «Я собираюсь уехать. Удалиться от шума мегаполиса, чтобы где-нибудь на диких просторах ощутить себя частью всего сущего и в тишине научиться слышать себя и…» (он чуть было не сказал «и их», но вовремя осекся). Света не сдержалась, снова прыснула со смеху, но усмешка выглядела горькой: «Ты? На диких просторах? Бред какой-то… И куда ты поедешь?» «В Тибет», – выдал Успенский. Света удивленно и насмешливо вскинула бровь. «Ну, может, не в Тибет… На Алтай, в Монголию, Калмыкию, на худой конец», – поспешно поправился он, пытаясь то ли Свету, то ли себя самого убедить в реалистичности своих планов. «Вадик, а как же работа? У тебя контракт…» «Договор я разорву. Я договорюсь. Не могу больше». «Разорвешь, значит? Угу, понятно…»

Пока Света слушала, лицо ее становилось сосредоточенным, взгляд задумчиво зависал на случайно выбранных деталях интерьера. Она курила, покусывая губу. Это могло означать только то, что она судорожно пытается что-то обдумать. Хотя она больше не ругалась и не плакала, очевидно было, что отпускать Успенского так просто она не намерена. Вожделенную свободу Вадиму Сигизмундовичу предстоит отстоять – как выстраданную, заслуженную награду. Он смирился с этой мыслью, подбадривая себя воспоминаниями о чувствах, пережитых сегодня. Для себя в обозначившимся конфликте интересов он определил дипломатическую стратегию как единственно возможную, и уже под утро она дала первые плоды – со Светой удалось достичь мирного соглашения до следующего полудня. Они разошлись на том, что обоим необходимо выспаться, а завтра снова все обсудить на свежую голову. Обязательным условием со стороны Успенского было то, что спать в эту ночь они будут в разных комнатах.

По-видимому, за отведенное время Света успела не только прийти в себя, но и определиться с тактикой. Вадим Сигизмундович еще толком не проснулся, а она уже мягко постучала в его комнату без четверти двенадцать и вошла, не дожидаясь приглашения. Выглядела Света хорошо. Явно постаралась, поработала над образом. В этот день она решила отказаться от незатейливых домашних халатов и пижам – на ней была полупрозрачная, свободного кроя белая блуза, заправленная в длинную расклешенную юбку в пол горчичного цвета. Элегантно, сдержанно – и в то же время в меру вольно. Наряд придавал ее облику мягкости, подчеркивая женственность фигуры, но вуалируя самочью суть. Подумала она и о макияже – светлые и свежие бежево-персиковые тона удачно скрадывали следы тяжелой ночи. На правом плече у нее лежала густая, тяжелая коса свободного, объемного плетения. Света улыбнулась и протянула Успенскому поднос с горячим чаем и свежеприготовленными сырниками с джемом: «Доброе утро, любимый».

Вадим Сигизмундович растерянно заморгал, пытаясь сообразить, не приснилась ему ночная ругань с выяснением отношений. Кажется, нет – все было на самом деле. Тогда что это за нежности? Что еще за «любимый?» Он думал, что сегодня ему предстоит продолжение неприятного разговора и финальная точка, которую в ночи было поставить затруднительно (не мог же он выставить пьяную рыдающую женщину за дверь под утро), однако он рассчитывал, что среди бела дня со Светой все же удастся распрощаться. «Света, к чему это?» – кивнул он сторону подноса, поднимаясь при этом с ложа. «Что – к чему? К чему утром завтрак?» – она рассмеялась звонко и беспечно, будто жизнь ее была легка и безоблачна. «Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мы, кажется, вчера все обсудили. Насколько я знаю, тебе есть куда съехать с моей квартиры, и я хотел бы попросить тебя оставить меня одного».

