Текст книги "Подснежники"

– В Мурманске у вас тоже баня была? – спросил я, с трудом различая ее в обжигающем мраке.

– Да, – ответила Маша, и это было единственным произнесенным ею словом.

Поначалу она показалась мне странной, холодной, как труп, – почти вся, если не считать губ, – но влажной и возбужденной. Маша была моим личным забвением, предназначенной лишь для меня снежной лавиной, обрушившейся в разреженный воздух бани. И в те минуты она изгнала из моей памяти все: страшненького Казака, тридцать с хвостиком впустую прожитых мною лет и все мои сомнения.

Проснувшись ночью, я понял, что совершенно не знаю, где нахожусь. Помнится, я утешился мыслью, что лежу в моей бирмингемской постели, в последнем из моих студенческих общежитий, стоявшем на довольно опасной улице рядом с «Эджбастоном»[4]4
  Крикетный стадион в Бирмингеме.


[Закрыть].

А затем увидел Машу спавшую, накрывшись драными одеялами, рядом со мной на узкой мансардной кровати. Под сиявшей в окне луной светились ее тонкие, светлые, спутанные волосы – и я подумал о любовном послании, начертанном на теле Маши симпатическими чернилами.

Мне хотелось помочиться – ночная слабость, обуявшая меня на четвертом десятке лет, первый, если говорить всерьез, из указателей: «К могиле – туда», подобных в их новизне устрашающим, раскалывающим голову похмельям третьего десятка. Я спустился в одних трусах по скрипучей лестнице, миновал спавшую на софе Катю, влез в ботинки и вышел наружу. Пописал, глядя, как животное тепло извергаемой мной струи плавит снег. В свете луны мне удалось разглядеть даже зеленые листья на дне дыры, прорезанной этой струей в белизне.

Теперь, когда я думаю и пишу о годах, проведенных мной в Москве, та ночь – несмотря на все, что со мной случилось, на все, что я натворил, – представляется мне самой счастливой в моей жизни. Временем, в которое я вернулся бы, если б смог.

Глава седьмая

Живя в Москве, я далеко не один раз слышал, когда шел по улице либо сидел в моей квартире, – или мне казалось, что слышал, – визгливый звук, какой издают черные лондонские такси, тормозя перед «лежачим полицейским» или сворачивая за угол. А в метро мне время от времени хотелось, чтобы человек, которому я нечаянно наступил на ногу, извинился передо мной, как это принято у пассажиров подземки. Отсюда ты, вероятно, сделаешь вывод, что какая-то часть меня скучала по Англии. Да, я жалел иногда, что не могу хотя бы на час или около того оказаться в ней, законопослушной и неторопливой. Однако сожалений этих никогда, даже под самый конец, не хватало для того, чтобы я возжаждал вернуться на родину. Лондон и Луттон больше не были моим настоящим домом.

В ту зиму, в канун Рождества, я ехал по серой слякоти в аэропорт Домодедово – на такси, водителю которого страх как не терпелось поделиться со мной разработанным им научным доказательством того, что русские женщины просто-напросто обязаны быть самыми красивыми в мире, – ну, не считая, может быть, венесуэлок. Насколько я помню, его теория была как-то связана с недостатком мужчин, который Россия испытывала после войны, ведь у них появилась возможность выбирать лучшую из множества женщин, а их избранницы в свой черед рожали красавиц-дочерей – ну и так далее. Похоже, по одному с нами маршруту следовала тогда некая важная шишка, поскольку боковые улицы были забаррикадированы милицейскими машинами, а добравшись до памятника Ленину на Октябрьской, мы надолго застряли под его простертой, заснеженной рукой. В аэропорту я, проходя паспортный контроль, почувствовал облегчение, которое неизменно посещает даже тех, кто любит Москву, – облегчение человека, покидающего Россию с ее хамами-продавцами, грабителями-милиционерами и ужасающим климатом.

