Текст книги "Подснежники"

Номер мы сняли «полуторный» – большая спальня плюс что-то вроде детской с одиночной кроватью и общий для двух комнат балкон. Катя сразу же отправилась прогуляться и, если получится, пококетничать с кем-нибудь. Я, не стану скрывать, попросил Машу сбросить платье, приоткрыть дверцу платяного шкафа и встать перед его зеркалом так, как на том снимке, который она показала мне в начале нашего знакомства. Только теперь позади Маши сидел я, вглядываясь в ее спину, в отраженную зеркалом грудь и в себя самого. Наши глаза встречались в зеркале, отражения словно жались одно к другому, но настоящие мы оставались разделенными, уже далеко отошедшими друг от дружки.

Так я сидел, она стояла, и только глаза наши разговаривали, пока Маша не спросила, обращаясь к моему отражению: «Может, хватит, Коля?» В голосе ее прозвучала та же жесткость, какую я услышал в аэропорту. Вообще-то, в Одессе она была внимательной ко мне, старалась удовлетворить все мои прихоти, уже хорошо ей знакомые. Но выглядело это так, точно ее там на самом-то деле не было или меня уже не было с ней, в ее мыслях, и, возможно, как раз мое отсутствие и позволяло ей проявлять такую щедрость ко мне.

Мы переоделись, вышли из гостиницы. На самом верху лестницы, спускавшейся от нашей тенистой улицы к морю, мы увидели карликового крокодила, лысеющую сову и нервную обезьянку – все они ожидали, когда с ними сфотографируется какой-нибудь сговорчивый турист. На солнце было тепло, в тени почти холодно. Одесские кафе уже открывались в предвкушении сезона, раскидывая свои зонты и расправляя тенты, точно потягивающиеся после спячки животные. Стеснительные американцы неловко переговаривались поверх меню с невестами, которых они подыскали для себя с помощью Интернета и на свидания с которыми теперь прилетели. Между столиками одного кафе сновали две девицы в полихлорвиниловых сапогах до колен и подтяжках, раздавая рекламные листки стрип-клуба. Может быть, я и ошибался, считая, что религия этих, с таким пылом грешивших, славян умирает. Может быть, человеку, чтобы вести себя так аморально, необходимо во что-то верить – в неких одряхлевших богов, засевших в глубине его сознания, – богов, которых он столь рьяно низвергает.

После полудня мы взяли такси и поехали на пляж.

Я спросил у Кати:

– Как прошли экзамены?

– Какие экзамены?

– Твои, университетские.

– А, эти, – сказала она. – Отлично прошли.

Мы сидели в пляжном кафе, маленьком, бамбуковом. Тощие мальчики-подростки ныряли в холодное море с шатких катальных горок и с конца полуразвалившегося пирса. Песок выглядел издали вулканическим, я когда-то видел похожий на Тенерифе (давно, еще до тебя и до России). При ближайшем рассмотрении здешний оказался состоящим, по преимуществу, из сигаретного пепла. На Кате было просвечивавшее платье и красное бикини под ним. Маша покручивала солнечный зонтик. Глаз ее я за темными очками разглядеть не мог.

– Что ты там изучаешь, Катя?

– Бизнес… экономику… много чего. – Она улыбнулась. – Я очень хорошая студентка.

– Первая в группе, – добавила Маша, и девушки засмеялись. Я тоже.

От тянувшейся по верху пляжа бетонной дорожки несло мочой, но меня это почему-то не смущало. На дорожке какой-то старик приглашал желающих полупить по боксерской груше, а старуха – взвеситься на стареньких весах. По пляжу во множестве дрыхли собаки. Казалось, скрывать было почти уже нечего. Они не сестры. Татьяна Владимировна им вовсе не тетя. Катя работает официанткой в узбекском ресторане. Все тайное успело стать явным.

Мы посидели на песке (Маша и Катя постелили на него пластиковые пакеты, чтобы не запачкать юбки). Договорились вечером вернуться сюда, в один из береговых ночных клубов, которые попадались нам на глаза по дороге. Купили три мороженых у старухи, показавшейся мне похожей на Татьяну Владимировну, и съели его в молчании.

О Сереже я узнал уже в гостинице, когда мы собирались снова покинуть ее.

