Текст книги "Север и Юг"

Глава 28
Утешение в печали

Через крест к короне!

И пусть душа твоя

Подвергается несказанным нападкам,

Веселись! Веселись!

Скоро закончатся злые раздоры

И ты будешь править миром рядом с Христом.

Людвиг Козегартен

Да, воистину в счастье мы чувствуем себя слишком сильными

И не нуждаемся в Тебе на своем пути к усладам;

Но горе приходит, и та душа, что не взывает к Богу, немеет от бессилия.

Миссис Браунинг

Тем вечером она быстрым шагом направилась к дому Хиггинсов. Мэри ожидала ее во дворе, наполовину не веря, что она придет. Маргарет приободрила ее печальной улыбкой. Они прошли через нижнюю комнату и поднялись по лестнице наверх – в маленькую спальню Бесси. Маргарет была рада, что пришла. Лицо ее подруги, столь часто искаженное от боли и постоянно обеспокоенное тревожными мыслями, теперь было отмечено мягкой улыбкой вечного покоя. На глазах у Маргарет заблестели слезы, но в душе она чувствовала глубокий покой. Так вот она какая, смерть! Бесси выглядела гораздо умиротвореннее, чем в жизни. Маргарет вспомнились красивые фразы из Писания. «Они успокоятся от трудов своих». «Там отдыхают истощившиеся в силах». «Как возлюбленному своему Он дает сон». Она медленно отвернулась от постели. Мэри смиренно рыдала за ее спиной. Они без лишних слов спустились по лестнице.

Внизу в центре комнаты стоял Николас Хиггинс. Он опирался руками о стол и, судя по испугу в округлившихся глазах, был ошарашен новостью, которую услышал от собравшихся во дворе соседей. В его взгляде копилась свирепая ярость. Он обводил глазами комнату, постепенно приходя к пониманию того, что ее привычное место у камина навсегда останется пустым. Бесси болела так долго, что он убедил себя в ее бесконечной выносливости. Он верил, что его дочь никогда не умрет и будет «нести свой крест и дальше».

Маргарет почувствовала свою неуместность. Казалось, что она бесцеремонно вошла в пространство смерти, присутствие которой бедный Николас лишь начинал осознавать. Увидев отрешенный взгляд Хиггинса, она на мгновение остановилась на ступенях лестницы, а затем бесшумно проскользнула мимо погруженного в горе отца.

Мэри села на стул и, сняв через голову передник, заплакала навзрыд. Ее рыдания пробудили Николаса, заставив отвлечься от горьких дум. Он схватил Маргарет за руку и, собираясь с мыслями, потянул ее к себе. Его слова звучали невнятно. Он произносил их сдавленным хриплым голосом:

– Ты была с ней? Ты видела, как она умерла?

– Нет, – ответила Маргарет.

Она с величайшим терпением сохраняла неподвижную позу. После долгой паузы он вновь заговорил, по-прежнему держа ее за руку.

– Все люди умирают, – произнес он со странной серьезностью, которая привела Маргарет к мысли, что Хиггинс был уже пьян (не до потери рассудка, но вполне достаточно, чтобы его разум помрачился). – Мне только обидно, что она ушла раньше меня.

Не глядя на Маргарет и не отпуская ее руку, он обдумывал возникшую ситуацию. Внезапно он посмотрел на нее с дикой надеждой во взгляде.

– Ты точно уверена, что она мертва, а не находится в забытье или обмороке? С ней такое бывало.

– Бесси умерла, – ответила Маргарет.

Она не чувствовала страха, разговаривая с ним, хотя Хиггинс больно сжимал ее руку и хмурил брови в пьяном негодовании.

– Она умерла, – повторила Маргарет.

Какое-то время Николас смотрел на нее вопрошающим взглядом, но надежда уже угасала в его глазах. Затем он отпустил руку Маргарет и с яростными рыданиями навалился на стол. Через несколько мгновений он отбросил его от себя и начал расшвыривать стулья. Мэри, дрожа от страха, подошла к нему.

– Уйди от меня! – закричал он, оттолкнув ее в сторону. – Мне сейчас не до тебя!

