Текст книги "Медуза. Роман"

Глава 15. Снег

В офисе пахло носками Чекина, сигаретами и свежей водкой. Водку хлестали Стреляный и Чекин. В углу сидел Бойко. Обычно пишут, что на «нем не было лица», подразумевая, что это же понятно, ну не было лица, на Бойко лицо, однако же, было, но перекошенное, слово его укусила оса.

– Проблемы, – Вовка успел остыть.

– Такие проблемы, что хоть помирай. На хитрую попу нашелся хрен с винтом, – кратко выразил диспозицию Чекин.

Итак: Бойко принялся действовать против компании «Кейтеринг и Клининг».

– Я занес полковнику сумму, он пошел к генералу работать, – рассказывал Бойко.

Возвратившись от генерала, полковник вызвал Бойко, и сообщил, что «Еда и Елда» (так почему-то следаки назвали фирму) на самом деле давно и успешно крышуется другими силовиками. Так что туда лезть не надо.

– Но проблемка была, что мы поздно поняли, – пояснил Бойко, – Мы наехали на компанию, мы зашли, обыск-хренобыск. Я сначала отдал указание своим, потом пошел к полковнику.

– Козел, – мрачно констатировал Чекин.

– Ну и наших там быстро в грязь мордами, – продолжил Бойко, – Наши вызвали подкрепление, и этих в грязь мордами. Теперь генералу придется ехать на стрелу с другим генералом, и шут знает, что там будет и каких расходов потребует.

– Ты что навалился-то на компанию? – прогремел Чекин, – Мозги пропил? У меня бы спросил. А ты что не проконтролировал (это уже Стреляному).

– Он мне не сказал, он тишком хотел! – завизжал Стреляный.

– Брешешь, я тебе звонил, а ты слушать не стал!

– Так ты дебил звонил когда уже решил все!

– Ладно, ребята, – подвел черту Чекин, – Пятьдесят штук не вернуть, как я понимаю (Бойко сглотнул и кивнул, хоть и было видно, что пятерочка-то, а то и десяточка в голенищах осталась). Но это фигня (Чекин отпил водки и не поморщился). Теперь бы понять, что делать. И во что нам это все выльется. А на стрелку нам можно?

– Неа! – Бойко усиленно замотал головой.

– Вот это самое хреновое, когда за тебя все решают. Вот не надо с государством связываться, не надо.

Себя Чекин государством, понятное дело, не считал. Или считал. Ну так: когда считал, а когда не считал.

Стрелку назначили на утро воскресенья.

– Значит так, – распорядился Чекин, – Молчим, сидим. Насчет тебя (это он Паше) выводы последуют.

Паша валялся на полу всю субботу, сбрасывал звонки, и думал о Кирилле. Конечно, этот вонючий задрот сейчас дохнет в своей норе, понимая, что никогда больше рая не увидит. Что его дурака раз вынули, показали, а он и там онучами наследил и напердел барышням в декольте. Собака и есть собака. Ярость к Кириллу затмила собственную беду. От алкоголя уже рвало. Стоило Паше выпить, как ту же он бежал и выблевывал выпитое. Желудок слаб, не берет желудок. Но чем-то надо заглушить боль и отчаяние внутри.

Соседом Паши недавно стал какой-то синяк-журналист, куривший траву. Он и не скрывал, что курит, и даже Пашу звал, но Паша, зная свою увлекающуюся натуру, не хотел начинать что-то новое, какую-то историю с непонятным концом. Но в субботу он позвал синяка к себе.

Синяк пришел, понурый, сосредоточенный, разложил свои препараты, собственно траву, какие-то штуки для скрутки, Паша лежал на кровати, тяжело дышал и ни во что не вникал.

– Хреново? – поинтересовался синяк, – Мне тоже. Брешешь, брешешь, а потом во сне приходят, кого ты обосрал, герои острых репортажей, блин. Тонкая натура у меня, мне нельзя так.

