Текст книги "Человек из Назарета"

Священники пожали плечами, и Хаггай развязал узел веревки, которой были связаны руки Иисуса.

Зера сказал:

– Мы понимаем, ваше превосходительство, как далеко простирается римская юрисдикция, или, если быть более точным, насколько и чем она ограничена. Но мы явились сюда с обвинением по исключительно светскому делу. Этот человек пытается извратить представления наших людей относительно взаимоотношений Бога и государства.

– Прошу вас, даже не упоминайте Бога, то есть вашего бога. Я не хочу иметь с ним никакого дела.

– Могу ли я сказать, ваше превосходительство, что он был замешан в организации массового недовольства? У нас имеются письменные свидетельства, подписанные и опечатанные.

– Уверен, что они у вас есть, – недовольно проговорил Пилат. – Что еще?

– Ваше превосходительство, он утверждает, что он – Христос, помазанник Божий.

– Я понимаю по-гречески.

– Но слово помазанник относится к царю! Оно предполагает царский статус того, кого величают помазанником! Этот Иисус вошел в Израиль как самоназначенный, самопомазанный, самокоронованный царь Израиля!

– Мой помощник говорит, что он въехал в город верхом на осле.

– А это, ваше превосходительство, было актом намеренного святотатства по отношению к Священному Писанию.

– Мне нет никакого дела до вашей религии, – отмахнулся Пилат. – Как и до того, что вы называете святотатством.

– Даже святотатством по отношению к религии Рима?

– Само наличие евреев есть святотатство по отношению к Риму. Вы никак не хотите признать божественное происхождение императора. И почему мы только терпим это? Как это глупо с нашей стороны!

– Но разве появление царя-самозванца не является угрозой для римского владычества?

– С каким почтением ты произносишь эти слова, римское владычество! А сам ненавидишь римлян не меньше, чем эти плохо промытые патриоты, что вопят на улице. Но тебе нужен мир и покой. А что для тебя мир и покой? Все очень просто – это твое особое положение, которое предполагает и изрядное богатство, и маленькую виллу на побережье. Давайте не будем лицемерить, ваши преподобия, или как вас там называют… Насколько я понимаю, этот человек никого не подговаривал сбросить власть представителей кесаря, а вместо них усадить на трон человека на осле. У меня нет причин вызывать из Кесарии дополнительные легионы и увеличивать количество охраны в публичных местах. И мне некогда разбираться с тем, что вы называете святотатством. Кроме ваших суеверий, у меня масса других неотложных дел.

Все это время Иисус молча стоял, лишь слегка поводя руками, словно вслушивался в некую звучавшую в нем внутреннюю музыку. Пилат взглянул на него и не увидел в его глазах никакого безумия – только силу.

Зера же сказал:

– Ваше превосходительство! Я должен высказаться напрямую. Будь мы независимым народом, мы смогли бы, в соответствии с законом Моисея, приговорить этого человека к казни по обвинению в святотатстве. Иисус объявил себя Сыном Бога. Для римских властей это пустой звук, но дети Израиля видят в этом покушение на святость верховного Божества. Такого рода преступление заслуживает смерти. Но поскольку мы не свободны, то не имеем права предавать преступника смерти. Именно поэтому мы здесь.

– По крайней мере, честно, – покачал головой Пилат. – Мое мнение вам неинтересно, я вам нужен лишь как орудие казни.

– Мы бы не стали формулировать это столь… прямолинейно, – проговорил Хаггай.

– Конечно, – сказал Пилат. – Думаю, что, если я откажу вам в вашей просьбе, вы, рано или поздно, взвалите на меня вину за то, что я вверг Иудею в смуту и неурядицы.

Он подумал мгновение и продолжил:

– Ну что ж, наверное, я должен поговорить с этим человеком.

И, обратившись к Иисусу, Пилат спросил:

– Будешь говорить со мной?

Иисус не ответил. Зера извлек из складок плаща свиток.

– Нет нужды продолжать, ваше превосходительство. У нас заготовлен документ, содержащий все основания для казни. Вам нужно лишь…

– Подписать? – спросил Пилат. – Нет. Сначала я должен во всем разобраться сам.

