Текст книги "Песня первой любви"

Неделька

Ай и выдалась у одного человека крайне неудачная неделька! Во-первых, что-то многовато работы бумажной сыпанули в конторе. Ну а потом приезжали гости из деревни, и все сильно пили. Некто Бурмата ходил к соседям спички просить, а на другую ночь – соли. Братья Прусаковы подрались на лестнице. А какая-то тоже ночью, но уже к утру по ошибке застучала в дверь совсем чужая, сильно беременная девушка, разыскивающая своего неверного возлюбленного. Она говорила очень резко, отчетливо и громко. Грозила милицией и исправительно-трудовыми работами. И все не верила, что ее возлюбленного тут нет. На скандал высунулись соседи и сказали, что все это им сильно надоело – будут писать заявление. Человек окончательно струсил. А вдобавок ему еще утром принесли какую-то, я уже и не помню откуда, повестку, чтоб он куда-то пришел да все свое с собой имел. Человек подумал, повздыхал, прикинул, а потом взял да и повесился в ванной, на батарее парового отопления. Его и похоронили.

Так что где он сейчас – неизвестно. Лучше ему или хуже – никто не знает. Даже если и считать, что душа несомненно существует.

А вообще-то, откровенно говоря, даже если и считать, что душа несомненно существует, то все-таки зря он это сделал. Ну что там – гости бы уехали, девушка бы родила без него, повестку бы порвал, выпил бы еще водки или седуксену да и завалился бы спать, даже если и считать, что душа несомненно существует. Ведь куда нам спешить-то, ребята? У нас ведь, как говорится, все еще впереди…

Кто виноват?

Прошу зажмуриться, а потом широко раскрыть глаза. Вот! Вот она, легкая и весенняя улочка. Солнышко забавно лучики пускает и щекочет уставшую кожу. Детки копошатся в живых лужах, на углу спекулянты продают желтые цветочки, а студентка второго курса одного из институтов города К. Надя Фрезер гордо вышагивает в своем новом пальто под замшу и в сапогах на платформе, сливаясь с потоком заслуженно отдыхающих по случаю воскресного выходного дня. Дыша через значительный слой пудры и помады невинностью, молодостью и красотой, потряхивая в такт своими русенькими, ловко завитыми кудельками.

А навстречу ей – кто? А навстречу ей длинноволосый и белозубый, широкоплечий и нежный, скромный и любимый Вася Феськов, сын бедной вдовы из Слободы III Интернационала. По прозвищу Физя. Который, этот Физя, взаимно влюблен в эту профессорскую дочку Фрезер и, несмотря на длинные патлы и происхождение из блатного городского района, населенного бичами, ворами и проститутками, остался в этой жизни чист и гордо несет свою влюбленную голову.

Вернее, не ОСТАЛСЯ в этой жизни чист, а СТАЛ чист. Потому что ведь было же в детстве и отрочестве всякое: и стенка на стенку с вырванными из забора штакетинами, горбун Никишка во дворе, которого дразнили «Никишка-шишка», а он в ответ плевался очень метко и далеко, а также еще дальше пулял камнями, и эта самая Фенька-ПАРАФИН (пара фингалов), которая, что ни ночь, то и орет в чахлом сквере: «Парни, парни, ну вы чё, парни?»

А он взял да и стал чист. А потому, что он много читал. И научное, и развлекательное. А также – классиков. А также особенно Тургенева Ивана Сергеевича и Чехова Антона Павловича. О, Вася тонко их прочувствовал! И мнился ему звон хрустальных бокалов жизни, и помешивание серебряной ложечкой чая с лимоном, и милая, все понимающая жена, и сигарета с фильтром, и лекции, и научные изыскания, и вся его последующая красивая будущность на благо нашего общества.

