Текст книги "Подснежники"

– «Запрещается», – сказал он, – означает только одно: «дороже стоит».

Мы заказали коктейли, и, когда их принесли, Казак встал и произнес тост, а за ним еще один и еще: «За нашу дружбу… за наше сотрудничество… за процветание ваших семей… за вечный мир между нашими странами… за то, чтобы вы все же приехали к нам на север». Русские тосты – это поллюции, порождаемые снами об иной, небывалой жизни.

– Я хочу спросить вас кое о чем, – сказал я.

– О чем угодно, – ответил Казак, разведя руки в стороны. – Глаза его стали совершенно невинными.

– Вы что-нибудь слышали о такой компании – «Мосстройинвест»?

– «Мосстройинвест»? «Мосстройинвест»… Нет, не думаю. Хотя постойте… может быть… да, может, и слышал. А что?

– Один мой знакомый покупает у них квартиру. Мне хотелось бы знать, насколько эта компания надежна.

– Понятно, – сказал Казак. – Я наведу справки, идет? Поспрошаю моих друзей из строительного бизнеса и дам вам знать. Скорее всего, на той неделе. Лады?

– Спасибо.

– А теперь, – продолжал Казак, – я тоже хочу вас кое о чем спросить, друг мой. О тех девушках.

Он погрозил мне пальцем.

– О каких девушках? – заинтересовался Паоло.

– Вы как – одну из них имеете, – продолжал Казак, – или обеих? Двух сразу, а?

– Они сестры, – ответил я.

– Так это ж еще интереснее, – сказал Казак.

Я думаю, их обучают этому, русских агентов всякого рода служб: пронюхать что-нибудь о человеке – сущую мелочь – и использовать ее против него, чтобы он начал гадать, как они о ней прознали, что еще могли выведать, кому могли рассказать, – в общем, чтобы он забеспокоился.

– Они хорошие девушки, Николас?

– Думаю, да.

– Будьте поосторожнее, – посоветовал Казак. – У нас в России люди бывают иногда не такими добрыми, какими кажутся. Вы меня поняли?

Зазвонил его сотовый (сигналом вызова оказалась мелодия песни «Последний отсчет»). Казак поднес трубку к уху, что-то пробормотал в нее, затем провозгласил завершающий, излюбленный русскими дуболомами тост: «За крепкий член и хорошие деньги!» Выпив за это, он вручил официанту кредитку, расцеловал каждого из нас в обе щеки, сказал Паоло «Ciao» и ушел.

Больше я его не видел и не слышал. Вернее, видел однажды, несколько месяцев спустя, в теленовостях: во время последней войны на Кавказе (Казак стал к тому времени заместителем министра обороны) я, по-моему, разглядел его, ухмылявшегося за спиной президента, когда тот зачитывал обращение к возмущенному русскому народу.

– Варвар, – негромко сказал я; не исключено, впрочем, что слово было и посильнее.

И Паоло – потому ли, что счел меня неправым, или потому, что втайне сознавал мою правоту, или потому, что жена допекла его просьбами дать ей денег не то на новую модель «БМВ», не то на подтяжку лица, или еще по какой-либо неведомой мне причине – взорвался.

– Ты думаешь, Николас, что так уж сильно от него отличаешься? – Он оскалил зубы и внезапно показался мне – в лиловатом свете ресторана – сильно постаревшим. – Думаешь, мистер Английский Джентльмен, в Лондоне дела делаются по-другому? Ну да, они же там люди более утонченные, ессо, более симпатичные, более чистые. – Паоло сделал вид, что омывает руки. – Ну так ничего подобного. И в Италии тоже. Везде картина одна. Сильные и слабые, имеющие власть и не имеющие власти, деньги, деньги, деньги. Дело не в России. Дело в жизни. В моей жизни, Николас, и в твоей тоже.

Возможно, у меня не шло тогда из головы то, чего я не сказал несколькими часами раньше Татьяне Владимировне. Какой-то части моего сознания хотелось думать – все еще, а в тот вечер даже сильнее, чем когда-либо, – что я лучше, чем был на самом деле. Лучше, чем есть. И я ответил Паоло, что, по-моему, он ошибается. Заявил, что мы не такие. У нас есть правила, границы, которых мы не переступаем. Заявил, что я не такой.