Маргарет взяла ее за руку и мягко обняла за плечи. Хиггинс рвал на себе волосы, бился головой о стену и выкрикивал проклятия. Затем, истощенный и опустошенный, он упал на пол. Его дочь и Маргарет замерли в ожидании. Мэри дрожала всем телом.

Спустя четверть часа или, возможно, час он наконец поднялся на ноги. Его глаза налились кровью, и он, похоже, забыл о том, что в комнате находились женщины. Увидев их, Николас нахмурился, тяжело повел плечами, затем бросил на дочь мрачный взгляд и молча направился к двери.

– Отец! – закричала Мэри, метнувшись к нему и вцепившись в его руку. – Только не сегодня. Мэм, помогите мне! Он снова напьется! Отец, я не отпущу тебя. Можешь бить меня, если хочешь. Бесси просила напоследок, чтобы я не давала тебе пить.

Маргарет, молчаливая и непреклонная, встала в дверном проеме. Он посмотрел на нее с хмельным презрением.

– Это мой дом! Уйди с дороги, девочка, или я выкину тебя во двор.

Он с яростью отбросил Мэри на середину комнаты и занес руку, словно собирался ударить Маргарет. Она не сдвинулась с места и не отвела глаз. Он ответил ей мрачным свирепым взглядом. Сделай она хотя бы одно движение, Хиггинс отшвырнул бы ее в сторону с еще большей силой, чем свою дочь, лицо которой было теперь в крови после падения на стул.

– Почему ты так смотришь на меня? – спросил он, укрощенный строгим спокойствием Маргарет. – Она любила тебя… Но если ты попытаешься удержать меня от того, что я задумал… в моем доме, где никто мне не указ… у тебя ничего не получится. Когда мужчина хочет прибегнуть к единственному оставшемуся утешению, он не позволит кому-то останавливать себя.

Маргарет почувствовала, что он признал ее силу. Но что ей было делать дальше? Хиггинс сел на стул, наполовину побежденный, однако с явным намерением уйти, как только она освободит дверной проем. Он просто не желал прибегать к насилию, которым угрожал ей пять минут назад. Маргарет взяла его за руку.

– Идите за мной, – сказала она. – Посмотрите, какая она у вас красивая!

Ее голос звучал тихо и торжественно. В нем не было ни страха, ни сомнений. Хиггинсу пришлось уступить. Он с угрюмым видом встал и замер на месте. На его лице появилось выражение упрямства и нерешительности. Маргарет терпеливо ждала, когда он найдет в себе силы двигаться, а он получал странное удовольствие от того, что заставлял ее ждать. Наконец они поднялись по лестнице в спальню Бесси и склонили головы над ее телом.

– Мэри сказала, что перед смертью Бесси попросила ее: «Удерживай отца от выпивки».

– Мое пьянство ей теперь не навредит, – ворчливо ответил он. – Ей теперь ничто не навредит.

Повысив голос до воющего крика, он продолжил:

– Мы можем ссориться и ругаться, мы можем мириться и быть друзьями, мы можем голодать, пока от нас не останутся только кожа да кости, – но ничто из этого не затронет Бесс. Она уже получила свою долю страданий – сначала тяжелую работу, затем ужасную болезнь. Ей досталась собачья жизнь. Она умерла, так и не узнав за все свои дни ни радости, ни счастья! Нет, девочка, что бы ни говорила Бесс, она теперь ничего не узнает обо мне. Ей не будет стыдно. А я просто немного выпью, чтобы справиться с горем.

– Нет, – мягко ответила Маргарет. – Вы не должны спиваться. Если ее жизнь была такой, как вы ее описали, Бесси показала себя достойным человеком. Она не страшилась смерти, как некоторые люди. И вы слышали ее слова о грядущей жизни – о жизни с Богом в небесном граде, куда она теперь ушла.

Взглянув на нее, Хиггинс разочарованно покачал головой. Его бледное измученное лицо поразило Маргарет.

– Вы ужасно устали, Николас. Где вы были весь день? На работе?