И – встретились. И – чу, братья! Потому что – как? Как описать эту невинность и чистоту с двух сторон? Эти открыто глядящие на МИР глаза, в которых отражается вся наша бодрая Вселенная – и эта легкая улочка весенняя, и это солнышко, льющее лучики, и эти милые бабуськи с первыми подснежниками, и эта музыка из раскрытого окошка, и этот Вася Феськов, этот Физя, «милый, смешной дуралей». Иной раз напустит на себя черт знает что, а сам так смущается за столом, покрытым хрустящей скатертью, когда строгая мама Елизавета Арнольдовна разливает чай в фарфоровые чашки и пододвигает вазочку с вишневым вареньем:

– Кушайте, Вася!

Как? Ну как описать? Как описать, что застегивалась нежным наманикюренным пальчиком верхняя пуговица шерстяной рубашки молодого человека, которую он купил на деньги, заработанные в студенческом строительном отряде? Как? Что? Да нечего тут и сказать, нечего тут и описывать!

И тут с унынием и очень робко прошу вас снова зажмуриться и не открывать глаза до самого конца этого рассказика. Потому что, как бы это выразиться поделикатнее, я тут, конечно, не виноват, но как бы это поделикатнее… Ну потому что тут прибежали на тот же угол эти две паскудные, ужасные, грязные, ободранные, паршивые собаки-дворняжки со слипшейся грязной шерстью. Они мелко обнюхивали друг друга.

– Ой, какие собачки! – только и успела сказать Надя.

А больше она ничего не успела сказать да и не в силах была. Потому что эти самые собачки на виду у всех, на виду у всей бодрой Вселенной, тут же на углу вдруг это бурно занялись своими обычными весенними делами.

Лицо Наденьки пошло красными пятнами, но она крепилась.

– Что ты сказал, я не расслышала? – переспросила она.

– Я говорю, что двадцатого приезжает квартет старинной музыки «Партит». Взять билеты? – отвечал Вася, стараясь не замечать собак.

– Физя, идем отсюда, – вдруг сухо сказала Надя.

– А что случилось? – делано удивился Вася, сам сгорая от стыда.

Надя внимательно посмотрела на него. Вася глядел на нее искренним взглядом.

– Хам, дурак и подлец! – выкрикнула тогда Надя и, тоненькая, сорвавшись, побежала, побежала, побежала.

А Вася – за ней. И несомненно догонит. И клянусь, что будет у них и серебряная ложечка, и вся их последующая и красивая будущность на благо нашей Родины.

А собаки остались. Они сделали свое дело. Они глядели друг на друга и улыбались.

Пропавшая любовь

Он лежал в постели. На левом боку. Времени было – двенадцать дня. Простыня была и не свежая, и не грязная. Застиранная была простыня, и наволочка была застиранная, и вторая простыня, и накрыт он был тонким одеялом.

В окно, высокое окно, вливался серый свет сквозь пожухлые тюлевые шторы. Где-то чирикали птички, а может, это называется, что вовсе они не чирикали – пели, а может, и вообще молчали эти самые птички. Но во всяком случае хоть трамвайчики звякали, и шарканье прохожих ног шло, и шепоты вливались сквозь пожухлые тюлевые шторы.

Он лежал в постели. И уже на правом боку. И времени стало уже три часа дня. И он сказал: «Да что ж это такое, что ж это такое, в конце концов?»

Он на спину было лег, и было уж шесть, когда он завопил:

– Да что ж это такое? Что же это такое, в конце концов? Кто я? Кто я такой? Храбрый я, что ли? Вот на работу сегодня опять почти не пошел, а ведь начальник А.И.Кушаков, между прочим, смотрит совсем косо, хотя и от природы косой на один глаз начальник А.И.Кушаков. Да что ж это такое? Ну почему же я вдруг всего перестал бояться? Милиции перестал бояться, потому что она мне друг и ловит пачкающих блатных, автотранспорта я перестал бояться, источника повышенной опасности, военкомата, тюрьмы, монастыря, психиатрической больницы. Да я вдруг и баб перестал бояться! Все раньше боялся, что вот сейчас женят, а ныне уже и не боюсь! Хоть все сейчас сюда приходите, а я вас все равно не боюсь… Вот сегодня одной написал письмо, из которого ясно следует, что у нас с ней что-то было. А я все равно ничего не боюсь. Да что ж это такое, в конце концов? Господи! Да что ж это такое? Ну кто я стал? Кто я такой стал? Храбрый, что ли? С чего бы? Ведь выгонят же, выгонят с работы, заберут, посадят, задавят, залечат, женят?!