И он обратился к Иисусу, говоря так, будто общается с равным:

– Не смутит ли вас, господин мой, необходимость войти в дом язычника? Мы же не наделены той чистотой, что вас достойна!

Проговорив это, Пилат вдруг удивился – с чего это он обращается к преступнику в столь почтительном тоне? И уже более строго сказал:

– Мой помощник проводит тебя в мои покои.

Встав, Пилат отправился во дворец.

Глава 2

Пилат полулежал на жесткой кушетке. Солнечный свет втекал через высокие окна, небо безжалостного синего цвета говорило о наступлении самого засушливого месяца года, но над северным горизонтом зависло тоненькое облачко.

Иисус неподвижно стоял перед прокуратором. Пилат сказал:

– Даже стоя я вынужден смотреть на тебя снизу вверх. Это непорядок. Почему бы тебе не сесть?

– Не будет ли это неприлично?

– Царь евреев, – проговорил Пилат. – Неужели ты в самом деле считаешь себя царем евреев?

– Если я и царь, – сказал Иисус, – то царство мое не от мира сего. И, если бы это было не так, сейчас бы шла битва, имеющая целью освободить меня.

– Не от мира сего… – задумчиво проговорил Пилат. – Но даже в этом случае твои враги не ошибаются, говоря, что ты называешь себя царем.

– Все это не имеет отношения к делу, – покачал головой Иисус. – Я пришел в этот мир с единственной целью – проповедовать истину. И те, кого интересует истина, прислушаются к моему голосу.

– А что есть истина? Она тоже не имеет отношения к твоему делу. Ты знаешь, что священники хотят твоей смерти? И только в моей власти решить – достоин ты свободы или же распятия.

– Границы твоей власти, – отозвался Иисус, и Пилату почудилось в его тоне некое сочувствие, даже жалость, – очерчены людьми, которые тебя ею наделили. И все равно будут разговоры о враге еврейской веры, враждебной кесарю.

– Да, – согласился Пилат. – Это я знаю.

Начали они свой разговор по-арамейски, которым Пилат владел достаточно свободно, хотя и без понимания нюансов. Но когда он впервые упомянул слово царь, то инстинктивно перешел на латынь: Credis te esseregem verum Iudaeorum? – Неужели ты в самом деле считаешь себя царем иудейским? Столь же легко на латынь переключился и Иисус: Hoc scio – Это я знаю…

– Это я знаю, – повторил Пилат.

После этого он проговорил:

– Что же мне с тобой делать? На мой взгляд, никакого преступления против Римской империи ты не совершал. Что ты думаешь по поводу Рима?

– Людьми нужно управлять, – пожав плечами, сказал Иисус. – Мне кажется, это правильно, если будут существовать царство кесаря – кем бы этот кесарь ни был – и царство духа, и оба эти царства не должны пересекаться. Ведь если это будет единое царство, душу будут постоянно отвлекать заботами телесного мира, а телесный мир станет врываться в мир души. Кроме того, слово, которое я проповедую, предназначено не только для евреев, но и для всех народов вообще. И римляне слушали меня так же внимательно, как и евреи.

– В твоей – как ты ее называешь?.. – проговорил Пилат, – в твоей миссии есть нечто имперское. Я бы назвал это универсализмом. И я понимаю, почему еврейские священники воспринимают тебя как угрозу. Но также вижу, почему – если подойти к твоему делу справедливо и разумно, я не могу поддержать их требование. Поэтому я тебя отпускаю. Ты свободен.

– Ты не можешь меня освободить, – покачал головой Иисус. – И ты это знаешь. Hoc scis.

– Я должен поступить несправедливо?

– Ты должен управлять.

Пилат глубоко вздохнул.

– Ну что ж, пошли к священникам.

Он встал.

– Ты очень высокий, – проговорил прокуратор, не глядя на Иисуса. – И очень сильный. Сын богов, как сказал поэт Цинна. Или сын Бога, как выразил бы это какой-нибудь рьяный монотеист. Мне кажется, им доставит немалое удовольствие наблюдать, как такое тело будет исходить кровью и умирать. Прости – безвкусица с моей стороны. Ну что ж, выйдем вместе.