До Лондона мы долетели уже затемно. Сверху мне казалось, что огни, сиявшие вдоль улиц, по берегам реки и на футбольных стадионах, зажжены только для меня, в мою честь, в честь всепобеждающего героя корпоративного закона.

Три часа спустя я уже сидел в луттонском домике моих родителей – безмолвно стенал и отправлял в себя стопку за стопкой виски, которое мой отец покупает в супермаркете. Родители всегда делали над собой усилия, стараясь не слишком приставать ко мне, но ты ведь знаешь, что они за люди, – непонятно как им удается быть одновременно и одинокими, и абсолютно закрытыми. Я приехал прежде брата и сестры и провел ночь в спальне, которую делил с братом, пока тот не уехал учиться в университете. Мама снова заговорила о своем желании навестить меня в России, ей хотелось посмотреть Санкт-Петербург: как там в начале марта? Холодно, ответил я, все еще очень холодно. Отца этот разговор явно раздражал, однако он старался, я видел это, сохранять спокойствие, расспрашивал меня о работе, о том, правда ли Президент России такой плохой человек, как о нем пишут в газетах. Не знаю почему, но, разговаривая со мной, он всегда выглядит втайне разочарованным. Возможно, его гнетут соображения нравственного порядка – то, что моя работа связана скорее с деньгами, чем с попытками усовершенствовать наш мир. А может быть, все наоборот: я, Москва и деньги, которые я зарабатываю, напоминают ему о том, чего сам он так никогда и не достиг, да, собственно, достигнуть и не пытался.

В день Рождества прибыл из Ридинга мой брат с женой и детьми – Уильямом (это он испортил твой iPod, когда мы отмечали семидесятилетие отца) и Томасом, – а из Лондона приехала сестра, одна. Мы, как полагается, оделили друг дружку безликими, но практичными подарками: носками, шарфами и, увы, увы, талонами универмагов «Джон Льюис» на приобретение со скидкой того и сего. Я привез русских матрешек, меховые шапки для детей и еще кое-что, закупленное по дешевке в аэропорту.

Все могло сложиться очень мило. Почему бы и нет? Но мы давно разошлись по раздельным путям, и общего у нас не осталось ничего, если не считать парочки смягченных для приличия, слышанных тобой уже дюжину раз анекдотов о гонках верхом на ослах и передозировке мороженого, плюс нескольких стародавних поводов для раздражения, которые, едва мы сходимся вместе, начинают донимать нас, точно зуд в ампутированной конечности. Когда-то мы видели в детях посланный нам второй шанс – во всяком случае, я и мой брат, – однако и дети не оправдали наших надежд. Мы съели по куску индейки, нахваливая нежность ее мяса, зажгли для мальчиков свечи на рождественском пудинге, потом перебрались, нацепив бумажные шляпы, на ситцевые кушетки гостиной и принялись потреблять приличествующее празднику спиртное – занятие, которое вполне могло довести нас либо до искреннего веселья, либо до покушения на убийство.

Выпивая, мы живо обменивались мнениями о новых ограничениях на парковку машин в центре города, потом завели ритуальный спор о том, стоит ли нам смотреть рождественское обращение королевы к подданным, – отец неизменно желал увидеть его. И, когда зазвонил мой сотовый, мне показалось, что я услышал, сидя в бомбоубежище, сигнал отбоя воздушной тревоги.

– Ну, как там Англия, Коля?

У меня голова закружилась от восторга – даже затошнило немножко.

– Хорошо. В порядке. А как Москва?

– Москва, она и есть Москва, – ответила Маша. – Плохие дороги и очень много дураков. Я соскучилась. Сижу на работе и вспоминаю тебя. И по ночам тоже вспоминаю, Коля.

– Секундочку, – сказал я по-русски.

То была машинальная попытка маскировки, несомненно более разоблачительная, чем продолжение разговора по-английски. Я вылетел из гостиной так, точно мне позвонила вдруг школьная возлюбленная. Проскочил на кухню, где мать держала на дверце холодильника – под магнитиком, изображавшим Даремский собор, – листок с телефонными номерами ее чад. На подоконнике лежала рождественская телепрограмма; передачи, которые маме хотелось посмотреть, были отмечены трагическими звездочками. Меня, как и всегда, удручила петля времени, по которой вечно кружила наша семья, обратная перемотка его ленты, возвращающая меня к исполнению роли, из которой я давно вырос.