Маша заперлась в ванной комнате, пустила там воду. Катя спала. Я видел ее сквозь соединявшую комнаты номера дверь – девушка лежала ничком, вытянув, точно труп, руки вдоль тела. Прождав с четверть часа, я постучал в дверь ванной комнаты, спросил у Маши, все ли у нее в порядке. Она после долгой паузы ответила: «Да» – голосом, прошедшим примерно половину пути от звуков, какие издаются во время оргазма, до предсмертного хрипа. Я включил телевизор: соревнование тяжелоатлетов; выдержанная в манере мягкого порно реклама итальянских чат-линий; схватка мужчин в тесноватых костюмах, пытающихся придушить один другого посреди, насколько я понял, украинского парламента; странный военный парад: духовой оркестр и верблюды – прямая трансляция из Туркменистана. Я выключил телевизор. Откуда-то из-за гостиницы долетели два звука, по-любительски принятые мной за выстрелы. И тут мне попалась на глаза стоявшая на тумбочке у кровати розовая Машина сумочка. Я открыл ее и заглянул внутрь.

В сумочке лежали два паспорта – международный и внутренний, который русские приучены повсюду таскать с собой. Из них-то я и узнал ее фамилию. И только потом, когда было уже поздно, сообразил, что мог бы и адрес узнать – и записать. Возможно, и следовало бы, однако я торопился, ни о чем толком не думал и не сделал этого. Членская карточка фитнес-клуба и еще одна – ночного клуба где-то на Таганке, я о нем ни разу не слышал. Дисконтная карточка ново-арбатского магазина автомобильных принадлежностей; другая – кофейни на площади Пушкина с тремя печатями в графе «купите шесть пирожных, седьмое бесплатно»; проездной на метро; около двух тысяч рублей и пятьдесят долларов. Еще я нашел клочок бумаги с записанным на нем телефонным номером Маши – все практичные москвички носят с собой такие, чтобы тот, кто украдет сумочку, мог бы спустя пару дней подослать к ее владелице какую-нибудь бабусю, дабы та вернула документы – за деньги, естественно. И фотография.

Вид у изображенного на ней мальчика был совсем младенческий. Фотография была черно-белой, паспортного размера, но я разглядел светлую челку, выбивавшуюся из-под чепчика с завязанными под подбородком мальчугана тесемками. Сказать что-нибудь наверняка я не мог – ежемесячные съемки малышей, их достижения, которые приводят в такой раж родителей, всегда были выше моего разумения, – но, по моим прикидкам, мальчику со снимка было около года. Виден он был только по плечи, однако можно было догадаться, что на нем матросский костюмчик. Мальчик наполовину отвернулся от камеры и смотрел вверх, в лицо женщины, на коленях которой сидел. В лицо Маши.

Я перевернул снимок. Кто-то написал на обороте: «С Сережей» – и поставил дату. Снимок был сделан месяцев за пять-шесть до моего с ней знакомства. Стало быть, сейчас ему уже около двух, этому малышу. Я вернул снимок в сумочку, а сумочку – туда, где она совсем недавно стояла.

В тот вечер обе девушки надели платья-комбинезоны – Маша темно-синее, Катя, по-моему, лиловое – и накрасились, слишком густо. Обедать мы пошли в гостиничный буфет с украинской кухней. Я навалил на тарелку гору клецок, но почти ничего не съел – сидел за столом, и в голове у меня вертелся только один вопрос: «Кто такой Сережа? Кто такой Сережа? Кто такой Сережа?» Девушки обсуждали другой – где они проведут отпуск, если на это найдутся деньги (Мальдивы, Сейшелы, «Хэрродс»)? Потом мы поднялись на верхний этаж гостиницы, в бар, и выпили «Пина колада», потом взяли такси и поехали на пляж, в ночной клуб – «Рамсес», по-моему, или «Фараон».

Были первые выходные сезона, время еще не позднее, около половины одиннадцатого, холодно. Наполовину пустой зал с окутанной парами сухого льда сценой и пустынным танцполом. Окружавшие его столики жались к граням трех пластмассовых египетских пирамид. Мы сидели и ждали, когда что-нибудь начнет происходить, – разговаривать не пытались, не надеясь перекричать техно-музыку. Зал, как это часто бывает в ночных клубах и на приемах, заполнялся медленно – и вдруг оказался набит битком. Маша с Катей пошли танцевать. Я отправился к стойке бара и застрял около нее, выпивая и озираясь вокруг.

