Текст книги "Подснежники"

– Но ведь ты, Коля, – по-русски сказала она, – обещал помочь Татьяне Владимировне с оформлением документов, правда?

– Да, конечно, – ответил я.

Я дал это обещание в бане, и никто из нас о нем не забыл.

– Вы настоящий английский джентльмен, – сказала Татьяна Владимировна. – Нам так повезло, что мы познакомились с вами.

– Ну что вы, – ответил я.

Мы договорились, что после долгих новогодних каникул первым делом отправимся, прямо с утра, к нотариусу и оформим доверенность, которая позволит мне предпринимать различные шаги от имени Татьяны Владимировны.

За пару минут до полуночи Татьяна Владимировна откупорила бутылку сладкого до липкости крымского шампанского. Мы стояли у окна и смотрели, как над крышей волшебного здания за прудом взрываются в небе фейерверки.

– Да почиет на вас длань Божия, – сказала вдруг Татьяна Владимировна.

Мы распрощались с ней, как только смогли сделать это, не показавшись невежливыми, – а может, и раньше, – поймали машину, которой правил прыщавый юноша лет, судя по его виду, шестнадцати. Он провез нас по бульварам, пересек Тверскую, проехал мимо казино Нового Арбата, сиявших в зимней ночи точно оазисы в ледяной пустыне, и через замерзшую реку – к гостинице «Украина».

Гостиница располагалась в одной из построенных в сталинской Москве готических башен – угрюмые статуи на фасаде, а внутри грузинские бандиты, второразрядные молдавские проститутки и явно неуместные здесь группы провинциальных школьников-экскурсантов. Скользя по обледенелому тротуару, – девушки вонзали каблучки в лед – мы обошли вокруг здания, оказались на его задах, поднялись по пожарной лестнице и нажали на кнопку звонка. Маша произнесла пароль, которым поделился с ней кто-то из коллег, и нас впустили в огромный, нелегальный ночной клуб.

Вышли мы из него около четырех утра – Маша поехала со мной, Катя отправилась в их квартиру. Я все уговаривал Машу сводить меня туда, однако она отказывалась. Так и не сводила. В то время я полагал, что она просто-напросто стыдится своего жилья.

Глава девятая

В утро первого после новогодних каникул рабочего дня – сколько я помню, это было 10 января или около того – я и Татьяна Владимировна отправились, как между нами и было условлено, к нотариусу, чтобы оформить доверенность. Маше пришлось пойти на работу в ее магазин, поэтому сопровождала нас Катя.

Профессия нотариуса – одна из самых завидных в Москве, сравнимая только с профессиями застройщиков, грузинских рестораторов и проституток. По сути дела, нотариусы – бессмысленные чиновники, уцелевшие со времен царизма, вся их работа сводится к составлению и штемпелеванию юридических документов, без которых в России невозможно сделать почти ничего. Выбранная нами нотариальная контора размещалась в старом здании цирка, стоящем чуть севернее самого сердца столицы. По-видимому, когда перестала играть прежняя музыка, а империя зла развалилась и у русских осталась лишь доля секунды, чтобы приглядеться друг к другу, прежде чем зацапать кто что сможет, этот нотариус сумел каким-то образом завладеть помещением, которое в прежние времена занимали акробаты и укротители львов.

Мы одолели, оскальзываясь, тротуар перед цирком. Татьяна Владимировна передвигалась быстрее, чем я, стихия зимы была такой же родной для нее, как вода для пингвина. Затем, пройдя по темному коридору цирка, уселись в приемной нотариуса. На стене висела большая, горделивая карта Советского Союза. Насколько я понимаю, часть работы нотариусов как раз в том и состоит, чтобы принуждать людей ждать. Любой русский, обладающий хоть какой-нибудь властью над вами (нотариус, врач «скорой помощи», официант), просто обязан заставлять вас томиться в ожидании, прежде чем вы получите от него какую ни на есть помощь, и каждый россиянин отлично это знает.