– Только не на работе, – ответил он с коротким мрачным смехом. – Разве это можно назвать работой? Я был в комитете, до тошноты пытаясь заставить дураков прислушаться к голосу разума. Но прежде, около семи утра, я навестил жену Бушера. Болезнь приковала ее к постели, однако она словно с цепи сорвалась! Бесилась и бушевала, выпытывая у меня, куда подевался ее чертов болван. Как будто я удерживаю его в каком-то подвале. Как будто у меня есть дело до него! Этот глупец вытер ноги о наши планы! Часть дня я ходил по секретным явкам и общался с людьми, которых ищет полиция. Закон теперь поднялся против нас. Знала бы ты, как у меня болело сердце от неудач с забастовкой. Потом я встретил друга, и он, предложив угостить меня выпивкой, сообщил, что моя дочь лежит при смерти… Бесс, девочка, поверь, я сразу бросился к тебе!

Повернувшись к безмолвному неподвижному телу, он спросил с отчаянной мольбой:

– Ты же веришь мне, правда?

– Вы ни в чем не виноваты, – мягко произнесла Маргарет. – Все случилось внезапно. Но теперь ситуация изменилась: вы видели ее на смертном ложе, вы слышали слова, которые она сказала на последнем дыхании. Вы не можете обмануть ее ожидания.

Хиггинс промолчал. И действительно! Где еще он мог найти утешение?

– Пойдемте со мной, – сказала она со смелой удалью, хотя через миг испугалась собственных слов. – По крайней мере вам предложат ужин, в котором, как мне кажется, вы нуждаетесь.

– Твой отец священник? – спросил Николас с внезапным интересом.

– Он был им, – коротко ответила Маргарет.

– Я пойду и выпью с твоим отцом чаю, раз ты просишь меня. Мне часто хотелось побеседовать со священником. Я не особенно привередлив, и мне все равно, проповедует он сейчас или нет.

Маргарет смутилась. Естественно, ее отец был не готов к встрече с таким визитером. К тому же следовало учитывать состояние матери. Все казалось неправильным, но если бы она взяла свое приглашение обратно, это привело бы к худшему результату – Хиггинс точно отправился бы за джином в харчевню. Если же он придет к ней домой, с ним не случится ничего непредвиденного, и это будет огромным достижением.

– Прощай, Бесс! Мы наконец расстались с тобой. Ты с самого рождения была для меня подарком судьбы. Благослови Бог твои побледневшие губы, девочка… Они улыбаются сейчас. И я рад видеть это, хотя чувствую себя одиноким и навеки несчастным.

Он склонился и поцеловал дочь, затем накрыл ее лицо покрывалом и повернулся, чтобы следовать за Маргарет. Она торопливо спустилась по ступеням и рассказала Мэри о своем приглашении. Это был единственный способ удержать ее отца от распивочной. Она пыталась уговорить Мэри пойти с ними – ее сердце болело при мысли о том, чтобы оставить эту бедную девушку одну. Но Мэри сказала, что к ней придут соседи и подруги; они посидят с ней сколько понадобится; все будет хорошо, лишь бы папа… Она замолчала, когда к ним подошел ее отец. Он хмурился и играл желваками, словно стыдился своих эмоций. Хиггинс даже попытался изобразить бесшабашное веселье, похожее на «треск тернового хвороста под котлом»[4]4
  Книга Экклесиаста 7: 6.


[Закрыть].

– Пойду, дочка, попью чайку с ее отцом!

Выйдя во двор, Николас надвинул кепку на брови и зашагал рядом с Маргарет. Он не оглядывался по сторонам, все время смотрел себе под ноги и, похоже, боялся окончательно раскиснуть от сочувствующих слов и взглядов соседей. Они шли молча. Однако, свернув на улицу, на которой жила Маргарет, Хиггинс осмотрел свою одежду, руки и ботинки.

– Может, мне сначала почиститься?

Конечно, это было бы желательно. Маргарет сказала, что, пройдя во двор, он получит полотенце и мыло. Она не могла позволить ему выскользнуть из ее рук.

Следуя за служанкой по коридору и дальше, через кухню, Хиггинс старательно наступал только на темные фрагменты узора, украшавшего линолеум. Ему хотелось скрыть отпечатки своей грязной обуви. Маргарет взбежала по ступеням лестницы. На верхней площадке она встретила Диксон.

