Текст книги "Песня первой любви"

Было озеро

Если бы вы, читатель, спросили любого из жителей села Невзвидово, что в К-ском крае, на берегу речки Качи, впадающей в наш красавец Е., спросили бы: «Товарищ, каково название озера, расположенного к северо-западу от вашего села?» – то вам никто-никто бы ничего бы совершенно не ответил бы, потому что этого озера давным-давно нет.

А то, что существовало здесь озеро, так это всем ясно. И образовалось оно, как образуются все озера на свете, – был сначала Мировой океан, а от него остались озера.

А жители вот отчего ничего не помнили: видимо, была какая-то дискретность в поколениях – старшие знали да забыли, а младшие и не знали, и никто им об этом не рассказал, а также пили в деревне очень много самогону и бражки.

Ай и зря забыли, зря. Ведь немало волшебных историй связывалось с озером в стародавние времена, ну а уж неволшебных – и того больше.

Может, именно здесь обитала русалка, которая покорилась портному и жила с ним супружеской жизнью на казенной квартире, а потом увела его к себе в омут, так что сгинул портной на веки вечные.

Может, здесь спасался сначала гигантский мезозойский зверь, тот самый, что в настоящее время оказался за границей, в Шотландии, на озере Лох-Несс.

Может быть, здесь, наконец, подвизалась известная всем золотая рыбка, которая с помощью старухи окончательно затуркала несчастного застенчивого старика и привела его обратно к разбитому корыту.

Может быть, и здесь, хотя в сказке и сказано, что дело происходило, дескать, на каком-то там «синем море», может быть, здесь, потому что – чтó есть озеро, если не высохшая часть Мирового океана?

Может, может, может, но вот уж то, что гибло в безымянном озере бессчетное количество народу и животных, – это такой ясный и неоспоримый факт, такая верная историческая и статистическая справка, что от нее довольно трудно отмахнуться…

И зимой тонули, и летом, и весной, и осенью.

Известно, что крутили в этом озере воду таинственные водовороты.

Таинственность их заключалась прежде всего в том, что никак не держались водовороты на месте: сегодня здесь крутит, завтра там, а послезавтра вообще черт его знает где.

И угадать даже не пытались. Портки кинут в высокие травы и ну купаться, а потом портки кто-нибудь чужой уж в дом приносит и до порога еще шапку снимает. И родные плачут-заливаются.

А если у рыбака (а их раньше много водилось на озере) лодка крепкую течь дает, то тоже – пиши пропало. К берегу гребет он, ан – не гребется, чудесно и не гребется. В лодке воды все прибывает. Глядишь, а челн уж и на дно пошел. Рыба пойманная, которая живая – вся на глубину хвостом виляет, а которая дохлая – та кверху пузом, а рыбачок вроде бы к берегу саженками наяривает, а тут опять же круговерть водяная в силу вступает, и гибнет человече беспощадно и до конца.

А к осени всё больше утки губили. Особенно собак. Охотник – хлоп со ствола. Утка на воду – хляп. Собака за ней – хлюп. И ни утки, ни собаки. Один охотник изумленный в скрадке на плотике чумеет, и дым у него из стволов сизыми кольцами выходит.

Утке-то все равно, потому что она – убитая и тонет уже, как предмет, а собачке – одно губительство, гибель ей приходит при отправлении служебных обязанностей, и многие собачьи головы с мучением смотрели в последний раз вертикально в небо и на хозяев, пропадающих и тоскующих на своих дрянных плотиках.

И зима тоже к несчастью. Допустим, выйдут с колотушками ловить сома и некоторое время успешно ловят, потому что рыбы, надо сказать, тонны в озере находились. Всякая порода: и щука, и сом, и карась, и карп, и язь с подъязком – всех, конечно, можно перечислить, да уж больно много места займет это перечисление, да и не это важно в конце концов.