Синяк рассказал, что одному в первый раз пробовать нельзя. Поэтому он устроился на полу, прислонившись к дивану, затянулся, да и закрыл глаза. Паша сначала попробовал чуть-чуть. Тут же ему показалось, что руки стали не те, ноги не те, но это была всего лишь психосоматика. На самом деле ничего не случилось. Просто противный дым. Паша осмелел, и так скурил всю сигарету. В комнате повисли голубые колечки. Синяк сидел на полу с закрытыми глазами, Паша тоже на полу сидел напротив него. Все было тихо.

Паша стал думать о себе, и вдруг четко представил свое детство. Он и забыл эту картину – какие-то мужики во дворе говорят ему, что он вырастет и станет слесарем, Паша резко возражает:

– Я вырасту и пойду учиться! Я стану великим!

– Нет, ты будешь слесарем, как и мы.

Слезы полились из глаз. Паша повел глазами, и вдруг взгляд уперся под кровать, откуда, как показалось Паше, стала исходить чудовищная угроза. В полном сознании он подполз к кровати, попытался заглянуть под нее, но волна ужаса отбросила его назад. Это не он отскочил, это концентрированный ужас выбросил его. Паша оцарапал руку, медленно-медленно на кисти вывернулась кровь. Паша смотрел в кровь, как в зеркало, видел себя, свои страшные огромные глаза, и понимал, что жизнь покидает его. Потому что вот Это, под кроватью, выходит. Паша не мог уже смотреть туда. Паша пополз к окну, потом вскочил, запрыгнул на окно, высунулся:

– Люди! Хелп!

Хелп, люди. Что за странный у него голос? Что его душит? Паша свесился с окна, встав с ногами на подоконник, и заглянул в бездну. Вдруг земля внизу рывком приблизилась, я уже лечу! Какой медленный полет, какие мучительные последние мгновения жизни!

Паша вцепился в раму. Он никуда не летел. Боль в костяшках вернула его к сознанию. Он рухнул на пол возле окна, и задышал так, что легкие вывернулись наружу и запульсировали кровавой массой. Паша видел каждый сосуд, ощущал каждый толчок крови, он видел себя изнутри, насквозь, свою пораженную излишествами плоть, свое ничтожество, и это ничтожество расползалось, легкие набухли, выросли, заполнили комнату. Паша уперся руками в легкие, альвеолы душили, кровавые пузыри сжали горло.

Когда Паша очнулся, было уже утро. Синяк лежал у кровати там же, где лежал, по щеке изо рта стекала струйка желтой пены. Паша судорожно осмотрел руки, осмотрел и похлопал себя – все болело, но все было цело. В комнате нестерпимо воняло, несмотря на открытое окно. Паша попытался встать, на одной ноге был ботинок, на другой нет. Он плохо видел, он тер глаза, чтобы снять с них пелену, и морок его отпускал.

Резко раззвонил телефон.

– Все решено, – сказал Стреляный.

Через два часа скорченный Паша, у которого перед глазами еще стоял ужас душащих легких, стоял навытяжку перед Чекиным и Стреляным.

– Ну короче. С тебя три ляма. Да, блин, три ляма, брат. Ибо нефиг. Ты не знаешь и никогда не узнаешь, что это было. Дело закрываем. Ты пока отдыхай.

Все, что заработал Паша, пришлось отдать. Хорошо, что хватило. Пашу затолкали в черную машину, посадили на заднее сиденье, между двумя крепышами в плохо сидящем на раскосых плечах штатском. Поехали на квартиру. Как открыли дверь, в нос шибанула затхлая вонь.

– Это и есть твои лабазы каменные? – ухмыльнулся один.

Паша принялся ползать по квартире, деньги были везде. Пачки валялись на столе, если открыть диван, где обычно хранилось одеяло – там все забито было деньгами, уже не печками, а просто навалом, рублями, долларами, даже по доллару. На кухне стояла ваза, и она была набита зеленой мелочью. Сопровождающие сгребали нал без пересчета.

– Раздеться до трусов? – спросил Паша.

Тут Стреляный подоспел:

– Так вот где твои оффшоры, братишка…

Один сопровождающий оживился:

– А что, у него и в оффшорах есть?

– Да вы посмотрите на этого лоха, какие у него оффшоры. Чувачок, жить не умеешь.

