Текст книги "Человек из Назарета"

Глава 2

Как и следовало ожидать, именно фарисеи, выведенные из себя тем, что делал и говорил Иисус, решили добиться официального осуждения новоявленного пророка, после чего погубить его, и орудием своим положили сделать Высший религиозный совет Израиля. Элифаз, Самуил, Иона и Эзра были членами совета, а потому имели возможность свободно говорить со священниками, хотя, может быть, и не самыми авторитетными. Степень их близости была столь высока, что, когда Элифаз пригласил на ужин к себе в дом двоих священников из Совета, а именно Хаггая и Хаббакука, то вел себя с ними весьма покровительственно, а они и не обижались – тем более что были заняты, прокапывая глубокие траншеи в горах деликатесов, которые в доме Элифаза подали к ужину слуги (жареная форель, тушеные сладкие коренья, жареная телятина, фрукты и терпкие греческие вина). После ужина Элифаз сказал:

– Совет обязан собраться по этому поводу, и как можно скорее. Всякие задержки будут только поощрять его, этого улыбчивого говоруна, а также толпу неотесанных оборванцев, которая его сопровождает. Если бить, то бить прямо сейчас.

И он посмотрел на Хаббакука и Хаггая, которые с самыми дружескими улыбками выглядывали из-за гор снеди.

– Если мы станем собирать Совет по поводу какого-то странствующего проповедника, – сказал Хаббакук, – не решат ли люди, что мы неспособны справиться с ним самостоятельно?

– Я думаю, для начала можно ограничиться выражением частного порицания, – проговорил Хаггай. – И обосновать его заботой о морали и общественном порядке.

– Каждый человек, – сказал Эзра, – имеет право защищать свое человеческое достоинство и авторитет. У меня был ученик, который изрекал шуточки по поводу овец в волчьих шкурах. Я от него избавился, а теперь он открыто смеется надо мной на улице. Кричит, что я – гроб повапленный… Этот молодой…

Элифаз широко зевнул, чтобы подавить смех, который едва не вырвался из его нутра – в сравнении Эзры с выбеленным гробом что-то было! Победив смех, Элифаз со всей серьезностью сказал:

– И это не пустяки. Он смеется над верой наших предков. Что скажете, достопочтенные отцы?

– И как далеко вы готовы пойти? – спросил Хаггай.

– До конца, – ответил Эзра.

– Удалите его из Иерусалима, – предложил более умеренный Самуил. – И его, и толпу его нищих последователей. Напугайте его. Подловите на святотатстве. Напомните о наказании, которое его за это ожидает.

– О, он очень аккуратно избегает того, что можно оценить как святотатство, – сказал Хаббакук.

– Ну да! – с негодованием покачал головой Эзра. – Все, что он делает, так это оскорбляет тех, кто выше его по положению.

– А разве это не святотатство, – вступил в разговор Элифаз, – утверждать, будто блудница вступит в Царство Небесное прежде священника из Храма?

– К сожалению, нет, – покачал головой Хаггай. – Увы, но это так. Я думаю, нельзя ли в его речах найти что-нибудь, направленное против гражданских властей?

– Здесь он тоже крайне осторожен, – хмыкнул Хаббакук.

– Этот центурион, – сказал Иона, – теперь на всех углах станет рассказывать, что у Рима среди евреев есть, по меньшей мере, один друг.

– А давайте-ка заставим его сделать выбор между Богом и кесарем, а? – предложил Хаббакук. – Обязательно на чем-то и попадется!

– Не вижу, как это все сработает, – усомнился Элифаз.

– Нет, это мы сделаем потом, – с жаром отреагировал Хаггай. – А пока попробуем кое-что попроще.