– Не такой? – переспросил Паоло. – Ну тогда я скажу тебе, мистер Английский Джентльмен, еще кое-что. Этот Казак – просто инструмент, с помощью которого мы зарабатываем наши бонусы, понятно? Нет Казака – нет бонуса. Ты уверен, что ты не такой? Уверен? Мы всего-навсего блохи на его заднице.

Он еще много чего наговорил. Желтоватые белки Паоло налились бурой кровью. И вскоре я перестал спорить с ним. Просто сидел и смотрел в окно на нелепо огромный купол собора. В слякоти, окружавшей памятник какому-то давно забытому революционеру, курили и целовались подростки.

То был урок – такой же, в сущности, какой я получил в квартире Татьяны Владимировны: все мы одним миром мазаны. И я ничем от других не отличаюсь. Может, я еще и похуже всех прочих.

Я поднял мой бокал с почти допитым коктейлем и сказал:

– За напомаженных свиней!

– Идет, – согласился Паоло. – За напомаженных свиней!

Мы чокнулись.

Они познакомились в метро, рассказала мне Татьяна Владимировна, – точно так же, как я с Машей. Она тогда купила на Дорогомиловском рынке карпа, которого хотела донести до дома живым и выпустить в ванну, и девушки помогли ей на станции «Киевская» с сумками. Я представил себе, как они идут по сторонам от нее подземным залом, между платформами, под лживыми, изображающими русско-украинскую дружбу мозаиками. По словам Татьяны Владимировны, произошло это в июне, и воображение мигом нарисовало мне девушек в летних платьях, с открытыми, улыбающимися лицами, обаятельных, сильных, и Татьяну Владимировну, потеющую в летней кофточке с короткими рукавами и слишком плотной юбке.

Очень скоро, рассказывала Татьяна Владимировна, они и вправду стали ощущать себя членами одной семьи. Но теткой она им, конечно, не приходится. Я сидел, сцепив ладони, и молчал. Они казались мне какими-то чужими, мои ладони. По-видимому, девушки считали, что, выдавая ее за свою тетю, будут внушать больше доверия, выглядеть менее подозрительными и, если им удастся соблюсти все необходимые меры предосторожности, правда наружу так и не вылезет.

– Вы не беспокойтесь, – сказала, улыбаясь, Татьяна Владимировна, – родня мы, не родня, это совсем не важно.

Задним числом я гадаю, не пыталась ли она сказать мне: вам волноваться не о чем.

Я плыл по течению и подплывал к сорокалетию. Течение приволокло меня в Москву, прибило к Маше, занесло в эту историю. А другое пронесет сквозь ложь, с которой мне теперь придется жить. Да, честно говоря, это не так уж и трудно. Правда – обо мне, я имею в виду, о том, как далеко я способен зайти, – возможно, всегда была рядом со мной, близко-близко, и только ждала, когда я ее увижу.

Я заговорил о чем-то другом. Допил чай. Сказал, что очень рад скорому окончанию зимы. Сказал, что мы собираемся съездить в Одессу. Когда пришли девушки, о том, что поведала мне Татьяна Владимировна, никто не обмолвился ни словом. Скорее всего, и она решила просто забыть об этом. Угостила нас тортом и шоколадом. И подписала все необходимые бумаги.

Немного позже я снял с моего банковского счета двадцать пять тысяч долларов. Я, Маша и Степан Михайлович встретились неподалеку от консерватории, в пустом джазовом клубе, где в зале имелись сумрачные кабинки, и я отдал ему деньги (Степан Михайлович демонстративно отказался пересчитывать их). Нашей татарочке Ольге я сказал, что квартирой в Бутове мы можем не заниматься. Хватит и того, что мы уже сделали, сказал я. И повел ее, как обещал, в модный бар отеля, что рядом с Большим.