Кортеж уехал, Стреляный хлопнул дверью. Паша остался один, он запустил руку в карман брюк, и нащупал там железные десять рублей. Он не вернулся уже в свой – на самом деле не в свой – офис. Он не попрощался с девочкой в огромных очках, с правильным мальчиком, с хамоватой секретаршей. Паша просто исчез для всех них.

Часть 3

Глава 1. Переход

Паша не помнил, как он провел Новый год, как встретил. Не потому, что пил – хотя, конечно, не забывал и об этом. Полное одиночество, отрешенность от всего, что так занимало ранее, привели к тому, что Паша перестал видеть что-либо вокруг себя. Если он хотел есть, он варил пельмени. Если пельмени кончались, он спускался в магазинчик, который был в его же подъезде. Там его знали, и продавец сразу вытаскивала к кассе пачку пельменей. Еще он брал пиво, но чем дальше, тем меньше пива, потому что от пива тошнило. От всего тошнило.

Так прошло много времени. Паша не знал, что происходит в стране. Может, затонул паром, или самолет сел на невыпущенные шасси. Это бесполезное знание шло мимо него. Он даже не отмечал, выпал снег, или наступила оттепель. Да и какая разница, какой смысл все видеть и все знать. Оттепель не спрашивает Пашу, когда ей прийти и уйти, самолет все же сел, а если не сел и погибли все пассажиры – Паша не поможет, Паша не заплачет, Паша не перестанет летать, потому что некуда лететь.

К середине января Пашу стали все же посещать мысли повеселее. Он понял, что ничего не кончилось, потому что ничего не было.

Да, он отдал все, что заработал, но начнем с того, что он не работал. Это же прекрасно, это как в старом фильме «иметь или не иметь», песня такая была. Все равно, иметь или не иметь. Не нужно ни к чему стремиться. Отнимут все. Сиди в яме, тряси портами. Будь артистом Мягковым, очнулся, сыграл на гитаре, посмотрел томно в глаза, и все получилось: и, хотя на самом деле ничего не получилось, было весело. Жаль, ничего не помнишь.

А в самом деле, Паша почти ничего не помнил из месяцев своего бизнесменства. Другое дело Форд, который во сне увидел свой будущий завод. Что-то там в сарае мутил. Не ел, не спал. И вдруг раз, это еще стало и деньги приносить! Ну, наверное, Форд – да. Но Пашу привели. Пашу посадили. Паше сказали – вот. Потом Пашу вывели и пустили по снегу в одних носках. Это не история Форда.

Так Паша успокоился, и набрал наконец номер Стреляного. Даже зажмурился – а что Вовка скажет? Но восстанавливать контакты с миром умнее всего было именно с того, кто, если и обидит, так не сильно.

– Привет.

– А, привет, пропащая душа! Ты как?

– Да все норм.

– Куда делся?

– В попу взделся.

– О, вижу, отошел! Давай сегодня замутим.

Вот все так просто. Положив трубку, Паша чуть не заплакал, потом принялся скакать и приговаривать – «я снова в деле, я снова в деле». Но на самом деле он был еще не в деле. С другой стороны, для «дела» важны отношения, и только отношения. Отношения сохранились.

Встретившись со Стреляным, Паша узнал, что контора под новым именем продолжила работать, тот же офис, те же люди, «только ту дуру юную все же я попер, потому что это ее была инициатива с той компанией».

– Но она же без умысла?

– Да меня не волнует. От нее теперь воняет неудачей.

Ну а ты что, пытал Вовка, он все никак не мог уразуметь, что Паша вот просто так выпал из жизни на целый месяц.

– Как Новый год встречал? Люда не вернулась? Коза.

Сам Вовка побывал в Тае, и там познал трансов. Ну или чуть не познал. Или не трансов. Вовка рассказывал про это с таким смехом, что, небось, в самолете на обратной дороге сочинил. А может и по дороге туда.

Между тем беседа происходила в конце января, тающие скукоженные сугробы намекали на приход весны, и с этим надо было что-то делать.

– Мне бы вернуться в дело.

– Да я не понимаю, что ты пропал. Что я поорал-то? Ну а ты как думал? Уж очень момент напряженный был. Твоим опытом раскидываться грех. Тем более ты в курсе всего, ты теперь опасный человек, тебя под колпаком держать надо.