Тем, что попроще, оказалась публичная демонстрация благочестия, активное участие в которой принял Эзра. Он занимался импортом муки, имел много наемных рабочих и знал, что жена одного из этих рабочих путалась с приятным на вид молодым человеком, торговавшим лампами из кованого железа. За эти лампы, кстати, торговец мастерам-изготовителям недоплачивал. Женщину звали Тирза (имя ее мужа можно и не называть!), и вот ее-то Эзра, пока муж был на работе, с помощью Элифаза и Ионы и при моральной поддержке Хаббакука и Хаггая выволок за волосы из дома и потащил на площадь перед Храмом, чтобы там подвергнуть публичному осуждению за прелюбодеяние и побитию камнями. Фарисеи специально выбрали время, когда Иисус с учениками находятся поблизости. Так и теперь ученики обедали в близлежащей таверне, а сам их учитель сидел на площади в тени смоковницы и тонкой палочкой писал что-то или рисовал на пыльной земле (дождя не было уже больше десяти дней). Кто-то говорит, что он рисовал большую рыбу, а над ней писал свое имя по-гречески. Но это к делу не относится. Эзра между тем, таща за волосы вопящую Тирзу, кричал так, чтобы слышал Иисус:

– Братья израильтяне! Как сказано в Завете, данном Моисею Господом, прелюбодеяние есть преступление. Прелюбодеяние – смертный грех, и перед вами – грешница, которую застали в момент совершения греха.

– В самый момент? – переспросил некто, у которого явно потекли слюнки.

– Почти! – уточнил Эзра. – Чуть позже. Тот, кто участвовал с ней в грехе прелюбодеяния, не так виновен, как сама грешница, поскольку, как сказано в Писании, именно через женщину грешит мужчина. Так было в Эдеме. Так и у нас. Побейте ее камнями!

Эзра отпустил волосы Тирзы, но она не могла убежать, окруженная плотным кольцом тех, кто хотел бросать в нее камни. Иисус же, как и ожидалось, встал и воскликнул:

– Остановитесь!

И они с готовностью остановились, надеясь на бесплатное развлечение. Иисус же провозгласил громко и отчетливо:

– Есть ли здесь кто-нибудь без греха? Хоть кто-нибудь? Если есть, пусть он и бросит первый камень. Чего же вы ждете, благочестивые фарисеи?

И, подняв женщину с колен, сказал ей:

– Ступай с миром. Только более не греши.

И Тирза убежала, хотя и ненадолго – позже она присоединилась к последовательницам Иисуса – бывшей блуднице, царевне, двум ткачихам и прочим женщинам, которые стали называть себя дочерями Иисуса.

Тем временем Элифаз воскликнул:

– Да кто ты такой, чтобы попирать законы Моисея?

А его приятели добавили:

– Вот именно! Кто ты? Богохульник, нарушитель заповедей.

– Ведь сказано в Законе, что прелюбодеяние – это преступление. И тяжелое преступление! Жена, совершившая грех прелюбодеяния, да будет, как последняя грязь, выброшена на гноище, и падет на нее гнев праведников! А ты – богохульник, поднявший руку на наш закон, грешник в одежде проповедника, гроб повапленный!

– Моисей, – начал Иисус негромко, – ради того, чтобы среди израильтян воцарились мир и порядок, вынужден был уступить их жестокосердию и предписал вам и вашим предкам именно так поступать с неверными женами. Но это не было изначальным намерением Господа. Ибо, как написано, Бог сделал людей мужчинами и женщинами, и велел жене прилепиться к мужу своему и стать с ним единой плотью. Как может человек разделять то, что бог создал единым?

Он так и не поднял голоса, когда священник Хаггай задал вопрос, который они задумали задать ему со священником Хаббакуком.

– Иисус из Назарета, – начал Хаггай, – мы все знаем, что ты говоришь только правду и проповедуешь истину, причем невзирая на лица, ибо Господь, если я могу произнести это, не впадая в грех святотатства, создал людей равными. Но есть одна вещь, которая смущает меня, и, как я думаю, ты просветишь меня на ее счет. Мы, дети веры, полагаем, что все в этом мире принадлежит Господу. Законно ли при этом отдавать должное кесарю?

Иисус спокойно посмотрел на улыбающихся священников, на узкоглазых фарисеев, на римских солдат, сидящих на сторожевой башне, возвышающейся над Храмом, на Варавву и его друзей, и вдруг повисшую тишину ожидания разорвал его мощный голос:

– Лицемеры и глупцы! Вы хотите выставить меня предателем и государственным преступником? А ну-ка, покажите мне монету с изображением Тиберия! Покажите, и я дам вам ответ на ваш вопрос.