Пока мы сидели, Татьяна Владимировна рассказывала мне, как впервые побывала в этом цирке больше сорока лет назад. В тот раз она увидела на арене двух слонов и льва.

– Один слон вставал на задние ноги, – вспоминала она, улыбаясь и, чтобы показать, как он это делал, сжимая перед собой ладони на манер хомячка. – Увидев его, мы с Петром Аркадьевичем окончательно поняли, что перебрались в Москву, в столицу мира. Слон, это ж надо!

Я спросил, не скучала ли она здесь по Сибири, по родной деревне под Ленинградом.

– Конечно, скучала, – ответила она. – По лесу. И по людям. В Сибири люди совсем другие. Да и увидела я в Москве много такого, чего мне лучше было не видеть. Не одних только слонов.

Катя оторвала взгляд от эпического смс, которое она вводила в свой сотовый, и попросила Татьяну Владимировну не докучать мне разговорами. Я сказал, что она мне вовсе не докучает, что мне очень интересно. Вот чем я больше всего нравился себе в Москве – мне было интересно, да и сам я был участливее, благороднее, быть может, большинства работавших там юристов-иностранцев, которые обычно проводят в России два-три года, ни на что не обращая внимания, а затем возвращаются назад, чтобы служить более респектабельным мошенникам Лондона или Нью-Йорка, а то и стать партнером какой-нибудь «Крючкотвор & Крючкотвор», обзаведясь, однако ж, в Москве весьма удобным офшорным банковским счетом и несколькими историями о встреченных на Диком Востоке девках с «Калашниковыми», – эти истории они и рассказывают затем до конца своих дней попутчикам по пригородным поездам, которыми ездят на работу и с работы.

Я спросил, как она жила в то время – в сталинскую эпоху и во время войны. Вопрос был глупый, я понимаю, но мне он казался очень важным.

– Существовало три правила, – ответила Татьяна Владимировна, – и тот, кто их соблюдал, мог уцелеть – если ему повезет.

И старушка перечислила эти правила, загибая короткие морщинистые пальцы правой руки:

– Во-первых, не верь ни одному их слову. Во-вторых, не бойся. В-третьих, никогда ничего от них не принимай.

– Кроме квартиры, – сказал я.

– Кроме квартиры.

– Вы что-то сказали о квартире? – спросила, снова оторвавшись от телефона, Катя.

– Да нет, – ответила, улыбнувшись, Татьяна Владимировна.

Я спросил, что она думает о нынешнем прощелыге президенте (таком же, насколько я мог судить, массовом убийце, как и все, кто возглавлял страну до него). Она ответила, что человек он хороший, но – единственный хороший среди массы плохих, а в одиночку решить хотя бы одну из проблем страны ему не по силам. Теперь Татьяна Владимировна говорила вполголоса, оглядываясь по сторонам, хотя ничего неуважительного в словах ее не было. А вас не смущает, спросил я, что люди, которые стоят у власти, половину времени только тем и занимаются, что крадут? Да, ответила она, конечно, смущает, но сажать в Кремль новых людей бессмысленно, потому что и они начнут красть. Нынешние, по крайней мере, уже разбогатели и потому могут позволить себе иногда думать о чем-то, кроме денег.

А как она считает, спросил я, жизнь сейчас лучше, чем была прежде? Да, сказала она, лучше, хотя бы для некоторых. И уж точно лучше для людей молодых, добавила Татьяна Владимировна и посмотрела, улыбнувшись, на Катю.

Разговор прервался – запищал Катин телефон. Она прочитала полученное сообщение, с секунду подумала, нахмурившись, и сказала:

– Мне надо уйти. – И, наклонившись к самому моему уху, прошептала по-английски: – Пожалуйста, Коля, не говори Маше, что я вас бросила. Мне нужно поскорее в университет.

Затем она встала и прибавила – снова по-английски, чтобы Татьяна Владимировна не поняла сказанного:

– Не забывай, Коля, она – старая женщина и временами совершает ошибки.