– Как себя чувствует мама? Где папа?

Миссис Хейл устала и ушла в свою комнату. Она хотела лечь спать, но Диксон уговорила хозяйку полежать на софе в ожидании чая – это было лучше, чем долгое пребывание в постели, от которого у нее уже болела спина.

Пока все складывалось удачно. Но где был отец? Маргарет нашла его в гостиной. Она торопливо и сбивчиво рассказала ему об обстоятельствах возникшей ситуации. Естественно, он был не в восторге от ее настойчивой просьбы. Ему не хотелось пить чай в кабинете с каким-то пьяным ткачом. Конечно, мягкий и добросердечный мистер Хейл не мог отказать в утешении человеку, которого постигло горе, но дочь излишне убедительно рассказала ему и о пьянстве рабочего, тем самым объяснив, что она привела его к ним домой, чтобы удержать от очередной попойки. Излагая события, Маргарет слегка перестаралась: одна часть рассказа сложилась с другой нежелательным образом. В результате, увидев гримасу отвращения на лице отца, она вдруг поняла, что совершила большую ошибку.

– Ах, папа, он хороший человек! И он понравится вам, если вы согласитесь пообщаться с ним.

– Но, дорогая, привести в наш дом пьяного человека… когда твоя мать так больна!

Маргарет изменилась в лице.

– Простите меня, папа. Он очень тихий, хотя и немного подвыпивший. Поначалу он может показаться вам странным, но сегодня у него умерла дочь… Бедная Бесси.

Глаза Маргарет заблестели от слез. Нежно сжав ладонями лицо приунывшей дочери, мистер Хейл поцеловал ее в лоб.

– Все будет хорошо, дорогая. Я утешу его, как смогу. А ты позаботься о матери. И еще я буду рад, если позже ты присоединишься к нашей беседе.

– Да, я приду. Спасибо.

Когда мистер Хейл покинул комнату, она побежала за ним.

– Папа, только вы не удивляйтесь его словам. Он говорит, что не приемлет нашу веру.

– О господи! – уныло проворчал мистер Хейл. – Пьяный неверующий ткач! – И, повернувшись к дочери, мрачно добавил: – Если твоя мать уже спит, немедленно спускайся к нам.

Маргарет вошла в комнату матери. Ее шаги вывели миссис Хейл из дремоты.

– Милая, когда ты отправила письмо Фредерику? Вчера или днем раньше?

– Вчера, мама.

– Вчера… Письмо ушло?

– Да, я сама относила его на почту.

– Ах, Маргарет, я так боюсь, что он приедет. А вдруг кто-то узнает его? Что, если Фредерика арестуют? И после всех этих лет, которые он провел на чужбине, его казнят как мятежника! Я засыпаю и вижу, что его поймали… Что его пытают!

– Мама, не нужно бояться. Конечно, будет риск, но мы уменьшим его, насколько это возможно. К тому же он не велик. Если бы мы жили в Хелстоне, то риск был бы в двадцать или даже в сто раз больше. Там каждый помнит его. Появись в нашем пасторате незнакомец, все тут же подумали бы, что к нам приехал Фредерик. Здесь же его никто не знает, и никому не интересно, что происходит в нашем доме. Пока брат будет гостить у нас, Диксон станет огнедышащим драконом и возьмет дверь под личную охрану.

– Не знаю, каким нужно быть хитрым, чтобы проскочить мимо меня, – оскалив зубы, ответила Диксон.

– К сожалению, он сможет выходить наружу только в сумерки. Бедняга!

– Бедняга! – повторила миссис Хейл. – Я жалею о том, что ты написала это письмо. Может быть, отправить ему еще одно? Или теперь уже слишком поздно?

– Боюсь, что поздно, – ответила Маргарет, вспоминая настойчивость, с которой мать умоляла Фредерика приехать как можно быстрее, если он хочет увидеть ее живой.

– Мне всегда не нравилось делать что-то в такой спешке, – произнесла миссис Хейл.

Маргарет промолчала.