Если не считать десятка или около того стереотипных бандитов в черных куртках, с толстыми, как стволы деревьев, шеями и стрижками приговоренных к смерти, я был лет на пятнадцать старше каждого из посетителей клуба. Длинноногая одесситка окинула мои джинсы и футболку таким взглядом, точно я – эксгибиционист или нищий. Начался стриптиз – жутковатый голый балет с участием неподвижной горы мужского мяса и двух женщин с неприятно длинными зубами и обвислыми грудями. Склонные к иронии посетители одобрительно аплодировали и свистели.

Когда стриптизерши собрали свое тряпье и удалились, я забрался на одну из пирамид, чтобы отыскать на танцполе моих девушек. Сейчас я в этом уже не уверен, однако моя дремотная память уверяет, что я пересек зал, направляясь к сцене, у которой засек их, – очки мои запотели, в ушах стучало, я беззвучно извинялся перед теми, кому наступал на ноги. С Машей и Катей танцевали еще одна девушка и парень, – увидев, что я приближаюсь, они затерялись в джунглях рук и ног.

Я остановился перед Машей, стиснул ладонями ее виски, повернул лицом к себе и крикнул так громко, как мог:

– Кто такой Сережа?

– Что? – Лицо ее замерло, но тело еще пыталось пританцовывать.

– Кто такой Сережа, Маша?

– Не сейчас, Коля.

– Это твой сын?

– Коля, не сегодня.

– Он живет с твоей матерью? Она действительно болела, когда ты была девочкой? У тебя вообще есть мать, а, Маша?

– Не сегодня, Коля. Сегодня твоя ночь. Давай потанцуем.

Тело Маши снова начало двигаться. Я еще держал ее голову, однако Маша протянула руку мне за спину, к Кате, и я почувствовал, как локти Кати легли мне на плечи, как ее пальцы переплелись на затылке Маши с моими, дыхание овеяло мою шею, а крепкая грудь уперлась мне в спину.

Я был пьян – наполовину от «Пина колада», наполовину от того, что все понял. Я позволил Кате оторвать мои руки от Маши, перестал кричать на нее и начал раскачиваться и шаркать ногами в обычном моем стиле школьного диско. Думаю, мы с Машей походили на воплощение дешевой мужской фантазии.

Однако в Одессе – и даже в большей мере, чем в Москве, – при правильном освещении и правильном количестве выпитого ты начинаешь видеть вещи такими, какими тебе их хочется видеть. Живут же с этим люди, значит, сможешь и ты. Я и жил – в ту долгую последнюю ночь. Сухой лед испарился, и я увидел за сценой клуба мерцание Черного моря, барашки волн, кативших сюда, чтобы отыскать нас в свете луны. Мне казалось, что я могу танцевать, – совсем как те, кто уже извивался на столиках и лез на сцену, дабы показать всем, этому юному лету, какие они молодые и красивые. Казалось, что бандиты зла никому не желают, что Маша, вполне возможно, целовала меня потому, что я ей нравился. Даже пирамида представлялась мне настоящей, мои фантазии попахивали счастьем, а ночь ощущалась как свобода.

Мы провели в постели лишь около часа, когда над водой забрезжил, пробиваясь к нам сквозь деревья и шторы на окнах, свет. Я попытался найти на бедрах и животе спавшей Маши улики и знаки беременности и родов, но не нашел.

Глава пятнадцатая

К нашему приезду в Москве успело наступить лето. В тот год московская весна явно куда-то спешила и, казалось, закончилась почти за одну ночь, а то и пока люди сидели в кино. Они просыпались или выходили, моргая, из кинотеатра и обнаруживали, что на улице сильно потеплело: была весна – и нет ее. Во рту у меня стоял привкус гормонов, я ощущал прилив энергии. Что-то должно было случиться с этой энергией, кому-то предстояло сделать с ней это что-то.

Через несколько дней после нашего возвращения из Одессы, за день-два до назначенной даты подписания договора о квартирном обмене, мы с Машей снова навестили Татьяну Владимировну. Она встретила нас у двери своего дома и предложила прогуляться вокруг еще не до конца растаявшего пруда. Мы вручили ей очередной купленный для нее подарок – магнитик на дверцу холодильника, изображавший Одесский оперный театр и гордую голову царицы с ним рядом. Татьяна Владимировна поднесла магнитик поближе к глазам, осмотрела и спрятала во внутренний карман своего тоненького темно-синего весеннего пальто. И сказала, что хотела бы еще раз побывать на Черном море.

– Побываете, – пообещал я.

– Может быть, – согласилась она.