Это была, конечно, шутка.

Решили устроить встречу с Чекиным на нейтральной территории.

– Что у Чекина? – допытывался Паша.

– Да что, подозрение на церроз, вот теперь на стенку лезет.

Чекин прибыл в ресторан, опоздав часа на два, встревоженный и какой-то потерянный.

– Да бардак, – пояснил он, отвечая на вопрос Вовки, Пашу он как будто не заметил, но руку подал.

– А что?

– Новый пакет проталкиваем, мне придется сосредоточиться на этом.

– Что за пакет?

– Новый антикартельный пакет. Очень муторная тема, кроме меня никто не тянет, а у меня провисает ТЭК.

– Во как. Слушай, а возьми нашего лузера назад.

– Это кого?

– Да вот Пашку.

– А… Да какой он лузер. С кем не бывает. Надо с Мстиславским поговорить!

Порешили на том. Через несколько дней, когда у Мстиславского случилось окно, Чекин привел Пашу к Мстиславскому. Паша был поражен, как изменился глава Группы. Его лицо превратилось в избитую поваром сырую котлету. Сквозь складки мяса выглядывали затравленные глаза. Хотя, возможно, Паша просто давно не видел Мстиславского.

– Тут такое дело, – начал Чекин.

– Говори скорее.

– Ну я бы хотел заняться пакетом…

– Так ты им и занимаешься.

– На ТЭК никого нет. Вот парень, наш, предлагаю. Директором департамента или как-то так.

– А, помню. Наш парень? – как будто разговор шел без Паши.

– Наш в доску. И с нашими врагами уже повздорил, поломали они ему рога.

– Нам ломаные нужны. Добро. Только директором департамента по ТЭКу – несерьезно. Мне нужен полноценный зам. Он потянет.

– Ну… Я не знаю, – Чекин был не готов к такому повороту.

– Оформляем. Задел кадровый у нас есть. Назначение согласуем. Сейчас президент как раз озадачен, чтобы бензин дешевел все такое.

Вышли из кабинета Мстиславского уже с другим напряжением между телами, Чекин не знал, как себя держать, но крестьянская грубость оказалась лучшей валютой, чтобы откупиться от смущения. Похлопал по плечу, но по касательной, как бы гладил, как бы ровня:

– Ты у нас везунок. Ты вообще в карьере везунок. Доверие чуешь?

– Чую.

– Ну тогда тащи диплом, что там у тебя есть. Хотя в кадрах хранится же все. В общем, давай, сегодня среда, с понедельника выходишь. Согласование обычно длится несколько месяцев. Но Мстиславский формальности не любит. Работай, начинай, потом согласование придет.

– То есть и.о.?

– Да не обязательно. Это как кадры истолкуют резолюцию Мстиславского. Да и тебе какая разница?

Паша сидел дома, перед глазами плавали цветные круги. Так в детстве он смотрел на солнце сквозь полузакрытые веки, и было красиво, было радостно. Он набрал Люду. Он ее едва с Новым годом поздравил, и не звонил больше.

– Привет!

– От старых штиблет. Что звонишь?

– Как сама?

– Я в порядке. Вот делаю мужские дела, потому что мужиков нет в этом гребаном городе. А ты все тугрики сшибаешь?

– Я в Группу возвращаюсь.

– Правильно, отодрали тебя, теперь возвращайся, полы мыть.

– Замом Мстиславского.

– Да?

Это было многозначительное «да». Тут же вот прямо выкидывать белый флаг Люда не могла. Но и тянуть, устраивать многоходовку, вроде как постепенно теплеть к прежде постылому – это было чересчур сложно для ее ума. Несколькими вопросами, нехитрыми уверенными словами она добилась магического «поужинаем вместе, все расскажешь», и можно пить шампанское и потирать потные от усердия ладошки, после ужина еще ни один лох не уходил живым.