– Успокойтесь, мэм, – сказала Диксон с напускным весельем. – Встреча с мастером Фредериком будет лучшим событием, о котором вы только мечтали. Я рада, что мисс Маргарет без всяких колебаний написала письмо. Я сама подумывала сделать то же самое. И мы надежно спрячем его, уж можете поверить! Нам нужно лишь отделаться от Марты. Пусть она съездит к своей матери, у которой недавно случился сердечный приступ. Марта пару раз говорила мне, что хотела бы повидать ее. Она просто боится просить у вас разрешения. Но как только мы получим весточку от мастера Фредерика, я позабочусь, чтобы она уехала. Ах, благослови его Бог! Возьмите ваш чай, мэм, и доверьтесь мне.

Миссис Хейл действительно доверяла Диксон больше, чем своей дочери. Слова служанки успокоили ее на какое-то время. Маргарет молча налила себе чай. Она пыталась найти тему, уместную для разговора. Как назло, ее мысли замерзали на лету, воплощая фразу Даниеля О’Рурка, которую тот произнес в момент, когда человек с Луны велел ему убраться с лунного серпа: «Чем больше вы просите нас, тем дольше мы не пошевелим и пальцем». Чем больше она пыталась не думать об опасности, которой подвергал себя Фред, тем сильнее ее воображение развивало эту идею. Мать была увлечена разговором с Диксон. Наверное, она уже забыла о том, что Фредерика могли поймать и казнить. Она забыла, что это по ее желанию, а не по прихоти Маргарет его вызвали в Англию. Миссис Хейл относилась к тому типу безответственных женщин, которые с легкостью отбрасывают любые ужасные перспективы, плохие допущения и опасные варианты. Примерно так же ракета отбрасывает искры. Но если искры попадают на горючий материал, то они сначала тлеют, а затем возгораются пугающим пламенем. Поэтому Маргарет, выполнив свои дочерние обязанности, без сожаления покинула комнату, спустилась по лестнице и вошла в отцовский кабинет. Ей было интересно посмотреть, как мистер Хейл и Хиггинс поладили друг с другом.

С самого начала разговора порядочный, добросердечный и старомодный джентльмен своей вежливостью и утонченностью манер неосознанно пробудил в собеседнике до сих пор дремавшую вежливость. Мистер Хейл обращался с людьми одинаково – ему никогда не приходило в голову менять стиль беседы из-за социального статуса человека. Он предложил гостю кресло и настоял, чтобы тот сел. В течение всего разговора он неизменно называл своего собеседника «мистером Хиггинсом», а не «Николасом» или «Хиггинсом», к чему привык этот «пьяный неверующий ткач». Впрочем, его гость не был горьким пьяницей и стопроцентным безбожником. Он пил, по собственному выражению, только для того, чтобы «утопить в спиртном горе», и был неверующим, потому что не нашел пока той формы религии, которая покорила бы его сердце и душу.

Маргарет была немного удивлена и весьма довольна тем, что оба мужчины вели серьезную беседу. Несмотря на столкновение мнений, они обращались друг к другу с мягкой вежливостью. Николас – чистый, опрятный и тихо говоривший – казался ей совсем другим человеком, совершенно не похожим на того бунтаря, которого она видела в его доме. Он пригладил волосы, слегка смочив их водой, привел в порядок шейный платок и, позаимствовав у служанки маленький огарок свечи, до блеска отполировал свои ботинки. Теперь Хиггинс убеждал ее отца в каком-то мнении – с тем же сильным даркширским акцентом, – но он говорил, не повышая тона и с доброй искренней улыбкой на лице. Мистер Хейл с интересом слушал своего собеседника. Когда Маргарет вошла, он обернулся и тихо придвинул ей кресло, затем быстро сел и кивком извинился перед гостем за то, что перебил его. Хиггинс тоже кивнул, приветствуя Маргарет. Она же поставила на стол корзинку с рукоделием и приготовилась к участию в разговоре.