Зера и Хаггай, к которым во дворике присоединились другие священники и фарисеи, совсем не обрадовались, когда Иисус и Пилат вышли вместе, бок о бок и без охраны, причем фигура прокуратора как-то даже затерялась рядом с фигурой обвиняемого. И священники очень разозлились, когда Пилат произнес:

– Вы привели ко мне человека, которого обвинили в том, что он извращает основы вашей веры и развращает людей. Я же не нашел в его действиях ничего преступного. Он говорит очень разумные вещи, и, кстати, на очень хорошем латинском. Утверждать, что он повинен смерти – нелепость.

К группе подошел Квинтиллий с таким занятым видом, что можно было предположить, что он только что давал детальные инструкции какому-то непонятливому секретарю.

– Квинтиллий! – обратился к нему Пилат. – Ты говорил о милосердии. О возможности помилования. Должен ли я продемонстрировать милосердие?

– Это черта истинного правителя, ваше превосходительство.

– А что по этому поводу думают их преподобия? – спросил прокуратор.

Зера, закусив губу, мгновение подумал и сказал:

– Милосердие – это замечательно! Я думаю, это будет прекрасно воспринято всеми, если в нынешние святые дни вы помилуете человека нашей расы, приговоренного к смерти. Но у вас есть выбор!

– Никакого выбора! – резко ответил прокуратор. – Один приговорен на основании обвинения в организации массового недовольства властями. Другой даже не был осужден.

– О, нет, ваше превосходительство! Он был осужден – вне всякого сомнения! Как я сказал, у вас есть выбор. И вы можете передать право выбора народу. Decet audire vocem populi.

– Если ты имеешь в виду эту орущую толпу патриотов, то мне не кажется, что они в полной мере представляют волю народа. Я отказываюсь от права выбора. Вы одобряете мое желание быть милосердным? Ну что ж, вы должны будете вдвойне одобрить акт двойного милосердия.

Пилат подошел к стенке, огораживающей дворик и, возвысив голос, почти прокричал:

– Вы только что требовали освобождения одного из своих соотечественников – некоего Иисуса Вараввы, приговоренного к распятию по обвинению в организации массового недовольства.

Услышав имя Вараввы, толпа завопила. Пилат поднял руку.

– Во времена, подобные нынешним, а эти времена вы именуете святыми, милосердие способно главенствовать над законом. Поэтому я приказываю освободить этого человека из-под стражи и отпустить.

В толпе поднялись радостные крики.

Едва не сорвав голос, Пилат прокричал, перекрывая восторженные вопли толпы:

– Тихо! Есть еще один Иисус, известный как Иисус из Назарета, которого прислали ко мне, чтобы я осудил и приговорил его. Я расследовал его дело и не нашел за ним никакой вины. Желаете ли вы, чтобы я освободил и его? Напоминаю вам, он ни в чем не повинен. Законов Рима он не нарушал.

Напрасно Пилат упомянул законы Рима. Этим он лишь подогрел жажду крови, овладевшую толпой. Крики с просьбой освободить невиновного были заглушены ревом зелотов, к которым присоединились фарисеи – на минуту эти давние враги, объединенные общим желанием мести, стали союзниками. Пилат резко повернулся спиной к толпе и внимательно посмотрел на маленькую группу, стоящую во дворике. Иисус стоял не двигаясь. Пилат подошел к самодовольно ухмыляющимся священникам и проговорил:

– Я пришел к решению, каковых еще не бывало во все время моей службы. Вы можете сказать, что я решил не принимать никакого решения. Я объявляю себя непричастным к тому, что невинного подвергнут казни. Пусть на ваши головы падет кровь его!

– То есть, ваше превосходительство, – сказал Квинтиллий неожиданно дерзким тоном, – вы полагаете себя официально отсутствующим, так?

Квинтиллий стоял, как отметил про себя Пилат, слишком близко к иудейским священникам. Даже помощник прокуратора в этом случае обязан соблюдать определенную дистанцию. Неожиданно Пилат вспомнил, что Квинтиллий вел несколько более роскошную жизнь, чем позволяло вознаграждение, которое он получал из казны. Щиплет местных – обычная шутка в колониях, которую, впрочем, можно понимать и как обвинение.