Простой римский солдат бросил монетку, а Малыш Иаков ловко поймал ее своими огромными ладонями и передал Иисусу. Иисус поднял монетку над головой, чтобы она поймала солнечный луч и сверкнула отраженным светом.

– Кто здесь изображен, и каково имя этого человека?

– Кесарь! Император Тиберий. Это имя кесаря. Кесарь.

– Отлично! – воскликнул Иисус. – Тогда кесарю вы отдаете то, что принадлежит кесарю, а Богу – то, что принадлежит Богу. Богу – Богово, кесарю – кесарево!

И он передал монетку Иуде Искариоту, казначею. Маленькая, но – польза.

Большинство верят в то, что именно тогда все возмущенно и одновременно возопили – и фарисей Элифаз, и зелот Варавва. Элифаз кричал:

– Хватайте его! Чего вы ждете? Он совершил преступление против закона и порядка! Он – лучший друг грешников, воров и блудниц! Об этом мы слышали из его собственных уст. Забросайте его камнями! Вышвырните его из нашего святого города!

– Сам убирайся из города, гроб повапленный! – сказал кто-то из толпы. И это было чувство, которое владело многими. Само словосочетание гроб повапленный становилось все известней в народе, и люди даже пели песню (говорят, что сочинил ее Филипп, но тому нет надежных свидетельств), где говорилось:

 
Я – повапленный гроб,
У меня – медный лоб,
С виду я золотой,
Но внутри весь гнилой.
 

Кричал и Варавва, причем, как рассказывали очевидцы, он требовал:

– Убейте его! Чего вы ждете? Он – друг кесаря, он лижет сандалии римлянам, для них он показывает свои египетские фокусы. Враг свободы, извратитель правды! Побейте его камнями!

И он вместе с несколькими своими друзьями начал швырять в Иисуса куски камня, которые оба Иакова ловко перехватывали на лету и швыряли назад. Иисус остановил их, сказав:

– Ничего не нужно делать. Учитесь у фарисеев.

Элифаз с друзьями между тем быстро покидали сцену. Римская охрана, которая вначале просто стояла по краям площади, теперь, когда полетели первые камни, двинулась к центру. Камень, брошенный в Иисуса и его учеников не то Иовавом, не то Арамом, угодил в левую щеку охранника, и сирийские солдаты принялись избивать ни в чем не повинных зевак, стоявших по краям площади. Варавва попытался усмирить маленьких сухощавых сирийцев, но из ближайших казарм, поднятое по тревоге, уже бежало подкрепление. Солдат-римлянин поднял штандарт, символизирующий римский мир, и в этот момент в него ударил камень. Солдат перехватил древко штандарта, чтобы действовать им как оружием, но штандарт вырвали из его рук. Древко сломалось и упало в пыль.

Варавву, Арама и Иовава задержали без проблем. Варавва не сопротивлялся, всю свою злость приберегая для Иисуса.

– Предатель! – прошипел он в сторону Иисуса. – Ты предал меня в руки…

И тут же получил удар в лицо от декуриона. Тот, щурясь, посмотрел на солнце, потом на Иисуса и его друзей, которые стояли, спокойно сложив руки на груди.

– Этот? – спросил декурион у одного из своих солдат, кивая в сторону Иисуса.

– Да нет! Этот говорит: люби врагов своих. Проще сказать, чем сделать.

Глава 3

– Еще рано, – сказал Иисус. – Вполне можете еще поспать.

Над горой Елеонской постепенно светало. Судя по всему, их ждал еще один жаркий день. Иисус знал, когда погода переменится. Но это было не сегодня. Петр сказал:

– Мы слышали, как ты встал, учитель. А кое-кому из нас не спится.

Рядом с Петром стоял Андрей. От постоялого двора шли Матфей и Фома. Почти все ученики научились, словно звери, моментально просыпаться и вставать, за исключением Малыша Иакова, которого, чтобы поднять с постели, требовалось было толкать и пинать.

