Текст книги "Человек из Назарета"

– А кого из Иродиадов имеет в виду ваше божественное величество? – спросил Сатурнин.

– Никто из них не наделен достаточными способностями, чтобы править всей территорией Палестины, – ответил Август. – К тому же, если посадить кого-то одного, он долго не протянет. Братья прикончат. Нет, Сатурнин, у меня идея получше. Валерий! Принеси-ка карту.

Валерий, скорый на действия секретарь императора, моментально принес требуемое. Разложив карту перед Августом на мраморном столе, он закрепил ее углы мраморными пресс-папье.

– Смотрите. Вот что я предлагаю, Сатурнин, – сказал Август, склонившись над картой. – Поделить Палестину на четыре части. Правильный термин – тетрархия, четверовластие. У нас будет четыре тетрарха, и в каждом течет кровь Ирода, которого нам так не хватает.

– Согласен, ваше императорское величество! Именно так – не хватает.

– Он сохранял порядок, он любил римлян, он понимал евреев. Но давайте решать. Филиппу отходят Итурея и Трахонитида. Звучит, кстати, как название болезни. Ирод Антипатр получает Галилею, Лизаний – Авилинею, а Иудея… Иудея отправляется к Архелаю. Знаете Архелая?

– К сожалению, знаю. Вечно ухмыляется. Очень ненадежен. Итак, он получает Иудею.

– Временно, Сатурнин, временно. Вот – главное для них слово.

– Итак, Палестинская тетрархия! Звучит впечатляюще.

Иосиф узнал о смерти Ирода через две недели после кончины царя. Небольшой караван, состоящий из верблюдов и ослов, прибыл в Египет из Иудеи, и Иосиф поспешил на постоялый двор, чтобы поговорить с приезжими. Один из них, как и все путешественники, сильно преувеличивал и украшал свою историю живописными деталями.

– Лопнул как лягушка, которую надули через зад. Пузо взорвалось, и дворец почти смыло тем, что оттуда вылилось. И дворец, и сад пришлось закрыть, пока слуги там все вычищали и окуривали тимьяном, да майораном, да прочими травами. Говорят, вонь идет даже от могилы.

– И кто теперь правит? – спросил Иосиф, который пока боялся дать волю радости, естественной при мысли о возможном окончании добровольной ссылки. Нет, он переживал более сложные чувства: страх расставания с тем, с чем он так хорошо освоился, страх неизвестности, хотя неизвестность эта относилась к тому, что когда-то было ему очень хорошо знакомо, а именно – к родным местам.

– Все царство разрезали на четыре куска, как пирог. Один из братьев сидит в Иерусалиме, другой в Трахонитиде… Звучит как название болезни, верно? Еще один – в Галилее…

– А кто в Галилее?

– Ирод. Ирод Антипатр, что означает, что он – полная противоположность папаше. Тихий и спокойный. Еще ребенок, а потому вокруг него – регенты. Римляне. Так или иначе, он царь Галилеи, Ирод. Знаешь это место?

– Знаю, – кивнул Иосиф.

– Вот куда лучше не соваться, – сказал второй путешественник, – так это в Иерусалим. Там правит совсем сумасшедший. Любитель огня и крови.

Что правда, то правда! Архелай, кроме прочих ошибок, совершил очень большую глупость, заявив, что он более велик, чем Бог, ибо Бог – лишь идея, живущая в голове людей, а он, Архелай, живое существо из плоти и крови. Правление Архелая, как настаивал он сам, не должно основываться на таких обветшавших древностях, как закон Моисея. Что же касается Храма Соломона, который отреставрировал его отец, Ирод Великий, то это вообще, как заявил тетрарх, слишком дорогое удовольствие. За одним актом тирании последовали другие. Вначале пыткам был подвергнут, а потом без суда казнен слепой старик, который, совершенно не нарочно, плюнул на сандалию капитана царской гвардии. Затем Архелай потребовал в наложницы четырнадцатилетнюю девушку-невесту, которую увидел из окна своего паланкина, когда его проносили мимо брачной процессии, направлявшейся в храм. Толпа пыталась забросать солдат Архелая камнями, но те ответили ударами мечей и дротиков, в результате чего погибло немало мужчин, женщин и детей. Убийства и неправый суд стали обычным делом в Иерусалиме в то время, когда Мария, Иосиф и ребенок медленно пересекали пустыню по пути домой.

