Текст книги "Белое братство"

Глава 18

Света бросилась прочь из квартиры в чем была – в топе на тонких бретелях, свободных домашних брюках из тонкой, летящей ткани, с распущенными волосами, которые разлетелись от сквозняка в проеме двери, как крылья испуганной птицы. Все, что она успела прихватить, – сумочку и связку ключей. «Лимитчица… Вот сука!»

Дверь подъезда распахнулась, с грохотом ударившись о металлические перила, стиснутый в пальцах брелок сигнализации жалобно запищал и осекся. Двери машины не разблокировались с первой попытки – вытянув перед собой руку с брелоком, Света стремительно двигалась к «Мазде» таким твердым, размашистым шагом и с таким перекошенным выражением лица, что походила на киллера, который спешит к подбитой жертве, чтобы сделать контрольный выстрел в голову. Справившись с блокировкой, усевшись в салон, она в сердцах двинула по рулю, и машина взвыла как раненый зверь, распугав голубей на газоне.

«Сука… Вот, сука! Лимитчица… Знал ведь куда бить, экстрасенс хренов, тварь неблагодарная!» Она завела мотор, колеса зашуршали, взяв правее, на выезд со двора. Злые слезы упорно выступали, образуя на нижних веках водяные валики, будто их выталкивала наружу вредная, своенравная сила, с которой Свете никак не удавалось совладать. Но она старательно пыталась сдержать их, надеясь, что они не прольются по щекам, потому что ощущая на лице извилистые тропинки слез она чувствовала себя слабой, как в детстве. А слабости в ее жизни больше не может быть места.

«Что вообще это было?» – подумала она, резко крутанув руль и чуть было не подрезав «семерку», выезжая на проспект. Никогда еще она не видела Успенского таким, в какую-то секунду она действительно испугалась. Лицо сожителя исказилось натуральной аффективной яростью – брови сошлись к переносице и разлетелись с краев, как посейдоновы стрелы, ноздри под ломаной линией тонкого хряща затрепетали, губы задергались, утратив привычный абрис, глаза – страшно вспомнить! А этот замах? А увесистый талмуд, впечатавшийся в стену в сантиметрах от ее лица?

«Что это было?» На этот вопрос Света пока не была готова себе ответить. Впечатления от случившегося скомкались в ней в твердый шипастый сгусток, который застрял в районе солнечного сплетения, сбив сердечный ритм, мешал ровно дышать и мыслить. Для начала надо было перемолоть его усилием воли, успокоиться, а потом уже анализировать и делать выводы. Но успокоиться так просто не получалось. Света чувствовала, что в таком состоянии лучше не управлять машиной в тесном потоке, и в тоже время ловила себя на мысли, что если сейчас ей доведется боднуть кого-нибудь бампером или задеть крылом до противного металлического скрежета, то это не раздосадует ее еще больше, а, наоборот, вызовет какое-то мрачное злорадное умиротворение. И все же она честно старалась держать дистанцию, кусая губу.

В голове упорно крутилось хлесткое, как пощечина, – «лимитчица». Мерзкое липкое слово, которое, настигая мишень, так и норовит заляпать ее, словно метко пущенный ком вязкой грязи. Для Светы «лимитчица» звучало как обвинение в чем-то постыдном, обличающем. Обвинение, от которого она не могла защититься, не могла его парировать, поднять на смех. Оспорить тот факт, что она «понаехавшая», было нельзя.

Когда ей в лицо бросали это слово, она чувствовала себя как Миледи, с плеча которой рвут платье и обнажают постыдное клеймо. Ничем это клеймо не вытравишь. Света сама до конца не могла объяснить, почему именно «лимитчица» стегает ее нагайкой, до дрожи, так, что перехватывает дыхание и что-то обрывается внутри. Она даже заглядывала в словари. «Лимитчик – человек, приехавший работать по лимиту на въезд», – заверил ее Ожегов. Вроде бы ничего такого, все по существу. Но Света чувствовала в этом слове особый уничижительный подтекст, которого не имели синонимы вроде «понаехавшей» или «иногородней». А в «лимитчице», брошенной коренными москвичами, он был и звучал примерно так: «я лучше тебя, и это факт», «я аристократ, а ты шавка», «я барин, а ты крестьянка» – и этот подтекст, неотделимый от слова, звучал так же неоспоримо, как и то, что она не из Москвы. Даже если бы Успенский обозвал ее какой-нибудь «прошмандовкой», ей было бы не так обидно.

