Текст книги "Человек из Назарета"

Поднимаясь на холм, Иисус ускорил шаг, словно человек, завидевший близкий дом, отчего офицеру и солдатам пришлось тоже наподдать, чтобы не отстать. Поднявшись на вершину, римляне совсем запыхались, чего нельзя было сказать о самом Иисусе, который, добравшись до места предстоящего распятия, сбросил крест на землю и с глубокой печалью посмотрел на уже распятых зелотов, издававших тяжкие стоны. Смерть наступала иногда быстро, а иногда и запаздывала, а умирал осужденный, как правило, не от потери крови, а от удушья – сама поза распятого препятствовала нормальному дыханию и полноценной вентиляции легких. Стаи мух уже жужжали вокруг кровоточащих ран висящих на крестах мучеников – благословенные создания Господни, они занимались своими простыми делами и не ведали о свойственной человеку греховной жестокости и отчаянных попытках найти ей место в своей моральной и социальной жизни.

Между крестами, на которых мучились Арам и Иовав, Иисус увидел обрамленный кирпичом и уходящий вертикально в землю канал, предназначенный для основания его собственного креста. Посмотрев вниз, туда, где застыла в ожидании толпа, он отчетливо различил свою мать, а рядом с ней – старого булочника Иоафама, который сокрушенно качал головой, словно укорял Иисуса за то, что тот так поспешил со своим последним появлением на публике. Иисус едва заметно улыбнулся.

Палач же между тем заметил, кивнув на крест, лежащий у его ног:

– Есть же люди, которые любят, чтобы все было по-новому. Мне эта мысль не кажется слишком умной. Хотя придется попробовать.

– Ну что ж, – проговорил Иисус. – Тогда не будем откладывать!

– Давай. А то вроде гроза идет…

Иисус сбросил хитон, который отвечающий за проведение казни офицер перебросил себе через плечо. Римляне смотрели на тело Иисуса с немым восторгом – его рост, могучие плечи и мышцы. Красоту и мощь этого тела не обезобразили даже багровые следы от бича. Один из воинов сокрушенно покачал головой – такая, дескать, красота погибает!

– Так пойдет? – спросил Иисус, ложась на крест как на постель и раскинув руки по обе стороны горизонтальной перекладины.

– Нормально, – ответил палач, не очень бойко говоривший на арамейском. Это был потрепанный жизнью человек, давно переслуживший свой срок службы.

– Если будешь лежать смирно, мы по-быстрому приколотим планку для ног. Другие обычно вертятся и сопротивляются.

Планку прибили в два удара.

– Ну что ж, – сказал палач. – Начнем, пожалуй, с ног.

И посмотрел на Иисуса, словно ждал от того одобрения.

Огромный гвоздь прошил осужденному обе ступни и вошел в планку. Иисус издал крик боли и посмотрел вниз – идет ли кровь.

– Я не хотел кричать, – пробормотал он. – Я собирался…

И потерял сознание, хотя в следующее мгновение уже очнулся.

– Так уж устроен человек, – рассудительно произнес палач. – Все кричат. Если бы все это проделывали со мной, я бы тоже кричал.

Он внимательно посмотрел на уже сделанное и сказал:

– Теперь, если будешь лежать спокойно и не дергать руками, сможем обойтись без веревок. Пара гвоздей – бах-бах – и готово. Много времени не займем, я обещаю.

Два гвоздя пронзили запястья Иисуса, и пальцы его судорожно потянулись к шляпкам гвоздей, словно ища спасения.

– А вот этой деревянной штуковины в паху нет, – сокрушенно проговорил помощник палача. – Не люблю я эти новшества.

– Ну что ж делать! – покачал головой палач. – Провиснет так провиснет. А теперь – самое сложное…

Он подождал, пока помощник прибьет к ножной планке табличку с именем осужденного и описанием его преступления, и сказал:

– Веревки.

Потребовалось десять человек, чтобы вставить нагруженный крест в устроенный в земле паз. Сначала нижнюю часть креста нужно было подтащить к пазу, после чего поставить отвесно – так, что он соскользнул в паз, с глухим стуком ухнул вниз, утвердившись на кирпичном основании, и замер – лишь слегка дрожа на ветру, который вдруг задул с яростной силой. Поднять крест вертикально оказалось сложнее всего. Для этого использовались две веревки, переброшенные через две стороны поперечной балки, и сила десяти солдат. Но как только основание креста вошло в паз, все проблемы были сняты. Крест утвердился в стоячем положении, могучее тело осужденного с нелепой короной из терновника, которую никто не удосужился снять, осело и стало кровоточить.