– На мой взгляд, сэр, вы не слишком верите в себя, если поселились в Милтоне, то есть если вы приехали сюда. Я прошу прощения, если использую не те слова, но вера для меня – это размышления, высказывания, афоризмы и обещания каких-то людей, которых вы никогда не видели. Они рассуждали о своей жизни в ту эпоху, которую ни вы, ни наши современники не застали. И вот теперь вы говорите, что это верные слова и правильная жизнь. А я спрашиваю: где доказательства? В нашем городе и в нашей стране живет множество мудрых людей. Они гораздо образованнее меня. Они полжизни провели в размышлениях, пока я зарабатывал себе на пропитание. И я видел этих людей. Их жизнь проходила перед моими глазами. Они реальные люди. И вряд ли они верят догмам Библии. Да, они могут говорить, что верят, – но это для проформы и приличия. Вы же не думаете, сэр, что они, просыпаясь по утрам, вопрошают: «Каким добрым делом мне заслужить вечную жизнь?» Скорее всего, они думают о другом: «Как бы наполнить мой кошель в этот благостный день? Куда пойти? Какие выгодные сделки заключить?» Монеты, золото и банкноты – это реальные вещи. К ним можно прикасаться. Их можно копить. Они – реальность. А вечная жизнь – это болтовня, которую могут использовать… прошу прощения, сэр… только священники, обирающие паству. Вот такая ситуация! Мне не хочется обижать человека, который находится в таком же положении, что и я. Но я все-таки задам вам вопрос. Только, сэр, не отвечайте на него, как это делают религиозные авторитеты, когда они раскуривают трубку, задумчиво дымят, а потом называют людей, не верящих в их Писание, дураками и необразованными дикарями. Если спасение души и грядущая жизнь являются правдой – не словами красноречивых людей, а болью человеческих сердец, – почему нам все время говорят о проблемах политической экономии? Почему нас так мощно оболванивают этой областью знаний? Ведь если вечная жизнь существовала бы, тут велись бы другие, более значимые беседы, верно?

– Потому что хозяева фабрик не имеют ничего общего с религией, их интересует только торговля. Именно так они думают, и, чтобы навязать вам свое мнение, эти люди используют экономические науки.

– Я рад, сэр, что вы вставили слова «так они думают», – сказал Хиггинс, подмигнув собеседнику. – Иначе я счел бы вас ханжой, несмотря на то, что вы были священником, – или как раз по той причине, что вы были священником. Если бы вы говорили о религии как о чем-то верном, но отстраненном от людей – как о знании, которое не может и не должно привлекать внимание каждого человека превыше всех остальных дел на грешной земле, – я посчитал бы вас мошенником, бывшим когда-то священником, или скорее глупцом, чем плутом. Надеюсь, вы не обиделись, сэр?

– Нисколько. Вы полагаете, что я не прав. А как по мне, так это вы фатально ошибаетесь. Конечно, я не смогу убедить вас за один день – в продолжение одной беседы. Давайте сначала узнаем друг друга, потом обсудим вопросы религии, и, я уверен, в конечном счете истина восторжествует. Я не верил бы в Бога, если бы сомневался в спасении души. Мистер Хиггинс, мне кажется, что, даже отказываясь от религии, вы верите…

Его голос стал более почтительным от благоговения.

– Вы верите в Него.

Внезапно Николас вскинул голову и поднялся. Маргарет вскочила с кресла. Взглянув на лицо Хиггинса, она подумала, что у того начались конвульсии. Мистер Хейл посмотрел на нее в смятении, но к тому времени их гость нашел необходимые слова:

– Послушайте! Я чувствую, что вы хотите соблазнить меня своей гладкой речью. Но почему вы навязываете мне ваши сомнения? Подумайте о моей умершей дочери. Она лежит на смертном ложе из-за той жизни, которую провела. А вы отказываете мне в единственном утешении, хотя могли бы сказать, что Бог существует и что это Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что теперь ей будет даровано вечное существование.

Николас снова сел и мрачно продолжил свою мысль. В его голосе чувствовалась безутешная печаль.