Глава четырнадцатая

Накопленный мною опыт показывает, что уровень падения нравов любого славянского города можно, пусть и грубо, оценить по тому, через какое время после твоего появления там тебе предложат девочек. В Одессе я получил такое предложение, не успев покинуть пределов аэровокзала. Пока мы шли от выхода из аэропорта к такси, водитель спросил, не нужны ли мне девочки. То обстоятельство, что две таковые у меня уже имелись, его не смутило.

Был, сколько я помню, первый уик-энд июня. Перед самым вылетом из Москвы снова пошел снег – снег в конце мая, мать его, посредством которого Бог дает русским понять, что он с ними еще не разобрался окончательно. Зато в самолете, собранном, судя по всему, в каменном веке, было жарко как в бане. Тонкий визг двигателя, находившегося совсем рядом с моим ухом, становился все громче, громче, пока не убедил меня, что крушение неизбежно. Через проход от меня сидел совершенно безумный, толстый бизнесмен-венгр, который в первые полчаса полета не сводил с меня глаз и ругался на четырех, а может, и пяти языках – так, точно он наблюдал за боксерским матчем. Потом венгр успокоился, отер лоб и начал жаловаться на перемены, произошедшие в Украине после прихода к власти нового президента (ты, может быть, видела этого деятеля по телевизору – у него все лицо испорчено ядом, который ему скормили русские). Теперь, по словам венгра, Украина – страна не просто коррумпированная. «Полгода назад, – горестно поведал он, – я точно знал, кому, когда и сколько придется дать. А нынче там вообще ничего не добьешься».

В самолете пахло потом и коньяком. У двери размещавшегося в хвосте туалета стояла стюардесса, готовая за небольшую подачку отключить дымовую сигнализацию. Когда самолет пошел на посадку, двое пьяных русских принялись отплясывать в проходе, пока другие пассажиры застегивали ремни.

Мы спустились по трапу на растрескавшийся бетон, и кожу мою обласкало тепло раннего черноморского лета. Настоящая жара еще не наступила, и мне показалось, что я в раю. Меня охватило полузабытое ощущение ребенка, попавшего в неведомые ему места, памятное мне по двум-трем семейным поездкам на Коста-Брава, обдающее жаром чувство, что ты нашкодил, забравшись туда, где тебе быть не положено, и надо же, никто тебя за это не ругает, – чувство, что ты вышел сухим из воды.

Так ведь я и вышел. И очутился в Одессе, городе, строго говоря, украинском, но по-прежнему остающемся для русских сказочной нирваной греховодников, сумевших удрать от унылой жизни. Маша с Катей вышагивали впереди в мини-платьицах и босоножках на высоких каблучках – девушки переобулись еще во время полета, – каждая катила за собой по чемодану от «Луи Виттон». Очки кинозвезд на носах, многообещающие улыбки на лицах и, я готов был поспорить, никаких трусиков под юбками. Маша раскрыла над головой ярко-красный летний зонт, который покачивался в такт движениям ее зада.

Вид у них был праздничный. Они почти добились своего. Или мы почти добились своего. Ко времени нашего отлета в Одессу им осталось лишь нанести пару визитов в банк – и все.

Украинский пограничник долго расшифровывал мой экзотический паспорт. Стоявшая за мной в очереди старуха постучала меня пальцем по плечу и страдальчески осведомилась: «Скажите, молодой человек, платить им обязательно?» В конце концов пограничник шлепнул по паспорту печатью, я прошел таможенный контроль и отправился на поиски моих спутниц. Они стояли в зале ожидания, торгуясь с таксистом (золотые зубы, всесезонная кожаная куртка, сияющие полуботинки с носами настолько острыми, что годились в качестве отмычки).

И, едва лишь мы направились к автостоянке, он спросил у меня:

– Девочками не интересуетесь?

Я засмеялся – ни дать ни взять, занервничавший иностранец. Катя засмеялась тоже.

– А правда, – произнесла Маша тоном, которого я до того не слышал, – ироничным, но почему-то и жестким, насмешливым, подводящим некий итог. – Ты не интересуешься девочками, Коля?