– Я тоже все время тебя вспоминаю, – сказал я. – Родителям о тебе рассказал.

Последнее было враньем, просто мне казалось, что ей приятно будет это услышать. Но первое враньем не было. Я уже думал о ней и о себе как о персонажах реальной жизни, а обо всех остальных – как о людях далеких и значения не имеющих. Я старался посвящать ее во все, что со мной случалось, как если бы то, о чем она не узнает, на самом-то деле и не происходило. Ты понимаешь?

Я задал несколько вопросов о Кате, о жившей в Мурманске Машиной маме, о Татьяне Владимировне.

– Послушай, Коля, – сказала она, – может, ты привезешь тетушке какой-нибудь новогодний подарок? Думаю, она их теперь не часто получает.

– Конечно, – ответил я. – Отличная мысль. Непременно. А что лучше привезти?

– Придумай сам, Коля. Что-нибудь английское.

Разговор получился долгим, многое из него я уже забыл, но помню слова Маши:

– До скорого, Коля. Я думаю о тебе. Люблю тебя.

Когда я возвратился в гостиную, все сразу отвели от меня глаза, демонстрируя напускное безразличие. И я почувствовал себя попавшим в западню – знаешь, так бывает, когда в самолете тебе приносят еду и ты проглатываешь ее, а после возможность подманить стюардессу, чтобы она унесла твой поднос и ты смог бы подняться из кресла, начинает казаться тебе самой важной вещью на свете. А под всем этим крылось, как я полагаю, понимание того, что я мог пойти по той же дорожке, какая выпала моим родителям, и страх, что так оно, возможно, еще и случится, что жить собственной жизнью мне все равно нипочем не удастся.

Мы сидели, глядя на детей, жаждая, чтобы они проделали что-нибудь на редкость приятное или эксцентричное. Я прожил у родителей до второго дня Рождества, а потом сдвинул день моего отлета на неделю назад, чтобы вернуться домой, в Москву, еще до Нового года.

Торопливо выбравшись из толчеи долговязых русских юнцов, сражавшихся у багажной карусели за чемоданы своих родителей, я вышел в зал прилета и увидел сутолоку уголовного обличия таксистов, солдат специфически русской каждодневной войны, – войны каждого со всеми. А затем, зарегистрировав мое прибытие, купил билет на электричку до Москвы.

Морозище стоял здоровенный, выйдя после поезда и метро в волглый подземный переход, а из него на обледенелую площадь Пушкина, я словно попал в самую настоящую морозильную камеру Холод ощущали даже зубы мои, не говоря уж обо всем остальном. Когда я уезжал в Англию, было теплее – градусов около десяти. Помню, я шел по бульвару к дому и пар моего дыхания замерзал в воздухе совсем не так, как до Рождества, – теперь он густел, обращаясь в осязаемый ледяной туман. Лицо – там, где его не защищали ни поднятый воротник, ни низко надвинутая шапка, – сначала жгло, а потом оно начало неметь. Ноздри смерзлись изнутри, волоски в них льнули один к другому в поисках тепла и спасения. Электронный термометр на «Макдоналдсе» сообщал: минус двадцать семь. Холодно было до того, что на улице почти никто не курил. Гаишников переобули в старомодные валенки – то была традиционная русская предосторожность, позволявшая им не остаться без ног, пока они топчутся на мостовой, вымогая у водителей взятки.

Из дома я позвонил Маше, договорился о встрече Нового года с ней и Катей – и, может быть, с Татьяной Владимировной, во всяком случае, на первых порах. До наступления установленных законом десятидневных новогодних каникул, периода всероссийской гулянки, именовавшегося моими коллегами «горнолыжным отпуском олигархов», оставалось еще два рабочих дня. Заняться мне было нечем, и на следующий после приезда день я отправился к нам в офис.