Вот тут-то Маша и сообщила ей, что с обменом квартирами возникла проблема. А вернее сказать, две. Первая, обнаруженная, по словам Маши, мной, состояла в том, что, если Татьяна Владимировна обменяет, как и было решено, свою квартиру на новую, ей, возможно, придется заплатить налог на собственность, а это сотни тысяч рублей. Власти, сказала Маша, оценят стоимость новой квартиры и прибавят к ней пятьдесят тысяч долларов, чтобы определить номинальную стоимость старой. Результат получится выше порога, за которым начинается взимание налога на собственность. И Татьяна Владимировна может потерять свои пятьдесят тысяч, да еще и заплатить кое-что сверх них.

– Это правда, Николай? – спросила Татьяна Владимировна.

Не понимаю, почему она мне так доверяла. Маша взглянула мне в глаза – не подмигнула, чтобы подбодрить меня, не кивнула украдкой: к тому времени она уже знала, что я готов сказать и сделать.

– Правда, – ответил я лучшим моим адвокатским голосом, даром что услышал об этом впервые. Позже я проверил: это не было правдой. Но выглядело вполне возможным вариантом развития событий.

Решение существует, объяснила Маша. Можно составить два отдельных договора: один о продаже старой квартиры Татьяны Владимировны – ровно за пятьдесят тысяч долларов; второй о покупке новой в Бутове – за сумму достаточно крупную для того, чтобы власти не сочли продажу обманом. Впрочем, сумма никакого значения не имеет, поскольку платить Татьяне Владимировне ничего не придется.

– Два договора, – сказала Татьяна Владимировна. – Понятно. А сколько пройдет времени до подписания второго договора – о покупке новой квартиры?

– Немного, – ответила Маша. – Совсем немного.

Татьяна Владимировна остановилась и некоторое время вглядывалась в носки своей обуви. Потом пожала плечами и сказала:

– Хорошо.

Вторая проблема такова, продолжала Маша, ей позвонил Степан Михайлович и сказал, что квартира в Бутове почти готова, но только почти. Окончательная отделка займет неделю-две, пообещал он, самое большее три. Однако Маша предложила Татьяне Владимировне продажу старой квартиры не откладывать – подписать документы и взять деньги.

И добавила, что мы уже договорились с банком о дне, в который там пересчитают наличные, за что нам придется заплатить, даже если мы отложим сделку (В те дни продажа собственности, как и любые другие российские трансакции – покупка судей, подкуп налоговых инспекторов, – непременно производилась с передачей наличных, и только наличных, из рук в руки.)

– А мы обязаны платить банку?

– Да, Татьяна Владимировна, обязаны, – сказал я.

Однако, продолжала Маша, Татьяна Владимировна сможет жить в квартире у пруда до тех пор, пока не закончится отделка бутовской. Там только кухня и осталась – Степан Михайлович хочет поставить в ней новую мебель и посудомоечную машину, но это не займет много времени. Единственное, что придется сделать самой Татьяне Владимировне, – это выписаться из старой квартиры, дать властям знать, что она там больше не живет. Какое-то время она вообще нигде жить не будет – официально то есть. Все это произносилось Машей без спешки и запинок, она не нервничала – никаких эмоций. Она была великолепна.

– Посудомоечная машина! – произнесла Татьяна Владимировна и рассмеялась.

Потом она замолчала, надолго, и я забеспокоился – вдруг она согласится и на это, хотя, должен признать, сильнее меня тревожило то, что она может не согласиться. Помню, я вглядывался в тротуар и дивился, почему он такой сухой. Деревья вокруг пруда ожили, покрылись чистой, свежей зеленью, с другого берега – из-под ресторанного тента – до нас доносился громкий стук. Волшебные животные на стене дома, стоявшего против окон Татьяны Владимировны, раскрывали когти, бросались на свою добычу, словно желая отъесться к лету.

В конце концов Татьяна Владимировна сказала:

– Хорошо. Встретимся в банке.

И мы пошли дальше.

На моей улице вылезли из своего снежного кокона «Жигули». На ветровом стекле их появилась трещина, однако выглядела машина чище, чем была до своего исчезновения, – зима смыла с нее грязь и копоть. Проходя мимо дома, в котором жил – или жил когда-то – друг Олега Николаевича, я увидел рабочих-таджиков, завозивших в подъезд тачки с песком, листы фанеры и банки краски. На углу бульвара распахнуло окна, чтобы подышать теплым воздухом, летнее кафе. Тополя, рассаженные по всему городу каким-то гениальным советским планировщиком, уже зацвели и сбрасывали пушистые семена – июньская чума, пусть и не смертельная, которую москвичи называют «летним снегом». Пух этот лип к волосам людей, иногда пролезал в горло, сбивался по сточным канавам в большие комки, которые так нравилось поджигать пьяным подросткам.