Пытаясь перемолоть твердую, как древние окаменелости, обиду жерновами злости, Света притормозила у обочины. Метрах в двадцати расположилась кофейня, манящая прохожих аппетитными корпоративными желто-коричневыми цветами вывесок. Их Света заприметила издалека. Как назло, в двух шагах от заведения забликовал стеклом витрин газетный киоск, и она не смогла пройти мимо. Конечно, чуть ли ни на трети обложек маячила физиономия ее благоверного, и жернова противно заскрежетали, силясь одолеть неподатливые камни.

Разглядывая обложки, Света будто нарочно дразнила себя, чтобы рассвирепеть до совсем уж последней стадии, достигая которой человек начинает считать позволительным все что угодно, любое решение, любой шаг, от которого раньше удерживало что-то здравое и человечное. «Коренной москвич хренов! Белая кость… Да кто ты без меня такой? Где бы ты сейчас был, если бы не я? Тыкался бы своей интеллигентской моськой в закрытые двери, как слепой щенок, и получал пендалей от всяких лимитчиков, которые давно уже сидят в этом городе выше и крепче, чем вырождающаяся в силу изнеженности и слабости беззубая московская порода. Ну, подожди у меня, узнаешь еще кузькину мать».

– Женщина, дайте мне «Супер стар», «Оракул», «Мистический вестник», «Комсомолку», короче, все, что с Успенским, дайте, – рявкнула Света в окошко.

– Тоже апокалипсисом интересуетесь? – одобряюще спросила продавщица, ловко выуживая из залежей нужные издания и формируя перед собой приличных размеров стопку. – Я вот с утра читаю. Провидец говорит, что всё – доигрались мы. Но я давно чувствовала, что к тому идет. Что в мире-то творится! Еще санкции эти проклятые, война не сегодня-завтра начнется. Ох, как страшно жить.

– Страшно жить плохо, женщина. У кого жизнь паршивая, тому и апокалипсис как отец родной, – деловито бросила Света, глядя в сторону, и сунула в окошко пятисотрублевую купюру.

– С вас еще пятьдесят шесть рублей, – донеслось из киоска.

Она вздохнула, порылась в кошельке и дала под расчет. Подхватив пачку изданий, Света направилась к летней веранде кофейни, разместилась за столиком, не глядя в меню заказала маккиато со льдом (хотелось, конечно, чего покрепче, ну так ведь за рулем) и с наслаждением закурила. Сладкий, как сгущенка, напиток подействовал успокоительно. Света потихоньку приходила в себя, листая издания. Злость оставалась, но меняла личину – из разрушительной и неспокойной она становилась тихой, недвижимой, обжигающей холодом, будто мятущееся нутро подернулось ледяной корочкой. «Хорош, вестник апокалипсиса! Столько сил в тебя вложено, Вадик. Столько времени угроблено. И сбросить меня с хвоста одним легким движением у тебя не получится, даже не мечтай», – думала Света, просматривая вышедшие по итогам пресс-конференции материалы. Поразмыслив более-менее спокойно она пришла к выводу, что Успенский, возможно, переутомился, перенервничал, и его странная и пугающая вспышка ярости – что-то вроде реактивного психоза. Бывает такое у людей, на которых многое навалилось. Особенно если у людей этих некрепкая психика и кисейный дух, а Успенский как раз этой категории. «Это ничего, полечим. И „лимитчицу“ проглотим до поры».

Придя в себя, она вернулась в машину и направилась в свою съемную квартиру – маленькую «однушку» не первой свежести в спальном районе, которую продолжала арендовать на всякий случай, в качестве запасного аэродрома. Правда, в последние месяцы она уже готова была отказаться от лишних трат (с Вадиком все было ровно и стабильно). Но как только Света бралась за телефон, чтобы позвонить хозяйке квартиры, внутри начинал нехорошо ворочаться суеверный страх – есть ведь закон подлости, останется она без своего угла и отношения с Вадиком, как по волшебству, стремительно испортятся. И вот настал момент, когда предусмотрительность оправдала себя. Квартира встретила ее унылым запустением, да и в ту бытность, когда Света жила в ней постоянно, она не сильно радовала постоялицу комфортом и уютом – бюджетный вариант, совок. Маленькая кухонька, древняя электрическая плита с замызганными конфорками. Двойная оконная рама от старости рассохлась и, казалось, покосилась, в углу между пыльными стеклами дрожала паутина, а в ней почившая муха. Комната была немногим лучше – как ее ни проветривай, а застоялый дух старости был неистребим. Но даже за этот вариант съемного жилья из категории самых дешевых приходилось выкладывать двадцать пять тысяч рублей в месяц, плюс коммуналка. А как вы хотели? Столица!