Центральное отопление в Москве выключили недель за пять до нашего отлета в Одессу, где-то в конце апреля. Мы с Машей сидели у меня дома: она, закутавшись в мой халат, смотрела по телевизору какое-то реалити-шоу, я наслаждался предварительной любовной игрой с моим новым «Блэкберри», – и вдруг мы услышали в трубах отопления характерный хлопок, короткий, но отчетливый выстрел из стартового пистолета, сказавший: лето пошло, спешите втиснуть вашу жизнь и вожделения в несколько недолгих теплых месяцев. За окнами все таяло, снег и лед сбегали с крыш, точно дождь, льющий из низко нависших туч. В ресторанах иностранцы улыбались друг другу как люди, выжившие в катастрофе и лишившиеся от радости дара речи. Все закончилось: пробежки по ледяным улицам из одного перетопленного здания в другое, бесконечное влезание в теплую одежду и вылезание из нее, марафон русской зимы, участвовать в котором ни один находящийся в здравом рассудке человек не захотел бы. И это ощущалось как чудо.

В наших с Машей отношениях также наступила пора теплая и сладкая. Теперь-то я понимаю, она была подделкой, – а может, понимал и тогда. Однако в каком-то смысле то время было для меня самым настоящим, самым честным. Мною все еще владела любовь, хотя ее уже можно было назвать и наркотической зависимостью. Думаю, я обязан признаться в этом. Прости, если причиняю тебе боль.

Мы много разговаривали. Маша рассказывала о зимах ее детства, о войне гангстеров, которая охватила ее город в начале девяностых, – бандиты мэра сражались с громилами губернатора. Когда кого-то из гангстеров убивали, братва украшала его могилу статуей в полный рост, державшей в руке настоящие ключи от машины покойного. В народе ту часть кладбища, где их хоронили, прозвали «мемориалом жертв раннего капитализма». Маша рассказывала, как ей, еще школьнице, хотелось уехать в Москву, – а не в Москву, так в Санкт-Петербург, а не в него, так, может быть, в Волгоград, в Самару, в Нижний Новгород – в какой-нибудь цивилизованный город, говорила она, где есть работа и пристойные ночные клубы, в какой угодно. Я тоже рассказывал ей о себе то, чего никогда никому не рассказывал, – быть может, кроме тебя. Не о моих секретах, если говорить точно, – у меня их и было-то всего ничего. Нет, я рассказывал ей о моих чувствах, о страхах, связанных с работой, с будущим, с одинокой старостью.

Мы даже снова заговорили – только теперь это походило на сочинение сценария или на игру – о том, как она когда-нибудь приедет ко мне в Англию. Хотя мне уже начинало казаться сомнительным, что и сам я смогу там жить; я чувствовал себя, как один из тех несчастных обитателей какой-нибудь колонии, о которых тебе доводилось, я думаю, слышать, – как человек, проведший в Африке столько времени, что, возвратившись в родную страну, он долго в ней не протягивает. Я затруднялся представить себе жизнь в Лондоне – без снега, без дач, без пьяных армянских таксистов. Утратил ясные представления о себе самом. То был синдром слишком долго прожившего в России иностранца, представляющий собой, по моим понятиям, особо острый вариант поражающего некоторых при переходе от молодости к средним годам чувства, что у них нет никаких корней, что держаться в жизни им не за что. Впрочем, и Маша тоже плыла, на ее манер, по течению, но она-то, похоже, знала – куда.

Раза два или три я встречал Машу после конца работы у ее магазина, и мы гуляли по набережной или выпивали в ирландском пабе на Пятницкой. А однажды зашли, чтобы посмотреть на иконы, в Третьяковскую галерею – скользили по ее полам в дурацких бахилках, которые навязывают посетителям русские музеи, в первый раз я ужасно стеснялся их, пока не обнаружил, что точно в такие же обуты все, кого я вижу вокруг. Маша знала, похоже, имена всех святых и названия всех невезучих городов, которые Иван Грозный или еще кто-нибудь предавал на картинах огню и мечу, но особого интереса к ним не питала, лишь изображала его. Однако со мной она была нежной, по крайней мере временами, ласкала меня в постели, когда все заканчивалось, а раз или два вылезала из нее поутру, набрасывала мою плохо выглаженную рубашку и приносила мне кофе.