– Этот наш долбаный инспектор, – произнес Паоло, как только я вошел и закрыл за собой дверь. Внизу под его окнами оранжевые люди вгрызались в белый простор Павелецкой площади, точно армия разгневанных муравьев. – И долбаный Казак.

– С наступающим, Паоло.

– Все почти сделано, – продолжал он. – Наш клиент почти счастлив. Все почти счастливы. Кроме нашего инспектора. Где он, Николас?

– Понятия не имею.

– Знаешь, временами мне начинает хотеться, чтобы я вообще никакого Казака в глаза никогда не видел. Почему нам должно было достаться финансирование именно этого строительства, а? И почему британские Виргинские острова? Куда ни повернись, везде британские Виргинские острова. Кстати, как ты съездил?

Глава восьмая

Сказать по правде, в те дни даже банковских служащих не особенно заботило, удастся их банкам вернуть свои денежки или не удастся. Они получали дополнительные вознаграждения за то, что раздавали эти деньги, и всегда существовала вероятность, что, прежде чем русские или еще какие-нибудь их должники обанкротятся, служащие эти либо найдут другую работу, либо пойдут на повышение. Каждому западному банку отчаянно хотелось вести дела в Москве – просто потому, что все остальные, казалось, уже вели таковые и в большинстве своем не задавались вопросом о том, куда могут пойти ссужаемые ими деньги. В половине случаев банкиры, одалживая средства гигантским энергетическим или металлургическим корпорациям, вообще никаких гарантий их возврата не требовали: русские купались в нефтяных долларах, да и хозяева этих корпораций знали же, что, играя по-честному, они, хозяева, в конечном счете лишь разбогатеют еще пуще, ведь так?

И все же, поскольку созданная ради того конкретного проекта компания Казака была совсем новой и кредитного послужного списка не имела, существовали определенные моменты, требовавшие полной ясности. Мы уже получили письма от губернатора края, подтверждавшего поддержку им этого проекта. «Народнефть» подписала многообещающие соглашения, касавшиеся как объемов нефти, которую компания будет перекачивать со своих северных месторождений на нефтеналивной причал, так и экспортных цен. Мы получили также официальные «заявления о заинтересованности» от перспективных голландских и американских покупателей нефти. Банки застраховались от политического риска (то есть на случаи экспроприаций и государственных переворотов). Основной договор о ссуде выглядел защищенным практически от всего на свете.

Однако и этого было недостаточно для того, чтобы банки выдали первую часть кредита. Нам требовался доклад Вячеслава Александровича, нашего инспектора, подтверждающий и пригодность выбранного для причала места, и то, что нулевой этап строительства протекает по плану. И доклад этот требовался незамедлительно, иначе банки не успеют перевести деньги – сто пятьдесят, сколько я помню, миллионов долларов или около того – до конца года.

Казаку деньги нужны были, что называется, вчера, иначе он, по его словам, не смог бы выполнить свои обязательства перед строителями и поставщиками. Да и банковским служащим хотелось выдать их поскорее, потому что, если дело затянется до следующего года, это скажется на их бонусе. Однако имелась одна неувязка. В декабре Вячеслав Александрович выехал наконец в Арктику. И пропал.

Мы боялись, что он мог провалиться в прорубь или свести в баре гостиницы знакомство с какой-нибудь нехорошей дамочкой. Казак уверял, что прорубей в тех местах нет, что все наверняка образуется, он в этом не сомневается. И в самый канун Нового года пригласил нас в московский головной офис «Народнефти» – на встречу, посвященную подписанию последних документов, которые необходимо было послать в Лондон и Нью-Йорк, чтобы банки смогли перевести сюда деньги. Паоло на встречу пойти согласился. Сказал, что, по его мнению, она будет пустой тратой времени, но на работе нам все равно заняться нечем. С собой он взял меня и Сергея Борисовича.