Заснул.

И додумать такую очень важную мысль не успел, потому что заснул. А спал всегда, будучи здоровым человеком, ровно, без сновидений…

Ровно в восемь вечера он перевернулся на живот и заплакал. Он плакал во сне. Ровно, без сновидений. Без мысли, без сердца, без страсти, без горя. Без боли, обняв серую подушку свою, как ищут спасение свое. И он был – о, как плохо! – он был один в мире. Всю свою любовь он частью сам растерял, частью отняли, частью просто пропала. Но позвольте, позвольте, скажут мне. Позвольте, но ведь ровно в это же время миллионы людей любили, дышали, страдали. Бесчисленные симфонические концерты исполняли Чайковского и Гайдна. Миллионы сидели в уютных библиотеках, где волшебен зеленой лампы свет над шелестящими страницами. Ученый в черненькой шапочке что-то важное объяснял, тыкая указкой в карту звездного неба. Едва соприкасаясь нервными тонкими пальцами, шли по серебристым лужам юные, луной облитые фигуры. Пульсировала кровь, ревели авиамоторы, крутились карусели, шампанское выплескивалось из плотных горлышек в хрустальные стаканы.

Но что стоит все это, если человек лежит в восемь вечера на животе и плачет во сне? Ровно, без сновидений. Без мысли, без сердца, без страсти, без горя. Без боли, обняв серую подушку свою, как ищут спасение свое.

Кто этот человек? Я? Я не знаю. Я смотрю на себя в зеркало, но я не узнаю себя.

– Эх ты, – сказала мне моя баба. – Какое зеркало разбил!

– Чего орешь? – сухо поинтересовался я. – Тебе что важнее – зеркало или я?

– Конечно ты. Ты это знаешь, но все же как-то же ведь надо немного держаться, – продолжала ворчать баба.

– Мой ангел! Кумир мой! – вскричал я. – Вы похожи на половую лилию, благоухающую в Садах Аллаха. Я боготворю вас, ангел вы мой! Я целую кончики ваших крыльев!

Баба перестала плакать и с любопытством взглянула на меня.

– Ты зачем кривляешься?

– Что? – спросил я.

– Не половую, а полевую, – сказала она.

– Разумеется, разумеется, ангел мой! – сказал я.

* Поэта Лещева. – Александр Лещев – реально существовавшая персона, псевдоним поэта Льва Тарана (1939–1991), тоже уроженца города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, моего старшего товарища, друга, автора до сих пор не опубликованного полностью романа в стихах «Алик плюс Алена». Лещева-Тарана за этот роман именовали в «андерграунде» «доперестроечным Генри Миллером».

КАРТИНКИ В КАРТИНЕ, А НЕ ОСКОЛКИ. И я уже не говорю о ваших АНТИФЕМИНИСТСКИХ высказываниях. Это – частное дело каждого. Но АРХИТЕКТОНИКА этих ваших так называемых осколков, АРХИТЕКТОНИКА! Ведь вы их совершенно ИСКУССТВЕННО объединили! Вы понимаете, они не только СЮЖЕТНО, они и ПОДВОДНО никак не связаны. Вы помните знаменитый АЙСБЕРГ ХЕМИНГУЭЯ? – Модная тогда окололитературная болтовня. А феминистки в СССР отродясь не водились, это сейчас в Российской Федерации их полным-полно, но я не верю в искренность их убеждений.