После чего надела пальто и ушла.

Если не считать тех пятнадцати минут, которые мы провели в цирке, в приемной, ожидая вызова нотариуса, мне довелось разговаривать с Татьяной Владимировной наедине всего один раз. Но к тому времени, как я теперь понимаю, было уже поздно, я слишком увяз, прошел слишком длинный путь от меня прежнего ко мне нынешнему Думаю, впрочем (вернее сказать, надеюсь), что в то январское утро я «нынешним» еще не был – не вполне. И верю, то есть опять-таки надеюсь, что если бы я не сидел тогда в молчании, улыбаясь и наблюдая за тем, как растекается по паркету вода, в которую обращался снег с нашей обуви, а задал пару простых вопросов, все могло бы сложиться иначе.

В конце концов я спросил у нее о друге Олега Николаевича:

– Татьяна Владимировна, я понимаю, что таких совпадений почти не бывает, и все же хочу спросить, не знакомы ли вы со стариком по имени Константин Андреевич? Он живет неподалеку от меня.

– Секундочку, – ответила она и, закрыв глаза, прижала пальцы к вискам. – Константин Андреевич… не уверена. А кто он?

– Друг моего соседа, Олега Николаевича. Он куда-то пропал, и мы никак не можем его найти.

– Нет, – сказала она, – по-моему, я такого не знаю. Простите.

И мы замолчали снова.

– Еще раз спасибо вам за печенье и чай, – произнесла, просто чтобы нарушить молчание, Татьяна Владимировна. – Так приятно получить что-то по-настоящему английское.

– Может быть, вам еще доведется увидеть Англию своими глазами, – сказал я. – Букингемский дворец. Лондонский Тауэр.

– Может быть, – согласилась она.

И тут нотариус крикнула:

– Следующий!

В узкой комнате сидели, за своим столом каждая, две женщины. Окно там было, сколько я помню, одно, за ржавыми прутьями решетки виднелась серо-белая улица. Стоял прекрасный день середины зимы, с чистым небом, сиявшим средиземноморской синевой, – мы с тобой видели такое, когда отдыхали в Италии. Женщина, сидевшая за столом справа, – своего рода промежуточное звено эволюционной цепи, которая соединяет нормальных человеческих существ с нотариусом, – была молода. А вот женщина постарше, ее начальница, – избыток веса, очки, кардиган, волосистая бородавка – вела себя до того грубо, что в любой другой стране ты заподозрила бы, что попала на съемки заранее отрепетированной сцены и где-то тут спрятана камера.

Она взяла наши паспорта, начала заполнять бланк доверенности. И чуть не взвизгнула от радости, увидев, что имя в моем паспорте выглядит не так, как записанное мной в ее регистрационной книге, но приуныла, когда я объяснил, что в паспорте на первом месте стоит фамилия. А закончив, шлепнула печатью по двум копиям доверенности, подтолкнула их к нам по столу, не взглянув на нас, и велела заплатить ее помощнице четыреста рублей. Татьяна Владимировна взяла одну копию, я другую. Теперь я мог подписывать от ее имени любые связанные с обменом квартир документы. Отныне вся процедура обмена зависела от меня.

Мы спустились в метро, Татьяна Владимировна собиралась вернуться домой, я – поехать на работу, куда уже сильно опоздал. Она поблагодарила меня, поцеловала на прощание в обе щеки. И вперевалочку пошла к эскалатору.

По какой-то причине в память мою врезалась сцена у билетной кассы – так иногда случается с картинами, которые тебе совершенно не нужны, и, может быть, как раз по причине ненужности их и случается. У кассы переругивались двое мужчин, один – здоровенный русский, другой – наголо обритый, яростный, почти шарообразный кавказец. Русский все повторял раз за разом, очень громко: «Отдай мне нож, Ника, отдай нож».