Так вот. Допустим, выйдут зимой с колотушкой ловить сома по прозрачному льду, темному от озерной тиши и глубины. И вот уж он, серый, усатый, подплывает, родной, к лунке, чтоб цвикнуть маленько воздуху, прислоняется снизу усатой мордой ко льду и глядит выпученными генеральскими глазами, а вот тут-то и бьет его мужик через лед колотушкой по балде, и вся компания любителей свежей рыбы немедленно отправляется на озерное дно, потому что на месте удара образуется искусственная полынья, и от нее идут по льду водяные радиусы. Гибнет народ, хватаясь за края ледяные, гибнет, руки об лед режет!

А по весне все больше женщины и девушки тонули. Из-за весенней неясности береговой линии, а также потому, что белье стирать – исключительно привилегия женского рода, да и стирка была раньше не та, что сейчас, когда в кнопку – тык, ручку покрутил и получай чистые портянки. Не-е. Раньше, бывало, кипятят. Парят. На доске бельишко шыньгают, а уж потом и полоскать надо. Где? Да на озере, конечно.

Саночки загрузят – и туда, а лед уж и вскрыт почти, потому что – весна. Рассядутся прачки в кажущейся безопасности, растопырятся, шмотки по воде распустят, руки накраснят, а потом глядишь, а они уж на льдине-острове на середину выплывают. И тут им обязательно надо разогнуться, распрямиться, встать, а льдина – остров малый, она этого не любит, переворачивается по длинной оси, да еще придает бабе-жертве ускорение путем битья ее льдом плашмя по голове, чтобы незамедлительно шла на дно.

Ясно, что такое озеро быстро стало немило невзвидовцам, и они постепенно вообще перестали с ним дело иметь, а когда из села уехали все вольные рыбаки, кто в Улан-Удэ, а кто еще и подальше, на Чукотку, то и вовсе об этом естественном водоеме люди стали начисто забывать, и тут-то вот и наступил затяжной период дискретности поколений.

А тем временем озеро, скрытое от глаз и мыслей людских завесой нелюбопытства, стало мелеть, хиреть и постепенно окончательно испарилось, как испаряется постепенно весь Мировой океан.

И вот тут-то и обнаружилась под конец еще одна странность, страннее той странности, которая присуща была озеру за весь период его существования. А была та странность, которая присуща была озеру за весь период его существования, такова, что никогда трупы погибших людей и животных обнаруживаемы не были, и не было дна у озера, потому что багор или веревка с грузом до дна никогда не доставали, а ныряльщики-измерители тонули сами, так что через определенное время с начала существования жертв появилась традиция: погибших в озере не искать и автоматически считать их пропавшими без вести.

И если разобраться в том факте, что озеро никогда никого не отпускало и высохло в конце концов, то ведь если разобраться по уму, там должны были оказаться на высохшем дне всякие кости, угли, неизвестные отложения и, может быть, даже небольшое месторожденьице какого-нибудь полезного ископаемого, связанное с костными остатками.

Нету. Был я там.

Взору последнего человека, оказавшегося намеренно на месте бывшего озера (говорю вам, что был я там) и знавшему, что это бывшее озеро, а не еще что-нибудь бывшее, представилась невзрачная, малохудожественная и непленительная картина. Однообразная, слегка вогнутая чаша с углом наклона стенок от одного до трех градусов, в центре которой, в пупке, почти не блестел маленький, неизвестный издали предмет.

Я, конечно, подошел, и, конечно, разглядел, и увидел, что это всего лишь не что иное, как желтая пуговка от кальсон, желтая, с четырьмя дырками и даже с волоконцами истлевших ниток, которыми пуговица прикреплялась к вышеупомянутым прогнозируемым кальсонам.

Я, конечно, и гадать даже не стал, что здесь произошло и почему, если брать с научной точки зрения, а просто-напросто стал рассказывать эту историю всем знакомым людям, вот вам, например, имея целью, чтоб вы немножко смутились, если живете в своем ясном, прозрачном, прекрасном и новом мире.

И мне уже один тут как-то доказывал, что они все превратились в леших, ведьм, кикимор и ушли в лес, но это явная неправда, потому что лес вокруг озера вырублен давным-давно, еще до катастроф.