Благодаря Ольге у нас имелись на руках почти все документы, связанные со старой квартирой Татьяны Владимировны. И перед самым Днем Победы Маша, Татьяна Владимировна и я отправились в психиатрическую клинику, чтобы раздобыть последний из них – официальное подтверждение того, что при подписании договора о квартирном обмене Татьяна Владимировна пребывала в своем уме (Катя, готовившаяся, по словам Маши, к экзаменам, нас не сопровождала). Старуха, суровая молодая красавица и иностранец в очках: думаю, каждый, кому мы попадались на глаза, находил нашу компанию подозрительной.

В любой системе подземного транспорта имеются свои официальные и неофициальные правила. В лондонской подземке тебе надлежит стоять на эскалаторе справа, пропускать вперед тех, кто выходит из вагона, никогда не заговаривать с незнакомцами и до времени завтрака в вагонах не целоваться. В Москве – подниматься с места на станции, предшествующей той, на которой ты выходишь, и неподвижно стоять лицом к двери вместе с другими собирающимися покинуть вагон пассажирами, точно все мы – солдаты, ожидающие сигнала атаки, или христиане, которые готовятся выйти на арену римского цирка. А затем проталкиваться на платформу сквозь толпу старух, пихающих тебя локтями с остервенением, наводящим на мысль, что кто-то строго-настрого приказал им: пленных не брать.

Вот и мы, когда ехали за справкой, поднялись с наших мест на «Красносельской» и вышли из вагона на станции «Сокольники». Наверху ледяные бортики еще тянулись вдоль сточных канав, и лед еще держался за крошащиеся бордюрные камни, и серовато-черные комки его липли к подножиям уличных фонарей. Тротуары выглядели так, точно их полили охлажденным соусом. Однако девушки уже обрядились в короткие юбочки. И улицы снова запахли пивом и революцией.

Нужная нам клиника стояла посреди лабиринта облезлых восьмиэтажек советской постройки. Вдоль них и между ними извивались толстые отопительные трубы – примерно такие же украшают в Париже Центр Жоржа Помпиду, только здешние были не так ярки и обмотаны асбестом. Мы вошли в вестибюль клиники, миновали стайку куривших медсестер и поднялись по двум лестничным маршам в отделение психиатрии. Там слегка попахивало газом и где-то громко капала вода. Мы увидели двух пациентов в больничных халатах – на голове одного красовалась широкополая соломенная шляпа. У психиатра висел на стене диплом в рамочке, сидели на носу очки а-ля Джон Леннон, а щеки покрывала трехдневная щетина. На столе в беспорядке лежали какие-то документы, окружавшие старый красный телефонный аппарат и две пластмассовые чашки, одна из которых валялась на боку. На белом халате психиатра различались немногочисленные, впрочем, пятна крови.

– Она пьет?

– Нет, – ответил я.

– Нет, – подтвердила Маша.

– Доктор, – сказала Татьяна Владимировна, – я пока что жива и могу сама отвечать на ваши вопросы.

– Если она пьет, – продолжал доктор, – справку я ей все равно выдать смогу, но это обойдется вам немного дороже.

Он прижал свои лежавшие на столе ладони одну к другой и улыбнулся.

– Я не пьющая, – сказала Татьяна Владимировна.

Психиатр наморщил нос. Записал что-то. Похоже, она его разочаровала.

– Наркотики? – с надеждой в голосе осведомился он.

Татьяна Владимировна рассмеялась.

– А вы кто? – сурово поинтересовался он у меня, словно сообразив вдруг, что мне здесь не место.

– Ее адвокат, – ответил я.

– Адвокат? Понятно.

Психиатр порылся в лежавших на столе бумагах. И начал задавать Татьяне Владимировне вопросы, ответы на которые, по-видимому, позволяли ему судить о здравости ума пациента.

– Ваше имя? – склонившись над столом, спросил он.

– Иосиф Виссарионович Сталин, – ответила Татьяна Владимировна. Лицо ее стало совершенно непроницаемым – думаю, она научилась этому на допросах давних времен – и оставалось таким в течение времени, достаточного, чтобы воскресить надежды психиатра на получение дополнительной мзды. Но затем Татьяна Владимировна сказала: – Шучу.