– И, кроме того, мы давно хотели тебя кое о чем расспросить, а времени не было.

– О чем же? – спросил Иисус.

– Ты говоришь, что тебя от нас заберут, – сказал Андрей. – Но когда и кто это сделает?

– Заберут скоро, – ответил Иисус. – И в этом будут повинны все и каждый. У кого-то будет меч, у кого-то – нет. Но разница здесь невелика.

Иоанн, оставшийся на постоялом дворе, громко призывал друзей. Причем его зычный голос никак не соответствовал его изящной внешности:

– Эй! Куда вы? Тут же свежее козье молоко и свежий хлеб!

– Но ты, кроме того, говорил, – продолжил Петр, не обращая внимания на призывы Иоанна, – что вернешься. То есть тебя заберут, а потом освободят, так?

– Нет, Петр, – покачал головой Иисус. – Если я и получу освобождение, то только от своего Небесного Отца. Здесь же, на земле, меня заберут, будут пытать и убьют. Но я вернусь.

Петр и Андрей обдумывали сказанное Иисусом, пережевывая хлеб и запивая его козьим молоком из пущенного по кругу кувшина. Над Иерусалимом вставал очередной жаркий день.

– А что будет для нас знаком? – спросил Петр.

– Через три дня, – отозвался Иисус, – я восстану из мертвых. Меня похоронят в склепе, как Лазаря. И, как Лазарь, я выйду из своего склепа. Живым. Но пробуду я с вами совсем недолго, после чего исчезну. Для кого-то я останусь воспоминанием, для кого-то – детской сказкой. Для тех, чья вера истинна, я стану реальностью. Но я вернусь в мир, когда этот мир подойдет к своему концу.

– И когда это будет? – спросил Варфоломей.

– Через тысячу лет… Может, через миллион… Какое это имеет значение? Ритмы времени – не для марширующих римских легионов, а для танцующих детей. Люди – это только люди. Для моего Небесного Отца время – это ничто. Он создал ритмы времени, чтобы мир мог танцевать. Но у конца времен будут свои приметы. Их и сейчас уже видно. Это – война и неумолчные разговоры про войну, это народ, который восстает против другого народа. Это голод и землетрясения. Люди, исполнившись ненависти друг к другу, станут предавать и обрекать ближних своих на смерть. Редкое и уникальное станет банальным и пошлым, а любовь в большинстве сердец замрет.

– Это может произойти уже сейчас, – произнес Иуда Искариот.

Иисус ничего не сказал на слова Иуды.

– Этого не будет, – заявил он чуть позже, – до тех пор, пока Священное Писание не дойдет до всех уголков этого мира. В любой форме. От любого имени. И весь мир должен слышать его. Он может принять его или отвергнуть. И только тогда наступит конец света. Солнце потемнеет на небесах, и свет луны истощится, а звезды упадут с небосклона, и сотрясутся небеса. Только тогда, верхом на облаках, явится Сын Человеческий во всей славе и силе.

Тоненький голос пастушеской свирели, донесшийся из долины, казалось, насмехался над мрачной картиной, нарисованной Иисусом.

– И он, – продолжил Иисус, с мягкой улыбкой на лице глядящий, как, повинуясь звукам свирели, стадо отправилось на пастбище, – он отделит агнцев от козлищ, и тем народам, что сядут от него по правую руку, он скажет: Идите вы, благословленные моим Отцом, и владейте Царством, уготованным вам с начала мира. Ибо как возлюбили вы братьев своих, так возлюбили вы и меня. А потом обратится он к народам, коих поместит по левую от себя руку, и провозгласит: А вы подите прочь, проклятые, в огонь вечный, неугасимый, ибо алкал я… Ну а дальше ты знаешь, Петр.

– И вы не дали мне есть, – подхватил ученик, – жаждал, и вы не напоили меня…

– Был наг, и не одели меня, – продолжил Иоанн.

– А потом они скажут, – произнес Иисус, – Господи! когда мы видели тебя алчущим, или жаждущим, или странником, или нагим, или больным, или в темнице, и не послужили тебе? А он ответит: Истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали мне.