– И в этом случае вы поручаете мне подписать смертный приговор вместо вас, верно?

Пилат промолчал. И в это мгновение он увидел мальчика-слугу, который нес через колоннаду дворца большую чашу с водой.

– Эй! – позвал его Пилат. – Неси воду сюда.

Испугавшись угрожающего тона в голосе прокуратора, мальчик, расплескивая воду и открыв рот, подбежал.

– Закрой рот! – приказал Пилат. – И поливай мне на руки! Быстрее!

Мальчик повиновался, и, омыв руки, прокуратор отослал его прочь, после чего, повернувшись к священникам и фарисеям, всплеснул руками и окропил их одежды стекающей с его ладоней водой.

– Никакой крови! – воскликнул он. – Абсолютно чистые руки!

И бросился прочь со скоростью, явно неподобающей властительному представителю империи, не глядя ни на кого, и в первую очередь на Иисуса.

Священники и фарисеи проводили Пилата взглядом. Квинтиллий улыбнулся и сказал:

– Если вас волнует законная сторона дела, то приговор на троих преступников уже подписан. Иисус туда включен – к счастью, без этого… как вы его называете…

– Отчества или прозвища, – ответил Зера. – Наш Небесный Отец распорядился всем самым лучшим образом. А мы помним наших друзей, господин помощник прокуратора.

Когда ключ повернулся в замке двери, сидевшие в темнице Варавва, Арам и Иовав встревоженно вскочили. Квинт, стражник, вошел и, усмехнувшись, посмотрел на них.

– Еще рано, – сказал Иовав. – Я точно знаю, что рано. Солнце еще достаточно высоко.

– И нам еще не дали поесть! – воскликнул Арам. – Нам обещали хороший обед. Такие уж правила. А эти римляне хотят нас обмануть.

Квинт вновь ухмыльнулся и, ткнув пальцем в Варавву, произнес:

– Ты! На выход.

– Я? Первый? – поднял глаза Варавва. – Ну что ж, идем. Лишний час жизни в этой вонючей крысиной норе? Обойдусь. По крайней мере, выпью хорошего вина.

– Обойдешься без вина. Или купишь себе сам, ублюдок. У меня приказ тебя освободить. Что до остальных, то все остается по-старому. Ничего не понимаю. Где эти евреи, там обязательно безумие! Ну, давай, свинья! На выход. А то наподдам!

Варавва лениво встал, словно ему абсолютно наплевать, оправдали его или нет. Иовав же замахал руками и завопил:

– Да это ошибка! Мы ничего не сделали. Он был главный, а не мы. Мы просто шли за ним и делали то, что он говорил. Я хочу посмотреть приказ! Там ошибка, это точно!

– Никакой ошибки, приятель, – сказал Квинт, уже более дружелюбно. – Вы, двое, выйдете попозже. Но совсем в другую сторону.

Помолчав мгновение, он продолжил:

– Вы будете участвовать в веселом вечернем представлении, на которое сойдется праздничная публика. И у вас будет хорошая компания. Увидите.

Арам плюнул на Варавву.

– Ты продался этим римлянам, я уверен! – прохрипел он.

– Скорее, он нас продал! – зарычал Иовав.

И вдвоем они бросились на Варавву. Квинту пришлось позвать второго охранника, чтобы развести плюющихся и царапающихся противников по углам.

– Господь справедлив, друзья мои, – сказал, отдуваясь, Варавва. – Хотя римляне этого и не знают. Помните об этом. И не беспокойтесь – я продолжу наше общее дело.

В темницу вошли еще двое охранников.

– Грязный предатель! Свинья! Римский прихвостень! – осыпали Варавву ругательствами его бывшие сокамерники. Но он весело помахал им на прощанье рукой, по-прежнему ничем не выдавая своего удивления. Его соратников, друзей и единомышленников удерживали ухмыляющиеся охранники, он же выходил на свободу.