Света никогда не пыталась обжить эту квартиру по-настоящему, освежить ремонт, обустроить, обставить на свой вкус. Это бы значило – она признает такое жилище частью своей жизни, принимает его и подстраивается под данность. Но это было для нее немыслимо. Нет, эта квартира лишь временный перевалочный пункт, недоразумение, вынужденная мера. Она не имеет никакого отношения к этой обшарпанной серости. Ее жизнь будет совсем другой, подобным планировкам и интерьерам в ней не может быть места. Надо лишь потерпеть, приложить усилия, улучить момент и занять свое место под солнцем. А терпеть, ждать и трудиться Света умела.

С некоторой брезгливостью она присела на стул рядом с кухонным столом, провела пальцем по столешнице – пыль. А как ей не быть? За месяцы простоя квартира стала являть собой совсем удручающее зрелище. Что-то неприятно и тревожно шелохнулось внутри. Знакомое чувство, которого она не выносила. Оно неизменно отзывалось в ней холодным будто поцелуй нежити, цепенящим ужасом – а вдруг так и будет всегда? Вдруг она не сумеет выгрести из промозглого болота на цветущий солнечный луг, щедрый на спелые ягоды и наливные плоды? Вдруг не хватит упрямства, твердости и сил? В нищенской убогой обстановке, наедине с собой, Света порой чувствовала, как всегдашние бравада и несгибаемость уступают место этому давнему страху, который, похоже, зародился в ней еще в раннем детстве, когда она только-только начала смотреть на вещи вокруг осмысленно.

Ее детство не было веселым, беззаботным и красочным, таким, каким его принято характеризовать. Не откликалась в ней родством расхожая фраза: «Детство – самая светлая и веселая пора жизни». «Ничуть не бывало», – раздраженно парировала Света мысленно всякий раз, когда подобное утверждение проглядывало в книгах, фильмах или интервью каких-нибудь звезд. Ее детство было преисполнено родительский стенаний об отмененной очереди на квартиру; бесполезных ваучерах, обманувших очередные надежды; денежной деноминации и сгоревших на книжке сбережениях; происках «МММ»; одурачивании простого народа и его нескончаемых неодолимых тяготах. Ее родители по советской привычке относили себя к категории простых работяг, для которых при советском режиме вырисовывались определенные перспективы, а после перестройки на их месте возник кукиш с маслом. Ее отец скрежетал зубами в бессильной злобе и срывался на домочадцах, болезненно переживая свою несостоятельность. Ее мать просила всех оставить ее в покое и забивалась в какой-нибудь тихий угол, чтобы там постараться совладать со своим раздражением к никчемному, но требовательному мужу, к свекрови, на чьей жилплощади им теперь суждено было существовать; а когда отец лез к ней с очередными претензиями – срывалась на визг.