Увидев стоящего рядом Иуду Искариота, Иисус обратился к нему:

– Ну-ка, продолжи, возлюбленный сын мой!

И Иуда проговорил:

– И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную.

Замолчал и через мгновение повторил:

– Жизнь вечную…

Воцарилась долгая тишина. Но Фома прервал ее, вздохнув и отломив ломоть хлеба. Шумно пережевывая и глотая хлеб, он спросил в своей обычной грубоватой манере:

– Так что, между смертью грешника и судом может пройти много лет? Целый миллион?

– Миллион лет – это ничто, – сказал Иисус. – Когда мы входим в дом смерти, время остается за его порогом. Что же до суда, то ни душе грешника, ни душе праведника не придется ждать слишком долго. Можно даже сказать, что Царство Небесное уже с нами, как и рай, а также ад!

На гору между тем поднималась группа детей в сопровождении женщин – их матерей. Петр заворчал:

– Чтобы увидеть тебя, им следует идти в Храм. Мы должны отдохнуть, хотя бы часок. Я отправлю их.

– Нет, Петр! – возразил Иисус. – Пусть подойдут. Ибо им принадлежит Царство Небесное. И вам истинно говорю: если не обратитесь и не будете как дети, не обретете вновь невинность детскую, не войдете в Царство Небесное.

Он встал и пошел встретить детей.

Варфоломей между тем спросил Иуду Искариота:

– А ты обретешь вновь невинность детскую?

– Попытаюсь, – ответил тот. – Это трудно, но я попробую.

В самом городе, возле тюрьмы, где в подвале на грязной соломе лежали Варавва, Иоахав и Арам, сгрудилась толпа тех, кто считал, что мир сразу станет лучше, если поменять правителя.

– Варавва! – кричали они. – Иисус Варавва! Свободу Варавве! Свободу Израилю! Долой оккупантов! Долой тирана!

Кричали они громко, но опасности не представляли, поскольку были безоружными. Небольшой отряд солдат, охранявших тюрьму, без труда оттеснил протестующих, но, поскольку последним заняться было нечем, они вновь возвращались и голосили:

– Свободу Варавве! Свободу Израилю!

Квинт, дежурный тюремщик, принес заключенным черного хлеба и воды.

– Чувствуешь себя героем? – спросил он Варавву. – Твои друзья хотят, чтобы тебя освободили. Чтобы ты снова взялся убивать.

– Мы никого не убиваем.

– Вы просто не пробовали. В вас горит патриотизм, а тут до крови один шаг. Впрочем, осталось вам недолго.

– Вряд ли суд над нами будет справедливым, – произнес не то Арам, не то Иовав. – И никогда не был. Можно обойтись и без суда.

– Суд? – переспросил Квинт. – Я и не говорил о суде. Вина очевидная и не требующая доказывания в суде, как мне передали. Я имел в виду казнь.

– И когда? – спросил Варавва?

– Как только его превосходительство прокуратор вернется из Кесарии. На этот ваш праздник Песах, или Псах, или как вы там его еще называете… И уж тогда вас и пришпилят к вашим крестикам – коленки вместе, ручки по сторонам, а в каждой – по гвоздику. Тук-тук-тук… И оттуда, сверху, вам откроется замечательный вид. Жаль, что вы очень скоро потеряете к нему интерес.

Снаружи донеслись свист и крики толпы. Кто-то кричал:

– Убейте его!

– Однако, – произнес Квинт, – вы, евреи, народ переменчивый.

Он подошел к узкой щели подвального окна.

– Только что требовали вас освободить, а теперь хотят совсем другого… Впрочем, это не про вас. Там кто-то еще. Они к нему повернулись.

Этим другим был Иисус, на которого пытались наброситься самые яростные и оборванные из зелотов. Их спины обрабатывали дубинками и плетками римские легионеры, а они вопили, показывая на Иисуса:

– Предатель! Ты спелся с римлянами!

– Любить своих врагов? А ну, давай, полюби меня, ублюдок!

И в Иисуса полетел первый камень.

– Добрые римляне и добрые самаритяне! А ну-ка, поцелуй их в зад!