В тот вечер явно расстроенный чем-то Олег Николаевич поджидал меня на своей лестничной площадке. Увидев, что ни пальто, ни шапки на нем нет и, стало быть, выходить из дому он не собирается, я сразу сообразил: поджидает, никак не иначе. Олег Николаевич стоял у своей двери, и лицо у него было как у родственника больного, который ждет врача и подозревает, что новости тот ему сообщит самые печальные. Он попытался улыбнуться, спросил, как я поживаю. Я ответил, что хорошо, только очень устал. Его это не остановило.

– Николай Иванович, – сказал он, – мне придется снова попросить вас об услуге.

Я понял: речь пойдет все о том же старике.

– Олег Николаевич, – сказал я, – простите, но что еще я могу сделать?

– Пожалуйста, Николай Иванович, сходите в дом, где живет мой друг. Просто посмотрите, что там. Мне кажется, в его квартире кто-то есть. Я стоял на лестнице, вверху, и слышал, как из нее выходили. Прошу вас.

Я посмотрел Олегу Николаевичу в глаза, он отвел взгляд в сторону. Я понимал, ему неудобно просить меня. Теперь, задним числом, я думаю, что для него главным в этой истории был не старый друг, но его, Олега Николаевича, сопротивление переменам, борьба со временем. Ему хотелось сохранить свою жизнь – и настолько долго, насколько удастся – такой, к какой он привык: с его другом, котом, книгами, с его обыкновениями. Думаю, по этой причине он и остался в центре города, а не сдал свое жилье, чтобы существовать на получаемые от съемщиков деньги, – так поступили многие русские старики, владевшие такой же, как у него, квартирой (все прочее их, менее осязаемое, достояние сгинуло во время экономической резни девяностых). Олегу Николаевичу просто-напросто хотелось остановить часы.

– Ну хорошо, – сдался я. – Где он живет?

Олег Николаевич назвал мне адрес, который я помню до сих пор: Калининская (не столько улица, сколько проулок, идущий вдоль ограды церкви, которая стояла между моим домом и бульваром), дом девять, квартира тридцать два.

– Значит, дорога такая: отсюда прямо, потом, за церковью, налево, первый же дом, правильно?

– В России, – ответил Олег Николаевич, – нет дорог – только направления[6]6
  Слова Наполеона.


[Закрыть].

Я снова надел шапку и перчатки, спустился вниз. Прошел по моей улице в сторону бульвара, свернул на Калининскую. Уже стемнело, единственными живыми существами, встретившимися мне по дороге, были вороны на мусорном баке. Лед, наросший под водосточными трубами, казался в свете уличных фонарей черным.

Подойдя к двери дома, в котором жил Константин Андреевич, я начал жать на кнопки всех квартир подряд, как делают это в страшные зимние ночи московские бездомные – в надежде, что кто-нибудь, из беспечности, сострадания или просто спьяну, впустит их и они смогут поспать на лестнице. Кто-то ответил на мой звонок и послал меня куда подальше, но дверь тем не менее отпер – может быть, ненароком, – и я полез вверх по лестнице, огибавшей забранную проволочной сеткой шахту лифта. И добрался до квартиры Константина Андреевича.

Я услышал по другую ее сторону звуки какого-то движения. Нажал на кнопку звонка – мужской голос пробормотал нечто неразборчивое, затем тихо взвизгнули, проехавшись по неизбежному паркету, подошвы обуви. Мужчина остановился сантиметрах в двадцати от двери; легко скрипнула кожаная куртка, это он наклонился, чтобы посмотреть на меня в дверной глазок. По сиплому дыханию его я понял, что он заядлый курильщик. Он находился в такой близи от меня, что мог бы пожать мне руку – или зарезать.

Так мы простояли лицом к лицу, но не видя друг друга, лет сто, показалось мне, хотя в действительности прошло, наверное, не больше тридцати секунд. Потом мужчина за дверью рыгнул, сплюнул. Смахивало на то, что он хоть и считает себя обязанным притворяться, будто его нет в квартире, но на самом деле хочет, чтобы я сколь возможно яснее понял: плевать ему, узнает кто-нибудь вроде меня, что он там, или не узнает. Я повернулся и стал спускаться по лестнице, поначалу медленно, но вскоре заторопился и уже перешагивал по две ступеньки зараз – как человек, убегающий от медведя и надеющийся, что медведь не поймет, до чего тот перепуган.