То была унылая пора, пропитанная сосущей всякую радость безысходностью, и Света не любила ее вспоминать. А когда воспоминания вдруг своевольно врывались в ее сознание, принося с собой шлейф прежних чувств, восприятий и даже запахов, все внутри у нее сжималось от болезненного спазма. Такие спазмы портили ей жизнь до сих пор, и она винила родителей в слабости, в безвольности, неспособности шевелиться и толкаться локтями. Она винила их в том, что всю ее жизнь они вызывали в ней жалость, мучительное сострадание, которые, смешиваясь с ее детской к ним любовью, превращались в слишком большое, сильное и болезненное для ребенка чувство, которое не умещалось в ее маленьком сердце и, казалось, продирало его насквозь острыми углами до кровоточащего мяса. Вместе с родителями, а может, в большей степени, чем они сами, Света пережила кризисы всех возрастов, горе несостоятельности, сожаление о чем-то несделанном в прошлом, что могло бы когда-то все изменить. Навсегда в ее сознании, как гнилостный ил, осели родительские вздохи, которое сопровождались комментариями о том, кто повинен в их несчастьях и глубоком недовольстве жизнью. Под раздачу попадали все: то президент, то начальство на местах, то обстоятельства, которым приписывались свойства непреодолимых, то еще какое-нибудь внешнее зло. Но Света оглядывалась по сторонам и видела, что даже при такой власти многим удавалось жить лучше и веселее, чем ее семейству. По крайней мере, приходя в гости к подругам, она отмечала новые обои или кресло, а ее отец лишь вздыхал, наблюдая, как ветшает жилище. Ей хотелось кричать: «Да сделайте вы хоть что-нибудь! Только перестаньте быть такими несчастными и жалкими! Дайте мне возможность хоть немного подышать легко, не чувствуя себя обвешанной тяготами вашего многострадального существования, как пудовыми гирями!»

Чем больше родители ссылались на какие-то обстоятельства, якобы загнавшие их в эту яму и продолжающие вгонять день ото дня все глубже, тем больше Света озадачивалась вопросами, что бы она сама предприняла на их месте, чтобы обойти, перехитрить, переломить любые обстоятельства. И всегда находила решения. В конце концов она настолько наловчилась решать подобные ребусы, что единственным безвыходным обстоятельством в жизни ей стала казаться лишь смерть. Все остальное, если не быть рохлей, лентяем и слабаком, можно преодолеть, но ведь оправдывать собственное бездействие, наматывая сопли на кулак, всегда проще.

Поэтому, достигнув совершеннолетнего возраста, она без оглядки упорхнула из родительского гнезда и поспешила жить, действовать. Действовать как можно активней и быстрей, только бы оградить себя от перспективы подумать в один ужасный день: «Вот, если бы тогда я не упустила возможность, то сейчас…”. Страх повторить родительскую судьбу был ее кошмаром и движущей силой. Даже если ей придется принести кого-то в жертву, чтобы он не осуществился, Света готова была рассмотреть такой вариант. Москва лишь убеждала ее в том, что цинизм – единственный надежный способ выжить, не погрязнув в сожалениях и стенаниях, и Света настойчиво пробивала себе дорогу в светлое будущее.

Но в такие минуты, как сейчас, когда в утвержденном плане выявлялись слабые места, уже почти принятый контролером билет в лучшую реальность на глазах превращался в фальшивку, а Свету по инерции отбрасывало в декорации нищеты и безнадеги, она испытывала приступы паники – а вдруг так и будет всегда? Нет… Нет! Она зажмурилась, старательно призывая мыслеобраз своей давней фантазии: прессвол, софиты, шикарное платье, папарацци, супруг в дорогом костюме и часах. Ну же! Изображение проступало нехотя, мигая и подрагивая, будто на мысленный экран его транслировал сломанный проектор. Света постаралась взять себя в руки, выровнять дыхание, расслабить напряженное на замызганном стуле тело. Через несколько минут картинка перестала дрожать, прояснилась, и Света погрузилась в ее созерцание настолько, что, казалось, почувствовала в сгибе локтя добротную ткань костюма и на время ослепла от фотовспышек. Щупальце страха немного ослабло. И все-таки на душе было паршиво.

Обзвонив нескольких обретенных в Москве подружек, она не без грусти в очередной раз убедилась, что переживаниями и страхами делиться с ними глупо и бессмысленно, – разговор по душам, даже когда он, казалось бы, складывается, все равно выходит как картонный диалог в плохой книжке. Подружки слышали только себя, а когда Света пыталась рефлексировать, либо откровенно упивались ее неудачами, либо отстранялись, будто боясь подхватить вирус невезения. Они были из той же профессиональной среды – звездный пиар, журналистика, в общем, околозвездная, околопафосная тусовка. Уже одно это выдавало в них такой же набор комплексов и желаний. В этой тусовке не принято было жаловаться на реальные проблемы, обнажать истинные мысли, чувства, меланхолию, а только кокетливо и жеманно сетовать на то, что очередная взятая высота налагает больше ответственности. Света тоже всегда старалась держать лицо, соблюдать хороший тон, но иногда и ей хотелось побыть живым, а, значит, нуждающимся в поддержке, человеком.