Иисус, сопровождаемый учениками, спокойно, не торопясь направился к Храму. Фома, склонившись к уху Матфея, проговорил:

– Не нужно было этого делать – лечить того центуриона.

– То был его слуга.

– Да какая разница! Теперь эту историю обсуждают на каждом углу. И мы теперь – друзья римлян. А у нас впереди еще столько работы! Столько людей еще не слышали его проповедей!

Пока Иисус проповедовал в Храме, в его заднем приделе, просто, но богато убранном, собралась избранная часть Высшего религиозного совета. В помещении с мраморными стенами стоял тщательно полированный стол из ливанского кедра, формой напоминающий лошадиное копыто. Члены совета размещались на стульях, сконструированных в форме небольших тронов, не очень удобных. Кроме членов совета, в зале находились и приглашенные, среди них – Элифаз и священники. Наконец, с десятиминутным опозданием, служитель провозгласил:

– Его преосвященство Каиафа, первосвященник Храма.

Все встали. Каиафа был человеком внушительной наружности, с крупным носом. Хорошо начитанный на трех языках, он говорил тихо и спокойно, отличался хорошими манерами и носил простую белоснежную мантию. Войдя, он улыбнулся и сказал:

– Садитесь. Прошу вас, садитесь. Примите мои извинения за опоздание. Горячее время, как вы понимаете. Приближается великий праздник.

Он подошел к столу и сел на свободное место во главе, на самой вершине сгиба лошадиного копыта.

– Это, как вы догадались, экстренное заседание. И мне очень жаль, что оно будет коротким – слишком много дел, связанных с празднованием Песах. Но у нас есть проблема, по которой необходимо принять решение. Мы должны дать оценку… миссии, так сказать, этого – как его? Пророка? Проповедника?

– Его называют по-всякому, ваше преосвященство, – сказал Хаггай. – Но нас больше волнует не то, как его зовут, а то, что он делает.

– В том, что он делает, – проговорил Каиафа, – много полезного. Прогнал из Храма этих шумных торговцев голубями и скотом. Это хорошо. Мы и сами думали это сделать, но помешала лень.

Он с прищуром посмотрел на священника, который, как некоторым было известно, неплохо зарабатывал на разрешениях, которые давал торговцам.

– Он проповедует добродетель, а также, как я слышал, достоинство бедности.

И он вновь пристально посмотрел на торговавшего местами священника, который даже не покраснел.

– Но, кроме того, – смело выступил вперед Элифаз, – он клевещет на состоятельных людей, облыжно обвиняя их во всевозможных грехах; он говорит о том, что люди уважаемые лицемерят, что для него блудницы и убийцы более добродетельны, чем сами священники Храма.

– Понятно, – проговорил Каиафа. – Язык у него остер.

– Да, он радикал, – проговорил Никодим, человек преклонных лет и благородной внешности. – Но он смотрит в корень вещей. И лично я ничего не имею против самых острых языков, если они говорят правду.

– Я не тороплюсь с оценками, Никодим, – сказал Каиафа. – Мой ум открыт, но я хотел бы знать больше.

– Он отрицает, – взял слово Хаббакук, – некоторые положения Закона, данного Моисею. Взял на себя смелость отрицать развод и, одновременно, частично оправдывает прелюбодеяние. Единственный грех, с его точки зрения – это неспособность и нежелание любить. Он – апостол любви, сказал бы я.

И Хаббакук иронически улыбнулся.

Сам же первосвященник хранил серьезность.

– Я бы назвал это моралью, поставленной с ног на голову, – проговорил Хаггай.

– Как бы вы это ни называли, в том, что говорит этот человек, нет ничего нового. Нечто подобное проповедовал Иоанн, которого так неосторожно казнил Ирод Галилейский. Да и до Иоанна были люди подобного склада. Будут и потом. Это закономерно – периодически появляется кто-то, кто призывает к простоте, требует восстановления справедливости.

– А это значит – восстает против установленных порядков, – вторгся со своим словом Самуил.

– Ничего! – нетерпеливо проговорил Каиафа. – Установленные порядки позаботятся о себе сами.