Дальше все пошло как по накатанному и очень быстро. Квинтиллий поручил специально нанятому для этого дела писцу подготовить таблички, и на них на трех языках описать характер преступлений, совершенных распятыми. Эти таблички прибьют к подножью крестов. Правда, Квинтиллий немало возмутился, когда ему принесли предназначенную для Иисуса табличку из выбеленного дерева. Там на латыни, греческом и арамейском было начертано: Иисус из Назарета, царь иудейский.

– Разве я приказал написать это? – возмутился помощник прокуратора. – Его преступление состояло в том, что он выдавал себя за царя. А вы пишете, что он действительно царь. Переписать! А то евреи обрушатся на всех нас горным камнепадом.

– При всем моем к вам уважении, – ответил кривоногий писец, от которого пахло самыми изысканными благовониями, – но я не смогу этого сделать. Их превосходительство видел, как мы пишем эти таблички. Он спросил, что мы собираемся написать, и велел сделать именно так, как мы сделали. Он даже помог нам с арамейским. Тарабарский язык.

– Его превосходительство прокуратор? Это немыслимо!

– Он говорил, что это кое-кого оскорбит, – продолжал писец, – но, как он утверждал, пришло время кое-кого оскорбить. И еще. Если кто-то станет жаловаться, сказал он, пусть знают, что текст составил он сам. А если он что-нибудь написал, то он – написал!

– Да падет кровь на его голову! – негромко проговорил Квинтиллий.

– Что, господин мой? – переспросил писец.

– Забери таблички и передай офицеру, который отвечает за организацию казни.

– Хорошо, – кивнул писец.

Иисуса передали римским легионерам. Обычно распятию предшествовало бичевание, и, если приговоренным был еврей, сирийцы или римляне избивали его с особой радостью и удовольствием. Приведя Иисуса на грязный двор своей казармы, они стащили с осужденного хитон, заставили обнять высокий каменный столб, заляпанный высохшей кровью, и связали руки.

– Крупный, ублюдок, – усмехнулся легионер, командовавший расправой. – Совсем не похож на еврея. Что ты все по одному боку лупишь? Ну-ка, поддай-ка по правой заднице!

– Сделаем, сержант!

– Смотри! Целый кусок кожи белый. Работать не умеешь? Ну-ка, Фидо! Дай-ка нам свежего мясца!

Бичевание продолжалось.

– Что ж он не орет-то? – недоумевал сержант. – Должен же орать. Иначе на кой нам это бичевание?

– Да он и не будет, сержант! – сказал легионер с бичом. – Ты правду сказал, крупный, не прошибешь.

Подошел офицер, распоряжавшийся казнью.

– Довольно, – сказал он. – Оденьте его.

– Да мы только начали! Другие тоже хотят. У него там еще много мест нетронутых.

– Довольно, я сказал. Это приказ, сержант.

Подошел, ухмыляясь, сирийский солдат, осторожно держащий в руках венок, сплетенный из терновника.

– Что это у тебя? – спросил офицер.

– Ну, он же говорит, что он царь! – ответил сириец. – Это же оскорбление для императора! Нужно его тогда короновать.

– Хорошо, – кивнул офицер. – Только побыстрее. Мы и так опаздываем.

Сириец и несколько легионеров подошли к Иисусу и, встав на цыпочки, водрузили на его голову терновый венец.

– Нужно ему еще в руку дать… эту штуку, как ее?

– Скипетр, сержант?

– Точно. Дайте ему хлыст. Вряд ли он кого-то им огреет. Эти евреи не такие уж и смельчаки.

Набросив на плечи Иисуса красную солдатскую накидку, они вложили в его руку хлыст. Кровь показалась из-под венца и тонкими струйками потекла по лицу Иисуса. Начались игры. Солдаты приседали перед Иисусом, кланялись ему, почтительно прижимая руки к груди и одновременно широко ухмыляясь:

– Приветствуем тебя, царь еврейский!

– Держите выше свою царственную задницу, ваше святое еврейское величество!

– Терпеть не могу этих ублюдков! – сказал сержант, обращаясь к офицеру.

– Довольно с него, – ответил офицер. – Пора двигаться.

С Иисуса содрали накидку, после чего нанесли последний удар – в пах. Натянули хитон, на котором тут же проступила кровь, и вырвали из рук хлыст.