Тихий Евлампьев и Homo Futurum

А вот какой случай вышел с тихим инженером Евлампьевым, когда он ласковым июльским вечерком вышел на асфальт своего каменного квартала, чтобы подышать немного свежей прохладой, озаренной неземным сияньем далекой луны, снять с себя напряжение рабочего дня, прошедшего в ругани с нахрапистым представителем заказчика, приготовиться к волшебной июльской ночи с молодой женой Зиной, чертежницей, которая в данный момент, разобрав постель, раскладывала на белой скатерти пасьянс, нежно сказав Евлампьеву на прощанье: «Ты смотри, Гришенька, далеко не уходи, а то я за тебя боюсь…»

Улыбался Евлампьев простоте и нежности своей подруги, и вертелись у него в голове очень удачные ответы на некоторые нахальные реплики этого грубого Пигарева, когда вдруг остановил его мягкий, созвучный погоде голос:

– А пивка не желаете, товарищ?

Евлампьев вздрогнул и совершенно зря: перед ним стоял сугубо мирный человек в габардиновом макинтоше, и он тоже улыбался Евлампьеву – добродушной улыбкой пожилого рта.

– Но, собственно, уже поздно, – ответил Евлампьев, поправляя очки и указывая на знакомую ему, оживленную по дневной жаре пивточку на открытом воздухе.

– Да что вы! – еще пуще разулыбался макинтош. – Для хорошего человека… вот у меня немного есть… я днем три литра брал, а зачем мне оно так много?

И он увлек Евлампьева в пивточечную лунную тень и быстро вынул откуда-то из бурьяна початую банку этого столь любезного народу напитка.

– Да нет, да что я, уже поздно, – слабо сопротивлялся Евлампьев.

Но вскоре сдался, покоренный ненавязчивой вежливостью встречного и гармоничным блеском чистого стакана, самый вид которого опровергал любую спешную мысль о предполагаемой антигигиенической заразе.

– И за все это дело вы просто отдадите мне рубчик тридцать восемь копеечек. Восемьдесят восемь копеечек по себестоимости, а полтинничек за хлопоты, мне много не надо, – все журчал и журчал голос угощающего.

– Да, конечно. Вот тут рубль пятьдесят, возьмите, конечно, – сказал все еще смущающийся неизвестно отчего Евлампьев.

– А вот тут двенадцать копеечек сдачи, – ласково ответил пивной дяденька.

– Да уж не надо, – махнул рукой Евлампьев.

– Нет уж, надо! – Человек в макинтоше вдруг посуровел и даже, как это часто бывает, стал выше ростом. – Мне чужого не надо, а в противном случае – отдавайте пиво обратно. Я вам не спекулянт какой!

Совершенно сбитый с панталыку Евлампьев положил мелочь в карман пиджака и уже совершенно робко предложил щепетильному незнакомцу разделить с ним вечернюю трапезу.

– А вот это – другое дело, – любезно согласился тот и без лишнего куража опрокинул один за одним два или три стаканчика. Выпил и Евлампьев.

– Вот вы, конечно, очень хотите узнать, кто я такой, – вдруг сказал незнакомец. – И не отпирайтесь даже, юноша, я вижу сей вопрос в ваших искренних глазах. Но сначала я… дайте-ка я вас определю. Так… Вы, конечно, имеете высшее образование и наверняка зарабатываете немыслимую кучу денег.

– Да уж какая там немыслимая, – улыбнулся слегка охмелевший Евлампьев. – Сто двадцать рублей ну и еще иногда квартальная прогрессивка.

– Боже правый! Ужас! Да вы – миллионер! – закачался незнакомец. – И что же вы, безумец, делаете с такой кучей денег?

– Как что? – опешил Евлампьев. – Трачу. Я женат, кстати, – зачем-то добавил он.

– Это понятно, – тоже неизвестно почему согласился незнакомец. – Но ведь и супруга ваша наверняка что-нибудь подобное зарабатывает. Эти кипы денег – на что они вам?