Она назвала свое настоящее имя, дату рождения и имя нынешнего прощелыги президента, ответила еще на два-три вопроса, которые не затруднили бы и клинического умопомешанного. Мы заплатили четыреста рублей плюс триста за (по словам психиатра) оформление справки. Получили бумажку, удостоверявшую, что Татьяна Владимировна в своем уме, и откланялись.

Перед Одессой я увиделся с ней еще только раз. И дату этой встречи могу назвать точно: 9 мая, День Победы.

Я пригласил их – Машу, Катю и Татьяну Владимировну – к себе. Мы собирались посмотреть по телевизору военный парад на Красной площади, ближе к вечеру прогуляться по бульварам, а затем полюбоваться с Пушкинской расцветающим над Кремлем салютом.

День был чудесный. Мы с Машей уплетали блины, семгу и все прочее. Именно тогда я почувствовал, что мы с ней ничем не отличаемся от других супружеских пар – тех, что приглашают тебя на обед и показывают, как они счастливы, как понимают друг дружку без слов, как умеют любить, как пусты и поверхностны их ссоры. После парада по радио начали передавать патриотические песни, и Татьяна Владимировна принялась обучать нас танцам военных времен – вальсу, по-моему, и еще одному, название которого я позабыл. Сперва она потанцевала со мной – Маша хлопала в ладоши, Катя смеялась, – потом с каждой из девушек. Мы перешли в гостиную, отодвинули кофейный столик к стене и потанцевали все вместе, я по преимуществу с Машей, а Татьяна Владимировна с Катей. Старушка покрылась потом, она улыбалась, вертела вокруг себя Катю, точно юная девушка, и раз или два вскрикнула – высоко и пронзительно, по-крестьянски, – казалось, эти взвизги исходили из самой глубины ее горла, а умение издавать их хранилось на дне ее памяти, если не в генах.

Под конец она согнулась вдвое, пыхтя, а наша троица плюхнулась на софу.

– Браво, дети, – сказала она. – Браво. И спасибо.

Помешательство русских на Второй мировой всегда казалось мне отчасти неприятным. Однако в тот день я понял: резвость, обуявшая Татьяну Владимировну, не имеет никакого отношения ни к Сталину, ни к восточному фронту – ни к чему в этом роде. Ее источник – память о погибших возлюбленных, о молодости, о вызове обстоятельствам, о Ялте 1956 года.

А затем Маша принесла документы.

– Татьяна Владимировна, – сказала она, – я хочу, чтобы вы знали: Коля собрал все бумаги, касающиеся вашего нового дома в Бутове. Акт о владении, технический паспорт – все, доказывающее, что продажа квартиры будет законной и никаких сложностей не создаст. Вот они.

И Маша, подняв перед собой стопку бумажных листков, раздвинула их так, как раскрывала когда-то давно веер какая-нибудь петербургская герцогиня.

– Кроме того, у нас на руках все бумаги, связанные с вашей нынешней квартирой, которую Степан Михайлович так пока и не посмотрел.

Она подняла другую руку – с собранной Ольгой папкой; несколькими днями раньше я сам вручил ее Маше.

– Покажи их Татьяне Владимировне, Коля, – сказала, улыбаясь, Катя.

– Да, пожалуйста, Николай, – попросила Татьяна Владимировна. – Я не сомневаюсь, что они в полном порядке, просто хочется, чтобы вы мне все про них объяснили. Тогда я буду совсем спокойна.

– Держи, Коля, – сказала Маша, протянув мне и бумажный веер, и папку.