Одна подружка была занята, вторая предложила Свете развеять тоску на презентации одного из своих подопечных – восходящей и пока только ей известной звезды. Зная по опыту, насколько тоскливым и жалким, вероятней всего, будет это зрелище, Света вежливо отказалась. Третья – позвала ее вечером в один из самых пафосных ночных клубов Москвы. «Приезжай, потусим!» – весело сказала она. И назвала пару имен известных на всю столицу перспективных женихов, в компании которых собиралась провести время. Этим предложением Света манкировать не стала.

Хорошо, что в этой квартире нашлись вполне подходящее платье и туфли. Готовясь к выходу в люди, она внимательно осматривала себя в пыльном тусклом зеркале – тяжеловатая, но женственная фигура, пышная грудь, крутые бедра, плавные линии. На восемнадцатилетнюю девочку, конечно, уже не похожа (вот если бы она была худой как щепка, то можно было бы поспорить), но, в общем, вполне эффектная женщина. Одно только ее печалило раньше и теперь – не прилипал к ней лоск столичной богемы. Как бы ни старалась она за собой ухаживать, дорого одеваться, а особенная аура холенного шика, которой отличались перспективные московские охотницы за успешными мужьями, никак не хотела появляться. «Ничего, – думала Света. – Главное, что мозги на месте».

На входе в заведение она показала клубную карту, тем не менее «фейсконтроль» смерил ее оценивающим взглядом, в котором был явно различим скепсис. «Спроси еще, не лимитчица ли я», – чуть было не вырвалось у Светы. Но она сдержалась и вместо этого тоже посмотрела на оценщика так надменно и презрительно, как будто была, по меньшей мере, любовницей сразу трех завсегдатаев списка «Форбс». Преграда дрогнула, рубеж был пройден, и Света шагнула в переливающийся полярным сиянием полумрак.

В ожидании подружки с веселой компанией она примостилась за барной стойкой и заказала коктейль покрепче. Потягивая алкоголь, рассматривала посетителей. От мужчин по большей части за версту разило деньгами, женская же половина до зубовного скрежета раздражала ее точеными фигурами и тем самым проклятым лоском, который к ней самой никак не лип. Поначалу Света восседала на барном стуле приосанившись и постреливала глазами в потенциально интересных кандидатов в женихи. На исходе третьего бокала энтузиазма поубавилось. Она пьяно оглядывала зал, кишащий людьми, и в ее сознании, настойчиво тесня иллюзии на задний план, определенно проступало хмельное откровение – она не конкурента в этой среде. «Все-таки Вадика надо брать, пока плохо лежит», – твердо заключила она, делая большой глоток. Потом взяла телефон и набрала номер подружки.

– Ну, вы приедете? – резко спросила она.

– Ой, Светочка. Не успела тебя предупредить, мы решили в другой клуб поехать. Это в последний момент Гарри всех перебаламутил. Приезжай сюда, здесь весело.

Света обещала подумать, но никуда не поехала – навеселилась уже. «Стерва тупая», – пьяно подумала она про подругу. Хотя какая она подруга? Так, лицемерная курва, которая озадачена только тем, как бы пустить побольше пыли в глаза своей гламурной компашке и погодя зацепить какого-нибудь желторотого мажора или, на худой конец, пузатого «папика» преклонных лет. Неважно, как выглядит входной билет в лучший мир, пусть хоть на туалетной бумаге проштампован, главное, чтоб был действительным. Не о Свете же ей думать, в самом деле. «Все вы здесь такие! Все!» – обводя затуманенным взглядом танцпол и вип-столики клеймила она присутствовавших. «Да и я тоже», – такой была ее последняя внятная мысль за эту ночь, потом сознание стало похоже на лавовую лампу, внутри которой плавают в прозрачном масле разноцветные пузыри жидкого парафина, плавно двигаясь то вверх, то вниз и ежесекундно меняя форму.

Она проснулась под беленым потолком, который за давностью лет покрылся буграми и неровностями так же, как в ее съемной квартире. Но, оглядевшись, поняла, что находится не дома. Где именно – догадаться получилось не сразу, обстановка казалась незнакомой. С кухни доносились аппетитные запахи домашней еды, с одной стороны скрашивающие убогость комнаты уютом, с другой – вызывающие у сильно похмельной Светы ощущение духоты.