Света не оскорбилась и, похоже, даже не расстроилась. Продолжая улыбаться, она спокойно поставила поднос на стол и начала объяснять ему, будто пациенту психоневрологического диспансера, что у него нервный срыв, временное помутнение, и ради его же блага она дает ему время прийти в себя, восстановиться. Успенский почувствовал, что раздражается. Натянул домашние штаны и футболку, порывисто дошел до санузла, юркнул за дверь, щелкнул замком, открыл кран.

Из заточения он вышел минут через двадцать с твердым намерением либо выпроводить сегодня сожительницу, либо собрать необходимые вещи и съехать самому в старую квартиру или в гостиницу, там продумать план путешествия и проститься со столицей. Но стоило ему открыть дверь, как из кухни выплыла Света и продолжила увещевания.

– Вадик, тебе просто надо успокоиться и посмотреть на все трезвым взглядом. Ведь в твоей жизни именно сейчас наступает пора расцвета. Твоя популярность выходит на ошеломительный уровень. Еще немного – и хоть в президенты баллотируйся. Просто ты был не готов. Знаешь, ведь не всякий может вот так сходу впустить в свою жизнь столь радикальные перемены, даже если эти перемены открывают блестящие перспективы. Но бросать все сейчас – это настоящее безумие. Уезжать неизвестно куда и зачем, прекращать сотрудничество с высококлассным специалистом по связям с общественностью, который, то есть которая, и вывела тебя в люди. Все ведь рухнет, Вадик!

Вадим Сигизмундович загнанным зверем метнулся на кухню, оттуда в комнату. Она ходила за ним по пятам, будто боялась, что он снова изловчится и покинет квартиру, исчезнув со всех радаров.

– Пройдет немного времени, ты отдохнешь, начнешь мыслить здраво и поймешь, что нарубил дров. А ситуацию поправить, возможно, уже не получится. Ну не горячись, пожалуйста, возьми время подумать.

Вадим Сигизмундович подошел к окну, заглянул в колодец двора – мрак. Поднял глаза вверх, небо виднелось частично – прямоугольником, очерченным контуром домов, похожим по форме на штамп в казенном документе. Он тихонько вздохнул. Такие вздохи уже стали для него чем-то вроде привычки. У кого-то, например, привычка в подобные минуты ронять крепкое русское словцо, а Вадим Сигизмундович вместо этого вздыхает тихонько и получается это у него само собой.

«Эй, есть там кто?» – подумал он почему-то шепотом, разглядывая куцый краешек неба. В этот момент тишину квартиры разбил на острые осколки резкий грохот и треск. От неожиданности Успенский вздрогнул всем телом, и на секунду ему показалось, что в области сердца у него надорвался сосуд. «Надо бы громкость звонка убавить», – подумал он, восстановив дыхание. Дверной звонок ему доводилось слышать так редко, что он лишь логически мог определить природу этой ужасающей, громогласной трели.

– Ну наконец-то. Тяжелая артиллерия подоспела, – проговорила Света себе под нос и поспешила к двери.

«Какая еще артиллерия?» – заволновался Вадим Сигизмундович. Гадать пришлось недолго, из коридора до его слуха донеслись два хорошо знакомых мужских голоса. Спустя пару мгновений их обладатели вырисовались в проеме двери его личной комнаты. Неожиданное вторжение на территорию, которая воспринималась Успенским как единственный слабый оплот душевного равновесия, отозвалось внутри неприятным чувством. С порога на него весело смотрел главный режиссер телешоу, провозгласившего его потомственным колдуном, и угрюмо – управляющий магического салона, то есть его нынешний непосредственный начальник.

– Вадим Сигизмундович, дорогой, на кого ж вы нас? – Главный режиссер приветственно раскинул руки (видимо, рассчитывая, что Успенский кинется ему на грудь) и сделал два шага навстречу. – Разве можно так с хорошими друзьями, близкими, можно сказать, людьми?

В поисках поддержки режиссер обернулся к Свете, и та закивала, сердобольно прижав руки к груди. Получилось выразительно, но неубедительно.