И решил я эту темную историю записать, потому что рассказываю я ее, рассказываю людям, а народ-то сейчас такой пошел: возьмет кто-нибудь да и опубликует всю озерную трагедию в газетах и журналах и, самое главное, получит еще причитающийся явно мне гонорар, если, конечно, на нашей одной шестой планеты или даже на остальных пяти шестых еще выдают деньги за подобные небылицы, хотя, как я это специально подчеркиваю, вся вышеизложенная история являет собой чистую правду до последней буквы, а вовсе не ложь.

* …желтая пуговка от кальсон. – Примечательно, что со страшным подозрением воспринималась тогда в редакциях детализация реалий и мифологизация действительности. Это рассматривалось мелким издательским начальством как уловка для того, чтобы тихонько пукнуть в присутствии советской власти и тем самым унизить ее.

Один редактор долго пытал меня, почему на месте деревни нашли именно пуговицу да еще от кальсон, подмигивал мне, говоря, что уж он-то понимает этот «тонкий намек на толстые обстоятельства». Врал он! Я ведь и сам этого до сих пор не понимаю. Я совершенно согласен с тем, что самоцензура была гораздо страшнее, чем цензура по имени Главлит, ведь эта контора теоретически должна была охранять и вымарывать только тайны. Хотя… вся наша жизнь была тайной, и главная из них – почему все-таки Россия не оскотинела окончательно за 74 года коммунистического правления.

Шыньгают. Парют. – Рассказ этот, как вы заметили, написан сказом, с употреблением просторечных выражений. Один из рецензентов исчеркал первые его страницы синим карандашом, переправляя «неряшливый стиль» на «литературно-грамотный». А потом устал, о чем и написал на полях, велев мне сначала хотя бы научиться грамотно писать, а лишь потом лезть в редакции со своей графоманщиной. Все это я сообщаю исключительно для того, чтобы подбодрить молодых литераторов, если им вдруг попадется эта книга, если они вообще что-нибудь еще читают, кроме самих себя.

…одной шестой планеты. – До своего распада в 1991 году СССР занимал по площади 1 /6 планеты, что почему-то приводило в необъятный восторг всевозможных агитаторов и пропагандистов.

Ошибки молодости

Как-то раз возвращаясь глубокой ночью домой, я был избит в кровь людьми, которых сначала принял за хулиганов и бандитов.

И они меня не за того приняли, за кого надо.

Я иду, а они в подъезде стоят. В моем, между первым и вторым этажом.

Стоят и говорят:

– Послушайте, парень, у вас есть закурить?

Есть, дал. Закурили и еще говорят:

– Послушайте, парень, а у вас совесть чиста?

Заранее улыбаясь, я хотел пошутить, что совесть у меня нечиста и что, по-моему, такого человека уже не осталось, у которого совесть чиста.

Но не успел я поострить, потому что меня ка-ак хряснут по физиономии, раз-раз, блик-блик, с левой и с правой стороны.

Ну и что? Смолчал, скушал. Их много, а я один.

– Все, что ли? – говорю. – Или будет какое продолжение?

А их человек пять было. Один прямо зарычал.

– Пустите, – кричит, – я его сейчас изувечу…

А эти его уговаривают. Они говорят так:

– Успокойся, Сережа. Не бойсь. Сейчас поговорим. Он сейчас свое получит, барбос противный. Не бойсь!

Сережа аж заскрипел зубами.

Скрипит, а я удивляюсь – откуда в них такой запал, крик и шум? Вместо того чтобы делать свое дело тихо, ограбить меня в тишине, они поднимают такую суету.

– Чиста твоя совесть?

– Чиста. Вы, ребята, зря думаете. Часов у меня нет, потому что их у меня уже украли, срезали с руки. Кому понадобилось?

– Заткнись! Так твоя совесть чиста? А что Лена уксус пила, эссенцию? Ты здесь ни при чем? Да? Тебя это не касается, да? У-у, гад!

Как они начали меня метелить! «Ах, Господи Иисусе, – думаю. – Бейте, раз на вашей стороне танки, пушки и пулеметы! Только бы с ног не сбили. Ведь затопчут. В котлету превратят. В фарш…»

– За что? – кричу.

– Знаешь, знаешь за что. Бейте его, ребята!

– Да не знаю я, честно не знаю.