Однажды вечером, отдыхая под пальмой, Иосиф сказал:

– Странное все-таки существо человек. Мне хочется назад, в Египет. Особенно вечерами, как сейчас. Помнишь, что говорили евреи, когда Моисей вел их к свободе?

– Я не знаю Писания, – покачала головой Мария. – Толком ничего не читала. Да и слушать не любила.

– А они говорили: «Где лук, где чеснок и черемша, которые в Египте у нас были в избытке»? Вот о чем они думали – о луке и чесноке, а не о свободе. И когда я думаю о том, что ждет нас в Назарете, с каждым шагом, который приближает нас к дому, мне становится все беспокойнее. Сплетни. Насмешки. Может быть, страх. Там все давно стало известно.

– Единственное, о чем там стало известно, так это о безумном царе и нашем счастливом спасении. И они еще не готовы…

– Поверить?

– Именно. Они примут нас за простую семью, которая просто сбежала в Египет, а потом вернулась. Семью с ребенком, который ничем не отличается от всех прочих детей.

Но, похоже, этот тихий серьезный ребенок с острым взглядом внимательно прислушивался к тому, что происходило в Иерусалиме, в двухстах милях от Назарета. Там, в столице Иудеи, кавалерия и пехота Двенадцатого римского легиона восстанавливали порядок в провинции, которую раздирали последствия тиранического правления одного из Иродиадов.

В Риме же Сатурнин как можно почтительнее говорил божественному Августу, что всегда считал Архелая человеком капризным и непредсказуемым, неспособным управлять даже четвертой частью провинции. Август соглашался, уверяя собеседника, что у возникшей проблемы есть лишь одно решение.

– Вы полагаете, что Иудея должна перейти под прямое правление Рима, ваше императорское величество?

– Увы, но я принимаю это решение исключительно против собственной воли. Мне претит любое распыление ресурсов, а Двенадцатый легион мы могли бы более успешно использовать в другом месте. Что до правления, то пусть наш наместник присматривает за Иудеей из Кесарии, издалека – так его не станут отвлекать мелочи. Время от времени нужно будет, естественно, показать нашу силу и в Иерусалиме. Как мы делаем сейчас. А этот Архелай – глупец. В семье, как говорят, не без урода! Я всегда так говорил, и никто не сможет этого отрицать.

– Совершенно верно, ваше императорское величество! – проговорил Сатурнин тактично. – Вы знаете евреев, как никто другой.

– Но я знаю, что и ты знаешь их, и не хуже меня. Будет ли с их стороны сопротивление, станут ли они бунтовать? Ожидать ли нам всплеска того, что я бы назвал фанатическим национализмом?

– Все в руках наместника, ваше императорское величие!

– Прокуратора, Сатурнин. Прокуратора. Иудея – не такая уж важная провинция, чтобы отправлять туда наместника. Нужно выбрать, кого туда послать. Валерий! Принеси список.

Список был принесен.

Возвращения Святого Семейства в Назарете ждали. Когда Иосиф с семьей вернулся, робкий и измотанный дорогой, их встретили громкими приветствиями и объятиями, причем ребе Хомер вознес к небесам прочувствованную молитву:

– Слава Господу, ибо потерянные нашлись, а павшие восстали из мертвых.

В последнем, как Иосиф решил, ребе зашел слишком далеко. Что касается всего остального, то, как говорится, могло быть и хуже. Элисеба, сгорбленная и вечно жалующаяся на жизнь, но все еще достаточно энергичная, в отсутствие хозяев поддерживала дом в порядке, а потому там пахло жильем, а не могильной плесенью и пылью. Иаков и Иоанн продолжали работать в мастерской, причем Иаков успел рассказать всем, что дело принадлежит ему, и на вполне законных основаниях, поскольку перед своим отъездом в Вифлеем Иосиф позвал его в дом и сказал:

– Если я умру в этом путешествии, мастерская переходит к тебе с условием, что ты позаботишься о моих родных. Если умрем мы все, тогда мастерская – твоя без всяких условий.

