Текст книги "Медуза. Роман"

Глава 9. Картина маслом

Иногда среди текучки попадались перлы, и Паша про себя думал:

– Вот стану стареньким, буду детям рассказывать.

Но не было у него детей, и не будет у него детей.

Некая школа (в каком угле великой России, Паша быстро забыл) решила купить себе глобусов изрядно, телескоп и теллурий. Оказалось, что не так мало фирм могут поставить в школу теллурий, потому что оные теллурии производятся китайскими затейниками на любой вкус и кошелек.

– И тут школа принялась копаться в теллуриях, выяснять, какой хороший, какой не так чтобы очень, – докладывали Паше.

Паша стоял, балансируя на носках ботинок, и делал два отчаянных дела – чтобы не рассмеяться, и чтобы не упасть.

– Чем может быть плох теллурий? – наконец спросил он, – И что это за хрень такая?

– Ну это… Земля вокруг Солнца.

– Понятно. Не тем концом! – Паша поднял палец вверх, ему было уже не смешно.

Ведь дело намечалось серьезное. Сумма, кстати, тоже не так мала – три миллиона с лишним, а главное, школьные годы чудесные, как не тряхнуть стариной. Попытка школы выяснить, какой теллурий показывает землю правильным концом, была истолкована местными орлами Группы как способ воздействовать на Божество Конкуренции. Был суд, конкурс отменили. Потом был вроде как еще один суд. И третий. Прошло 1 сентября, веселая девочка на плечах колхозного верзилы (дело было в деревне, конечно же, в городе телескоп зачем, не окна же разглядывать) вплыла в сырую от спешной покраски дверь. Потом прошел праздник, который сейчас даже непонятно, как называть – осенний такой, мужики по домам бухают, бабы возятся с припасами на зиму. Отошел и Новый год, удавив старый год в постели, как душили императоров – а школа оставалась без телескопа и теллурия, и очень кстати отменили астрономию, просто вот повезло. Потому что суды, грозившие местному отделению Группы позором, наконец-то прекратились за отсутствием состава наблюдения.

Еще Паша рассчитывал рассказывать гипотетическим детям у еще более гипотетического камелька так называемое музейное дело. Некий музей в дыре, куда не заползают лучи полуденного солнца, обладал, однако, коллекцией картин, доставшихся храму Муз из разграбленных барских усадеб. Картины висели себе по стенам (а по большей части лежали штабелями в запасниках), редкие посетители реагировали на них предсказуемо.

– О! Ведьма! – как правило, визжала девушка, сжимая неколебимого парня за локоть свитера, когда видела портрет дворянки Альмаревой, автор неизвестен, середина XIX века, холст, масло.

Или:

– Харе жрать! – это про полотно со смесью натюрморта и анимализма, домашние животные в лице свиней, кур и индеек поедают из корыта нехитрые дары сурового северного лета.

Но на беду руководство музея решило картины почистить, для этого нужны специальные тряпочки, к ним требуются особые ванночки, всего на 9 тысяч рублей. Даже не серебром, как сказал бы Чичиков, живший в эпоху развитой бивалютной корзины, а ассигнациями. Конечно, торги, конечно, навалились местные фирмы, которые тут же выказали готовность достать тряпочки для протирки дворянки Альмаревой в упомянутом Китае, заменившем собой Грецию (там теперь все есть), и вроде бы закон позволяет музею на столь мизерную сумму просто взять, и купить, но тут местные группачи неожиданно проявляют зуд, и закупку тормозят. Сговорились.

– Ой, ведьма! – воскликнула Зоя Мозель, сотрудница управления Группы, прибывшая из областного центра на утреннем водителе, и слова эти, конечно же, относились к дважды уже упомянутому портрету.

– А вот почистим, красота будет! – громким зазывным голосом сказала директриса, несколько раз замеченная на собраниях баптистов, о чем Мозель было уже доложено.