Палач и его помощник с гордостью посмотрели на результаты своего труда.

– И все-таки лучше было бы, если бы мы делали все по старинке, – проговорил палач. – Не очень хорошо получилось.

Глава 3

Арам умер быстро и, вероятно, от сердечной недостаточности. Иовав же прожил достаточно долго для того, чтобы успеть отказаться от своего желания до конца жизни оставаться зелотом.

Перед смертью Арам обвинил в своей смерти Иисуса.

– Это из-за тебя мы здесь, ублюдок! – прохрипел он. – Царь? Сын Бога? Тогда спаси себя, а заодно и нас.

– Вы спасены, – отозвался Иисус, – хотя и не так, как об этом думает мир.

Иовав же сказал, обращаясь к нему:

– В чем ты ошибался? Что плохого ты сделал или сказал? Ничего. Все, что ты делал или говорил, было добро и истина. Помни обо мне, думай обо мне. Я не такой уж и плохой. Я делал все, чтобы свершилось царство истины и добра. Конечно, по-своему…

– Ты пребудешь со мной! – уверил его Иисус.

Арам издал горлом клокочущий звук, после чего голова его повисла.

– Кончено! – проговорил Иовав. – Он сделал все, что мог.

Смерть Арама не слишком заинтересовала солдат, которые формировали внутренний круг оцепления, непосредственно возле места распятия.

– Один готов, – сказал Кварт.

Солдаты бросали кости – кому достанется хитон Иисуса, который презрительно бросил им офицер, думавший теперь о доброй чаше вина и об отдыхе. Выиграл Кварт. Положив хитон себе на колени, он произнес:

– Когда приеду домой и обзаведусь детьми, скажу им: дети мои, мне досталась эта одежонка, когда я служил императору в Палестине. Она принадлежала царю евреев. Большой был человек. Высоченный.

И они все как один посмотрели в высоту. Иисус, как им показалось, произнес какое-то слово.

– Что-то типа дипса. Дипса, – проговорил Руфо. – Он что, сказал, что хочет пить?

– Дай ему немного вина из той чаши, – сказал Метелл.

– Да там уже почти уксус.

– Он и не заметит. Окуни что-нибудь в чашу и подними на копье.

– Да вон – обмакни край хитона.

– Ну уж нет, – возразил Кварт. – Это вам не просто тряпка. Тут их священники носят. Она хороших денег стоит. Ценная вещь.

– Когда бросали кости, ты жульничал, – сказал Метелл.

Кварт пожал плечами, Руфо вздохнул:

– Выхода нет.

Он взял окровавленный хитон Иисуса, обмакнул его край в вино и, нацепив на кончик копья, поднял к лицу осужденного.

Тот отстранился.

– Больше у нас ничего нет, приятель, – сказал Руфо. – Так что прости.

Иисус вновь заговорил.

– Что он сказал?

– Елли… Какое-то елли. Сперва один язык, потом другой. Почему они не могут говорить, как все нормальные люди – на латыни?

Священники Зера, Хаггай и Хаббакук имели право входа за линию оцепления во время казни, чтобы умирающий еврей смог услышать их молитвы. Они тоже услышали слова Иисуса.

– Илию зовет, – сказал Хаггай. – Хочет, чтобы тот его спас.

– Да нет, – возразил Зера. – Читает псалом. Спрашивает Господа, почему тот его покинул. Даже здесь у него на устах одно только Писание.

– И здесь святотатствует, – покачал головой Хаббакук. – И, обращаясь к висящему на кресте, выкрикнул – Если ты тот, за кого себя выдаешь, почему не сойдешь с креста?

– Так нельзя! – с укором сказал Зера. И посмотрел на Иисуса, покачал головой: – Других спасал, а себя не может.

– Да сгинут все святотатцы! – сказал Хаггай.

И они вновь услышали: Иисус просил своего Небесного Отца спасти невинных.

– Недолго осталось, – проговорил Зера. – Дышит с трудом. – И, подумав, сказал: – Хочет, чтобы отец его спас. Одного желания мало. Ну что ж, пошли.

Мария, мать Иисуса, Мария Магдалина и Саломея, дочь Иродиады, стояли перед внутренним оцеплением. Их не пускали. Декурион качал головой:

– Невозможно! Женщинам здесь не место!

– Я его мать!

– Доказательства есть?

И тогда в разговор вступила Саломея. Ее изрядно поношенная простая одежда не могла скрыть того, что называется царской кровью, а также врожденным величием и достоинством. Бросив на декуриона взгляд, который могла бросить лишь внучка Ирода Великого, она проговорила:

– Прекратите болтать! Я – дочь тетрарха Филиппа и приемная дочь царя Галилеи. Немедленно пропустите нас!