Еще не настал понедельник, а Люда переместилась назад, потому что после ужина был визит в квартиру, был секс, были выкрики и извивания худого, знакомого тела, были слезы, «что же мы с тобой творим», были заверения. И ведь посмотреть со стороны, как грубо все обделано. Он из Группы – она от него, он в Группу – она к нему, такой пунктик у нее, ей нужен чиновник, ей нужна власть, она и трахалась-то без Паши с полковником охранки. Полковник, конечно, власть, но слишком власть, сам приходит, сам уходит, а этот дурачок всегда под рукой. Вот так все прозрачно со стороны, но кто в состоянии посмотреть на свою жизнь со стороны? Паше хотелось вернуться в то счастье, когда он, ничего не решая, решал все, когда он не имел риска ошибиться, потому что Группа не может ошибаться. И вернуться целиком, и раз в том счастье была Люда, в этом тоже должна быть Люда. Так и только так.

У каждого была своя логика, но расчет – только у одного в этой сделке.

Глава 2. Летс гоу

В Группе многое изменилось, о чем-то Паша знал, а что-то мимо него прошло. Скандал с неким Розановым, например. Хотя этот скандал имел к Паше и крутому повороту в его судьбе непосредственное отношение.

Розанов был заместителем Мстиславского и его правой рукой, хотя правых рук у Мстиславского было много. Но Розанов был одной из самых правых, он был знаком с Мстиславским еще до того, как тот стал главой Группы. Назначение Мстиславского на этот высокий пост состоялось не без некоторой интриги, поскольку таких, как Мстиславский, много, а число высоких постов не бесконечно. Ну, из Питера. Ну, относительно чистенькая биография. Понадобились определенные телодвижения, которые Розанов радостно совершал, радея за общее дело.

– Братцы, поднажмем, это же как успеть на поезд, едущий к счастью, лишь бы попасть, а там все воздастся, – говорил Мстиславский, и Розанов поднажал с товарищами, показал класс, представил будущего главу Группы как крайне эффективного чувака, ну и стал Мстиславский тем, кем стал.

Не все из тех, к кому Мстиславский обращал свое «поднажмем», не все из тех, кто толкали тело Мстиславского в вагон поезда, ищущего к счастью, сами в этот поезд попали, это уж как водится, эй, дубинушка, ухнем, сама пойдет, но бурлак остается на берегу, а барка раскрывает белый парус одинокий и мчится с мели в морские просторы. Но Розанов попал, и стал замом Мстиславского, курировал даже важные направления, и, кабы не скандал, именно теперь ему выпало бы сесть на ТЭК.

Но не сел, а вылетел так, что сотрудники боялись теперь фамилию Розанова произносить. Сам Мстиславский не уставал повторять, что избавился от Розанова и его друзей из-за их непрофессионализма, но это была отговорка для интервью несведущим журналистам с глубокими складками на озабоченном судьбами отечества челе, все же понимали, что так не бывает: десять лет наперсник и перший друг, а тут вдруг непрофессионал. Паша пытался узнать у Чекина детали.

– Ну он совсем же глупый, – разъяснял Чекин ситуацию по Розанову, – Пока он на периферических делах ковырялся, или общие правила разрабатывал, а не работал с конкретными компаниями, его глупость не была так заметна. А потом выпал случай испытать его в деле. Дали ему приличную компанию обработать. А он вместо того, чтобы сделать, что велено, да и радоваться жизни, поперся к Мстиславскому. Дескать, я тут странные вещи заметил, ваш зам Голохвостов на этой компании давно сидит, и зарплату от нее получает.

– А что Мстиславский?

– А что Мстиславский. Мстиславский не любит, когда его загоняют в угол. Он же не может признать, что так и есть, потому что этот Голохвостов его с говном сожрет. Но не может и сказать, мол, да мне плевать на коррупцию. Так можно и в себя плюнуть. Поэтому Мстиславский сначала прифигел от такого поворота, потом говорит Розанову – ну да, конечно, мы тут всех на чистую воду выведем, будут кровью харкать. Этот идиот идет к себе в кабинет и ждет, когда Голохвостов кровью-то харкать собственно начнет. А он все не начинает и не начинает. Более того, люди Голохвостова напоминают, что пора делать дело, на которое тебя партия и правительство отрядили, а именно – обтяпать так бумажки, чтобы Голохвостов мог свою зарплату от компании оправдать. А то компания бабки-то Голохвостову платит, но возникают некие проблемы, которые сам Голохвостов решить не в состоянии, почему собственно и понадобился Розанов.