– Венец разрешите оставить? – спросил сержант, показывая на голову Иисуса.

– Оставляй. И – вперед!

Иисуса повели прочь от сирийских казарм к плотницкой мастерской, где работал старик, делавший кресты для распятия. Помогал ему мальчик, внук. Старик посмотрел на Иисуса так, как делает портной, на глазок определяя размер клиента.

– Какой крупный! – проговорил он с сомнением в голосе, обращаясь к офицеру. – И ему нужен этот, из новых?

– Цельный, ты хочешь сказать?

– Я с самого начала говорил, что это плохая идея. К тому же я не знал, что он такой большой!

Во дворе мастерской лежали и стояли уже готовые поперечные балки крестов, которые нужно только прикрепить к заранее установленному вертикальному столбу. Но там был еще один, на этот раз цельный, крест, части которого соединялись скрытыми пазами и шипами. Правда, его не доделали – гвозди вбили лишь наполовину.

– Отличное дерево, – сказал старик-плотник Иисусу, которого солдаты подвели к кресту. – И много работы. Жаль, что заляпают кровью. Но тут уж ничего не поделаешь, такова жизнь. Ты думаешь, дотащишь?

Он сочувственно посмотрел на Иисуса.

– Да ты и так уже весь в крови. Что это у тебя на голове?

Но Иисус, казалось, не слушал старика. Подойдя к кресту, он погладил его и втянул запах дерева.

– Кедр! – проговорил он и, обратившись к старику, спросил:

– Ты был плотником?

– Почему «был»? Я и сейчас плотник, дружок. Посмотри, какая работа! Отпилено как надо, отличная шлифовка. Стыд и позор, что такое дерево пойдет на то дело, для которого тебя пригнали сюда. Никто ведь и слова не скажет о работе. Да еще и гвозди эти уродливые! Ну и что, что я плотник? Меня и уважать нельзя, что ли? На каждое ремесло есть свои люди, а кто не понимает – пусть заткнется!

– Я тоже был плотником, – сказал Иисус. – И скажу я тебе вот что: пазы и шипы нужно бы еще пошлифовать. Рано гвозди вогнал.

– Ты прав, – сказал старик. – Хотя, скажу я, мало кто на это обращает внимание.

– Бог обращает внимание, – отозвался Иисус. – За хорошую работу хвалит, за плохую – наказывает.

– Прекрати! – вмешался офицер, обращаясь к Иисусу. – Ты уже себе наговорил, дальше некуда. Бери-ка на спину эту штуковину и вперед. Путь неблизкий.

Иисус наклонился, чтобы поднять крест, и капли крови упали на дерево. Старик удрученно вздохнул.

– Да, вес немалый, – сказал он. – Даже для тебя. Нужно найти точку равновесия.

– Центр тяжести, – кивнул Иисус. – Я знаю.

Он взвалил крест на спину и поморщился – дерево пришло в соприкосновение с его истерзанным плечом. Он нашел центр тяжести. Крест, утвердившийся на плече, качнулся и застыл. Иисус знал – тягчайшую боль принесет поднятая рука, которой он придерживал крест, а не сам его вес.

– Отличная работа, – сказал старик, обращаясь к офицеру. – Теперь, когда его подняли, это видно еще лучше. Все будете довольны.

И он повернулся к мальчику-помощнику.

– Ну, а мы можем на сегодня закрываться. Vale! Шалом! Andio! Всем – пока!

Холм, на котором проводили казни, из-за своего внешнего вида назывался Лысой горой, и лежал, как лежит и сейчас, прямо за городскими стенами, на юго-запад от центра Иерусалима.

Офицер сказал, обращаясь к Иисусу:

– Пройти будет непросто. Болит? Ничего, скоро все кончится. Хотя, конечно, не так и скоро.