– Я не верю, что нас ждет другая жизнь, кроме этой. Моя дочь провела ее в бесконечном труде… в страданиях и боли. Как мне относиться к идее, что человеческая судьба – это набор шансов, который может меняться при любом дуновении ветра? У меня часто возникает вопрос: верю ли я в Бога? Я никогда не рассуждал об этом вслух, как это делают некоторые люди. Мне смешны оголтелые атеисты, бравирующие своим особым мнением. Но время от времени я осматриваюсь по сторонам и наблюдаю за ситуацией. Мне хочется понять, слышит ли Он меня, есть ли Он на самом деле. Сегодня, когда умерла моя дочь, я не хочу слушать ваши вопросы и сомнения. В нашем шатком мире имеется только одна надежная и спокойная сила – разумная или неразумная, – и я цепляюсь за нее как могу. Возможно, счастливым людям хорошо и без нее…

Маргарет мягко коснулась его руки. Она пока не сказала ни слова, и Хиггинс не заметил, как девушка подошла к нему.

– Николас, мы не хотим переубеждать вас в чем-то. Вы неправильно поняли моего отца. Мы верим в Бога, но не говорим другим о своей вере. Так же поступаете и вы. В такие тяжелые времена вера остается единственным утешением.

Он повернулся и пожал ее руку.

– Да, это так… – И тыльной стороной ладони Хиггинс смахнул набежавшие слезы. – Сейчас она лежит там мертвая. Я ошеломлен печалью и почти не понимаю, о чем говорю. Как будто слова, которые произносили люди – умные красивые слова, – вдруг проросли и расцвели в моем сердце. Узнав, что забастовке пришел конец, я направился домой… пошел к дочери за утешением, словно нищий, каким и являюсь. А по пути мне сказали, что она умерла… просто умерла. Всего одна фраза, но для меня это было крушением мира.

Хозяин дома прокашлялся и встал, чтобы снять нагар свечей. Он пытался скрыть свои эмоции. Приблизившись к Маргарет, мистер Хейл прошептал:

– Этот человек не безбожник. Как ты могла сказать такое? Я охотно почитал бы ему четырнадцатую главу из Йова.

– Пока не стоит, папа. Я думаю, вообще не нужно ничего читать. Давайте расспросим его о забастовке и дадим ему то утешение, которое он надеялся получить от Бесси.

Так они и сделали: задавали вопросы и слушали ответы.

Расчеты рабочих (как и многих владельцев фабрик) основывались на ложных предпосылках. Стачечный комитет считал рабочих бездушными механизмами. Никто не учитывал их чувства. Никто не предполагал, что тяжелые условия могли довести людей до бунта, как в случае с Бушером и его последователями. Члены комитета верили, что страдания рабочих затронут сердца горожан с такой же силой, как несправедливость фабрикантов (реальная и вымышленная) воздействовала на них самих. Но многих людей удивило и возмутило появление бедных ирландцев, которые согласились занять их рабочие места. Этот гнев до некоторой степени сдерживался презрением к «никчемным ирландским увальням» и радостью, что глупость и невежество неумелых штрейкбрехеров приводили в ужас незадачливых хозяев фабрик. По городу уже ходили смешные и преувеличенные истории о бракованных партиях товаров и сломанных станках. Но случилась беда. Часть милтонских рабочих не подчинилась командам Союза. Они отказались проводить мирную забастовку и устроили организованный бунт. Ответные меры полиции и городских властей вызвали панику и раскол в Союзе ткачей.

– Значит, забастовка закончилась? – спросила Маргарет.

– Да, мисс. Мы проиграли там, где могли победить. Завтра двери фабрик широко раскроются и впустят всех, кто придет просить работу. Это лишний раз докажет, что рабочие не знают чувства меры. Без правильного руководства они обречены на поражение. Ведь если бы они следовали нашим указаниям, их заработная плата вернулась бы к уровню десятилетней давности.

– А вы получите работу? – поинтересовалась Маргарет. – Вы же опытный ткач, не так ли?

– Хэмпер пустит меня на свою фабрику только после того, как отрежет себе правую руку, – тихо ответил Николас. – Ни раньше, ни позже.

Маргарет печально поморщилась.

– Кстати, говоря о заработной плате, – воодушевленно произнес мистер Хейл. – Вы не обижайтесь, мистер Хиггинс, но мне кажется, ваш комитет допустил несколько серьезных ошибок. Я хотел бы прочитать вам пару страниц из руководства по ведению бизнеса.