– А как я узнаю, что вы умерли? – поинтересовался Иаков, но ответа не получил.

Иосиф и его семья отсутствовали слишком долго, из чего Иаков сделал вывод, что все они умерли.

Но Иосиф вернулся и, поразмыслив, все устроил как надо. Иаков уехал из Назарета и начал собственное дело, и все понимали, откуда у него взялись на это деньги, хотя Иосиф об этом не обмолвился ни словом. Сам же он решил на первое время обходиться одним помощником, пока, со временем, в семье не подрастет и второй.

И здесь перед рассказчиком этой истории встает проблема – что делать с тем периодом – и немалым, почти в тридцать лет, – жизни Иисуса, который он провел в Назарете после возвращения Святого Семейства на родину. Ведь в следующий раз он появится перед нами, в славе и силе своей, уже далеко не молодым, а оставить без должного внимания эти тихие и спокойные годы, по истечении которых он придет к людям как проповедник и искупитель их грехов – значит, лишить моих пытливых читателей возможности как можно скорее удовлетворить свой законный интерес. Поэтому я очень бегло перечислю факты, относящиеся к жизни Иисуса до момента его крещения, причем сама скудость этих фактов поспособствует темпам изложения, хотя рассказчик сталкивается с еще одной трудностью – необходимо как-то рассказать и о жизни Иоанна – до того момента, как он стал пророком и Крестителем. Поистине нелегка ты, жизнь рассказчика историй!

Иисус рос здоровым и спокойным ребенком, и в семь лет был крупнее и развитее многих десятилеток, которые проживали в Назарете по соседству. Несмотря на свой мирный нрав, он мог, не задумываясь, дать отпор любому обидчику, даже если тот превосходил его возрастом и размерами. Мускулы у него были твердыми, и он совсем не напоминал сына Бога – во всяком случае, явно не нуждался в защите со стороны Небесного Отца: он же не настолько хил и тщедушен, чтобы полагаться на его помощь в мальчишеских потасовках! Отсутствием аппетита, по крайней мере до четырнадцати лет, Иисус не страдал, и особенно любил есть рыбу. Если бы в доме водилось побольше баранины, он бы ее тоже любил. Во всяком случае, когда мать готовила тушеное мясо, он редко удерживался от того, чтобы попросить добавки. Мясо же он предпочитал хорошо посоленным и сдобренным травами. А вообще, в еде он слегка отступал от закона и не видел ничего зазорного в том, чтобы запить мясо хорошей кружкой козьего молока.

– Это запрещено, сын мой, – говорил Иосиф. – Я говорил тебе об этом много раз.

– Я знаю, – отвечал Иисус, – но не знаю почему.

– Это в Книге Левит. Запрет наложен еще Моисеем. Речь идет о телесном здоровье и святости души. И нечего спорить!

– Но почему?

– Нельзя все время говорить «почему»!

Это было несправедливо – он редко спрашивал «почему». В школе он освоил доктрины Моисея и катехизис. Особенно много Иисус знал о числах.

– Кто знает, что означает число «четыре»? Ну, Иисус, что такое «четыре»?

– «Четыре» – это Матери: Сара, Ребекка, Лия и Рахиль. «Три» – это патриархи: Авраам, Исаак и Иаков. «Два» – это скрижали Завета. «Один» – это Господь, который создал Небеса и Землю.

– Хороший мальчик!

Пришел день, когда ребе Хомер собрал мальчиков и сказал:

– Итак, буквы вы выучили. Пришло время увидеть, что получается, когда мы соединяем буквы в слова. Смотрите: перед вами один из псалмов благословенного царя Давида.

И он передал мальчикам свиток, который они приняли с должным почтением. Иисус, к удивлению ребе, без запинки прочитал его, и с хорошей скоростью:

– Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего…

– Очень хороший мальчик!

Говорят также, хотя мы не обязаны этому верить, что Иосиф и сам давал своему приемному сыну уроки, в качестве учебных пособий используя дерево и инструменты плотника.