«Народнефть» больше походит на государство, чем на компанию. Помимо скважин, трубопроводов и танкеров она владеет гостиницами, самолетами и футбольными командами. Ей принадлежат санатории на Кавказе и остров в Карибском море. В Финском заливе у нее имеется собственная подводная лодка, мало того, по слухам, в ее распоряжении находится парочка космических спутников. Кроме того, компания управляет несколькими борделями и держит на жалованье наемных убийц. В то время поговаривали также, что она платит немалые деньги половине членов российского парламента. А еще «Народнефть» могла похвастаться причудливым главным зданием центрального офиса на юге Москвы – построенное в девяностых, которые, судя по всему, были для русской архитектуры эпохой наибольшей эксцентричности, оно походит на воткнувшуюся носом в землю космическую ракету. Паоло, Сергей и я подъехали к этой башне довольно рано, около половины девятого утра. Был канун Нового года, последнего для меня Нового года в России.

Обычно, покидая зимой помещение или машину, ты еще двадцать-тридцать секунд холода не ощущаешь, тебя словно бы продолжает согревать только что оставленное тепло, преходящая иллюзия комфорта, – примерно так же курица, которой отрубили голову, какое-то время бегает и только потом соображает, что уже умерла. При минус двадцати семи тебе подобная благодать не светит – ноздри промерзают мгновенно, а глаза немедля начинают слезиться. Мы едва ли не бегом устремились в стоявшую перед комплексом зданий «Народнефти» будку службы безопасности, предъявили наши паспорта, затем миновали ухоженный двор с замерзшими фонтанами и вошли в главное здание. Рыжеволосая, одетая в зеленое мини-платье «встречающая» провела нас в лифт, а из него в комнату для переговоров, находившуюся на самом верху кормовой части «ракеты». На столе у одной из стен переговорной мы увидели несколько бутылок водки, стопки и кусочки селедки с воткнутыми в них зубочистками. Из огромного, от пола до потолка, окна открывался вид на промерзший город. Небо было таким же белым, как устилавший землю снег, – может быть, даже белее, поскольку выхлопным газам добраться до него не удавалось.

Девушка села в стоявшее у противоположной стены кресло, улыбнулась нам. Сергей Борисович отведал селедки. Мы ждали, стараясь в сторону девушки не смотреть.

Казак появился примерно через час, около половины десятого. Его сопровождала пара адвокатов, а с ними заместитель генерального директора «Народнефти», человек, если судить по внешности, лет девятнадцати. Позже я узнал, что он приходится зятем главе российской военной разведки. Казак прошептал что-то девушке и прихлопнул ее, когда она повернулась, чтобы уйти, по попке.

– Водочки? – по-русски спросил он.

– Extrême, – ответил Сергей Борисович.

– Нет, спасибо, – отказался я.

– Да бросьте, – сказал Казак, – Новый год на носу.

– Сначала дело, – сказал Паоло, – а уж потом выпьем.

Распознать в Паоло московского ветерана было несложно, следовало лишь знать, под каким углом на него смотреть. На приемы он приходил около полуночи; приехав в аэропорт, несся, точно обуянное паникой животное, к столу паспортного контроля, чтобы не стоять потом в очереди; выходил покурить под открытое небо даже при минус двадцати и никогда ничему не удивлялся.

– Ладно, – согласился Казак.

Мы уселись за круглый стол. Казак пошептался с одним из адвокатов, тот вышел из комнаты и минут через пять вернулся. Началось неторопливое обсуждение разного рода юридических тонкостей. А минут двадцать спустя зазвонил сотовый Паоло.

– Может, – сказал Казак, – у нас, наконец, и хорошие новости появятся.

Паоло поднес телефон к уху и отошел, чтобы поговорить, к окну. Я услышал, как он спросил: «Где вы?» Далее последовало несколько итальянских ругательств. Затем, прикрыв трубку ладонью, Паоло спросил, каков номер стоявшего в переговорной телефона. Один из юристов «Народнефти» продиктовал номер, Паоло повторил его в трубку и прервал разговор.