Банк, в котором Татьяне Владимировне предстояло подписать договор и получить деньги, находился в той части Москвы, что называется Китай-городом. Стена в стену с ним стоял игорный дом, а напротив – магазин, торговавший дешевыми DVD. Я немного опоздал. День был будний, понедельник, по-моему, и мы занимались в нашем офисе новой ссудой. Деньги продолжали стекаться в Москву даже после того, что учинил Кремль с тем самонадеянным нефтяным магнатом, его несчастным юристом и горсткой прогневавшихся держателей акций. К моему приходу все уже стояли у входа в банк: Маша и Катя в брючных, обтягивавших бедра костюмах, которых я прежде не видел; Степан Михайлович – с его собранными в хвостик волосами – в неопределенного цвета твидовой куртке; Татьяна Владимировна в плиссированной юбке и коричневой кофточке. Войдя в банк, мы миновали череду мрачных, восседавших за пуленепробиваемыми стеклами насупленных кассиров, прошли в дверь с кодовым замком и оказались в подобии зала заседаний с прорезанными под потолком, точно в тюремной камере, окнами и графином с тепловатой водой на столе.

Нас ожидали двое служащих банка, мужчина и женщина. Первому предстояло подписать документ, который пойдет в государственное бюро регистрации собственности, второй – пересчитать деньги, принесенные Степаном Михайловичем в потертом кожаном кейсе (откуда взялись вторые двадцать пять тысяч, я так никогда и не узнал). В дальнем конце комнаты имелась еще одна дверь, забранная сдвижной металлической решеткой, какими на ночь запирают изнутри магазины. Один из служащих открыл эту дверь, мы гуськом прошли в нее и стали спускаться по винтовой металлической лестнице – двое банковских служащих, Степан Михайлович, Татьяна Владимировна и я, ее поверенный, – тишину нарушали только наши шаги да затрудненное дыхание старухи. Она шла впереди меня, и, когда кто-то закрыл за нами дверь, со скрежетом проехавшуюся по полу, и запер засов, я увидел, как голова ее дернулась, чуть повернувшись назад, – судорожное движение, ставшее у советских людей автоматическим.

Подвальное помещение было безоконным, душным, безжалостным склепом с деревянным столиком в центре, похожим на те, за какими мы с тобой когда-то давно писали экзаменационные работы, и свисавшей с потолка одинокой лампочкой. Стены его состояли из депозитных ящиков. Банковская служащая, которая должна была пересчитать деньги, полная пожилая армянка – так мне, во всяком случае, показалось, – вежливая, но явно очень усталая, села на единственный в помещении стул. Степан Михайлович достал из кейса деньги, пачки тысячерублевых бумажек общей стоимостью в пятьдесят тысяч долларов, и вручил их этой женщине для проверки. Все остальные обступили ее, тяжело дыша, и смотрели, как она веером раскладывает банкноты под ультрафиолетовой лампой, как разглядывает каждую в маленький окуляр вроде тех, какими пользуются ювелиры, и, набрав пачку, грузит ее в шумную счетную машинку. В конце она разделила банкноты на три высокие стопки, скрепила каждую круглой резинкой и уложила в угольно-черный депозитный ящик. Потом заполнила какой-то бланк и вдвинула ящик в стену.

Мы полезли, пыхтя, по лестнице. В комнате наверху Татьяна Владимировна и Степан Михайлович сели за стол. Я встал у стены между Машей и Катей. Татьяна Владимировна подписала новый договор о продаже, в спешке составленный по моей просьбе Ольгой: она отдает квартиру и получает пятьдесят тысяч долларов. Подписала быстро, не читая, и с улыбкой повернулась к нам. Служащий банка объяснил, что копия договора будет направлена в бюро регистрации собственности. Когда она пройдет проверку, то есть через неделю-другую, бюро пришлет в банк документ, утверждающий Степана Михайловича в качестве нового владельца квартиры, и он получит дубликаты ключей от нее, которые до той поры будут храниться в банке, а Татьяна Владимировна сможет прийти сюда за деньгами.

– Поздравляю! – сказала Маша.