На первом этаже я увидел старуху, достававшую газеты из разломанного почтового ящика.

– Простите, вы не знаете, кто сейчас живет в тридцать второй квартире? – по-русски спросил я. – В квартире Константина Андреевича.

– Меньше знаешь, – ответила она, не взглянув на меня, – дольше живешь.

– Ну пожалуйста, – попросил я.

Она повернулась ко мне – пронзительные глаза, белая поросль на подбородке.

– Вы кто?

– Николас Платт. Друг Константина Андреевича.

– Ми-истер Платт, – произнесла она. – По-моему, там его сын живет. Так мне сказали.

– Вы его видели?

– Может, и видела.

– Как он выглядит?

– Не помню.

Снаружи, в каньонах, образованных старыми доходными домами, бесновался ветер, снег летел мне в лицо, у меня мгновенно потекло из носа и заслезились глаза. Шапку я, непонятно почему не надел. Если не поспешить, можно остаться без ушей. Я поднялся по лестнице моего дома, сбивая о ступени снег с ботинок, позвонил в дверь Олега Николаевича и, как только он открыл, спросил:

– Олег Николаевич, у Константина Андреевича есть сын?

Он отрицательно покачал головой.

Я постоял немного, не зная, что сказать, но понимая: какие-то слова произнести необходимо, и, сообразив вдруг, что мне не известно имя его кота, спросил, как того зовут.

– Джордж, – ответил Олег Николаевич и закрыл дверь.

Глава десятая

– Ты знаешь, как это делается? Серьезными людьми? Для начала они подыскивают какого-нибудь алкаша или бродягу, дают ему пятьсот долларов, фотографию жертвы и обещают еще пять сотен после окончания работы. Бродяга думает: какого черта, с такими деньгами я смогу целый год купаться в мете или антифризе. Ну и приканчивает жертву кирпичом либо ножом в ее подъезде или в каком-нибудь переулке. Хотя если он эстет, то может воспользоваться и пневматическим пистолетом, переделанным где-нибудь в Литве в боевой.

– Почему в Литве?

– Ты слушай, слушай, это еще не конец. Тут все просчитано, Ник. Потом заказчик дает десять тысяч долларов профессионалу, чтобы тот убрал побродяжку – аккуратно, понимаешь? – пистолет с глушителем, контрольный выстрел в голову, все по классу люкс. В итоге живая ниточка, которая связывала заказчика с первой жертвой, обрывается. Finito[7]7
  Кончено (ит.).


[Закрыть].

Тут Стив, насколько я помню, примолк, чтобы понаблюдать за двумя длинноногими рыжими девушками, гонявшимися одна за другой вокруг стриптизного шеста, который возвышался за моим левым плечом, – одна была одета зайчихой (эластичные уши, белый мохнатый хвостик), а другая медведицей (когти, лифчик из медвежьей шкуры, маленький бурый медвежий нос). «Русское Сафари». По-моему, так назывался этот стрип-клуб.

– Ишь ты, – произнес Стив и поднял к губам бокал.

Разговор об убийствах начался, когда я спросил, как поживает большая статья о российской энергетической системе, над которой он работал осенью. Ее не стали печатать, редактору газеты пригрозили обвинением в клевете, он испугался. Впрочем, Стив находился в то время в Сибири, в одном из ее глухих краев, в три раза превосходящих Европу размерами. Температура там была – градусов тридцать семь, Стив едва не отморозил намертво ноги. А оказался он там потому, что месяц с небольшим назад губернатору края ударила в голову непонятно какая жидкость и он объявил войну коррупции, рассердил кого-то в Министерстве внутренних дел и вскоре был найден мертвым в бане, стоящей в парке при его доме. Самоубийство, пояснил Стив, во всяком случае, если верить местной прокуратуре и местным газетам. Губернатор выстрелил себе в голову – дважды.