– Ну что, проснулась наконец-то? – весело спросила молодая женщина, возникшая в проеме двери. Она была в домашней хлопковой пижаме: короткие широкие шорты и маечка с обнимающимися плюшевыми медвежатами – детский сад, одним словом. Светлые волосы до плеч, легкие и пушистые, вьются естественными бесформенными локонами, топорщатся одуваном, ловя в силки солнечный свет. Зеленые глаза смотрят на распластанную по постели Свету, мучительно приходящую в сознание, ласково и сочувственно.

«Что это за существо?» – растерянно подумала Света, зависнув взглядом на нелепых медведях. Потом взгляд ее сфокусировался, она пригляделась внимательней – Таня! Как уезжала из клуба, она помнила смутно, сознание нехотя, через силу высвечивало слабыми всполохами разрозненные фрагменты: перевернутое дно пустого стакана, крутые ступени и металлический поручень перил у входа в клуб; чудо отечественного автопрома, в душный салон которого она неловко садится в своем узком платье. Всё – дальше темнота и пустота. «Я что, в таком состоянии догадалась позвонить Тане? До чего я допилась… Чудны дела твои, Господи…»

С Таней, которая теперь присела перед ней на краешек кровати и озирала муки похмелья сочувствующим, но преисполненным оптимизма взглядом, они были из одного города и учились в параллельных классах. Дружить им довелось только в раннем детстве, класса до пятого, поскольку жили они в одном дворе. Но взросление, как лакмус, выявляло их непохожесть, и со временем Света отстранилась от бывшей подружки на максимальную дистанцию. Ее не интересовали такие люди – тихие, неприметные, бесхарактерные. Таня росла правильной девочкой, тихоней, а Света росла Светой, жаждущей переиначивать все и вся. Когда классе в девятом Света уже вовсю обтягивала пышную грудь бесстыжими топами и собачилась с каждым, кто под руку подвернется, Таня все еще ходила в пуританских рубашках и бесформенных свитерах. В общем – серая моль. О чем с ней дружить? Ну, здоровались постольку-поскольку.

Света уже жила в Москве, когда социальные сети, как она выражалась, «стали доступны даже самым отсталым слоям населения», и Таня постучалась к ней в друзья. Потом Света с удивлением обнаружила, что даже такая скромница, как ее бывшая подруга, дерзнула посягнуть на Москву, отметив про себя: «В тихом омуте черти водятся». Ну, созвонились несколько раз по Таниной инициативе, один раз даже встретились ненадолго. Свете был скучен их разговор, она слушала вполуха и довольно скоро распрощалась, впоследствии стараясь избегать общения. И вот, каким-то странным образом, будучи в бессознательном состоянии, она решила связаться именно с Таней.

– Что вчера было? – просипела она, удивившись собственному голосу.

– Ты позвонила поздно ночью, пьяная и расстроенная, кажется, плакала.

– Жесть. Я что-нибудь рассказывала?

– Пыталась. Говорила что-то про то, что какой-то Вадик козел и вообще все козлы. Но долго ты не продержалась, почти сразу вырубилась. У тебя случилось что-то серьезное?

Света не торопилась с ответом, разглядывая собеседницу и мысленно прикидывая, достойна ли она того, чтобы быть посвященной в ее переживания.

– Да так. Расскажи лучше, как у тебя дела.

И Таня рассказала про то, что работает медсестрой в частной клинике, про то, что познакомилась с неким Колей, приехавшим в Москву из другого провинциального городка, который работает охранником, что они с Колей собираются поднакопить денег, пожениться и снова уехать жить в провинцию. «Мрак», – подумала Света.

Они переместились на кухню, где хозяйка принялась приводить Свету в чувства сырниками с повидлом и чаем.

– А кто такой Вадик? – не удержалась она.

– Да так. Козел один. Все они козлы.

– Ну почему сразу все? Может, и не все. Вот мой Коля…

– Ой, Таня, ну не рассказывай мне. Может, ты пока просто плохо знаешь своего Колю?

– Света, ну какая же ты стала…

– Не я такая, Танечка, жизнь такая, – ограничилась Света крылатой фразой. А про себя думала, что ни за что не хотела бы жить так, как подруга детства. Мягкотелая, мало приспособленная к действительности, и жених ее, наверняка, такой же раззява, валенок. Кто же в здравом уме из Москвы на периферию возвращается?