Но один из солдат узнал Марию Магдалину, ткнул в нее пальцем и сказал:

– А это – одна из блудниц, что приехали сюда на Песах. Я ее знаю! Поди прочь!

– Да как ты смеешь! – возмутилась Саломея. – Она – сестра мне!

– Прекрати, Деций, – обратился к солдату декурион. – Нам лишние проблемы не нужны. Это же царевна из Галилеи.

– Простите, – смягчившись, проговорил Деций. – Всякий может ошибиться. Проходите…

Теперь все трое стояли у подножия креста, рыдая. Иисус посмотрел на них, но ничего не сказал – дыхание его ослабевало. Помочь ему было невозможно.

Только двое из учеников Иисуса появились из своих укрытий: малыш Иаков и Иоанн. К счастью, у подножия Лысой горы они встретили центуриона, слугу которого излечил Иисус. Сперва он их не узнал, но потом они осторожно приподняли капюшоны, и центурион опознал Иакова по его запоминающейся внешности ярмарочного борца.

– Верьте мне, – сказал он ученикам Иисуса, – я не имею к этому никакого отношения. И мне так стыдно! Завтра заканчивается мой срок, и я…

– Мы можем к нему подняться? – спросил Иоанн.

Теперь рядом со стоящими женщинами были мужчины, которые могли их обнять и поддержать. Иисус сказал наконец:

– Мать, взгляни на сына своего…

И закричал, словно надорвался в нем некий орган. И, как будто крик Иисуса был сигналом для небес, тотчас же хлынул дождь и прогрохотал отдаленный гром.

– Началось, – пробормотал Иовав и умер.

Дождь обратился в ливень. Иисус последним усилием попытался освободить руки – гвозди подались, послышался скрип древесины. Но полностью вытащить гвозди Иисусу не удалось. И, подняв слабеющую голову к небесам, он произнес:

– Отец! В руки Твои предаю я дух свой. Все кончено.

Голова Иисуса упала на грудь. Он умер.

Из всех легенд, сложенных о последних минутах жизни Иисуса, есть несколько, в которые очень трудно поверить человеку разумному. Дождь с молнией и громом, который положил конец долгой засухе, должен был пролиться в любом случае – как это происходило каждый год примерно в это самое время, хотя у некоторых и сложилось впечатление, что вызванное небесной влагой пробуждение природы и смерть Иисуса на кресте связаны между собой как следствие и причина. Впрочем, ничего более не произошло – ни землетрясений, ни обрушения домов… Хотя нечто и случилось, а именно: в Храме Соломона разорвалась сверху донизу завеса, отделявшая Святая Святых от остального помещения. Случилось так, что служившему там старому священнику явился ангел, и он, от неожиданности потеряв равновесие, ухватился за завесу, которая, не выдержав его тяжести, разорвалась напополам. Когда же священник обрел дар речи, он поведал, что ему являлся архангел Гавриил, сообщивший, что престарелая жена священника родит вскорости сына, которому суждено стать светом Израиля. Сбылось ли это предсказание, история умалчивает.

Легенда, при самом воспоминании о которой я заливаюсь краской с головы до пят (хотя я и намекал на то, что нечто подобное могло произойти), касается Марии, матери Иисуса, и Иоанна, его любимого ученика. Говорилось в легенде, что Мария была так опечалена, что Иоанн предложил ей отправиться в летний домик в Гефсиманском саду, где вновь забил высохший некогда фонтан и где он утешал ее всю ночь напролет. Хотя вечером и прошел дождь, ночка выдалась по-настоящему жаркая. Говорят, легенду эту распространяют противники веры, но печально и то, что многие верующие в нее тоже верят.

Наконец, рассказывая о том, что произошло непосредственно после смерти Иисуса, я должен, как более или менее вероятную, изложить легенду о копье, которое пронзило его бок и исторгло из его нутра потоки крови и воды. Я думаю, что это не что иное, как шифрованный рассказ о последовавшей в момент смерти копьеподобной эрекции, причем сообщение о крови и воде намекает на третью жидкость, в которой кровь и вода присутствуют как составляющие. В конце концов, он же был не только сыном Бога, но и, как сам неоднократно говорил, Сыном Человеческим.

Глава 4

Пилат смотрел на дождь, когда вошел секретарь и доложил, что прокуратора желает видеть первосвященник Каиафа, оставшийся в приемной.

– И он не боится осквернить себя? – спросил Пилат.