– Хоть я и не ребе, но тоже могу тебя кое-чему научить, – говорил он. – Не самому ремеслу, а, так сказать, его смыслу, тому, как оно выглядит в глазах Господа нашего. Когда мы берем линейку, чтобы провести на доске прямую линию, мы чертим линию правильного поведения. Но правильное поведение – это еще не все. Видишь этот новый плуг, который я только что изготовил? Он предназначен для того, чтобы взрывать прямые борозды, которые примут в себя зерно будущего урожая. Это добродетельная скромная жизнь – голова опущена к земле, мускулы влекут человека вперед. Но человек обязан время от времени отрывать взгляд от земли. Видишь эту лестницу? О такой лестнице наш великий предок Адам даже мечтать не мог. Зато дети его, с Божьей помощью, научились мастерить лестницы, и теперь мы можем влезать на вершины деревьев и собирать высоко висящие плоды, видеть птичьи яйца, уютно лежащие в гнездах, а также снимать с верхней полки святые книги и читать их, стряхнув собравшуюся на обложке пыль. По лестнице мы поднимаемся шаг за шагом – как в музыке. Нижняя ступенька – это наши чувства: мы ощущаем запахи, вкус, тепло и холод. Затем идет ступенька, на которой располагается способность говорить и понимать речь; этим мы отличаемся от животных. Выше – наши мысли, а еще выше – умение представить то, чего никогда не было и не будет, то есть воображение. Дальше – умение внутренним зрением проникнуть в суть вещей и, наконец, на самом верху – действительность, которая есть не что иное как близость к Богу.

В десять лет Иисус уже заработал себе прозвище Плотник (марангос по-гречески). Ему нравилась и тяжелая работа, и работа полегче: с одинаковым удовольствием он и пилил, и шлифовал остро пахнущие доски. Он был несколько небрежен в измерениях и более полагался на глаз, чем на линейку, но, когда ему исполнилось четырнадцать, он мог изготовить плуг не хуже, чем те, что мастерил его приемный отец (которого он, естественно, называл отцом), и это было кстати, потому что сам Иосиф с годами медленно слабел и уже не мог много работать. В четырнадцать лет Иисус стал настоящим мужчиной не только в смысле совершенства в избранной профессии – он стал бар-мицва, то есть достиг религиозного совершеннолетия и стал полноправным членом своей общины.

Ребе Хомер, уже совсем состарившийся, не без труда напутствовал мальчиков, ставших настоящими мужчинами:

– Приближается Песах! Готовьтесь, ибо предстоит вам в первый раз отправиться в Иерусалим и лицезреть славу Господа нашего в его великом Храме.

Последние слова ребе утонули в топоте копыт и лязге металла – мимо синагоги прогрохотал отряд вооруженных воинов-римлян. Хомер по-быстрому свернул обряд инициации, поскольку все собравшиеся в храме отвлеклись и смотрели в сторону дверей, наскоро благословил мальчиков и вышел на улицу. За ним последовали все остальные из тех, кто находился в синагоге. Жмурясь от солнечного света, откашливаясь и выплевывая поднятую лошадьми пыль, Иисус и его приятели увидели римских легионеров, галопирующих вдоль главной и единственной в городе улицы.

Увидел их и Иоафам, причем в непосредственной близи от своей булочной. Римлянин-сержант и двое его солдат спешились и вошли в лавочку Иоафама, даже не поздоровавшись.

– Здесь мы возьмем хлеба, – сказал сержант своим подчиненным. – Настоящего еврейского хлеба. Не бойтесь, поноса не будет.

– В чем дело? – спросил хозяин лавочки. – Что вы хотите?

Сержант плохо говорил по-арамейски.

– Это называть реквизиция, – сказал он. – Армия нужно кормить. От Дамаска до Иерусалима далеко.

– Вы в Назарете, в Галилее, – произнес Иоафам. – Это не римская территория.

– Вот как? Мы можем спорить об этом за хороший вино. Времени нет. Вино есть? Хороший вино? Нет. Тогда спасибо хлеб.