Этого человека Успенский не видел уже больше года, но он не сильно изменился, только кепку да футболку сменил. А широкая улыбка, от которой Вадиму Сигизмундовичу неизменно становилось не по себе, и прищур остались все теми же. Пока режиссер напористо наступал на него, тесня к окну, управляющий усадил свое грузное тело на бежевый диван в углу комнаты, отдуваясь и промокая взмокший лоб салфеткой – летняя духота переносилась им с трудом. В другой руке он держал прозрачную пластиковую папку с листами, на которые то и дело нервно поглядывал. Его Вадиму Сигизмундовичу доводилось видеть куда чаще, и он не мог сказать, что эти встречи доставляли ему удовольствие.

– Нам тут Светочка шепнула, что нервное расстройство у вас, – говорите нелепицу, чемоданы паковать пытаетесь, чуть ли не в монастырь собрались. А нас, значит, бросить надумали? – продолжал режиссер, прищурившись вроде с улыбкой, но Успенскому прищур показался зловещим. Он непроизвольно шагнул назад и напоролся бедром на подоконник. Режиссер продолжил: – Любит она вас, переживает, волнуется. Да и нам вы вроде как не чужой человек.

– Нет у меня никакого срыва. Я принял осознанное решение. Я действительно хотел заехать сегодня в офис и обсудить условия расторжения нашего договора. Но раз уж вы сами приехали…

– Плохо дело, – сокрушенно покачал головой режиссер, обращаясь к Свете. – Опасения подтвердились, налицо расстройство мышления и первичный бред.

– Позвольте! Я совершенно здоров и попросил бы прекратить инсинуации в мой адрес!

Успенский так и взвился, вытянул шею, вытаращил на режиссера глаза, преисполненные негодования. Рефлекторно он сделал шаг вперед, как бы отвоевывая собственное пространство, но оппонент не сдал позиций, поэтому Вадим Сигизмундович чуть было не налетел на него грудью.

– Вас можно понять, такой ошеломляющий успех не всякая нервная система выдержит, – режиссер участливо сжал его костлявые плечи и слегка тряхнул. – Знаете уже, наверное, еще одно крушение самолета вчера случилось. В этой связи про вас только и говорят. Некоторые активисты выступают за то, чтобы вас, Вадим Сигизмундович, канонизировать. Правда, церковь пока не поддержала этой инициативы.

– Не надо меня канонизировать. Дайте мне пожить, на другие награды и почести я не рассчитываю.

– Ай-яй-яй… Досуг ли вам жить-то? И это в такой переломный момент! Сейчас не жить надо, а ковать, пока горячо. Вот мы на нашем канале про вас эксклюзивную программу снимать собрались: «Феномен Вадима Успенского, пророка нашего времени». Это же совершенно другой уровень! Так, глядишь, и телеведущим станете. Да что там телеведущим, что я, в самом деле… Перед вами теперь все дороги открыты! Я ведь сразу разглядел в вас что-то эдакое… – он энергично погрозил Успенскому пальцем, злорадно оскалившись.

– Я свободный человек и живу в свободной стране!

– Насчет страны говорить не буду, не имею однозначного мнения на этот счет, но вот о собственном статусе у вас весьма искаженное представление, – подал с дивана голос управляющий салона. – Вы что, забыли, что у вас с нами договор, причем весьма строгий.

В очередной раз промокнув лоб, он тяжело поднялся. На рубашке, обтянувшей брюхо, отпечатались мокрые полоски складок. Подойдя ближе, он вперил в Успенского снизу вверх взгляд поросячьих глазок и помахал перед его носом листами.

– Вот. Если вы вдруг что запамятовали, то можете ознакомиться. Вам по контракту еще год и два месяца в салоне работать, а иначе неустойка. Во-от тут мелким шрифтом прописана.

Он ткнул миндалевидным, девичьим ногтем в бисерные строчки. Успенский наклонился к листу, чуть было не задев его длинным носом, нахмурился.