А дело, надо сказать, происходило почти в полной темноте, так как, во-первых, – ночь, а во-вторых, – лампочки в нашем подъезде нету никогда. Темно. Луна.

Ну, били они меня, били. Огоньки в глазах – блик-блик.

А дальше они, значит, устали меня молотить. И я вижу, что устали, свалился на пол, лежу, постанываю тихонечко, жалобно. Больно все-таки.

Ну, они тогда решили посветить на меня спичкой, чтобы увидеть, все ли я получил свое или мне еще что причитается.

Посветили и видят, что я – не тот.

Тут они хотели бежать, даже немножко пробежали вниз по лестнице один пролет, но потом одумались. Вернулись, встали, стоят.

– Парень, – говорят, – даже и не знаем, что тебе сказать. Вышла беда, вышла ужасная ошибка. Мы тебя перепутали. Мы приняли тебя за другого, за подлеца.

– Ух, ну я его еще найду, я, я, я найду его еще, – сказал Сережа.

– Нет, я это дело так не оставлю, – сказал я. – Я на вас в суд подам, бандиты.

– Можешь подавать в суд. Можешь. Мы протестовать не будем. Раз так вышло нехорошо, то мы должны отвечать, но ты пойми…

Я себя пощупал. Я себя пощупал и встал. Зубы целые, губа напухла, бока болят…

– А что такое случилось? Почему? – говорю.

– Да ты пойми. Мы тебя приняли там за одного…

– Ух, попутаю! – взвыл Сережа.

– Понимаешь. Он. Лена наша, с нашего участка, с нашей бригады. Он – подлец. У него, оказывается, жена есть, ребенок.

– Да? – удивился я. – Неужели в нашем подъезде такой негодяй живет?

– В вашем, вашем. Дом 14, квартира 13. Нам сказали, что нету. Шляется. Снова. Гад.

«Ага, – думаю, – ладно. У нас, правда, и дом 16, а не 14, но какая разница, если Лена… У меня, правда, и Лены не было, но какая разница, если Лена… Нехорошо. И никто здесь, по-видимому, ни при чем. Что за черт? Что же это такое?»

– Он обещал жениться. Она с Сережей ходила. Он обещал жениться, а она Серегу – побоку. У, гад!

– Поймаю, поймаю, – сказал Сережа. – Не бойсь!

– И как только таких негодяев земля носит? Ведь надо же! Дайте закурить, – сказал я, зализывая раненую губу.

…И наливались синим чудесным светом синяки на моей физиономии, и подсыхали кровоподтеки, и затухали боли.

Жизнь опять стала прекрасна и удивительна. Я оказался не он. Ошибки молодости. Хотелось кричать от радости существования, но нельзя было, ибо на дворе стояла глубокая ночь. Было темно.

* Я на вас в суд подам. – Вообще-то все всегда в Сибири говорили «на суд», но я постеснялся такого просторечия. Решат еще, думаю, что я совсем безграмотный.

Дом 14, квартира 13. – Этот рассказ был написан в городе К., где я тогда жил около Речного вокзала на улице Парижской Коммуны, д. 14, кв. 13. Но мемориальная доска, что висит на этом доме, посвящена вовсе не мне, а создателю гениального Швейка Ярославу Гашеку.

Гашек во время Гражданской войны с февраля по июнь 1920 года «швейковал» на моей малой родине в качестве революционера-интернационалиста, издавал газету «Рогам-штурм» («Натиск»), не чурался спиртных напитков. Здесь же вторично женился – на работнице армейской типографии Александре Львовой, а когда вернулся с молодой женой в Чехословакию, на него подали НА СУД за двоеженство. Но он от суда отмотался и через два года умер.

В вихре вальса

У нас на первом этаже с божьей помощью помещается котлетная, и там очень часто различные люди справляют свои и общественные праздники, выпивая, закусывая и веселясь.

Так это вечерком идешь, а там уже все – раскрасневшиеся, поднимают заздравные чары, и исполняется неслышная, вследствие толстых стекол, музыка.