Молодой человек из местных по имени Нахум подошел и стал ругаться на выходящих из лавочки римлян.

– Будьте вы прокляты! Бог Израиля, который для всего мира является богом, да поразит вас. Римские кости сгниют в нашей земле. Проклятые римские отбросы!

И он плюнул на землю, прямо под ноги сержанта.

– Ничего не понял, – вполне дружелюбно сказал нагруженный буханками хлеба римский солдат. – Но звучит угрожающе.

– Плевок красноречивее любых слов, – сказал его сослуживец.

– Оставьте его, не обращайте внимания, – посоветовал сержант, у которого за плечами было двадцать лет службы. – Таких много в Иерусалиме. Их называют зелотами. Чокнутые ублюдки.

И, вежливо кивнув Иоафаму, он повел своих людей к лошадям. Булочник угрюмо ухмыльнулся и спросил Нахума:

– Хочешь подраться? Без толку. Эти римляне повсюду. А царство Израиля – все равно что пыль на ветру.

Но ветер унес прочь пыль, поднятую римскими легионерами. Умолк звук лошадиных копыт, солдаты ускакали в сторону Иерусалима. Похоже, там в них великая нужда – Рим боится смуты в провинциях империи, ибо великий император готовится отойти в мир иной.

Август умирал. Он лежал на смертном одре, окруженный врачами, сенаторами, консулами, теми, кого считал своими друзьями, а также друзьями Тиберия, которому завещал властвовать в Риме. Тиберий, естественно, тоже присутствовал. Кроме прочих, был здесь и прокуратор Иудеи, оказавшийся в этот момент в отпуске. Наконец Август, слабо хрипя западающей гортанью, несколько по-актерски произнес свои последние слова:

Ei de ti

Echoi kalos, to paignio dote kroton

Kai pantes emas meta charas propempsate.

Сатурнин понял слова умирающего и кивнул, после чего покачал головой. Тиберий громко прошептал:

– Что он сказал?

– Это по-гречески.

– Я знаю. Но что это означает?

– «Комедия жизни закончена. Если нам понравилось, мы должны поаплодировать уходящему актеру».

– Он что, считает, что мы действительно должны аплодировать?

Тиберий был не самым сообразительным из людей.

– Он и на смертном одре шутит, – сказал он, не вполне уверенный в уместности сказанного.

И вообще, во время правления Тиберия всякий сомневался в уместности того, что он делал или говорил. Единственное, в чем можно было быть уверенным, так это в том, что Август действительно уходил. Император вздохнул и затих. Врач внимательно посмотрел на него и, протянув руку, прикрыл глаза того, кого при жизни называли божеством. Все повернулись к Тиберию, и все произнесли:

– Приветствуем тебя, император Тиберий!

Приветствие сопровождалось салютом, хотя души многих салютующих соскользнули в пятки. Тиберий самодовольно ухмыльнулся и принялся благодарить присутствующих – сначала слишком тихо, а под конец слишком громко.

Вскоре после этого Тиберий был коронован, а изображение его ухмыляющейся физиономии размножили и распространили по всей империи. По распоряжению прокуратора Иудеи, который с Тиберием ладил лучше, чем с Августом, оно появилось и в Иерусалиме. Никто особенно не переживал, когда эта обрамленная полными щеками ухмылка появилась на стенах общественных учреждений или в тавернах (где появился особый вид спорта – кто точнее плюнет Тиберию в глаз), но когда парадный портрет императора решили внести в храмы, чтобы напомнить евреям, кто у них настоящий бог, жители Иерусалима, естественно, возмутились. В городе существовала то ли секта, то ли партия людей, которые истово верили, что народ Израиля обязан сбросить с себя римское иго. Настоящие фанатики, они тайно собирались, чтобы читать Священное Писание, освежать в памяти былые века унижения и напоминать друг другу, что именно Бог завещал им разорвать цепи рабства. Звали этих людей зелотами, то есть ревнителями, ибо ревностно заботились они о чистоте веры, и именно зелоты, под предводительством некоего Аббаса, напали на римлян, когда те попытались внести изображение Тиберия в Святая Святых Иерусалимского Храма, и дрались с ними. Впрочем, безуспешно. Многие были арестованы, многие казнены. Прокуратор Иудеи по имени Понтий Пилат сидел тогда в колоннаде дворца Ирода Великого, и преступников по одному приводили на его суд. Парочка палачей с остро отточенными, сверкающими в солнечных лучах топорами стояла рядом и ухмылялась – точно так, как ухмылялся на своих изображениях их божественный работодатель, император великого Рима.