– Как на что? – Евлампьев почувствовал раздражение. – Ну, есть, пить, покупать книги… Разве можно все перечислить? Я еще долг от свадьбы не отдал.

– Вот то-то и оно, – опечалился незнакомец. – С такими громадными суммами неизбежно приходят такие же немыслимые расходы.

– А вы? – сердито сказал Евлампьев.

– А я? – загадочно улыбнулся незнакомец.

– Да! Вы! А вы – как? А вы – что же?

– А я «вот так», и я «вот то же», что я вам скажу, и вы мне совсем не поверите. Я вам скажу, и вы мне совсем не поверите, потому что я живу совершенно без денег.

– Ну уж, совсем-таки совсем? – сыронизировал Евлампьев.

– Совсем-совсем. И вот я вижу по вашей улыбке, что вы меня подозреваете, так я вам отвечу, что я без денег живу совсем, и живу очень даже правильно, чисто и хорошо.

– Интересно бы узнать – как? – все еще острил Евлампьев.

– А вот сейчас и узнаете. Ну, начнем с самого главного, с хлеба, так сказать, насущного. Вот вы, желая снискать его, дуете, например, в кафе «Уют» и там поедаете сухого бройлера – разносчика язвы. А я – нет. Я тихохонько занимаю любимый столик у окошечка диетической столовой, и мне там с ходу дают супчик постненький – девять копеек тарелочка, капустка отварная, экономически выгодная, – пять копеек, чаек без сахара – копеечка, хлебец – бесплатно. Итого – пятнадцать копеечек. Честно и полезно для здоровья.

– И вы сыты?

– И я сыт. И у меня не будет язвы.

– Но это же все равно деньги, пускай даже тринадцать копеек, – не сдавался Евлампьев.

– Даже не тринадцать, а пятнадцать. Но какие же это, между нами, деньги? Это ж – пыль небесная, а не деньги. Идем дальше. После насущной пищи мне захотелось, например, пищи духовной. И что же делаю я? А я иду, например, в книжный магазин, где какая-нибудь персона важно листает перед покупкой прекрасные репродукции – например, того же западного Пикассы, ценою в 160 рублей книжка. Я тогда пристраиваюсь со спины и тоже их все смотрю, обогащая кругозор. И глаз мой увлажняется, увлажняется, а лицо сияет от духовной радости. Вы улавливаете мою мысль?

– Я улавливаю. Я все улавливаю, – сказал Евлампьев. – Но ведь семья. Ведь существуют же у вас какие-то семейные обязанности?

– А я не женат, – сказал незнакомец.

– Ну, в конце концов, тогда… женщины, что ли? – запутался деликатный Евлампьев.

– Ну-у! Ай-я-яй! Да как же это вам не ай-я-яй! – Собеседник погрозил ему пальчиком. – Да ведь это же и безнравственно где-то – ставить любовь, наличие женщины в зависимость от денег! Да вы понимаете, что декларируете? – упрекнул он Евлампьева.

Евлампьев молчал.

– Давайте я вам тогда расскажу вот еще что. Я вам расскажу про одежду. Я ведь убедился, что и одежду, как это ни странно, совсем не надо покупать. Потому что нынче все покупают новую одежду, а старую куда им девать? В комиссионку – да кто ее там купит? Барахолки закрыты. Вот они и отдают ее мне. Вот вы посмотрите – какой на мне макинтош солидного производства, а какая на мне кепочка, вышедшая из моды в 1964 году, а какие на мне остроносые ботиночки, которые нынче никто не носит?

И он стал сильно вертеться перед Евлампьевым. А Евлампьев молчал.

– Но это не самое главное, – сказал крутящийся прохиндей, приблизив к Евлампьеву умное лицо. – Это не самое главное, что меня греет. А самое главное, что меня греет, это самое главное заключается в том, что я как бы являюсь прообразом человека будущего, Homo Futurum, если можно так выразиться.