– Тут написано, прозорливый вы наш, что, в случае преждевременного расторжения договора, вы обязуетесь выплатить нашей организации в качестве неустойки сумму, троекратно превышающую общую сумму ваших заработков за все время работы по договору. И сделать это вы обязуетесь в течение десяти календарных дней с момента расторжения. Если вы к этому готовы, то у меня возражений нет. Я вот подсчитал, сколько вы у нас заработали.

Взглянув на цифры, Успенский почувствовал, как силы и решимость покидают его. Стоять перед насмешливым взглядом режиссера и свинским управляющего вдруг сделалось трудно. На смену браваде пришла непомерная, беспомощная усталость. Света заботливо подвинула к нему стул.

– Сколько, вы говорите, мне еще осталось? – спросил он, судорожно вздохнув.

– Год и два месяца. Но у нас для вас есть и хорошие новости. Мы же не звери, поэтому все обсудили и решили пойти вам навстречу. Поработаете еще год по двойному тарифу и за меньший процент, провернем несколько рекламных кампаний салона с вашим участием – и отпустим, если сами захотите. Согласны?

Вадим Сигизмундович безвольно кивнул, глядя невидящим взором куда-то в угол.

Когда за визитерами закрылась дверь, Успенский вышел в коридор к Свете, которая провожала дорогих гостей.

– Света, ты не могла бы все-таки съехать?

– Да ты что? Оставлять тебя одного в таком состоянии? Как ты мог такое обо мне подумать, Вадим, дорогой! Что ж я, тварь какая-нибудь бездушная? Ты меня обидел, конечно. Но я ведь все понимаю, тебе тяжело. Ты мне близкий, родной уже человек, и я не собираюсь тешить свое самолюбие, бросая тебя одного в болезни.

Вадим Сигизмундович посмотрел на нее чуть дольше, чем требовалось для осмысления ответа. В итоге никакого ответа с его стороны не последовало, зато в чертах лица и взгляде были различимы усталость, брезгливость и что-то вроде презрения. Он развернулся и ушел в свою комнату, захлопнув дверь.

«Ну вот и славно, вот и хорошо, – подумала Света, глядя вслед вопросительной спине сожителя. – За год кто знает, как жизнь повернется? Изловчусь, поднажму, усовершенствую тактику. Живым не уйдет». Довольная проделанной работой, она пошла в комнату, расслабленно плюхнулась в кресло. Все-таки утренняя кампания по пленению противника прошла волнительно, а вдруг Успенский выкинул бы какой-нибудь фортель или смылся до прихода подкрепления? Но теперь можно выдохнуть.

Намереваясь развеять мысли, Света разблокировала телефон и стала прокручивать ленты то «Инстаграма», то «Фейсбука», то «Контакта». В голове было пусто, смысл постов ускользал от нее, растворяясь в пережитом стрессе. Но она и не пыталась его улавливать, просто прокручивала страницы с невротическим упорством, пока не ловила себя на том, что видит посты двух– или трехнедельной давности. Когда ленты социальный сетей ей порядком наскучили, она без каких-либо ожиданий полезла в папку сообщений «спам».

За последнее время у нее выработалась привычка заглядывать туда. Письма Блаженной мотивировали и придавали решимости – как угодно, но не так, как у нее. Бередили эти письма в недрах Светиной души и другое, какое-то ностальгическое чувство, которое отзывалось в ней слабой ноющей болью. Света понимала, что эта отчасти приятная боль была от безотчетной тоски по изведанным, но забытым чувствам, которые уже никогда не доведется испытать в полной мере. Наверное, что-то подобное ощущают люди, давно в прошлом пережившие страшную беду, когда с тоской разглядывают предшествующие этому событию фото. «Я никогда уже не смогу улыбнуться такой так беззаботно», – думают они, вспоминая, каково было иметь в себе прежнюю легкость.

Так и Света, читая письма Блаженной, она будто листала старый, запылившийся альбом, и, узнавая забытые кадры, испытывала фантомное чувство, которое навсегда от нее ушло. «Я никогда уже так не смогу…» Конечно, фантомное чувство было слабей других, реальных, и Света старалась по возможности не обращать на него внимания вовсе.