Сурово обращался прокуратор к обвиняемым, вопрошая:

– Когда же вы, евреи, поймете наконец, кто вы такие на самом деле? Когда дойдет до вас, что персона императора действительно божественна, а порча его изображения есть святотатство?

Коренастый Аббас, мясник по роду занятий, отвечал Пилату:

– Мы не можем принять и никогда не примем то, что ты говоришь, господин мой прокуратор. Это римляне совершают сотрясающее небеса святотатство, когда вносят в обитель Всевышнего образ правителя, дни которого исчислены, а жизнь скоротечна. Кто мы такие? Мы – народ, избранный Богом. А вы, римляне, – грязные язычники и захватчики, осквернители святого города, а ваше правление – источник бед и всяческих мерзостей.

– Не смей так говорить! – воскликнул Пилат, дрожа от ужаса и негодования. Он был еще слишком молод и пока не научился вести себя с инакомыслящими местными. – Ты громоздишь одно преступление на другое!

– А ты не можешь громоздить одну смерть на другую! – усмехнулся Аббас. – Умираем мы лишь один только раз.

Ярость слепила Пилату глаза.

– За работу! – приказал он палачам. – Я достаточно наслушался!

Но, к его удивлению, евреи, руководимые Аббасом, громко запели патриотический гимн, а потом, по его сигналу, разом упали на колени и, обнажив шеи, подставили их под удар топора. Пилат опешил. Почти подбежав к месту, где на коленях стоял Аббас, он вскричал, отделяя слово от слова долгой паузой:

– Ты что, хочешь умереть?

– Лучше умереть, чем согласиться на позор святотатства. Да, умереть! А ты, Понтий Пилат, скоро станешь прокуратором кладбища.

И он вновь совершенно спокойно склонил голову. В сознании Пилата вдруг забилось, стало пульсировать слово «милосердие», но все, что он успел сделать, так это закричать:

– Казнь откладывается! Отправить их назад, в тюрьму.

И, обратившись к своему помощнику, Луцию Вителлию Флавикому, пробормотал:

– Мне бы посоветоваться.

– С кем, господин мой?

– В том-то и проблема, Вителлий. Мне нужны исключительно мир и покой.

– И, конечно, некая мера популярности, – предположил помощник, взглянув на евреев, которые шли к тюрьме, распевая на ходу – про Сион и любовь к ним Бога.

– А если мы просто казним этого Аббаса, а остальных отпустим? – предположил Пилат. – Император Тиберий милосерден и добр к своим народам. А?

– Точно! Отрубите голову Аббасу, и дело с концом.

И Аббас был казнен – без всяких труб. Остальных же отпустили, строго предупредив о недопустимости бунта. Правда, и попытки протащить в Святая Святых Иерусалимского Храма пухлые щечки и ухмылку Тиберия римляне оставили. Сын Аббаса, восемнадцатилетний юноша, подумывал о восстании, но, в конце концов, решил, что время ударить по императорской власти еще не подошло. К тому же нужен был по-настоящему сильный вождь, желательно хороший ритор, обладающий к тому же тем, что в те времена называли харизмой.