И они пошли. Один из солдат, чтобы задать темп движению, ритмично бил в изготовленный где-то на Востоке маленький барабан. Другой нес под мышкой табличку с описанием преступления осужденного на казнь. Рядом шел солдат с бичом, готовый обрушить его на приговоренного, если тот замешкается или упадет. Иисус, двигавшийся впереди процессии, старался сохранять темп и, главное, держать голову высоко, но крест давил слишком сильно. Уже на подходе к главной улице города, ведущей с востока на запад, они услышали шум громадной толпы, хлопки и шлепки, которые издают мечи, если ударить ими плашмя по спине, а также отрывистые приказы офицеров, командующих оцеплением. Толпа собралась, как оказалось, не ради Иисуса, а чтобы выразить свои чувства по поводу неизбежной смерти парочки зелотов, которые протащились по своему смертному пути, неся на своих плечах перекладины от крестов, за четверть часа до Иисуса.

Толпа – странное животное, которое, вне всякого сомнения, наделено некоей душой, весьма отличной от душ людей, которые ее составляют. Ее ярость по поводу предстоящей казни Арама и Иовава была изрядно смягчена фактом помилования Вараввы, который красовался в первых рядах толпы – все его приветствовали и поздравляли. Когда появился Иисус, многих разозлило то, что написано на табличке, но никто не мог точно сказать, сам ли Иисус высказывал претензии на престол Израиля, или же этими надписями римляне глумились над местным населением и его религиозными вождями. Иисус выглядел гораздо более могучим, чем он был на самом деле, – колоссальная, спокойная фигура, нагруженная нечеловеческой ношей. Никто из толпы никогда не видел креста такого размера – тем более что все любители поглазеть на казни давно привыкли к тому, что приговоренный тащил лишь перекладину, а вертикальный столб уже ждал его на Лысой горе. Крест же, который нес Иисус, заставил толпу застыть в недоуменном благоговении. Шум затих, и над наступившей тишиной вознесся женский плач. Люди шептали один другому: здесь, среди толпы, находится мать осужденного – вон та красивая женщина благородной наружности, с каким достоинством держится, смотри… Поднялся сочувственный ропот, и молодой офицер, командовавший солдатами, которым предстояло провести казнь, почувствовал, как покрывается гусиной кожей – инстинктивно он понимал, что этот ропот куда опаснее, чем самые громкие крики, проклятья и швыряние камнями. Занервничав, он полоснул Иисуса бичом. Тот повернулся к офицеру, причем вместе с крестом.

– Давай побыстрее, – сказал офицер. – Мне это не нравится не меньше, чем тебе.

Иисус же, повернувшись к толпе, проговорил своим ясным громким голосом, обращаясь к женщинам:

– Дщери иерусалимские! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие! Тогда начнут говорить горам: падите на нас! и холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?

Довольно загадочные слова, явно имевшие отношение не к тому, что происходило, а к тому, чему лишь предстояло осуществиться. И слова эти казались тем более ужасными, что животное беспокойство, которое начинало чувствоваться в толпе, усиливалось явной сменой погоды: в небе сгущались тучи, а ветер поменял направление. Явно надвигалась гроза, которая должна была положить конец засухе. Офицер нервно подтолкнул Иисуса рукояткой хлыста, а тот – не потому, что ослаб, а исключительно оттого, что под ноги ему попался большой камень, – покачнулся и едва не упал, уронив свою ношу. Не успел он перевести дух, как рядом раздался мужской голос:

– Римские законы? Римская справедливость? Да плевать я хотел на вашу римскую справедливость!

– Кто это сказал? – резко спросил с каждой минутой все больше нервничающий офицер. – Где он?

– Здесь! Вот он!

Пара воинов из оцепления выхватила из толпы человека – худого, немолодого, но явно бесстрашного, ибо он действительно плевался в сторону римских солдат.

– Хочешь сам попробовать римскую справедливость? – спросил один из солдат. – А ну-ка, возьми эту штуковину и понеси сам! Бери и неси!

Мог ли этот с виду слабосильный человечек понести чудовищную ношу, которую тащил на себе Иисус? Конечно нет! Само предположение, что он способен сделать что-то подобное, показалось бы нелепым. Но он сделал это! Да, он не прошел и шага, он упал на дорогу, придавленный крестом, но дружный крик, поднявшийся из толпы, дал понять всем, и в первую очередь римлянам, как народ ненавидит римскую тиранию! Никто не смог бы выразить словами то, что происходит, но это было гораздо важнее и глубже, чем самые яростные бунты зелотов.