– Но мы должны, – сказал Элифас, – иметь в виду два вида порядка. Римляне не притесняют нашу веру. Но одобряют ли они ее?

– Римляне, – покачал головой Каиафа, – вообще не религиозны, и это печально. Но именно это и делает их терпимыми. Наша религия их скорее веселит и развлекает.

– При всем моем к вам уважении, ваше преосвященство, – проговорил Хаббакук, – боюсь, вы не уловили того, что подразумевал наш друг Элифаз. Суть вот в чем. Наша вера – это национальная вера. Израиль – это и народ, и религия. Зелоты, при всем том, что они постоянно доставляют нам проблемы, когда заводят свою волынку про освобождение Израиля, исходят, в общем-то, из нашего Священного Писания. Чего они хотят? Чтобы Бог Израиля правил народом Израиля. Римлянам это не нравится, но в качестве альтернативы им нечего предложить, кроме собственной религии.

– Верно, – сказал Каиафа. – Только что это за религия? Поклонение кесарю и всему их языческому пантеону – Юпитеру, Марсу, Венере… Это даже не религия! Так, набор обветшавших мифов, годных разве что для поэтов.

– Если мне будет позволено раскрыть то, что подразумевает наш друг отец Хаббакук, – сказал Хаггай, – то речь идет о следующем. Религия, которую проповедует этот Иисус, это не национальная религия. Его слушают сирийцы, и даже римляне! А тут он провел фокус с исцелением какого-то слуги в доме римского центуриона, и сочувствующие назвали это чудом. Суть, ваше преосвященство, состоит в том, что даже в руках зелотов эта религия не может стать оружием. Это не религия Израиля. Это – религия для всех людей!

– И, если мне будет позволено дополнить, – сказал Иона, – в таком виде она не противоречит политике кесаря. Эта религия, сказал бы я, не имеет политического наполнения. Для римлян она не представляет никакой опасности. Скорее – наоборот!

– Но она представляет опасность для нашей национальной религии! – воскликнул Элифаз. – И, если подумать, весьма значительную!

– Странно, – проговорил Каиафа. – Все вы говорите об этом так, словно это какая-то новая религия, хотя на устах у этого Иисуса – именно наше Священное Писание. В каком смысле она новая? Если нам удастся понять, в чем состоит ее новизна, мы сможем узнать, где там кроется факт святотатства.

– Когда та или иная вещь становится новой? – задал вопрос Никодим. – Только минуту назад мы говорили о радикализме. Корни нашей веры уходят в глубину веков. А он призывает вернуться к корням. Наша вера – это не совсем то, что было во времена Моисея. Но мы же не называем ее новой, так? Если бы мы рискнули сделать это, нам бы пришлось согласиться с тем, что она святотатственна! Но мы – не рискуем, мы боимся!

– Послушайте! – вновь вступил в разговор Хаббакук, – Иисус берет Священное Писание, но подходит к нему как фанатик, все доводит до крайности. А это – ересь! Зачем нам нужны священники? Зачем нужны святые отцы? Как раз чтобы избежать фанатизма, чтобы почтенные в своей разумности люди излагали Священное Писание так, как его и следует излагать – в терминах возможного.

– В терминах удобного, – вступил Никодим, – целесообразного и достойного уважения.

– Именно так! – кивнул головой Хаггай. – В конце концов, это есть жизнь!

– Послушайте, ваше преосвященство, и вы, высокое собрание! – обратился к членам Синедриона Элифаз. – То, что проповедует Иисус, есть угроза нашей религии. Можем ли мы пассивно смотреть на это?

– Угроза нашему самоуважению, – с иронической усмешкой сказал Каиафа. – Нашему самодовольству. Да, очень опасный человек. И что же вы предлагаете с ним сделать?

– Все, что делают в таких случаях, – резко сказал Иона. – Пора с ним кончать.

– Слово смерть кажется вам слишком радикальным? – спросил Никодим, так же, как и Каиафа, не скрывающий иронии.