– Может, просто это не любовь, раз ты о нем так и он с тобой как козел?

Света отложила надкусанный сырник. Поморщилась. Голова болела немилосердно, а тут еще этот разговор, будто на разных языках.

– Да при чем тут любовь, Таня? Какая, в жопу, любовь. Мы же не в какой-нибудь викторианской Англии и даже не в нашем с тобой Мухосранске… И я не эта, как ее, Элизабет Беннет. Мы в современной, мать ее, Москве. Тут в почете циничная, жестокая охота, а не ужимки благородных девиц. Или ты, или тебя.

Таня ничего не ответила. Сидя на табуретке, спиной к окну, она смотрела на Свету жалостливо, сочувственно, подперев ладонью подбородок. Свете в этом взгляде мерещилась кичливая благость, снисхождение. «Хватит, короче, метать бисер перед свиньями», – занервничала она и поспешила домой.

Конечно, она знала, что Успенский ее не любит. Он вообще казался ей существом хладнокровным, медленным в силу особых биохимических процессов, обусловленных его природой, то и дело норовящим впасть в состояние анабиоза. Она не злилась на его нелюбовь, считая, что он в принципе не способен на это теплое, искрящееся, лавоподобное чувство. Как оно бывает по-настоящему, Света знала благодаря Алеше, ее первой любви. Когда-то он обжигал ее своей юношеской запредельно горячей страстью, размягчая словно воск, из которого вдохновенно лепил большими, крепкими руками нечто совершенное. Ни с одним мужчиной после него Свете не довелось испытать ничего подобного. А про Успенского и говорить нечего. «Ну а что, лучше, как у Таньки с ее этим охранником? Интересно, что сейчас с Лешей? Тоже, наверное, какой-нибудь охранник. А может, и запил по-черному от захолустного безделья. Нет уж, Вадик, извини, но жребий брошен».

Отоспавшись дома, она привела себя в порядок, прихорошилась и поехала к Успенскому. Он обнаружился за кухонным столом с чашкой чая и частично съеденным яблочным штруделем из соседней пекарни. По лицу его Света поняла, что ее внезапное возвращение настигло его врасплох, – Вадим Сигизмундович вытянул тонкую шею, сделал челюстями пару судорожных движений, чуть было не подавившись, привстал немного и застыл в нерешительности.

«Оно и к лучшему, что внезапно», – решила Света. Она попыталась изобразить выражение лица женщины, нечаянно обретшей свое счастье после долгих мытарств, и бросилась Успенскому на грудь. Не теряя времени, увлекла его в спальню, на ходу приникая к нему жарким телом, не давая опомниться. Дальше происходила возня, которая вызывала у Светы сочувствие в большей степени, чем вожделение. Наконец дело дошло до привычных движений, которые она совершала под ним с тем же настроем, как на занятиях аэробикой, и думала про своего Алексея. И зачем только ее угораздило вспомнить о нем сегодня?

«17 мая 20… 23.39

это спам

Мурлыка пропала. Вчера я вернулась домой, а ее нет. Не хочу думать о плохом. Я оставила в своей комнате открытым окно, и она вполне могла выпрыгнуть. У меня всего лишь второй этаж – для кошки плевое дело. Такое уже было однажды. Она ушла через окно и где-то пропадала несколько дней, а потом нашлась. Вернулась и ждала меня в подъезде, я чуть не умерла от счастья, когда завидела в углу лестничного пролета ее трехцветную шкурку. А вчера чуть не умерла от щемящей тоски, когда обнаружила, что ее нет. Но о плохом я думать не буду. Я верю, что она опять вернется. Пыталась было спросить у Васьки, не видел ли он ее, но он третий день уже лыка не вяжет. Ни одного внятного слова из него не вытянешь. Но я решительно намерена верить теперь только в лучшее.