Мы посмеялись. Научиться смеяться – в России это пара пустяков.

Вот после этого он и принялся рассказывать мне, как устроен российский рынок заказных убийств. Цены на нем ползут вверх, сказал Стив. Ты можешь, конечно, попробовать нанять кого-то из бывших чеченских повстанцев, однако тебе придется иметь дело и с их друзьями из армии, продающими им оружие, а это добавит не один ноль к цифре, которая будет стоять в предъявленном тебе счете. Сейчас, чтобы найти убийцу, стоящего меньше десяти тысяч долларов, сообщил он, нужно ехать в Екатеринбург или хотя бы в Калугу. Инфляция. Кошмар, сказал я.

Медведица изловила Зайчиху – или наоборот, – и они принялись пожирать друг дружку. А когда покончили с этим, на Зайчихе только и осталось что авиаторские очки да туфельки на высоком каблуке – в них она и свисала с верхней поперечины шеста, обвив ее лодыжками. Довольный Стив снова глотнул красного вина.

Наверное, мне следует признаться, что в первый мой московский год, а может, и немного дольше я слишком часто заглядывал в клубы наподобие этого – в «Мистер XXX», «Golden-Girls», «Голодную Кошку». Такие посещения стали едва ли не частью моей работы. В прежней моей, лондонской, жизни я пару раз бывал в одном стриптизном заведении Клеркенуэлла – на мальчишниках, – но и не более того. Однако в Москве каждый, казалось, обладатель детородного члена и кредитной карточки – все до единого иностранные юристы и банкиры, плюс половина тех русских, которые могли себе это позволить – проводили один, самое малое, вечер в неделю, засовывая рубли в украшенные блестками трусики. Впрочем, в конце концов такое времяпрепровождение стало представляться несколько унизительным – мне, я имею в виду, а не клубным девицам. К тому же со мной произошел пренеприятнейший случай: бармен вставил в мой счет дико дорогие коктейли, которых я и в глаза не видел, а когда я заспорил с ним, вышибалы выволокли меня во дворик за кухней и малость потаскали по нему за волосы – пока с меня не слетели очки и я не согласился раскошелиться. А потом появилась Маша, которой мне было более чем достаточно. Таких чувств я ни к одной девушке давно уже не испытывал. Как правило, даже когда какая-то из них нравилась мне, я, проведя с нею месяц-другой, обнаруживал, что начинаю поглядывать по сторонам в поисках следующей. Но Маша, как мне представлялось, постоянно менялась к лучшему: становилась все более страстной и по-хорошему самолюбивой. Я думал, что мы с ней настоящие: два встретившихся в темноте живых существа.

Вот почему я уже несколько месяцев не погружался в слегка отдававшую гомосексуальностью атмосферу стрпп-клуба с ее всеобщим полупьяным половым возбуждением. Однако Стиву захотелось пойти именно сюда – мы и пошли.

– Ну а как там любовь всей твоей жизни? – поинтересовался он. – Та, которую ты встретил в метро?

– С ней все хорошо.

– Она к тебе еще не переехала?

– Нет. Ну, почти. Хотя нет. Пока еще нет.

– А старушка из Мурманска? Она уже скоро прибудет?

– Отлипни, Стив.