– Как ни крути, – сказал Хаггай, – для нашей традиционной веры это вопрос жизни и смерти. Если его учение победит, а мы должны помнить, что оно еще подкреплено фокусами, которые народ с готовностью именует чудесами, то римляне могут с радостью принять его как единственную религию в Израиле.

– А оно может таковым стать? – недоверчиво спросил Каиафа.

– А почему нет? – проговорил Хаббакук. – Это же религия нищих, больных, убогих. Разве этого недостаточно? Зелоты ненавидят эту религию, но зелоты – это громогласное меньшинство. Кроме того, всех их скоро обезвредят. Но к чему приведет утверждение нового учения? Римляне заявят, что наша традиционная религия подрывает единство римского мира. А потому этот Иисус должен умереть. Мне не по себе, когда я произношу это слово. Но что мы можем предложить как альтернативу? Отправить его проповедовать за пределы страны? Посадить в тюрьму? Даже в этом случае мы не избавимся от его последователей. То же самое было с Иоанном. И что в результате? Восстания, бунты? Римляне введут дополнительные войска и в конце концов полностью поработят Израиль.

– Вам плохо понятен истинный смысл происходящего, – улыбаясь, сказал Каиафа. – Разве вы не знаете выражения: лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Вижу, что не знаете. Раз в тысячу лет такое случается – является человек, которого приносят в жертву во имя всех людей. Невинный человек, совершенно безгрешный, наделенный всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями, который тем не менее взваливает на себе бремя всех грехов человечества. Он-то и становится этой жертвой. Вы меня понимаете?

И тут в разговор вступил член Синедриона, который до этого не участвовал в общем обсуждении, а сидел, погрузившись в собственные думы и глядя неотрывно на полированную поверхность стола.

– Люди приносят в жертву животное, но не человека, – сказал он.

Каиафа улыбнулся.

– А я все ждал, когда наконец заговорит отец Зера. Вы меня отлично поняли и напомнили нам о тех пределах, до которых простирается наша власть. Только римляне могут приговаривать к смертной казни. Иными словами, нам еще предстоит убедить их взять в свои руки жертвенный нож.

– Надеюсь, вы меня извините, ваше преосвященство, и вы, достопочтенные отцы, – проговорил Никодим, вставая со своего места, – но мне не кажется, что я смогу быть в чем-то полезен…

– Вы крайне полезны, – перебил его Каиафа, – во время всех наших заседаний. Своей мудростью, пониманием, зрелыми плодами опыта, обретенными в течение долгой жизни.

– Спасибо! – сказал Никодим, уже стоя. – Так что, если вы позволите…

– Так мы все уже расходимся, – проговорил первосвященник. – Должен объявить, что заседание завершено, на время, естественно. Так много дел в других местах! И так мало мы можем сделать здесь, с учетом того, насколько ограничена наша власть, – я вынужден повториться. Наверное, нам следует подольше понаблюдать за происходящим и встретиться уже после праздника.

И Каиафа встал.

– Но, ваше преосвященство, – сказал Элифаз, вставая, – мы должны действовать до того, как начнутся празднества. Представьте себе: город заполнят паломники! Сколько возможностей для организации беспорядков, для святотатства. Даже для всеобщего бунта!

– О, прошу! Не стоит. Потом, – отмахнулся от него Каиафа и, обратившись ко всем членам Синедриона, сказал: – Всех благодарю за участие. А вас, отец Зера, я попрошу остаться. На несколько минут, по другим делам.

Но других дел в этот день не было. Каиафа и Зера, не торопясь, вышли из зала. Зера сказал:

– Есть сфера, где святотатство и государственную измену можно отождествить. Как мы знаем, римляне частенько используют обвинение в святотатстве как приложение к государственной измене. Скажи что-нибудь против императора, и, оказывается, ты оскорбляешь Бога. Мы же должны сделать так, что наше обвинение в святотатстве можно было бы отождествить с их представлениями о государственной измене. Вы следуете за моей мыслью, ваше преосвященство?

– Да, да! Продолжайте!

– Но в чем состоит крайняя форма святотатства? Меня бросает в дрожь от самой мысли об этой форме.

Но никакой дрожи, и ни в одной части тела, Зера не продемонстрировал.