– И это живопись? – Мозель брезгливо скользнула взором по стенам, разыскивая глазами свой Рейн, но не суждено было Мозелю в тот раз встретить Рейн.

– У этой барыни была непростая судьба, – вдруг затараторила старушка на стуле, она вообще-то тут экскурсии не вела, но посетителей было обычно так мало, что она докладывала обстановку в доме дворянки бесплатно и без спросу каждому встречному.

– Некстати, Пелагея, – оборвала ее директриса.

Потом Мозель и директриса сидели в кабинете последней и смотрели в пол.

– Что я сюда приехала? – спросила наконец Мозель, вперив свои крупные черные очи в стол с вымпелом «Лучшей доярке района».

– Вам проще знать, – отвечала директриса, да тут же и нашлась, – У нас фермер один торгует, творог – мммм. В город возьмете.

– Торгует? Где?

– На площади, под Лениным, ну, где храм был. А, что это я!

В самом деле, что это она: вскоре творог был безкоштовно доставлен гражданке Мозель, она взяла творогом, не побрезговала, и через минуту уже отбыла во своя еси, проклиная экологию и тихие улицы вымирающего райцентра.

Мозель была женщиной молодой и из тех провинциальных интеллигентов, что презирают село. Именно эта ограниченность сыграла с ней дурную шутку: вскорости она, полученная людьми Паши, прицепилась к двум электрикам, индивидуальным предпринимателям за то, что они «проявляли на торгах необъяснимую пассивность», сделав всего одну заявку, что, по мнению какой-то пашиной шестерки, могло напоминать сговор. Электрики пришли к ней как есть, в электрическом камуфляже, из кармана одного торчал даже разводной ключ, который вообще-то электрикам не нужен, но в квартире у этого бизнесмена с утра прорвало трубу, и к потопу добавился огонь в виде срочного вызова в отделение Группы, а затем и медные трубы гражданки Мозель. Ибо та сидела в девицах, скучала по грубой властной руке, руки, сжимавшие ручку, показались ей вполне себе властными, и Мозель сделала электрику предложение, от которого трудно было отказаться: электрик ублажает регулярно Мозель (был даже составлен график), за что выигрывает во всех аналогичных торгах на поставку лампочек для больниц, моргов и прочих учреждений этого небольшого областного центра.

Рассудив, что секс и деньги вместе очень даже хороши, в особенности если не ты платишь за секс, а тебе, так получается, платят, электрик согласился, что закончилось довольно предсказуемо, ведь сцены древнеримской страсти проходили прямо в кабинете Мозель, и та однажды в растрепанных чувствах выставилась из окна (первого этажа), да лицом к лицу столкнулась с женой индивидуального предпринимателя, которая шла себе по разбитому асфальту по известной схеме «киндер-кюхе-кирхе», то есть забрала ребенка из сада, зашла с ним в молочную кухню для младшего, и направлялась купить яиц для покраски к празднику.

Очевидцы рассказывают, как супруга выволокла гражданку Мозель на проезжую часть, причем мужчины могли убедиться, что на хорошее белье она еще не украла, а дальше все было так отвратительно, стыдно и смешно, что в Москве битый день рассматривали фотографии инцидента (естественно, добрые коллеги Мозель снимали все из окон на телефоны), а иные мужчины даже пожелали выписать оную Мозель в Москву для оценки ее профессиональных качеств.

Стоит ли говорить, что Мозель вылетела из Группы по собственному желанию, и вернулась в родное село, где без труда нашла себе работу в местной школе. Осталось упомянуть, что это была та самая школа без теллурия.

Глава 10. Гипер

К осени мир вокруг Паши пришел в движение. Тут и там появились люди, которые хотели изменить систему госзакупок. Паша знал, что риторика не имела значения. Риторика же заключалась в том, что нынешняя система плоха, она позволяет воровать, и нужна новая система.

– Кто-то вписался в порядок вещей, – объяснял Стреляный, – это сторонники власти, консерваторы, которые хотят, чтобы все было как сейчас. Кто-то не вписался. Это оппозиционеры. Все очень просто.