– Прикольно.

– Да не то слово. Тогда этот Розанов снова идет к Мстиславскому, так и так. Тот опять – да они у меня в одних подтяжках побегут прочь по стерне некошеной. Но опять не бегут, а на Розанова уже конкретные телеги, где мол нужный коррупционный результат? Ну Розанов возьми, и что-то там вякни за периметром, то ли в разговоре со Счетной палатой, то ли еще где. И, естественно, в 24 часа, да какие в 24, в минуту вылетел, ибо нефиг.

Паша прослушал краткое содержание этой потрясающей истории, и губу закусил. То, что высшие сотрудники Группы лично курируют крупнейшие компании и получают от них вторую зарплату – это он узнал, уже когда из Группы ушел. Потому что на прежней своей должности доставались ему разные объедки и от дел, и от информации, а ведь не последний пост занимал. Но что можно так глупо себя поставить, как Розанов, это, конечно, был для Паши и кейс, и урок, не будь, как Розанов, усвоил себе Паша, и для начала потер все, что мог потереть: в почте, в социальных сетях, аккаунты из соцсетей удалил вообще, новая жизнь, новые правила.

Паша пока осматривался – в своем огромном новом кабинете, в своем компьютере с гигантским экраном, который, впрочем, оказался девственно чист, и лишь игрушка «Солитер» болталась от прежнего владельца. Но главным были контакты с другими замами Мстиславского, Паша перемещался в элиту, и эту элиту надо было знать.

Паша теперь ходил на посиделки в задний кабинет Мстиславского. Задний кабинет – это комната за неприметной дверью позади рабочего стола руководителя. Именно там происходит все самое интересное в жизни чиновника. Какие чиновники помоложе – прут проституток, какие постарше да поразвязней – сами подставляются смазливым делопроизводителям и инструкторам. Но чаще всего там хранят подарки и бухают. У российского чиновника интерес к сексу держится вблизи точки абсолютного нуля, отсюда все эти неловкие шутки про «нас и так работа трахает», надо же как-то объяснить самому себе, что ты сделал со своим организмом. А вот выпивка – это святое.

У Мстиславского там был склад подарков: гобелен от коллег из Узбекистана, самовар из Тулы, бесконечные письменные приборы «60 лет заводу Арсенал», «С днем шахтера», «80 лет в составе России», все страшное, убогое и непривлекательное даже для такого выдающегося эстета, каким был Мстиславский. Но главное, тут был низкий столик, бар, в баре лучший в мире алкоголь, прекрасные бокалы (взяли из Гусь-Хрустального, когда грохали завод, последняя плавка), и чудесные кресла. В этих креслах решалось почти все, что имело смысл решать в Группе.

Люда Пашу прибрала для столь ответственных посиделок, затащила его в магазин, устроила ему чудесный костюм, костюм пингвина – в таких ходят наши чиновники, из-за особенностей кроя походка обладателя костюма смахивает несколько на походку пингвина. Вообще, появление женщины в доме при том, что Люда лишь условно могла зваться «хозяйкой», имело положительное значение: воздух в квартире стал чище, в ходе генеральной уборки с пола были убраны следы блевотнины, а из-под кровати выгребли мусор, в том числе окурки, стоптанные тапки, заляпанные спермой носовые платки и прочие артефакты времени пребывания Паши в статусе бизнесмена.

На одной такой посиделке, едва ли не на первой, Паша познакомился с Уморовым, замом Мстиславского, который занимался очень важной государственной задачей – делал так, чтобы не росли цены. Власть периодически внушала Мстиславскому, что цены не должны расти, Мстиславский возвращался на взводе и стращал Уморова, отчего Уморов был прыщав, плешив и выглядел несчастным. В штате у Уморома трудилась масса народа, и, когда Паша прибыл в подчинение Мстиславскому, Уморов занимался хлебом.

Хлеб принялся дорожать, на это были объективные причины, как то удорожание зерна, электричества и прочих накладных расходов, но главное, сокрушался Уморов, Группа некогда приняла решение, решение крепкое и на века: пока стоит Мстиславский, стоит и это решение. Это решение таково, что цены растут. Решение отменять нельзя, но нельзя допустить и удорожания хлеба.