Как-то наблюдал: гуляли свадьбу, расположившись вокруг стола. Другой раз пели, показывая десны. Третий – декламировали стихи, но вино, однако же, все равно присутствовало.

А тут иду и замечаю – не там, где главный зал веселья, а где обычная раздевалка, там орудует молодой верзила с пушком над верхней губой. В одиночестве и сторожко глядя по сторонам, он тихо лазит по чужим карманам, кой-чего в них даже и находя, складывая в свои собственные.

Я постучал в стекло. Детина вздрогнул, замер и обмер. Я погрозил ему кулаком.

Детина попытался принять независимый вид и хотел было заложить руки в брючные карманы, но руки дрожали. Кроме того, карманы помещались впереди, а пиджак был длинный, как того требовала мода. Так что при подобной ситуации засовывание рук в брючные карманы являлось чистой нелепицей.

Я не уходил.

Детина вдруг стал ухмыляться. Он ухмылялся, ухмылялся, ухмылялся, а потом его лицо сложилось в плаксивую харю. Он склонил повинную голову, которую, как известно, не сечет даже меч.

Я нахмурился. И детина резко изменил тактику. Он принял позу Пушкина на утесе. Смотрел гордо и отрешенно. Каштановая прядка волос упала на его высокий лоб.

Я указал ему на карманы, в которых лежало похищенное. Детина отрицательно покачал головой.

Я настаивал. Сломленный моим упрямством, он вынул и показал следующие предметы: пачку сигарет «Феникс», носовой платок, зажигалку и медные копеечки.

Я выставил указательный палец, клеймя ворюгу. Тот отмахивался.

Тогда я привел в действие очевидный факт, что он – сыт, одежда – славная, волосы красиво подстрижены. И что ему, дескать, еще надо? Кроме того, я дал понять, что несомненно выдам его правосудию.

Малый чуть не заплакал и уж было хотел возвращать все, что украл, но потом сделал вид, будто не помнит, откуда, что, где взял. Он думал-думал, метался по гардеробу, затем в отчаянии скривил рот и вторично присвоил награбленное.

И здесь я страшно рассердился.

Я напомнил ему сквозь стекло, что он учился в советской школе, был пионером, а сейчас, возможно, является комсомольцем. И если он – студент, то каким же он станет командиром производства? А если работает, то как будет глядеть по временам в честные глаза своих товарищей по станку, простых рабочих хлопцев?

А родители? Родители его умерли бы от позора, узнав про это. Что бы они испытали, оказавшись на моем месте? О! Об этом страшно даже и подумать!

Я возвел глаза к небу.

А когда я их опустил, то с удивлением увидел, что он уже не один. Юное существо, все в воздушном, шутливо барабанило великана по спине, увлекая его в залу. Великан отбивался и делал комические жесты.

Но она так на него смотрела, столь дрожали локоны ее искусно сделанной прически, что акселерат развел руками и, гнусно мне ухмыльнувшись, исчез из раздевалки.

А был, между прочим, март. На улице – снежная каша. В воздухе пахнет распускающимися листочками, и воздух густ.

Расплескивая лужи, я бросился к главному окну и увидел бешеное кружение вальса.

Юные пары. Все как на подбор. Рослые. Красивые. Здоровые. С белыми зубами. Смущенными улыбками.

Девушки длинноногие. Парни широкоплечие.

Девушки длинноногие, парни широкоплечие, вовсе не пренебрегая старинным танцем, целиком отдались его вихрю. Заставив тем самым умолкнуть злые языки, твердящие, что что-то, дескать, неладно, что-то, дескать, не так с нашей молодежью в частности и со страной вообще.

И я вглядывался до боли в глазах, но давешний ворюга уж весь растворился в хорошей массе.

Все были хорошие, все имели каштановые волосы и длинные пиджаки, всех любили сиятельные девушки. Да и какое я право имею огульно обвинять? Как я могу выискивать? Ведь я могу оскорбить хорошего, допустим, парня. Перечеркнуть целую человеческую судьбу! А ведь нет ничего хуже несправедливого навета, как учил кто-то знаменитый, не помню кто. И что я делаю, безумец, когда все вокруг танцуют вальс?

– Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием, – сурово пробормотал я и отправился восвояси.

* …пачку сигарет «Феникс»… – Разумеется, болгарского производства – модные, ИНОСТРАННЫЕ. Не то что отечественные «Беломор», «Памир», «Прима» или «Ява». А вообще-то самыми «козырными» считались тогда сигареты «ВТ». Тоже, естественно, болгарские. «Мальборо» в те времена курили только иностранцы, фарцовщики и граждане, имевшие доступ к валютному магазину «Березка».

Пaр

Долгие годы своей жизни я не ходил в парную, потому что там обязательно что-нибудь сильное случается. И в баню я тоже не хожy, поскольку парная является непосредственным центром бани. Я обычно моюсь дома, в тихой квартирке на пятом этаже пятиэтажного дома без лифта. В ванне.

А тут воду, что ли, отключили? Уж и не помню… Помню, что вынужден был. Вздохнул да и отправился в это мрачное заведение с одной трубой.

Конечно, загодя зарок дал – в парную ни за что! Дали оцинкованный таз, сел на деревянную скамью и тихонечко моюсь. А потом мыслишка блудливая – дай все-таки схожу! Рискну! Охота! Ну и пошел, идиот!

А там, в парной, уже довольно густо. И лампочка слабого накала почти не освещает жуткие фигуры парильщиков. Их там было четверо: Шеин, Меин, Кеин и Веин. Они сидели на вершине полкá и говорили про пар.

– В чем смысл пара? В чем его влияние на русского человека? – спросил Шеин. И сам ответил: – А в том, что чем пуще пар, тем русскому человеку легче дышится. Вот смотрите!

И он приоткрыл кран. Пар дунул, зашипел, заклубился. Я подобрал ноги.

– Эх, и прав жe ты опять, Васятка! – крикнул Меин. – Я тебе уж пятьдесят лет верю и до сих пор не промахнулся! Это, может, который нерусский, так ему Ривьеру подавай, суке дурной! А нам – как прокалит да как прочешет – ах ты радости сколько! Подкинь-ка еще парку, дружок ты мой расчудесный!

Шеин и еще подкинул. Я побледнел.

– Ай ти-ти-ти-ти! – возбужденно зачастил Кеин. – Ай, дерет! Точно вы говорите, товарищ Меин. Вне оспорения. Так и дерет! Так и дерет, проклятый вроде, а на самом деле – родной! Товарищ Шеин, если вас не затруднит, крутните еще крантик! Уж больно хорошо!

Шеин крутнул, я пришел в yжaс.

– Красота! Красота! – вплыл в разговор последний из квартета этих чертей, Веин. – А только что попусту-то сидеть? Давайте-ка мы еще вдобавок друг друга веничками – хлесь да хлесь! Хлесь да хлесь! Лупят тебя, а так тебе сладко, так сладко! И так легко дышится!

– А если сердце разорвется? Прекрасное сердце человека, дающее силы мозгу его и телу его? А если, наконец, и трубы не выдержат, и лопнет от пара все это ваше мрачное здание с одной трубой? Взорвется и полетит в безумии по воздуху в виде отдельных своих частей. Тогда как? Кто возместит ущерб народному хозяйству? Что это такое! Что это за освященная тысячелетним варварством привычка лупить и истязать себя! Одумайтесь, товарищи! – хотел было сказать я, но не успел, потому что шмякнулся оземь и больше уж ничего не помню.

Вот почему я и не хожу в парную. Обязательно там что-нибудь сильное случается. А попадешь, так и рта раскрыть не успеешь, как тебя уже выносят в бессознательном состоянии.

* Публикуется впервые

…пятьдесят лет верю. – Это написано в 1967 году, когда страна широко отмечала пятидесятилетие ВОСР (Великой Октябрьской Социалистической революции).

…квартета этих чертей… – Увы, но здесь возникает «неконтролируемая ассоциация» с плакатным изображением классиков: Маркс—Энгельс—Ленин—Сталин. Все эти «мелкие булавочные уколы против Советской власти» (см. комм. к рассказу «За жидким кислородом») наличествуют в этом рассказе исключительно для развлечения и объективности.