Так или иначе, к письмам она привыкла и теперь, кликая соответствующую иконку на экране, заведомо сожалела, что ничего нового в ящике не найдет. Ведь то письмо, которое она прочитала накануне, было последним среди скопившихся за несколько месяцев в этой папке. А судя по тому, что датировано оно было почти месячной давностью, на новые послания рассчитывать уже не приходилось. Но Света все равно нажала на значок, какая разница, на что смотреть, если смысл слов не проникает в сознание? К ее удивлению в папке обнаружилось новое сообщение. Это было так удивительно, что даже мозг ее включился, а глаза жадно побежали по строчкам.

«30 июля 20…, 12.23

это спам

Привет! Я долго не писала тебе, знаю. Но это не значит, что я не думала о тебе. Думала, и даже больше. Я наконец-то решилась, наверное, впервые за свою сонную жизнь, решилась сделать что-то важное, значимое. И в последний месяц я отдалась этой решимости целиком, очертя голову. Знаешь, я перечитала свои письма к тебе и вдруг поняла, насколько я ничтожная и жалкая. Какая тут любовь, правда? Смешно. Мне кажется, я даже поняла, почему за все время ты ответил мне лишь раз, и то сдержанно, нейтрально. Я помню каждое слово твоего скупого ответа: «Елена, приезжайте ко мне на прием. Я смогу ответить на ваши вопросы только при личной встрече. Буду рад помочь». Еще там был телефон секретаря и график работы. Это был ответ на самое первое мое сообщение, в котором я написала тебе, что у меня есть проблема – страшное пустое одиночество. Я, глупая, так обрадовалась тогда. Ты представить себе не можешь, какие чувства я испытала, увидев сообщение от тебя. Эта радость меня так оглушила, что я сдурела окончательно и стала забрасывать тебя своими глупыми письмами.

Прости меня за них. Тебе они, наверное, ужасно надоели. Привязалась к тебе ни за что ни про что. Навязываю свои душные чувства да неказистую судьбу. Кто ж в своем уме согласится связаться с таким нелепым существом, как я? Другой на твоем месте уже давно ответил бы мне грубо, сто раз уже сказал бы, чтобы я отвязалась, оставила в покое, пошла вон! Другой, но не ты)).

Возможно, еще и поэтому я так люблю тебя. Мне кажется, что ты не хочешь делать мне больно, говорить обидных, грубых слов. Но и отвечать мне вежливо ты не можешь тоже. Ты не переживай, я понимаю почему. Ты думаешь, что если не станешь отвечать, то я скоро успокоюсь и забуду тебя?)) Ты думаешь, что любой ответ спровоцирует у меня новый приступ любовного неистовства? Что ты поселишь во мне надежду, которую потом отнять будет сложней и больней, чем сейчас? Глупенький))).

Да разве может быть что-то больней, чем жить вот так, без проблеска, без любви? Мне бы хоть один глоточек счастья… Чтобы дух перевести. А там будь что будет… Хоть бы понять, как это – получить ответ и угадать голос среди прописных букв, где каждое слово обращено к тебе. Значит, думал, хоть минуту, но думал обо мне. А значит, я есть. Понять и запомнить. Сохранить внутри и любоваться.

Счастье… Ведь даже кроха его, сиюминутная, мимолетная, недолговечная – это все равно кроха СЧАСТЬЯ. В этот конкретный отрезок времени, совсем маленький, все равно ведь испытываешь счастье в полной мере! Жмуришься от его яркости, улыбаешься, размякаешь от неги и тепла… Эти песчинки можно бережно складывать одна к другой, а потом смотреть на все вместе и думать: «Вот сколько у меня было счастья! И сейчас есть! И с каждой новой песчинкой его будет больше!» И дело не в том, что больно мне будет ПОТОМ, а в том, что счастлива я могу быть уже СЕЙЧАС. Одним твоим словом, простым «Привет»)). Да я была счастлива уже тем, что писала тебе.