– Напротив, господин мой, – ответил секретарь. – Он очень хочет говорить с вами.

– Введи его!

– Ваше превосходительство! – начал Каиафа, усаживаясь в кресло. – Я пришел, чтобы от имени Синедриона выразить вам нашу благодарность. Благодарим вас за… за сотрудничество.

– Я не сотрудничал, ваше преосвященство. Как вы помните, я умыл руки, чтобы не иметь к этому делу никакого отношения. Теперь мне жаль, что в моих действиях было так много предусмотрительности и так мало отваги.

Каиафа внимательно выслушал то, что Пилат сказал на своем достаточно бледном арамейском, после чего проговорил по-латыни, с обилием всевозможных языковых тонкостей и замысловатостей:

– Вы говорите это с достойной всяческой похвалы искренностью. А вы не хуже меня понимаете, что обязанности правителя мало чем отличаются от обязанностей священника. Нас посадили на наши места, чтобы мы препятствовали разнообразным попыткам нарушения установленного порядка, какими бы эти попытки ни были – открытыми, тайными, слабыми или сильными. Вся моя жизнь подчинена принципу предусмотрительности. А отвагу оставим мертвецам.

– А скажите мне, ваше всеосуждающее преосвященство: ваш приговор был следствием вашей предусмотрительности перед лицом ненависти и фанатизма, или же в его основании лежало нечто личное?

– Вы используете слова слишком сильные. Все проще: мои соратники увидели в том, что происходит, угрозу традиционной вере. Мои представления всегда состояли в следующем: если традиционные верования вполне самодостаточны и сильны, им не страшны никакие еретики, которые пытаются возбудить толпу на безумства. Но, увы, светский аспект этой истории был таков, что…

– Что вы побоялись, будто великий Рим сместит вас и ваших соратников и сделает официальной религию, где никому не нужно будет кричать Слушай меня, великий Израиль?

– Это действительно можно принять как одно из объяснений, – согласился первосвященник. – Что касается осуждения преступника, то мною двигало чувство ответственности. Хотя мои личные причины не совпадали с мотивами моих соратников.

– Каким бы он ни был, царь евреев мертв.

Каиафа помолчал и сказал:

– А ведь это сущая правда, что в нем текла кровь Давида. Она присутствует в обеих ветвях этой семьи. Конечно, это может выглядеть как преувеличение, но почему бы нам не говорить о царственной жертве, принесенной во искупление грехов человечества? Это нормально, когда один погибает за всех. И чем выше статус жертвы, тем она весомее.

Несколько раз вздохнув, Пилат проговорил:

– Мы – грубая раса. Римляне строят хорошие дороги и могут создать приличную армию, но наши интеллектуальные достижения не так уж и высоки. Философию мы оставили греческим рабам. Теологически же мы далеко отстаем от вас, иудеев. Так что скажите мне, ваше преосвященство, что означает эта фраза – Сын Бога?

– Сын Бога, – повторил задумчиво Каиафа. – Сыновья Бога. Всевышний – наш общий отец, а посему мы все сыновья Бога. Но говорить, что есть какой-то особый Сын Бога как физическое воплощение духа (ибо Бог есть духовная субстанция), – это, конечно, очень по-варварски.

– Но вы ведь утверждаете, что для Бога нет ничего невозможного. Почему бы не допустить, что божество, являющееся духовной сущностью, явилось нам в физической форме?

– Ваше превосходительство! – снисходительно улыбнулся первосвященник. – Вы воспитаны в представлениях, в соответствии с которыми боги способны сходить на землю в виде временных физических форм – быка, лебедя, павлина, золотого дождя…

– О, прекратите! – покачал головой Пилат. – Вы издеваетесь над нами…

– Позвольте мне сказать лишь одно: если Богу будет угодно создать некую новую сущность своей самости, заключающую всю целостность его духовного бытия в физическом объекте, то сделает он это с единственной целью – пожертвовать собою во имя себя же. И сделает он это для того, чтобы полностью уничтожить греховность, от которой страдает человечество. А грех – это нечто гораздо более ужасное, чем то, что представляет себе грешник.

– И что же такое грех?

– О, это не простое нарушение правил принятия пищи, – сказал Каиафа несколько раздраженно. – Не прелюбодеяние, не воровство. Это – по большей части не осознаваемое самим грешником глумление создания, в данном случае человека, над величием, всевластием и всемогуществом создателя, то есть – Бога. Может быть, аналогия покажется неуместной и даже нелепой, но представьте себе, как кого-то тошнит на незапятнанный, сияющий чистотой снежный покров, и снег при этом вопиет в неразрешимом отчаянии и отвращении. Конечно, сравнение нелепое, но нелепость – неотъемлемая часть таинственного. А есть и еще нечто таинственное, не поддающееся человеческому разумению: если то, что я утверждаю, истинно, то Бог любит свое создание, человека, любовью, доставляющей ему неизбывные, тягостные страдания.