Разговор этот происходил, я думаю, в начале февраля. Снег, лежавший во дворе церкви, что стояла между моим домом и бульваром, уже доходил мне до пояса, а на той стороне улицы, которую никто не чистил, его навалило еще и побольше. У Маши действительно все было хорошо, собственно, все было хорошо у нас обоих. К этому времени она оставалась ночевать у меня по два-три раза в неделю. Я начал набивать холодильник ее излюбленными продуктами: солеными грибами, виноградным соком и похожим на йогурт русским молочным напитком, к которому мне привыкнуть так и не удалось. Нанял уборщицу-белоруску, чтобы она поддерживала в квартире относительный порядок и чистоту. На этой стадии наших отношений Маша могла уже и переехать ко мне – и, наверное, переехала бы, живи мы в Лондоне, где, как нам с тобой хорошо известно, прагматичность и рынок жилья помогают вожделению обращаться в верность и проецируют настоящее в будущее, отчего романтические отношения приводят к практическим результатам. От станции «Пушкинская» Маша добиралась до своего магазина у Третьяковской галереи в четыре раза быстрее, чем от ее квартиры на Ленинградском проспекте. Однако она молчала, а я на нее не давил.

– У нее есть сестра, – сказал я Стиву, – Катя. Блондинка, милая девушка. Ей двадцать лет. Кажется сразу и невинной, и взрослой. Студентка МГУ Тебе она понравилась бы.

– Похоже на то.

– Правда, сестра она не родная – кузина.

– Ага, – сказал Стив.

На сцену за моей спиной поднялись официантки в коротеньких «леопардовых» платьицах и высоких сапогах из змеиной кожи, каждый час исполнявшие здесь «танец джунглей». Внимание Стива переключилось на них.

– Знаешь, что странно? – сказал я. – Перед самым Новым годом, после того как мы подписали контракт с Казаком, я и еще несколько человек с моей работы пошли в узбекский ресторан на Неглинной. И выяснилось, что Катя работает там официанткой.

Она попросила меня не говорить Маше, что я ее видел.

Я не рассказал Стиву о нашей первой ночи – о наблюдавшей за нами Кате. Да и никому другому тоже. Мне и хотелось бы рассказать, это с каждым мужчиной бывает. Но куда сильнее хотелось видеть в нас с Машей нечто особенное, отличающее нас от всех, – и может быть, даже чистое.

– Когда приносишь их домой и разворачиваешь, – сказал слушавший меня вполуха Стив, – обычно оказывается, что в них чего-то не доложили.

Я начал рассказывать о знакомстве с Машиной тетушкой, о Бутове – о том, что Татьяне Владимировне хочется выбраться из центра, и о том, как я помогаю ей с этим. Мне приходилось отстаивать очереди к чиновникам, посещать учреждения, которые открываются для приема посетителей только на два часа и только в один четверг из двух. Я вынужден был проделывать и то и другое, чтобы подписать необходимые бумаги, но, как правило, если существовала такая возможность, поручал это нашей татарочке Ольге – она совсем недавно купила маленькую квартирку и хорошо разбиралась во всех формальностях. Я дал Ольге адреса и нынешней квартиры Татьяны Владимировны, и предполагаемой бутовской – Казанская, дом сорок шесть, квартира двадцать три, – поскольку требовалось оформить и те документы, что были связаны с ней. Ольге я пообещал в награду за ее труды вечер с коктейлями в совершенно грабительском баре, который находился на верхнем этаже гостиницы неподалеку от Большого театра.

– Времени это отнимает не так уж и много, – сказал я Стиву, – и ничего мне не стоит. А старуха она очень милая. Пережила Ленинградскую блокаду.

– Ага, – отозвался Стив. Чтобы отвлечь его от «танца джунглей», Татьяне Владимировне следовало сбросить лет пятьдесят – это самое малое.

Пришлось и мне наблюдать за танцем. Грязноватая кабинка, в которой мы сидели, находилась слева от сцены. Через несколько минут барабанная дробь смолкла, официантки снова надели сброшенные ими платьица. Стив зааплодировал.

А потом спросил меня о Казаке:

– Тебе известно, чьи интересы он представляет? Твой приятель Казак.

– А сам ты как думаешь?

– Скорее всего, заместителя главы Президентской администрации. Или председателя Совета безопасности. Власть переходит в руки петербургской команды, и старые бандиты из Министерства обороны начинают нервничать. Пытаются прибрать к рукам немного наличности, пока они еще имеют такую возможность. Думаю, в этой недавно созданной компании у них имеется своя доля, которая принесет им впоследствии денежки на карманные расходы.