Он встал и пошел к книжным полкам.

– Не утруждайте себя, сэр, – сказал Николас. – Книжная мудрость влетает мне в одно ухо и вылетает в другое. Я уже сталкивался с этим. Перед нашей ссорой с Хэмпером надсмотрщик доложил ему, что я подбивал народ на составление петиции об увеличении окладов. Однажды хозяин встретил меня во дворе, протянул мне небольшую книгу и сказал: «Хиггинс, я тут узнал, что ты один из тех чертовых идиотов, которые собираются давить на меня и требовать увеличения заработной платы. Я хочу испытать тебя и посмотреть, имеешь ли ты какой-нибудь разум. Вот книга, написанная моим другом. Если ты прочитаешь ее, то поймешь, что заработок сам находит свой уровень. Ни хозяева, ни рабочие не влияют на этот процесс. И те люди, которые рвут себе глотки, призывая рабочих к забастовкам, являются просто тупыми придурками».

Николас презрительно хмыкнул.

– Сэр, я рассказал вам это как священнику, некогда читавшему проповеди и желавшему научить людей правильному способу мышления. Разве вы, начиная богослужение, называли членов вашей паствы дураками? Разве вы не произносили добрые слова, чтобы заставить их слушать вас и укрепляться в вере? И я думаю, что в ваших проповедях вы не останавливались раз за разом и не говорили им: «Какое же вы стадо идиотов! Наверное, я зря стараюсь, стремясь вложить смысл в ваши головы». Я был не в самом лучшем настроении, взяв книгу, написанную другом Хэмпера. Мне не понравился способ хозяина, которым он хотел воздействовать на меня. Но в моей голове промелькнула мысль: «Хорошо, я понимаю намерение хозяина. Давай посмотрим, кто из нас является придурком». Я взял книгу и полистал ее вечером. Боже мой! В ней говорилось о капитале и работе, а затем о работе и капитале. В конечном счете она усыпила меня. Я так и не смог уяснить, о чем в ней говорилось. Мне подсовывали суждения о достоинствах и пороках, а я хотел узнать о правах людей, независимо от их богатства и состояния… просто людей.

– Судя по всему, вас оскорбили глупые и нехристианские слова, которые мистер Хэмпер говорил вам, рекомендуя книгу, написанную его другом, – сказал мистер Хейл. – Но если в ней на самом деле объяснялся механизм, согласно которому заработная плата находит свой уровень, то эта книга была весьма полезной. Видите ли, успешная забастовка действительно может повысить оклады на короткое время, но потом, нанеся ущерб торговле, она обрушит заработную плату на еще большую величину.

– Любую книгу можно назвать толковой или бестолковой, – упрямо заявил Хиггинс. – Тут мы имеем два противоположных мнения. Не сомневаюсь, что та брошюра показалась бы вам очень полезной и ценной. А для меня это была чушь, которую я не мог принять. Вот посмотрите! На ваших полках множество латинских книг. Вы находите в них истину, но мне они будут казаться бессмысленными. Конечно, если какой-то знающий и терпеливый человек придет и научит меня латыни, объяснит, что означает каждое слово, и надает тумаков, заметив, что я ленюсь или забываю буквы, то через некоторое время суть этих книг раскроется мне. Но и тогда я вряд ли буду думать, как вы. Мне не верится, что истину можно облечь в слова, – так же аккуратно и чисто, как вырезаются железные листы в литейном цеху. Не все могут глотать одни и те же кости. У одного они застревают в горле. У другого – проходят. Для одного человека истина может оказаться невыносимой. Для другого – слишком простой для понимания. Люди, собравшиеся менять мир своей правдой, должны по-разному подходить к умам людей. Им нужно быть нежнее в способах доставки, иначе бедные больные дураки начнут плевать им в лицо. Вот и Хэмпер сначала вешал мне лапшу на уши, а потом обиженно говорил, что не сомневался в таком результате, поскольку знал, что я полный болван и никакие умные книги не пойдут мне на пользу.