– Я простой римлянин, – проговорил Пилат с плохо скрываемой ненавистью к собеседнику и замолчал. Его выводило из себя то, как этот еврей обходился с простым и понятным латинским языком – терзал его и выворачивал наизнанку, действуя точно так, как действуют некоторые новые поэты александрийской школы, наворачивая словеса на словеса как снежный ком. Это было невыносимо. Западной простоте и суровости всегда претила изысканность и мягкость Востока.

– Если это так или могло бы быть так, – продолжил тем не менее прокуратор, – то можем ли мы считать, что жертва принесена, а вы являетесь исполнителем ритуала жертвоприношения?

– Это не так, – отрицательно покачал головой Каиафа. – Более того, Писание не дает мне права столь вольно размышлять по поводу того, что пока непостижимо. Что касается фигуры Мессии – как ее понимают люди Израиля, – то это совершенно иное понятие. Время Мессии еще не настало.

– Но ведь язычникам, не иудеям…

– Иноверцам?

– Иноверцам ведь можно верить в непостижимое?

– Иноверцам можно верить во что угодно. Но, ваше превосходительство, – проговорил первосвященник, – я занял и так слишком много вашего драгоценного времени. А ведь я пришел с очень простой просьбой. Сегодня Йом Шиши, или, по-вашему, день Венеры, день любви. Шаббат начинается на закате солнца. А во время святого праздника Песах Шаббат – это особо торжественный день. Члены Синедриона в этой связи просят вашего позволения не омрачать праздник и приказать солдатам снять с крестов тела казненных евреев.

– Будете уходить, поговорите с моим помощником. Он все устроит. А что сделают с телами?

– Зелоты похоронят зелотов. Что до третьего, то у нас есть кладбище для приезжих. Там уже лежит один самоубийца без имени. Теперь к нему присоединится самоубийца с именем.

– Самоубийца? – удивился Пилат. – Иисус – самоубийца?

– Я использую этот термин более свободно, чем это принято, – отозвался первосвященник. – Но ведь он настойчиво и планомерно шел навстречу собственной смерти. Так?

Пилат не ответил. Подумав, он сказал:

– Для третьего уже приготовлена усыпальница. Ко мне приходил влиятельный представитель вашего народа и вашей веры. Ко мне, а не к вам, заметьте! Пришел и сказал, что позаботится о достойном царя Израиля захоронении. Отважный человек. А может быть, он видит дальше, чем мы с вами?

– Как его имя?

– Он предпочел остаться неизвестным. А Рим, как известно, защищает евреев от самих евреев. Что же мы видим? Разлом, нарушение былого единства. Я бы на вашем месте, ваше преосвященство, более внимательно вглядывался в будущее.

– Я просто хотел бы узнать, – проговорил Каиафа, – местонахождение склепа. Вы же помните, он говорил о том, что воскреснет на третий день, что может разрушить Храм и за три дня вновь его построить. Кому-то увиделась в этом достаточно прозрачная аллегория. Такого рода прогнозы способны породить новые опасные суеверия. Многие боятся, что последователи Иисуса похитят его тело, а потом заявят, что он воскрес. Можно ли организовать охрану гробницы?

– Не вижу к тому никаких препятствий.

– Нам бы хотелось, чтобы охранниками были незаинтересованные люди. Если это будут наши люди, то сподвижники Иисуса заявят, будто он поднялся из гроба, но проклятые фарисеи и священники скрывают это. Поэтому я был бы искренне благодарен, если бы…

– Хорошо! Я дам вам охрану из римлян, – сказал Пилат.

Помолчав, он вновь заговорил, глядя первосвященнику в глаза:

– Не понимаю, что вы за люди, ваше преосвященство! Сначала, увидев мертвеца, вы потираете руки от удовольствия, а потом оказывается, что вид мертвого тела оскорбляет вашу чувствитель…

Секретарь почти подбежал к Пилату с сообщением на покрытой воском табличке. Пилат молча просмотрел текст. После этого он с горькой усмешкой взглянул на поднимающегося из кресла первосвященника и сказал:

– Иисус Варавва – преступник, которого мы помиловали, – только что убил римского центуриона. Ну что ж, крест ждет его. Прощайте, ваше преосвященство!

Каиафа с самым озабоченным видом торопливо поклонился и вышел.