Атаку на существующий закон вели некие блогеры. Говорят, они сидели где-то в окрестностях Питера и получали деньги от государства. Но что такое «государство» – вопрос не так прост, как может показаться. Администрация – это государство, и правительство тоже, и Дума – на первый взгляд. На самом деле цели их могут не совпадать, это раз. И роли могут быть перепутаны, так что не верь вывеске, здесь не продают часы, здесь делают обрезание – это два. Вот взять Думу, которой на самом деле не существует. Дума – это как аксакал в глухой кавказской деревне. Все решили, все обсудили, но без аксакала нельзя ничего предпринимать. Его достают из норы, он поднимает брови посохом – «да». Ну да, так да.

Правда, отличие есть. Если аксакал уходит назад в свою нору коротать старость и ждать смерти, Дума в промежутках между обязательными упражнениями пользуется тем, что ее подчиненный статус мало кому известен. Старые простые трюки: что-то там маракнуть в документе за денежки, внести поправочку, состряпать запросец. Хороший запросец вместе с должной раскруткой в СМИ – неплохая пиар-компания, за такое берутся серьезные конторы, а заказчик платит неплохие деньги.

Жаль, эта малина уходила в прошлое, вытесняемая другой, не менее сладкой. Уловив настроение истинной власти, нужно было придумать закон, бегущий впереди самых смелых порывов, сообщить о нем журналистам (сам закон можно не писать), раскрыть рот и ждать манны, которая сыплется верным и преданным. За 15 лет Дума напрочь забыла, что ее назначение – контролировать бюджет и выражать волю избирателей. Дума не понимала, что, подрывая авторитет парламента как такового, она сама закрывает себе возможность хапать уже в самом скором времени. Но беда в том, что в России с самого начала девяностых не принято жить в длинном времени. Страна отравилась чередой пятилеток, и хотела через пять лет уже бросить кости на Гавайях, а не закладывать фундамент чего-то там сложного, что прорастет еще через три пятилетки.

С правительством интереснее, потому что правительство все же еще что-то решало, но решало в узком сегменте: нужно сделать то-то, говорили сверху и с боков, а вы, правительство, решите, как. Правительство не правило. Правительство напоминало ловкого дворецкого, которому барин давал самые общие указания, полагаясь на его ловкость. Правда, дворецкий был уже далеко не ловок, потому что сама задача – выполнить все в точности и не огрести люлей – способствует развитию хитрости, развитию звериного чувства опасности, но не сметке и остроумию. Такое правительство сначала называли «техническим», потом плюнули, и стали называть просто правительством.

Но и на самом верху не наблюдалось единства. Группы образовывались, соединялись, расходились, а в задачу политологов, на окладе или без, входила задача объяснить этот броуновский хаос. Стержнем объяснений была та мысль, что власть, безусловно, все видит и все контролирует, поэтому, если даже кое-где у нас порой, это так, свара полотеров на заднем дворе. Противоположное утверждение – власть ничего не контролирует – парадоксальным образом лило воду на ту же мельницу, поскольку все равно оставляло власти некую непостижимую сакральность, только с обратным знаком. Власть становилась не центром космоса, порядка, а центром анархии и хаоса, но все равно центром.

Реальность же заключалась в том, что все воевали против всех, и если где-то в самом деле вдруг вставали «башни», придуманные политологами, то вставали исключительно потому, что у группы людей появлялся общий интерес. Самое сложное для политолога – придумывать другой интерес, не тот, что есть, не материальный, а какой-нибудь высокий, государственнический. Скажем, хотят построить мост и украсть цемент, мост ведет в соседнее государство – конечно, это забота об интеграции стран бывшего СССР, а там, чем черт не шутит, и восстановление былого величия. Рождается новая система банковских платежей, имеющая целью обогатить ту или иную группировку ее разработчиков – безусловно, и тут надобно сочинить должный патриотизм, например, придумать, что так и только так можно защитить кошельки граждан от жадного Уолл-Стрита.