– Что же это за решение?

– Да есть тут у нас одна компания в стране, которая одна фактически занимается удобрениями. Пришла она к нам, пришла давно, стала ныть, что она великая, и как сделать так, чтобы ей никто не мешал, и Группа приняла решение о недискриминационном доступе компаний к сырью, из которого делают удобрения.

– То есть Группа эту компанию кинула?

– Как так кинула?

– Ну раз недискриминационный, то все могут начать заниматься этим бизнесом.

– Чудак человек. Там правила надо читать. Ты же в закупках подвизался.

– Ну.

– Ты знаешь, что формально-то везде конкурсы да аукционы. А твоя задача, чтобы и конкурс, и не конкурс одновременно.

– В целом так.

– И здесь похоже. Условия недискриминационного доступа таковы, что только эта компания по факту может удобрениями заниматься. Да там страшное дело, все юристы как проклятые работали, Мстиславский лично курировал. Теперь в этот бизнес никто не сунется. А еще мы сделали так, что компания имеет право фиксировать внутренние цены в валюте.

– Внутренние?

– А что тебя удивляет?

– Чудно как-то.

– Ну точно с Луны свалился. Да, и горе тому, кто задаст вопрос, а с какого собственно рожна. Потому что там такие люди завязаны, что они просто приходят к кому надо, и говорят – так мол и так. Мы дети шпионов. То есть ваши дети. Мы и для этой компании устроили подобный режим. Теперь, чтобы в России что-то вызрело, надо раскошелиться, эти вонючие крестьяне и кошелятся. Однако же задача властью поставлена – хлеб дорожать не должен. Потому что пенсюков обижать нельзя. Если пенсюки идут на митинг, ты их в автозак так просто не скрутишь. Митингов пенсюков у нас очень боятся.

– И что ты делаешь?

– Да что… делаю.

А делал Уморов следующее. Устраивал облавы по мелким пекарням. Тем, что не связаны с детьми шпионов. Купит какой-нибудь чудик оборудование, наладит контакты, и печет хлеб. И не стоит за чудиком никого. Приходят к нему, так мол и так, сговор тут у вас, и нарушения. А сговор легко припаять, потому что в провинциях часто большие хлебзаводы лежат, только мелкие пекарни и работают. В итоге, конечно, нехорошо получается, не растут цены в магазинах, но только потому, что нет хлеба, исчезают сами эти пекарни, исчезает продукция этих пекарен, что-то завозят с соседних регионов, это «что-то» расхватывают к обеду, Советский Союз глазами зарубежных гостей получается, но хоть так.

– Не идеальное решение, – признавал Уморов, и крутил рукой в воздухе сложную петлю, а на руке были часы, подаренные некогда Мстиславским. Знатные часы. Но даже часы не спасали от безвыходности коллизии.

В те же дни случился другой скандал, вроде как мелкий, но громкий, потому что Мстиславский заподозрил в его организации отставленного Розанова.

– Эта гнида все никак не успокоится, как бы ее заткнуть? – рассуждал Мстиславский даже на официальных планерках, хотя все данные показывали, что Розанов ни причем. Просто грубо сработали товарищи в регионах.

Некая глазная клиника в Туле расположилась в недурном особняке, который успела взять себе в собственность. У одного крупного бизнесмена появилось страстное желание устраивать балы, ассамблеи, чтобы благотворительные билеты, дамы с голыми плечами и непременно иереи. Прогуливаясь по центру города, он завидел угловое старое здание с высокими окнами, представил, как будут мелькать в этих окнах силуэты вальсирующих, да и принял решение – особняк оттяпать. А куда обратиться? Автоматчиков же не пошлешь (хотя автоматчики у него были). Конечно, в Группу.

Группа местная стала смотреть, что в клинике не так, но ничего не нашла. Паша за голову схватился, когда узнал, что глазникам все же предъявили. В бытность его, Паши, руководителем департамента у него также были подобные грязные и мелкие дела, но чтобы так топорно их обделывать – конечно нет, конечно надо лучше, тоньше, стройнее.