– Вячеслав Александрович, – сообщил он, снова усаживаясь за стол. – Звонил из Сочи.

Возможно, тебе это известно и без меня, но город Сочи стоит на берегу Черного моря, примерно в трех тысячах километров от тех мест, в которых полагалось находиться Вячеславу Александровичу.

– Он сейчас перезвонит.

И тут же в центре круглого стола зазвонил телефон. Казак протянул к нему руку и включил громкую связь.

Вячеслав Александрович сказал, что очень сожалеет о случившемся, попросил простить его – срочное семейное дело, больше такое не повторится. Оснований для беспокойства у нас нет, продолжал Вячеслав Александрович: он побывал со своими помощниками в Арктике, собственно говоря, провел там почти неделю, все идет нормально. Строители обгоняют график и не выходят из пределов бюджета. Они приступили к сварке трубопровода, который пойдет от берега к плавучему нефтяному причалу, оборудование для первой насосной станции поступило, и, как только погода улучшится, начнется ее монтаж. Супертанкер стоит в сухом доке, переоборудование его уже начато (корпус переделывается так, чтобы принимать с одного борта поступающую по трубопроводу нефть, а с другого – закачивать ее в суда покупателей). На дне моря выбран участок, где будут закреплены двенадцать якорей, которым предстоит удерживать супертанкер на месте. Все это описано в его официальном отчете, который он только что закончил и который мы вскоре получим. Говорил Вячеслав Александрович около двадцати минут, сыпля результатами произведенных им замеров и статистическими данными – децибарами, баррелями в день, метрами в секунду, тоннами в год. Затем еще раз извинился и положил трубку.

Паоло, Сергей Борисович и я отъехали в креслах от стола, чтобы посовещаться.

– Как по-твоему, это кошерно? – негромко спросил у меня Паоло.

– Позвонил он в самое подходящее время, – ответил я.

– И что он делает в Сочи? – поинтересовался Сергей Борисович.

– Да, но, с другой стороны, – сказал Паоло, – он явно знает, о чем говорит. Телефонный звонок или его отчет – нам это, в общем, без разницы.

– У нас ведь есть и другие гарантии, – добавил я.

– Опять же, и Новый год на носу, – сказал Сергей Борисович.

Теперь мне уже не вспомнить в точности, о чем мы думали во время той встречи. Уверен, мы хотели дать нашим банкирам то, что им, как нам было известно, требовалось, а именно разрешить их проблемы и не создать новых. Мы понимали, что Казак – проходимец. Однако по ковбойским нормам того времени в этом ничего незаконного не было. А с Вячеславом Александровичем мы уже работали. Документы, которые он для нас составлял, всегда были в полном порядке. И что самое главное, за проектом стояла «Народнефть», а где-то за «Народнефтью» маячил сам Президент России. Конечно, нам следовало понимать, что Стив Уолш прав: Казак и его друзья-приятели из Кремля, или из ФСБ, или уж не знаю откуда наверняка постараются нагреть на этом деле руки. Но я уверен: мы не сомневались тогда, что нашим банкам ничто не грозит.

И Паоло принял решение.

– Хорошо, – сказал он, – подписываем.

Подписав бумаги, он снова отошел к окну, чтобы вытащить главного нашего банкира из его манхэттенской постели и сообщить ему хорошую новость. Русские повели нас к водке с селедкой. Мы чокнулись стопочками.

Все были довольны – и банки, и Паоло. И Казак. Этот был доволен до крайности. Он пригласил меня и Паоло на Алтай, поохотиться. Пообещал научить стрелять из гранатомета. Какой фильм о Джеймсе Бонде нравится мне больше всего? – поинтересовался он. А то, что рассказывали о Фредди Меркьюри, – это все правда? Задним числом я думаю, что он считал свой способ ведения дел нормальным, – нормальным было то, что мы выпивали, шутили, рассказывали друг другу о наших семьях, а после он делал то, что сделать-то все равно следовало.

Думаю, он считал, что все мы – друзья.