Документ, который в России не продается, пока еще не изобретен. На Павелецкой, в подземном переходе, ведущем от станции метро к дурацкой башне, в которой я работаю, можно купить университетский диплом, вид на жительство, удостоверение, обращающее тебя в квалифицированного нейрохирурга. Иногда они оказываются подлинными – в том смысле, что их изготовляют продажные работники самых настоящих университетов, чиновники мэрии, сотрудники кремлевской администрации (с девяностых годов сохранился и оживленный рынок чистых бланков, из которых можно состряпать любой договор с проставленными на нем давними датами, – такие бумаги содержат даже соответствующие этим датам водяные знаки). Но встречаются и вопиющие подделки. Как раздобыла Маша впервые увиденные мною в тот день «бутовские» документы, я не знаю. Вид они имели достаточно убедительный: все те же водяные знаки, россыпь очень правдоподобных печатей. Может быть, некоторые подписи выглядели немного смешно, да в уголках пары документов различались оставленные ксероксом сероватые тени, но ничего с очевидностью поддельного или способного вызвать тревогу в них не наблюдалось.

Я разложил документы на кухонном столе, сел за него вместе с Татьяной Владимировной. Сначала мы прошлись по бумагам, относившимся к ее старой квартире. Затем я показал ей те, в которых описывались приятные особенности бутовской, в частности документ, подтверждавший, что там никто не прописан. И тот, в котором стояло имя нынешнего ее правомочного владельца – Степана Михайловича.

День выдался хороший, грех было портить его. А кроме того, мы собирались в Одессу, и испортить эту поездку тоже было бы грешно. Да и зашли мы уже так далеко, что возвращение в исходную точку представлялось мне практически невозможным. Однако на деле все было и проще, и хуже этих моих объяснений. Я обязан сказать тебе, что, когда я показывал документы Татьяне Владимировне – да еще и в День Победы, – вся эта история казалась мне ничего не значащим пустяком. Неизбежным, почти естественным. Я понимаю, как это звучит, но больше мне оправдаться нечем.

– Великолепно, – сказала она, когда мы закончили. – Вы ангел, Николай.

– Да, – согласилась Маша, – Коля наш ангел.

И провела ладонью по моим волосам – очень легко, всего один раз.

– Рад стараться, – ответил я.

– Пошли, – сказала, вставая и потягиваясь, Катя. – Скоро салют.

Выходя из дома, мы столкнулись с Олегом Николаевичем. Мимо его квартиры мы проехали на лифте, однако, открыв дверь на улицу, я оказался с ним лицом к лицу, черный костюм и белая рубашка придавали ему сходство с джазистом или похоронных дел мастером, в руке у него был кейс – пустой, в этом я не сомневался. Я шел первым, за мной Маша с Катей, за ними Татьяна Владимировна.

Я поздравил Олега Николаевича с праздником великой победы его страны. Он в ответ поздравил меня с победой Британии.

– И вашего дедушки в том числе, – добавил Олег Николаевич. Когда-то, в то время мы еще помногу разговаривали, я рассказал ему о конвоях и о связях моей семьи с Россией.

– Олег Николаевич, – сказал я, – позвольте представить вам моих близких друзей, Машу и Катю.

– Да-да, – ответил он, словно узнав их. – Ваши друзья.

– С Днем Победы, – сказала Катя и хихикнула. Он и она показались мне в тот раз опасливыми представителями разных цивилизаций, лишь по чистой случайности умеющими говорить на одном языке.

– Да, – сказал Олег Николаевич. – И вас, девушки.

– Вы нас простите, пожалуйста, – сказала Маша, – но мы спешим.

Олег Николаевич вжался, чтобы пропустить девушек, спиной в стену. Они проскользнули мимо него на улицу.

– Всего доброго, – негромко произнес он им вслед.

Татьяна Владимировна все еще стояла рядом со мной в вестибюле. Я не сумел придумать, как мне представить старушку, поэтому просто назвал ее имя.

– Рад знакомству, – сказал Олег Николаевич.

– Я тоже, – ответила Татьяна Владимировна.

Я увидел в глазах обоих настороженность и понял, что они оценивают друг дружку – происхождение, образование, сколько крови пришлось каждому из них или их родным смыть со своих рук. Русские старики мгновенно производят такого рода титанические расчеты, подобно тому, как англичане присматриваются к обуви и прическе нового знакомого, прислушиваются к его выговору. Затем их глаза смягчились, плечи слегка опустились: оба пришли к заключению, что опасаться им нечего.

– Разрешите и вас поздравить, Татьяна Владимировна, – сказал Олег Николаевич.