Иерусалим, куда на празднование Песах Иисус отправился с родителями, ехавшими вместе с большой компанией жителей Назарета, пребывал в относительном покое, хотя повсюду в городе и виднелись голоногие римские легионеры. Впервые юноша увидел Иерусалим с холма – омытый солнечным светом, город лежал перед ним, и белые пятна домов перемежались с землисто-навозными полосами и плешинами улиц и дворов горожан. Все прибывшие из Назарета, по приказу ребе Хомера, пали на колени и запели псалом Давидов, начинающийся словами «Возрадовался я, когда сказали мне: пойдем в дом Господень». Увидев святой город, юноша отнюдь не воспылал к нему любовью, как можно было бы ожидать. Ведь город – это прежде всего люди, а Иисус даже не надеялся, что жители Иерусалима поразят его какими-то особыми качествами. Нет, они представляли собой обычное быдло с единственным желанием обчистить карманы прибывших на празднование Песах паломников, и ничем они не отличались от жителей других городов, которых Иисус никогда не видел, но о которых слышал, – жителей Рима, Александрии…

По улицам шныряли люди, вид которых не вызывал доверия. Заискивающе улыбаясь, они вызывались проводить приезжих к могилам великих пророков, при этом потирали ладони в предвкушении платы за экскурсию. Повсюду на улицах шатались подвыпившие римские солдаты, а на углах стояли жрицы любви. От их похотливых улыбок, вида пышных грудей кровь в Иисусе едва не закипела. В темных аллеях, никого не стесняясь, обнимались; повсюду шныряли полуодетые грабители, чья кожа блестела от масла, коим они смазывали свои тела, чтобы легче ускользать от преследователей. Грабители хватались за кошельки, рвали из рук сумки и убегали. Это был город, состоявший, главным образом, из рук – рук, которые делали деньги, гладили уличных девок по пышным плечам, наносили удары ножом в драках у городских таверен. А в Храме руки священника пронзали верещащее жертвенное животное, и вы видели эти руки – окрашенные густой кровью козла или полупрозрачной кровью голубей, руки, вымазанные внутренностями ягненка, руки, ловко снимающие с него белую шкурку и раскладывающие вычищенную тушку, словно жертвенное знамя, на деревянной решетке жертвенника.

И чьи-то руки остановили Марию во дворе Храма – узловатые, коричневые, в синюшных пятнах руки старой женщины.

– Елизавета!

– А ты совсем не изменилась. Ни на день не постарела. Божье благословение цветет в тебе, святая женщина. А это…

– А это – он.

– Иоанн где-то поблизости, отошел по своим делам. Ну что ж, поужинаем вместе. А мальчики-то почти одного роста. Да благословит их бог! Отец должен гордиться таким сыном. О, мой бедный Захария…

Они ужинали в верхних покоях дома. Иисус и Иоанн осторожно разглядывали друг друга, пока ребе произносил ритуальные слова:

– Се опресноки, испеченные в спешке, подобные тем, что отцы наши ели в ночь накануне Исхода из Египта. Се травы горькие, коими надлежит сдобрить нам мясо агнца. А се – жареная плоть агнца, чья кровь окрасила косяки и перекладины дверей наших предков, дабы Ангел Смерти, проходя по улицам, не тронул и волоса на голове их первородных. Да напомнят нам о горечи ссылки на чужбине и опресноки, и горечь трав, и мясо агнца, запеченное на углях…

Иоанн и Иисус, оба рослые и сильные, бродили по освещенным пасхальными лампами улицам праздничного Иерусалима, нисколько не страшась ни подвыпивших горожан, ни сирийских солдат, которые, смеясь, показывали на них пальцами: яхуди, яхуди [6]6
  Яхуди – т. е. евреи, последователи иудаизма.


[Закрыть]…

– Что ты делаешь?

– Работаю в мастерской. Пилю, строгаю. Книги читаю.

– Я читаю все время. Собираюсь стать священником, как мой отец.

– Ты веришь в отцов?

– Что значит «верить в отцов»?

– В то, что наши отцы – это наши отцы. У нас один отец, и он – источник всей жизни. А те, кого мы называем отцами, есть лишь его орудия. Из чего проистекает жизненная сила семени? Не от людей, а единственно от Создателя.

– Ты говоришь странные вещи.

– Боюсь, что это так.

– Почему «боюсь»?

– Боюсь, мои речи станут еще более странными. Но не сейчас.

– Ты веришь этим историям – ну, тем, что рассказывают о тебе и обо мне?

– Куда бы мы ни пришли, двигаться мы должны не торопясь.

– А вы уже и пришли! – раздался девичий голос, и из темноты дверного проема в доме, мимо которого они проходили, показалась фигура.