Когда человек упал под тяжестью креста в третий раз, Иисус поднял его с земли и спросил:

– Как зовут тебя?

– Симон, – ответил тот. – Я из Кирены. Пришел на праздник Песах. Никогда не думал, что пойду на такое дело.

– Будь же благословен, Симон! Избегай зла в сердце своем. Люби врагов своих.

После этих слов Иисуса чувства, которые испытывала толпа, стали столь сложными и противоречивыми, что вынести их стало почти невозможно. Низкий гул, тот ропот, который поднялся над этим тысячеголовым существом, поразил римлян – ничего подобного они никогда не слышали. И вдруг солдат, которому было поручено бить в барабан, с ненавистью отбросил свой инструмент и воскликнул по-иберийски:

– Больше не могу! Бейте меня! Можете повесить, но я больше не могу!

Он взвыл. Другие солдаты увели барабанщика прочь. Иисус же, обратившись к толпе в наступившей тишине, произнес:

– Пусть все свершится, как намечено. Не вмешивайтесь. Молитесь. И умейте прощать, как прощает наш Небесный Отец.

Теперь на Лысую гору Иисуса провожали лишь отчаянно нервничающие солдаты да многотысячная толпа. Сюда, к месту казни, прислали значительное подкрепление, так как гарнизонное начальство уведомили о странном поведении людей, и, за исключением тех, кто должен был привести приговор в исполнение, никого не пропускали через плотный кордон, установленный на почтительном расстоянии от места распятия. Друзей Вараввы уже зафиксировали на поперечных брусьях их крестов, и теперь они вопили и стонали, вызывая всеобщее сочувствие.

Способ, к которому прибегли их палачи, состоял в следующем. Преступника бросали на землю, и два тяжелых воина удерживали его в непристойной позе Марса Расслабленного, в то время как палач привязывал его запястья к перекладине креста. Затем наступал черед гвоздей. Гвозди вбивали в запястье, при этом слышался негромкий хруст ломающихся костей, и обильно текла кровь. Половина дела, таким образом, бывала сделана. После этого преступника толчками и ударами бича поднимали на ноги и заставляли, спотыкаясь и стеная, идти к вертикальной балке креста, которая высилась подобно дереву и к которой была приставлена лестница. Преступника разворачивали спиной к лестнице и понуждали, пятясь и неся на плечах горизонтальную перекладину, подниматься по ее ступенькам. Помогал ему при этом профессиональный палач. Лестница имелась только одна, а потому, если осужденных было несколько, прочим приходилось ждать своей очереди.

И так, с распростертыми руками, испытывая неимоверную боль в кровоточащих запястьях, пронзенных гвоздями, преступник всеми клетками истерзанного тела ощущал, как поперечную перекладину загоняют в паз, вырезанный в вертикальном столбе, после чего лестницу убирали, и он оставался висеть. Затем совершалось последнее действие, более сложное и деликатное, чем думают те, кто не слишком осведомлен в деле распятия. Ноги распинаемого складывали вместе, поместив одну перед другой, и прибивали к основанию креста одним длинным гвоздем. При этом один человек удерживал ноги, другой орудовал молотком. Для профессионала вбить гвоздь как надо одним ударом было делом пустяшным, зато второй, который помогал ему, боясь, что гвоздь ненароком может прошить ему руку, а то и две, часто выпускал ноги осужденного, и они болтались в воздухе, судорожно дергаясь.

С Иовавом и Арамом проблем не возникло. Их крики могли разорвать и самое суровое сердце, но доставшиеся им палачи отлично знали свое дело. Преступники, о чем слушателю излишне напоминать, были совершенно голыми. Чтобы пришпиленные тела не провисали, в вертикальные столбы на уровне паха вбивали деревянные клинья, и со стороны казалось, что у каждого из несчастных по два фаллоса – один свой собственный и другой – деревянный. Эта картинка вызвала некое подобие ухмылки на лицах палачей, но отпускать шуточки, особенно скабрезные, в этот день им не хотелось – надвигалась гроза, а совершать распятие в проливной дождь – удовольствие ниже среднего.