– Шестьдесят лет, – ответила она. – Ведь шестьдесят, верно?

– Около того, – ответил он.

Я думаю, Татьяна Владимировна была лет на шесть-семь старше Олега Николаевича, однако оба успели получить свою долю войны, сталинизма, всего кошмара русской жизни. Оба были достаточно стары, чтобы помнить время, когда они верили во что-то, пусть даже предмет их веры оказался бесстыдным обманом. Людям помоложе в большинстве их верить уже не во что, даже тем, кто этого хочет. Нет у них ни коммунизма, ни Бога. Память о Боге и та утрачена.

– Нас тогда в Казань отправили, – неожиданно сообщил Олег Николаевич, – на Волгу. Отец работал в физическом институте. Два года провели вне Москвы.

– Ленинград, – произнесла Татьяна Владимировна, назвав только город, ничего больше.

Олег Николаевич кивнул.

Мы с ней уже отошли на несколько шагов от подъезда, когда Олег Николаевич окликнул меня:

– На минуточку, Николай Иванович. Всего на одну минуту, пожалуйста.

Татьяна Владимировна пошла в почти теплых сумерках к девушкам, а я вернулся к двери, к Олегу Николаевичу. Женщины стояли в нескольких метрах от нас и, думаю, могли услышать наш с ним разговор, если бы напрягли слух – и если бы захотели его услышать.

– Они там джакузи устанавливают, – сказал Олег Николаевич.

– Где?

– В квартире Константина Андреевича. Кто-то вселился в нее.

Я давно уж и думать забыл о друге Олега Николаевича, да, честно говоря, меня его судьба особо и не волновала.

– Кто?

– Понятия не имею. Никакого. Я знаком с одной женщиной из его дома, она мне и рассказала. Она сама это видела.

– Что?

– Джакузи.

Он ждал ответа, однако мне сказать было нечего – как о джакузи, так и о его друге. Наверное, Олегу Николаевичу просто хотелось поделиться этой новостью, все равно с кем. И разумеется, он понимал: слишком поздно уже ждать помощи от меня или от кого-то другого. Так же как слишком поздно было высказывать мнение обо мне и о девушках – оно все равно ничего изменить не могло.

Чтобы прервать молчание, я сказал ему, что в начале июня уеду на несколько дней в Одессу.

Олег Николаевич посмотрел мне в глаза, потом окинул быстрым взглядом Машу и Катю, их платья в полоску. И произнес, обращаясь, казалось, к какой-то точке, находящейся между моими ключицами:

– Посади свинью за стол, она и ноги на стол.

Мы стояли, ожидая начала салюта, на площади Пушкина. Татьяна Владимировна – между мной и Машей, мы держали ее за руки. Думаю, ей нравилось находиться рядом с любящими людьми, даже если любовь их предназначалась не ей. Катя, прихватившая с собой пакетик бенгальских огней, раздала их нам, каждый зажег свой и помахивал им в воздухе. А когда забухали пушки, мы вперились взглядами в небо над Кремлем, наперебой восклицая кто «ооо!», кто «ура!».

На прощанье Татьяна Владимировна сказала нам: «Веселитесь, дети», поцеловала девушек, потом меня – мне она еще и подмигнула.

Я взял на работе отгул, и в пятницу утром мы вылетели в Одессу. В последний миг выяснилось, что дом у пляжа рухнул, если, конечно, он и вправду существовал, и потому жить нам пришлось в гостинице. Заплатил, естественно, я, что дало мне возможность изображать, вселяясь с девушками в номер и выходя с ними к завтраку, бог весть какую важную шитику. Гостиница стояла на прелестной дремотной улице, обсаженной цветущими деревьями и заставленной статуями давно умерших, прославившихся чем-то одесситов; от улицы спускались к морю гигантские старинные ступени. В самой гостинице имелся ресторан, когда-то сообщавший ей, наверное, сходство с «Ритцем», и красивая деревянная лестница; из окон нашего номера открывался по утрам чудесный вид: летнее солнце, купающееся в темном, как нефть, море. Пересказывая тебе эти детали, я как будто вновь вижу их.