– Возможно, – согласился я. – Но и мы не так уж наивны, Стив. Ты, может, и прав, однако проект осуществляется в соответствии с графиком, а это все, что нас волнует. Через несколько недель они получат второй денежный транш, а еще через пару месяцев – последний. Первая нефть должна пройти через причал в конце лета. И, если они не начнут возвращать кредит позже следующей весны, заработает пункт о штрафах.

– Я не сомневаюсь, Ник, вы знаете, что делаете. Но, раз уж мы заговорили об этом, должен тебе сказать, что я навел кое-какие справки. Ты говорил, что кроме «Народнефти» в вашем деле замешана фирма материально-технического снабжения, так? Это пустышка. Никто о ней не слышал. Готов поспорить, вся ее снабженческая деятельность сводится к перекачиванию денег на какой-то счет в Лихтенштейне. Если узнаешь, кто за ней стоит, дай мне знать.

– Не исключено, Стив.

Между столиками уже маршировала тройка девиц в красноармейских ушанках, с бутафорскими автоматами (по крайней мере, я счел их бутафорскими) и патронташами, прилаженными к их телам так, чтобы не скрыть ничего, способного заинтересовать завсегдатаев клуба. Обилие силикона и почти полное отсутствие растительности на теле.

– Ты на Кавказ не собираешься? – спросил я Стива. Из новостей было ясно, что там – в одном из тех хлопотных мусульманских районов, где кто-нибудь постоянно восставал или погибал, – опять становится жарко.

– Наверное, – ответил Стив. – Хотя продать статью о тамошних делах сейчас непросто. Лондонский отдел новостей проявляет интерес, только если у числа погибших появляется на конце три нуля. А русские стараются никого туда не пускать. Приходится ехать на границу с Чечней, платить, чтобы тебя пропустили. Может, на следующей неделе и поеду. Грех не посетить такое шоу.

В кабинки рядом с туалетами зашло по туристу – один с Зайчихой, другой с Медведицей. Раз уж я решил рассказать тебе все, следует признаться, что и мне тоже доводилось проделывать такие штуки. Три, если не ошибаюсь, раза я платил за них в Москве. Первый раз почти случайно: когда я понял, чего от меня ожидают, было уже поздно, да и сам я зашел слишком далеко и остановиться не мог. В другие два раза – после нарушения мной, таким манером, табу – я уже думал: «А какого дьявола?» И как-то раз, еще в самом начале, я уговорил одну украинскую манекенщицу поехать ко мне и вовсе задаром, да еще и в мое рабочее время. Не осуждай меня. В Лондоне я никогда бы так не поступил. По крайней мере, не осуждай сейчас.

– Ты когда-нибудь думал об этом? – спросил я. – О том, как мы здесь живем? О том, что сказала бы, увидев тебя, твоя мать?

– Моя мать умерла.

– Ты же понимаешь, о чем я.

– Россия, – сказал Стив, вдруг посерьезнев и обратив ко мне налитые кровью глаза, – похожа на «лариам». Знаешь, это такое лекарство от малярии, из-за которого одним больным начинают сниться дикие сны, а другие, бывает, и из окошек выпрыгивают. Если ты из тех, кто подвержен приступам тревоги и мучается чувством вины, тебе здесь делать нечего. Не стоит принимать Россию ни в каких дозах. Потому что ты просто сломаешься.

– По-моему, ты говорил, что Россия похожа на полоний.

– Правда?

Стив снова отвлекся. Глаза его были прикованы к стриптизному шесту, вокруг которого блондинка в «стетсоне» и кожаных ковбойских гамашах – и все – гоняла, размахивая лассо, маленькое стадо брюнеток в лифчиках из воловьей кожи. Стив помахал рукой официантке и пристукнул пальцем по своему пустому бокалу – ему потребовалась новая порция молдавского «мерло».