– Я говорил слишком громко.

– Нас двое, а комната одна, – произнесла девушка. – Не будете возражать?

Большеглазая, в свободно облегающей ее тело одежде, пахнущая сандаловым деревом, она вопросительно смотрела на Иисуса.

– Мы просим простить нас, – галантно произнес Иисус, – как бы ни тронуло нас ваше любезное приглашение, сколь бы ни были очаровательны вы в своей юности и красоте, но мы спешим на давно намеченную встречу и, к сожалению, уже опаздываем.

– Как мило! – с восхищением в голосе произнесла девушка. – Какие приятные слова ты говоришь. Ну что ж, дорогой, иди, хотя нам и страшно жаль.

И, похлопав Иисуса чуть ниже спины, она чмокнула и слегка присвистнула, как это делают, когда общаются с лошадьми. Иисус ласково улыбнулся.

– Тебе следовало бы дать ей отповедь, отчитать ее, – сказал Иоанн, как только они отошли от веселого дома. – Она ведь живет в грехе. Отвратительная профессия!

– Ты мог бы и сам отчитать ее, если считаешь, что это необходимо.

– Я выказал ей свое отношение взглядом и выражением лица. К сожалению, она отвлеклась на твои галантные речи.

– Да, конечно, она живет в грехе, – задумчиво произнес Иисус. – Торгует телом, которое есть Храм Господень, и заставляет мужчин использовать семя свое для удовольствия, а не для того, чтобы рос и множился народ Израиля. По сути, она зарабатывает тем, что поощряет нас к совершению греха, за который понес наказание Онан из Пятикнижья. Да, страшный грех!

– И тем не менее ты улыбаешься.

– Мне понравилась эта девушка. В ней нет той искусственности, той напыщенности и высокомерия, которых так много в так называемых «уважаемых» людях. Вот где настоящий грех! Фарисеи и саддукеи, которые только себя считают святыми праведниками, мне глубоко противны. Грешник, по-моему, гораздо более интересен, чем праведник.

– Совсем уж странные речи!

– Если нас с тобой в будущем ждет большая серьезная работа, то мы должны делать ее именно среди грешников. А потому нужно уже сейчас научиться испытывать к ним симпатию.

– Испытывать симпатию к грешнику значит испытывать симпатию к греху, – хмуро произнес Иоанн.

– Вовсе нет! – возразил Иисус. – Разве, когда мы ухаживаем за больным и лелеем его, мы лелеем его болезнь? Кстати, почему я говорю о симпатии? Любовь – вот правильное слово.

Идя днем мимо холма, на котором в Иерусалиме обычно происходили казни и который напоминал собой лысый человеческий череп, Иоанн с Иисусом увидели то, о чем не пожелали бы даже услышать, а именно – сцену бичевания двух преступников, которых чуть позже должны были распять. Преступники вопили от боли. Как объяснил глазевший на это зрелище, стоя в толпе, толстый купец, явно удовлетворенный тем, что правосудие должно совершиться, а закон – восторжествовать, казни подлежали воры.

Дрожа от ярости, Иисус сказал Иоанну:

– Да, в законе Моисея сказано: «не укради»! Но я готов стать жертвой вора и даже благословить его, лишь бы его не приговаривали к жестокой смерти на кресте. Не укради! А почему? Чтобы избежать распятия. Посмотри на всю эту толпу! Посмотри, сколько самодовольства и самоуважения на этих толстых физиономиях.

Громкие слова Иисуса стали привлекать внимание. На него стали поглядывать с любопытством – надо же, совсем еще юнец, а голос – как у мужчины!

– Идем отсюда! – сказал Иоанн.

Иисус, которого по-прежнему сотрясала ярость, не стал сопротивляться.

Когда Песах закончился и паломникам пришло время покидать Иерусалим, Иосиф и Мария долго не могли дождаться сына.

– Он где-то в середине каравана, – сказал главный погонщик, кивнув в сторону формирующейся колонны верблюдов и ослов. – Вся молодежь там. Поют свои новые песенки, что подцепили в Иерусалиме, да на кинноре бренчат. Скоро заявится.