– Ну уж, – сказал Евлампьев.

– Да не «ну уж», а точно. Ведь скоро денег ни у кого не будет. Вы ж читаете газеты и ходите на собрания. Вы, конечно, можете сказать, что я путаю, что я неправильно понимаю. А я вам отвечу, что я все правильно понимаю и ничего не путаю. Ну, допустим, будет у нас изобилие всего. Но это же не значит, что мы все должны обжираться бройлерами, наживая язву, и ежедневно менять бархат на парчу. Не значит? А раз не значит, то я являюсь прообразом человека будущего. Ох, меня потом вспомнят, меня потом вспомнят! Вспомнят, что был такой один первый чудак, у которого не было денег в то грозовое время, когда они у всех были. Ох, вспомнят!

И он воздел к небу свои уверенные руки. А тихий Евлампьев внезапно остановил его строгим жестом взятия за плечо.

– А хочешь, сейчас в морду дам? – вдруг очень естественно предложил он.

– Это еще за что? За мою же доброту? – обиделся незнакомец.

– Да не за доброту твою, а за мой рупь. Давай я тебе дам рупь, а за этот рупь я тебе двину разок в морду. Хочешь?

– Нет, не хочу, – подумав, ответил незнакомец.

– А что так? – кровожадно ухмыльнулся Евлампьев.

– А то, что это никому не выгодно. Ни вам, ни мне. Вы тратите свой рубль на антигуманный поступок. И, видя в вас человека, читавшего сочинения Федора Михайловича Достоевского, я ничуть не сомневаюсь, что вы потом будете страшно мучиться и лезть ко мне с целованиями. Невыгодно, чтоб меня за один и тот же рубль и лупили, и целовали. Давайте уж тогда два, что ли?

– Да нет, что вы. Действительно я что-то… того, – замешкался Евлампьев. – Запутали вы меня своими логическими парадоксами, что и на самом деле… немножко совестно, – криво улыбнулся он.

– Да уж конечно. Бить человека за деньги ради удовлетворения собственной животной прихоти – очень красиво! – подтвердил незнакомец.

Они замолчали.

– А знаете что? – неожиданно предложил незнакомец. – Знаете что – а дайте-ка мне лучше три рубля. Авось у вас и на душе полегчает.

– Это вы точно знаете? – спросил Евлампьев.

– Совершенно точно, – не мигая сказал незнакомец.

– Но у меня столько нету, у меня дома есть, а тут нету, – сказал Евлампьев.

– Ну, так и давайте до дому вашего дойдем, это ж рядышком, наверное, – догадался незнакомец.

– Да уж, рядом, – тоскливо пробормотал Евлампьев.

– Вот и идемте, – сказал незнакомец.

И они пошли, пошли по асфальту этого тихого каменного квартала, тихий Евлампьев и Homo Futurum. Капли росы выступили на асфальте. Засыпали пятиэтажные дома. И свежая-свежая ночная прохлада овевала их, тихого Евлампьева и Homo Futurum’a, свежая ночная прохлада, озаренная неземным сияньем далекой и ко всему привыкшей луны.

* …я днем три литра брал, а зачем мне оно так много? – Затем, что при Советах за разливным пивом стояли вечные очереди, и не было, разумеется, как сейчас, в каждом ларьке десятков разновидностей бутылочного пива.

Восемьдесят восемь копеечек по себестоимости. – Учитывая, что литр разливного пива стоил в СССР 44 коп., в банке оставалось 2 литра напитка.

Я еще долг от свадьбы не отдал. – Потому что были такие времена и нравы. Свадьбу справляли шикарно, чтобы «в грязь лицом не ударить», потом скромно обеспеченные люди расплачивались за нее долго-долго.

…хлебец – бесплатно. – До середины 60-х хлеб действительно в столовых давали бесплатно. Потом он стоил 1 коп. кусок. Тоже в общем-то бесплатно.