– Ну что, Николай, – спросил Казак, – когда к нам-то выберетесь? Ваша новая жена ждет вас не дождется. Хотя, с другой стороны, мне и московские ваши жены тоже понравились.

Он подмигнул мне – от этого подмигивания смутно пахнуло шантажом – и опрокинул в себя еще одну стопку водки.

Паоло пригласил нас на праздничный ланч в узбекский ресторан «Веселый верблюд пустыни» на Неглинке. Чтобы попасть туда, мы с Сергеем Борисовичем запрыгнули в «Волгу», которую поймали прямо у «Павелецкой башни». Огромный, жовиальный водитель ее пытался освоить английский язык: вытащил из бардачка самоучитель, пристроил его на руль и время от времени записывал, не сбавляя хода, слова, звучание которых ему понравилось («lunch… Wild West… unsecured loan… leveraged buy-out… ExxonMobil»[5]5
  Ланч… Дикий Запад… необеспеченный заем… приобретение за счет заемных средств… «Эксон-Мобил» (англ.).


[Закрыть]). Думаю, машину он вел по эхолокатору У дверей ресторана стоял дрожащий чернокожий швейцар в костюме белого медведя. В гардеробной сидели в крошечных клетках два обреченных петушка, готовясь выклевать один другому глаза во время новогоднего празднества. В зале ресторана извивалась пара исполнительниц танца живота. Одна была маленькой блондинкой с резкими движениями, похожей скорее на подрабатывающую в свободное время стриптизершу, ничего в восточных танцах не смыслящую, – впрочем, из трусиков ее уже торчали во множестве сторублевые бумажки; другая – толстой, натуральной брюнеткой. Они поочередно вращали животами, однако внимания на них никто, похоже, не обращал.

Наша татарочка, Ольга, повела себя со мной по-свойски: сняла с меня очки, подышала на них, протерла, но, видимо, недвусмысленных феромонов я не источал – а может, у меня изо рта дурно пахло, – так или иначе, она быстро переключилась на Паоло. Пока мы ели, Сергей Борисович рассказывал, как он пытался уклониться от призыва в армию, которая в России представляет собой либо предлог для проявлений массового садизма, либо приятную возможность использования рабского труда. У его родных было на выбор две возможности: заплатить отвечавшему за призыв офицеру, чтобы тот отпустил Сергея Борисовича, или мошеннику-врачу, который объявил бы его инвалидом. Родные, рассказывал Сергей Борисович, заплатили офицеру – десять тысяч долларов, а тот их надул и все равно призвал его. В итоге пришлось платить и врачу.

– И что вы после этого стали думать? – поинтересовался я. – Об армии, я имею в виду. Ну и о России. После того, как офицер обманул вас.

Сергей Борисович отвернул в сторону смахивавшее на картофелину лицо и секунд на двадцать задумался.

– Ну, – наконец ответил он, – наверное, нам следовало начать с врача.

И тут, именно в этот миг, я увидел ее – Катю. Она обслуживала столики на другом конце ресторана. Короткая черная юбка официантки, простая белая блузка, аккуратно уложенные волосы. Поначалу я не поверил глазам, а поверив, встал из-за столика и перехватил ее, когда она уносила на кухню блюдо с остатками фруктов.

– Здравствуй, Катя, – сказал я.

– Через две минуты снаружи, – по-русски ответила она. – Пожарный выход, рядом с баром.

Стоять на таком морозе было самоубийством. Катя, выйдя в наряде официантки и чьем-то наброшенном поверх него пальто, крепко обхватила себя руками.

– Коля, – не тратя время на предисловия, начала она по-английски, но несколько неуверенно, – не говори Маше, что видел меня здесь. Прошу тебя, Коля. Пожалуйста. Мне нужны деньги на учебу, но Маша ничего о моей работе не знает. А если узнает, рассердится.

Она положила ладонь, которую прятала в рукаве пальто, чуть выше моего бедра и без улыбки посмотрела мне в лицо. Еще минута – и мы лишимся всех конечностей до единой.