– Ой, Татьяна Владимировна! – воскликнула Катя, подскочила к старушке и обняла ее, так и сидевшую за столом, сзади.

– Поздравляю! – сказал и я.

– Спасибо, – ответил Степан Михайлович.

– Посудомоечная машина! – произнесла Татьяна Владимировна и засмеялась.

Примерно в то же время снова исчез наш инспектор, Вячеслав Александрович. Ссуда была уже выдана полностью, предполагалось, однако, что мы подтвердим выполнение всех условий договора и соблюдение сроков работ, – в частности, возможность осуществления первых поставок нефти уже нынешним летом, – это означало бы, что проектная компания начнет возвращать ссуду в соответствии с установленным нами графиком выплат. Однако телефон Вячеслава Александровича оказался отключенным, а его электронная почта автоматически рассылала в ответ на любое письмо сообщение о том, что ему крайне жаль, он просит простить его, но, возможно, прежде, чем он сможет ответить, пройдет какое-то время. И Казак тоже вдруг оказался недоступным. Сергей Борисович заглянул в то стоявшее напротив Кремля здание, где мы провели с ним последнее совещание. И тут выяснилось, что принадлежит оно торгующей нефтью компании, во главе которой стоит неимоверно жирный узбек, откровенный уголовник. Его подчиненные заявили, что ни о каком Казаке сроду не слыхали, и попросили Сергея Борисовича очистить помещение. Обратившись же в «Народнефть», мы получили – в письменном виде – ответ, сводившийся к тому, что эта компания никакой юридической ответственности за деятельность совместного предприятия не несет. Паоло сказал, что причин пугать банки у нас пока нет, однако я видел, что он сильно занервничал: под глазами появились темные круги, а кроме того, он начал то и дело ругаться по-итальянски. Казака он теперь называл не иначе как «приятель Николаса». В офисе его сторонились, и тот, кто случайно оказывался в одном с ним лифте, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не отрывая глаз от красных цифр над дверью и ожидая возможности выскочить наружу.

В день, когда поступило подтверждение от бюро регистрации собственности, я уйти с работы не смог и потому не видел картины, которую рисовало мне воображение: Татьяна Владимировна вперевалочку покидает банк, унося с собой большой пластиковый пакет с переведенными в рубли пятьюдесятью тысячами долларов, и направляется к квартире, в которой она прожила сорок лет и надеялась остаться еще дней на десять, до середины июня – времени, когда дни становятся самыми длинными, а зима начинает казаться сном. С этой частью происходившего они ничего сделать не могли. За нее отвечал банк, служащие которого никому, кроме Татьяны Владимировны, деньги не выдали бы. А значит, они должны были оказаться в ее руках – по крайней мере, на какое-то время.

Перед тем как мы попрощались с ней – в тот раз, когда эти деньги были пересчитаны и положены в сейф, – Татьяна Владимировна пригласила нас в последний раз посетить ее квартиру. Дорога от банка до дома заняла совсем немного времени. В коридоре квартиры стояли одна на другой уже заполненные вещами коробки. Мебель выглядела голой, смущенной. Тарелки и дипломы больше на стене не висели. В кухонной раковине лежал букет цветов. Татьяна Владимировна рассказала, что их поднесли ей, вместе с новым радиоприемником, коллеги – в конце прошлой недели, в последний ее рабочий день.

Я тоже получил от нее подарок. Она сказала, что вещей у нее слишком много, непонятно даже, сможет ли она разместить все их в Бутове, да и зачем ей столько? А кроме того, она хотела, чтобы у меня осталась какая-то память о нашем знакомстве. И потому подарила мне свою фотографию – ту с гимнастическим обручем, сделанную, когда сорок лет коммунистического вранья и нехватки самого необходимого, затем десятилетие надежд, нового вранья и новых нехваток и, наконец, знакомство с Машей, Катей и со мной – все это было еще впереди. Снимок мне принимать не хотелось, но Татьяна Владимировна настаивала. По-моему, ты однажды увидела его в ящике комода и спросила, кто на нем изображен, а я пробормотал что-то насчет сувениров, но правды тебе не сказал. Из всего, чем я обладаю, – а обладаю я для человека моих лет и с моим банковским счетом не столь уж и многим – фотография Татьяны Владимировны, сделанная в пору ее черно-белой юности, это первое, с чем я был бы счастлив расстаться, первое, от чего мне хотелось бы избавиться, однако выбросить ее я почему-то не могу.