Паша пытался разобраться, кто раскачивает уютный мирок государственных закупок, да сорвался с темы, не сдюжил.

Он говорил с людьми, которые пишут власти речи. В речах содержалось решительное неудовольствие нынешней системой и жажда перемен, практически в духе Виктора Цоя, который, не врут надписи, еще как жив.

– Это зачем? – спрашивал Мстиславский, а Паша стоял за спиной.

– Это надо, это поручение аппарата, – говорил сотрудник аппарата, сверкая прозрачными глазами.

Он хотел поиграть в Кафку, но не существует никакого Кафки, нет ничего более рационально устроенного, чем коррупция, она бессмысленна и хаотична только для неискушенного внешнего наблюдателя.

– Да что с тобой болтать! – чуть не сплюнул Мстиславский, протопал в какой-то кабинет, оставляя за собой смесь коньячного перегара с несвежими креветками, но скоро вышел оттуда.

– Надо быть в русле. А тебе урок, – он почему-то ткнул в Пашу, и следствием тычка стало то, что уже вскоре Паша сидел в министерстве экономики, у замминистра Павловой, как «представитель бизнеса».

Совещание было утром, и Пашу с непривычки поразила куча народа с серыми, одинаковыми лицами, которые, как роботы, прикладывали карты к турникету, вставали в очередь к лифту, не разговаривая друг с другом, не глядя друг на друга, и ехали наверх. Напоминало фильм по «Стене» Пинк-Флойда, то место, где «школьники» покорно едут на ленте, а она их сбрасывает в мясорубку, только тут явно не собирались никого рубить. Странная работа, которая не должна отнимать много сил, потому что на самом деле ты ничего не делаешь, а все эти засиживания по ночам и тусклый свет из-под зеленых портер – отчасти имитация работы, отчасти неумение даже имитацию выполнить хорошо и вовремя. Не должна, но отнимает, и тут, конечно, великая загадка госслужбы.

Паша прошел извилистым слепым коридором мимо вывески «Медпункт», и попал в темный кабинет, обитый точно таким же шелком, какими были шторы в родительском доме в начале 80-х. Гэдеэровские шторы, вспомнил Паша, за ними гонялись. Павлова сидела чуть наискось от оглавия стола, а во главе стола никто не сидел, таблички расставлены, можно начинать.

Такие совещания всегда странные, с одной стороны, все делают вид, что разделяют идеологию и принимают ее именно в той редакции, в которой она транслируется. Ну хотя бы потому, что искусство стука достигло в России своего изощренного пика, так что «кто надо» узнает о настроениях за столом раньше, чем стол опустеет. С другой стороны, участникам неудобно гнать пургу, предназначенную для народа, это означало бы какое-то слияние с народом, общие с ними мысли, еду и ночлег, а это вещи подсудные, как принято, поднявшись из метро, морщиться, словно тебе в морду накашляли, так и тут, принадлежность к высшему классу важнее всего.

Замминистра кратко поведала, что система госзакупок должна быть откорректирована, потом очень подробно рассказывала о позициях департаментов и управлений, постороннему это может казаться скучным, но это самый смак, ради этого воруют документы. В чью дуду дунуть, основной вопрос ведь так звучит. Чего на самом деле хочет Минфин, подробно, по департаментам, управления администрации президента, подробно, по персоналиям, а ты сидишь и выбираешь, на чьем поле, как говорят в деревне, тебе садиться.

Паша не планировал что-то говорить, поэтому на выкладках многочисленных докладчиков, которые то рассказывали, как это устроено на Западе – а у нас не будет работать, само собой, то излагали экспертные мнения – потерял нить, но неожиданно директор департамента, молодой проходимец с дерзкими вьющимися волосами, произнес:

– А у нас есть представитель бизнеса.

– Один? – осведомилась замминистра.

– Он выражает интересы всего бизнеса, так ведь?