– Хорошо, – согласился я, ощущая жалость к ней, а этого она, скорее всего, и добивалась: чтобы я пожалел ее, вынужденную не только учиться, но еще и работать, чтобы устыдился того, что мне удалось вытянуть в жизни соломинку, которая длиннее доставшейся ей. – Обещаю. До вечера.

Мы вошли в ресторан.

Позже, когда наше такси ползло в плотном потоке машин к Павелецкой, мне пришла в полупьяную голову мысль из тех, которые мы принимаем порою за озарения. Они же просто дети, подумал я, эти русские с их затемненными окнами машин, с их «Узи». Подростки со склонностью к насилию – все, от телохранителей Казака до бряцающего оружием президента. При всей их суетности и страданиях, думал я тогда, русские – просто дети.

– Стыд и позор, – пошутила Татьяна Владимировна, когда мы расселись по ее гостиной, – такой мороз, а войны нет.

Было девять вечера – последнего вечера года. Снаружи – на бульваре и у пруда – орали и бросались друг в друга шутихами подростки. Наряд официантки Катя, разумеется, оставила в ресторане – и на ней, и на Маше были юбки, сказавшие мне, что нам предстоит куда-то отправиться. Такой, как в тот день, прически я у Маши еще не видел: она зачесала волосы назад, собрала в хвост и свернула его в клубок – прическа подчеркивала зелень ее глаз и строгость рта. При встрече она чмокнула меня в мочку уха. Татьяна Владимировна снова потратилась на закуски. Когда я вручил ей привезенные из Англии подарки – шотландское печенье, лондонский шоколад и чай «Эрл Грей» в жестянке, изображавшей двухэтажный автобус, – мне на секунду показалось, что она того и гляди расплачется.

Жестянку Татьяна Владимировна поставила на полку, рядом с черно-белой фотографией, ее и Петра Аркадьевича. Я успел протрезветь после узбекского ресторана – как раз к вечерним тостам. Мы выпили за Новый год, за любовь, за англо-русскую дружбу. Когда мы чокались, у Кати приподнимался подол кофточки, и, помню, я заметил, что у нее проколот пупок.

Мы обсудили план обмена квартир.

Татьяна Владимировна говорила, волнуясь и нервничая. Где там покупают продукты? – спросила она. И что, если дом в Бутове не достроят вовремя? Конечно, ей хочется выбраться из центра, она слишком стара для него, устала, но, с другой стороны, ведь столько лет здесь прожила и ничего другого не знает.

Маша сказала, что Степан Михайлович уверен: к апрелю бутовский дом готов будет. Однако для большей надежности, продолжала она, с подписанием договора лучше повременить до конца мая, а то и начала июня. К лету Татьяна Владимировна туда так или иначе, а переберется.

Следом она объяснила, что, прежде чем заключать сделку, Татьяне Владимировне и Степану Михайловичу придется собрать кое-какие важные документы. Доказательства того, что квартиры действительно принадлежат им, что приватизация квартиры Татьяны Владимировны была проведена в соответствии с законом. Потребуется свидетельство о том, что ее дом не предназначен на снос в ходе одной из архитектурных вырубок, производимых мэром Москвы: мэр может внезапно обречь здание на смерть, и брат его супруги получит изрядные комиссионные, построив на месте этого дома другой. Понадобится также документ, удостоверяющий, что никто, кроме Татьяны Владимировны, в ее квартире не прописан, – кто-нибудь, скажем, сидящий сейчас в тюрьме или брошенный муж, способный вдруг вылезти из кустов и заявить о своих правах на жилплощадь. (В России, видишь ли, человек не может просто поселиться там, где ему захочется, – вот как мы с тобой в Кенсингтоне. Он должен зарегистрироваться по определенному адресу, чтобы власти знали, где его можно найти.) Ну и еще понадобится техническая документация на каждую из квартир: поэтажные планы зданий, схемы канализации, водопровода и так далее. Обычно, пояснила Маша, такие документы собирает риелтор, берущий за это бешеные деньги.