Во-первых, эти тульские самовары придрались, что пациенты попадают не к одному доктору – его фамилия была Кирсанов – а еще и к коллегам доктора, Фроловой и Ветошкину. Получалось, что под маской Кирсанова орудовали еще и Фролова с Ветошкиным. А это уже сговор. Три доктора сговорились по цене (цена-то у клиники была одна, что ты к Кирсанову идешь, что к Ветошкину), замаскировали сговор тем фактом, что, мол, все в одной клинике работают, и давай рынок искажать.

– А если завтра все офтальмологи Тулы будут работать в одной клинике и брать одну цену, это что будет, это рынок будет, или олигополия? – страстно говорил на суде сотрудник Группы.

Во-вторых, Группа подослала даже своего сотрудника, чтобы тот все разведал. У сотрудника было нормальное зрение, этот вопрос не доработали, поэтому в клинике его лечить не стали, закапали в глаза, и отпустили. В тульской Группе долго думали, как теперь выкрутиться, ведь шпион не успел все разведать.

– А зачем ты очки носишь?

– Это хамелеоны для понта!

Но потом придумали, как им казалось, гениальную штуку. В рекламе сказано «вылечим всем», а вот этого не вылечили, ну все, дебилы со стетоскопами, вы попались.

Кирсанов однако же оказался гадом еще тем. Нет чтобы с печальным писком чайки раствориться в реке Лете, и всплыть где-нибудь в Израиле вместе со своим Ветошкиным. Кирсанов был доктором, который прошел районные клиники, нищету, унижения, к сорока годам он добрался до собственного дела, считал его вершиной жизни и просто так не собирался с этой вершины сходить. Они с Ветошкиным и примкнувшей к ним Фроловой наняли адвоката, который на суде даже не сильно огрызался, дело-то было белыми нитками шитое. Суд с позором Группу провалил, любитель ассамблей накатил на Группу, а там уже взятки получены, а самое чудовищное – это отдавать уже принятую взятку, в общем, конечно же, не без Розанова, он научил.

– И впредь всем урок, – громыхал Чекин (Мстиславский все же не марался с таким делом, чтобы публично о нем говорить), – Включайте голову. Ищите фактуру. А клинике все равно работать не дадим. Розанова же расстреляем из базуки, едва он сюда сунется.

Розанов, однако же, соваться никуда не собирался, да и о клинике в Туле скоро забыли, потому что пришла беда, откуда не ждали. Беда свалилась на Уморова, а поплатился Мстиславский. Кончилась полоса везения у Группы, сокрушался Паша, прямо с моим приходом.

А дело было вроде плевое. Уморов, как хорошо усвоил Паша, занимался ценами. Гречка – странная еда, непонятная крупа, которую нигде в мире, кроме России, не едят – периодически подбрасывает властям неприятные сюрпризы. Начинает дорожать. В принципе проблема-то понятна, но она не лечится так просто.

– Народ беден, – объяснял Паше Стреляный, – У народа половина расходов – на еду. Люди покупают что подешевле. Гречка в норме очень дешевая. Дальше смотри. Небольшой неурожай. Гречка слегка дорожает. Если дорожает трюфель, богач его все равно покупает, ну было 100 долларов, стало 120, фигня. Не так ведут себя люди с последними деньгами. Было 12, стало 20? Беда, бежим закупаться. В результате паника, в результате цены растут уже не до 20, а до ста, ну а дальше ты в состоянии сам сообразить. Лечится это только временем и выбросом на рынок госзапасов.

Уморов попробовал лечить это классическими методами – нашел мелких производителей, да и грохнул их накорню. И за сговор, и за монополию, и вообще. Но нехорошо получилось. Сам Уморов объяснял ситуацию «происками», Паша кивал, хотя в глубине души понимал, что это от вала, от избытка действий, замылился глаз, утомилась рука. Короче – вышло так, что Группа начала репрессии как раз в тех регионах, где пресловутая гречка и не собиралась вроде дорожать. Но после разгрома местных торговцев и производителей она предсказуемо скукожилась на прилавках и подорожала. Паша был свидетелем, как в Группу, Мстиславскому, звонил министр сельского хозяйства.