– Так, – согласился Павел, – и выразил горячее согласие с любыми решениями, которое примет руководство страны, если будет учитывать интересы хозяйствующих субъектов.

В чем заключаются эти интересы, Павел благоразумно умолчал.

– Ну что? – пытал его после совещания Чекин, – А то наших не позвали. Сволочи.

Чекин мрачно сплюнул.

– Ну, они хотят, чтобы цена ушла, точнее, чтобы она не была единственным критерием. Говорили, что демпинг надо пресечь.

– Ну и как мы будем теперь демпингом работать? Эх, какой инструмент пропадет, – сник Чекин.

– Еще хотят каких-то офицеров ввести. Чтобы контролировали.

– Они это кто?

– Ну, Павлова.

– Вот же ж дряни. Будут им офицеры. Всех перестреляем, как Карбышева.

– Его заморозили.

– Ну значит заморозим. Значит так, я беру на себя Счетную палату, я им распишу в красках, как снизится жизненный уровень нищих аудиторов, если офицеры будут чужие, НАТОвские я бы сказал офицеры. А ты пока не дергайся. Хотя вот что. Разберись с блогерами. Эту вакханалию по поводу «воруют на закупках» надо заканчивать.

Вместе со Стреляным Паша поперся в ресторан, где сидели главы этих самых блогеров. Лена Шпилька: никто не знал, чем она на самом деле занимается, но все знали, что она важный винтик в непостижимом мире интернет-троллей, а с нею Иван Отвальный, через которого нехорошие люди из числа силовиков навострячились сливать смертельные для врагов данные.

Паша именно «поперся», потому что с некоторых пор у него появилась неприятная боль в правом подреберье, которую он связывал, и не без оснований, со ставшими регулярными возлияниями. Надо бы к врачу, но Паша был практически уверен, что у него уже рак, поэтому очень боялся идти. Если боль становилась совсем заметной, он зажмуривал глаза, поднимал слепую голову вверх, и начинал истерично колотить носком правого ботинка об пол, приговаривая, как молитву:

– Рак, рак, рак!

Вроде отпускало.

В ресторане концессионеры не застали Отвального, он всегда успевал отвалить, но его недавнее присутствие безошибочно фиксировалось стайками бородатых сторонников, которые блестели глазами, размахивали руками, обнимались, целовались, и напоминали пассажиров философского парохода. Стреляный сел на место Отвального, напротив, рядом с молодым человеком, блондином, извилась в кресле Шпилька, Стреляный кивнул ей, она, не отрываясь от гаджета, кивнула, молодой человек, в котором Паша распознал племя голубое, незнакомое, из числа юной управленческой элиты, стремительно вскочил, и передал Стреляному блеснувшую потом руку через весь стол.

– Это Паша, наш кореш, – сказал Стреляный.

Паша тем временем рассматривал Шпильку. С первого взгляда она показалась ему страшно соблазнительной – как говорят в Одессе, взял бы и съел. Смуглая кожа, глубокие, слегка ввалившиеся глаза, порочная челка и живой рот вроде бы выдавали в ней достойную партию на ночь. Но дальнейшее рассмотрение скорее разочаровывало. Ее движения были неловкими, угловатыми, она совершенно не беспокоилась о том, какое производит впечатление, ее мимика почудилась Паше слишком оживленной, словно у обезьянки, и Паша принялся глушить виски с водой, что, правда, уже вскоре заставило Пашу посмотреть на Шпильку благосклонней.

Стреляный тем временем выяснил, что заказ блогерам поступал, что есть и границы заказа.

– А может Группа как-то встроиться?

– Я за Отвального не скажу, – процедила Шпилька своим чуть хрипловатым мальчишеским голосом, – У него там свои расклады. С него больше спрос, но у него больше и поле. С нашими можно поговорить.

– С вашими это с кем?

– С ним, – Шпилька мотнула расслабленной ладонью в сторону соседа.