Но что теперь об этом, период глупых писем закончился (ох, сколько я ругала себя за них). То, на что я решилась сейчас, мне надо было сделать раньше, гораздо раньше! Я не писала потому, что надумала приехать сама и целый месяц готовилась к этой поездке. Ты ведь написал тогда, что лучше всего приехать. И правда, что толку писать? За это время я много раз хотела написать снова, но зареклась, что больше не буду понапрасну строчить утомительные пустопорожние послания. И еще. Так много всего происходило в твоей жизни в последнее время. До меня ли тебе было? Вся эта суета напугала меня и, наверное, окончательно решение о том, чтобы приехать, я приняла, когда ты угодил в тюрьму.

В конец света, о котором ты говоришь, я, если честно, не верю. Да мне кажется, ты и сам не сильно-то веришь в него, я же чувствую. А еще чувствую, что тебе как будто бы плохо. Плохо, тоскливо и пусто.

Приеду я завтра. Точнее, прилечу. Билет куплен, вещи собраны, комната в коммуналке продана)). Да, продана. А что такого?)) Я выставила ее на продажу месяц назад, и недавно нашелся покупатель, потому что цена была невысокой – 250 тысяч рублей. На прием к тебе я записалась – завтра, 31 июля, в 15.30. Не веришь?)) Уточни у секретаря – Некрасова Елена Петровна. Денег на прием у меня хватит. Надеюсь, хватит и на первое время в Москве, чтобы обустроиться. А там посмотрим, как жизнь повернется. В прошлое дороги уже нет. Васька пусть уживается с новыми соседями. Комнату мою купил крепкий молодой парень. Не поверишь, с кошкой… Марине Геннадьевне счастья в личной жизни и душевного покоя (она извинялась тогда, в понедельник, и даже плакала). Я простила, с меня не убудет. Волосы растут потихоньку. Конечно, не былая красота, но ведь отрастут же. Завтра я увижу тебя, и это самое главное».

«Неожиданно…» – опешила Света. Проверила дату – письмо, действительно, было не из тех, что давно скопились в спаме, а сегодняшнее. На всякий случай она сверилась с календарем. Правильно, 31 июля завтра. Она набрала номер секретарши.

– Аллочка, дорогая, проверь, пожалуйста, записана на завтра к Вадиму Сигизмундовичу Некрасова Елена Петровна?

– Да, есть такая. В 15.30. Еще пару недель назад записалась. А что? Вадима Сигизмундовича-то ждать завтра?

– Да ничего, просто знакомая моя. Ждать, завтра будет как штык. Нагулялся.

«Как некстати, – подумала она, отложив телефон. – Только Блаженной сейчас на горизонте не хватало. Но не отговаривать же Вадика от завтрашних приемов после того, как его и так с таким трудом уговорили. Как бы сам не соскочил… Ничего, сама с ним поеду и все проконтролирую».

Ночью Вадиму Сигизмундовичу снился тревожный сон, будто он висит под потолком в собственной приемной и все вокруг кажется ему непривычно большим. Осмотревшись внимательней, он сообразил, что сидит в вороньей клетке, а комнату видит сквозь металлические прутья решетки. На пуфах у стеклянной столешницы расположились друг напротив друга Света и главный режиссер. Они что-то весело обсуждали, жестикулировали, посмеивались, время от времени поглядывая в сторону клетки. Успенский старался, но не мог разобрать их речь, будто они говорили на другом, незнакомом ему языке. Прислушиваясь изо всех сил, он вплотную припал к прутьям и неожиданно заметил, что вместо носа у него большой черный клюв. Вдруг откуда-то сбоку показалось немолодое, потрепанное жизнью лицо его бывшей жены. Любаня приблизилась к нему почти вплотную, неприязненно разглядывая. «Да что вы с ним цацкаетесь? Ишь, зенки вылупил, иждивенец проклятый. Вот как с ним надо!» – и она больно щелкнула Вадима Сигизмундовича по клюву.