О хорошем – весна кругом!)) Такая свежая, пряная. Вдыхаю ее при любой возможности. Тяну носом воздух, как борзая. Разбираю ароматы на составляющие, оглядываясь на почки и ранний цвет. Весна))) С детства помню весну радостной, словно шепчущей обнадеживающие пророчества. Когда природа возрождается, чувствуешь эйфорию новой жизни, чистой, ничем не омраченной. В детстве весна по-настоящему расцветала 1-го мая, когда в зеленой траве было уже полно одуванчиков, а подснежники и первые скрипки отцвели. 1-го мая было ощущение радости и большого настоящего праздника, потому что был парад. На него собирались все, и все становились одним. Единой рекой, текущей по главному проспекту, в которую стекались ручейки с прилегающих улиц. В этом строю я всегда чувствовала счастье, будоражащее, бесшабашное, радостное, потому что мы с мамой были не сами по себе, а становились частью чего-то большого, сильного, мощного, единого… Я оглядывалась на тех, кто шел справа, слева, сзади меня, и испытывала чувство любви за то, что они есть. За то, что, встречаясь со мной взглядом, они улыбаются и принимают меня.

Весной все начинает видеться иначе. И сейчас, с ее приходом, я думаю, может, это только мне, ну или таким, как я, жизнь в нашем городе видится такой безысходной? Есть ведь и здесь люди, на которых смотришь – и глаз радуется. Но они, как правило, моложе. Другое поколение. Вот, например, в соседнем доме живет семья. Муж, жена и мальчик маленький, сынок. Хорошие они, чистые. И мальчишка у них такой светлый, лучистый. Сразу видно, растет в любви и доброте. Вот ведь жизнь!)) Смотрю на них и думаю: бывает ведь оно, счастье-то, дается людям)) А я и рада за них)) Живут себе потихонечку, созидают свой мир сами, по своим правилам и законам, и на окружающих не больно-то оглядываются. Не всем горе мыкать назначено. Видимо, для каждого у Господа своя дорога уготована, на каждого свой замысел. Ну и хорошо. Бог ведь не Тимошка, видит немножко. Придет время и я пойму его промысел. В конце концов, может оно не так уж и важно, какой дорогой идти, ухабистой или ровной, главное, прийти к тому, ради чего был проделан путь, и не забыть по дороге зачем шел. И моя дорога рано или поздно явит мне мою награду. А как иначе?

Знаешь, я как-то неправильно чувствую жизнь. Как-то остро, болезненно. Словно каждое событие, каждый эпизод чужой жизни, случающийся на моих глазах, имеет важное, вселенское значение. Я чувствую каждую малость, даже хруст тараканьего панциря под Васькиной ногой. А что хуже всего, чужая боль врывается в меня и скручивает внутренности, оставляя на память узелки. Так ведь нельзя, правда? И мама говорила мне, что нельзя, хотя сама была такой же, только сильнее – заламывала руки и заставляла слезы литься не наружу, а вовнутрь. Она старалась быть сильной, у нее была я. А у меня никого нет. Наверное, поэтому я такая квашня…

Время от времени, мечтая о счастье и думая над его природой, я натыкаюсь на памятные узелки чужой боли, и мечта обрывается на самом интересном месте, исчезает, как вспышка света. Ослепленная ею, я поначалу вижу лишь темноту, но потом глаза привыкают, зрение возвращается, и я снова различаю реальные предметы вокруг себя.

Интересно, почему чужая боль выбирает меня своим пристанищем? Может быть, потому, что моя собственная занимает во мне мало места, оставляя свободное пространство? Да, вероятно… Откуда взяться во мне собственной боли, если у меня и собственной жизни то нет?)) Так… Сон, да и только. Бледный размытый сон, который повторяется изо дня в день…

Раньше меня спрашивали, почему у меня нет детей? Я отвечала, что не сложилось… Но думала о другом. Я думала о том, что если чужая боль вяжет меня в узлы, то боль родных, любимых просто перекроет мне дыхание, уложит ударом под дых. И самое страшное будет не в том, что я больше не встану, а в том, они останутся одни, будут мыкаться по жизни без помощи, а я уже даже лаской и любовью не смогу помочь.

Я никогда не ощущала в жизни сильного плеча. Я не знаю, что значит чувствовать себя уверенной, защищенной и перекладывать заботы на другого человека. Не знаю, как это – капризничать или обижаться. Не знаю беззаботности, и что такое ни о чем не думать, тоже не знаю. Интересно, если бы случилось иначе, стала бы я другой? Если бы я все это знала? Если я была бы другой, наверное, родила бы ребеночка…)) Маленького мальчонку, похожего на тебя…»