Паша понял, что пришли зря, потому что с этими разговаривать бессмысленно, с кем говорить – не понятно, но ладно, пришли, сели, хорошо.

Ресторан тем временем набился трудовым офисным людом, Стреляный налегал на водку, попутчик Шпильки тоже, так что вскоре он удалился куда-то в туалет, да так и не пришел.

– Хорошая закалка, – подумал Паша, – Мне вот такой недостает. Тихо свинтить. Без свинства.

Шпилька прихлебывала коктейли, теперь она уже вся уткнулась в смартфон, обмякла, но больше никак было не угадать, сколько коктейлей приняло в себя ее гибкое тело. Стреляный потерял интерес к происходящему за столом, и погряз в разговоре с кем-то по телефону.

– У вас уже снег? Ты гонишь! Ну, к нам давай, у нас клев охрененный, я охотничий домик достроил, давай, а что тебе стоит, раз-два.

Паша погрузился в полудрему, рассматривая Шпильку. Миллион мыслей проносилось в пьяном мозгу, им суждено погибнуть сразу после рождения, но каждая из них пронзает сознание своей значительностью. Таковы последствия отравления.

– Пошли! – Стреляный тряс Пашу за плечо.

– Что?

– Ты на часы посмотри.

– А с ней что делать? – Паша показал на Шпильку, которая неподвижно сидела, раскорячившись, выпятив глаза на гаджет, и казалась мертвой. Ее руки не двигались, ее глаза не моргали.

– За мной машина пришла, – сказал Стреляный, – Я тебя докину. А ее – я не знаю.

– Пусть официанты вызовут, они знают, – предложил Паша.

– Ну это вряд ли, – Стреляный подошел к Шпильке и навис за ее плечом, – Домой поехали, а?

– Поехали, – откуда-то из глубины донеслось.

– Дорогу покажешь? – проорал Стреляный.

Шпилька, повинуясь инстинкту, заслышав ключевую фразу, вдруг четко произнесла адрес.

– О! – Стреляный взял ее под ручку, Паша с другой стороны, и так уместились в салоне.

– Это кстати от меня недалеко, – сообразил Паша.

– Ну-ну-ну! – погрозил Стреляный пальцем, – Хотя хрен с тобой.

Доехали.

– Ты мне вывести ее помоги… Не наблевала? Нет, хорошо. А я пешком потом.

Стреляный помог, умчал, Паша прислонил Шпильку к двери подъезда.

– Код.

Шпилька неожиданно ожила и набрала четыре цифры, но потратила так много сил, что едва не рухнула на подогнувшиеся колени.

– Ах ты ж…

Втащил, квартиру она раньше сказала, хотя таксисту знать ее не обязательно, неплохой подъезд, ковры, картина даже висит, но консьержа нет, а раньше был, теперь пустует место, вычислил этаж.

– Открывай.

Она на автомате открыла. Это уже чересчур, страшное усилие, рухнула на пол в коридоре. Паша дотащил ее до кровати и бросил на покрывало. Потом оглянулся. Минимализм, икеевская шкура, большой плоский экран, якобы дизайнерские лампы, и никаких книг, этих врагов интерьера.

Паша довольно долго смотрел на молодую женщину. И не сразу заметил, что юбка раскрыла белые простые трусы. Трусы были вообще не важны в этой комбинации. Он стоял и не понимал, но хотел понять – что не так? Понятно, что ничего не будет сейчас, а если и будет, все равно ничего не будет, но не стоит даже и начинать, это очевидно, но почему не стоит, почему очевидно?

Она ведь так похожа на Светку из его группы. Светку страшно хотелось. Она мало кому давала. Светкины прямо руки у Шпильки, шея светкина, вообще все тело ее, тело женщины с ловкими ногами, небольшой грудью и аккуратной прической. Но Шпильку не хотелось.

Паша испугался, что заснет, решая эту загадку. Он вышел, прикрыв аккуратно дверь, на улице блеванул, и, утирая пальцами рот, уже намного увереннее пошел к дому.