Текст книги "Песня первой любви"

Воля коллектива

«Есть! Есть высшие миги в жизни, когда… находясь на подъеме внешних и внутренних сил… когда мир расстилается перед тобой, как голубое и теплое озеро, полное жареных карасей, дует неизвестно откуда взявшийся ласковый ветерок и ты трясешь головой, ожидая чего-то несбыточного… когда девушки смотрят с надеждой и человеку хочется плясать и бить в бубен. Есть! Есть! И один из этих мигов – пятница, 17 часов 30 минут, когда я заканчиваю свою трудовую неделю!»

Так думал персонаж моего рассказа с фамилией Омикин, принявшись в 17 часов 20 минут собирать деловые бумаги трудовой недели. Лицо его лучилось.

И тут раскрылась служебная дверь, и на низком пороге появился председатель местного комитета товарищ Шевчук.

Все встретили его довольно дружелюбно, но Шевчук, казалось, не верил в искренность приветствовавших его людей. Он был строг. Он откашлялся и сказал:

– Так, товарищи. Все слышали?

– Что еще такое слышали? – забеспокоились товарищи Шевчука.

– А то, что на завтра объявлен воскресник по озеленению.

Наташа Шерман, чистившая длинные ресницы такой ма-а-ленькой-маленькой черной щеточкой, уронила предмет, и он стукнулся: сначала о столешницу, а потом, отскочив от ее лакированной канцелярской поверхности, упал на пол.

– Как же так? – прошептала Наташа.

А дедушка Птичкин, сидевший в углу, посмотрел на Шевчука сквозь очки и пожал плечами.

– Не понимаю, – сказал он и отвернулся от Шевчука.

Были и другие реакции на сообщение, но самую интересную дал Омикин.

Шлепнувшись с небес, он завопил:

– Как же так? Не понимаю. Как же на завтра объявлен воскресник, когда завтра – суббота?

– Ну, субботник. Все, товарищи, идемте на субботник.

– Э-э, брат, шалишь! Субботник был в субботу, при шестидневке, а при пятидневной рабочей неделе субботник должен быть в пятницу, в рабочее время.

Омикин грозно встал и, будучи высокого роста, задел головой лампочку. Лампочка качалась. По углам и стенам качались несколько штук длинных теней Омикина.

– Вот. Правильно. Я тоже так думаю, – тихо отвечал Шевчук. – Если в пятницу – субботник, то в субботу будет воскресник. Воскресник по озеленению, товарищи.

– Да зачем же нам деревья? – кричал длинный Омикин. – Ты пойми, зачем нам деревья? Кругом – тайга. Живем в Сибири. Кругом – тайга, а мы будем сажать деревья.

– И траву. Траву еще будем сеять, товарищ Омикин. Уже получены семена травки-муравки, как ее зовут в просторечье.

– Не знаю! Не знаю! Кто будет, а кто и не будет. Надо было заранее предупреждать, – сказал Омикин и в сильнейшем раздражении отложил на счетах цифру 144 – сумму своего ежемесячного оклада.

Шевчук весь внутренне подобрался, и все ожидали, что он сейчас скажет что-либо звонким голосом. Но он был тих.

– Смотри! Твое дело, Омикин. Если воля коллектива для тебя – ноль, то… В общем, смотри, Омикин.

И он ушел не прощаясь.

И остальные служащие тоже разошлись, поскольку уже прозвенел звонок и делать им на работе больше было нечего. Звенел звонок.

А поздно вечером в однокомнатной квартире Омикина наблюдалось следующее: Омикин с женой пили чай с вишневым вареньем и водку. А когда жена ушла на покой, Омикин босиком прокрался в лоджию своего девятого этажа, протянул к небу длинные руки и стал молиться о дожде.

– О боги, боги! – молился Омикин. – Дуньте на Землю ветрами буйными, заберите небо в решетку частую, размойте дороги и подъездные пути! В таком случае воскресник не состоится, и я буду спокойно спать в своей постели.

Как это ни странно, но молитва возымела действие: к утру защелкали редкие капли – ударили, забарабанили. И зарядил мелкий мутный дождичек. Усталый Омикин поцеловал жену и лег с нею рядом.

Казалось бы – и все тут. Омикин победил, и все тут. Ему помогли боги, он победил, и все тут.

Ан нет. Ибо воля коллектива, как вы это сейчас увидите, сильнее богов.

В назначенный срок и Наташа Шерман, и дедушка Птичкин, и другие многие налетели на Шевчука.

– Ты что же это, Степан Парфеныч, объявил воскресник, а тут – дождь?

– Это – ничего, – тихо и, как всегда, убедительно ответил Парфеныч Шевчук. – Мы сейчас, товарищи, мы отметимся и отпустимся домой.

Отметились. Не хватало Омикина. Наступило неловкое молчание, а вскоре Омикина уже обсуждали на профсоюзном собрании.

– Даже Наташа пришла, – тихо говорил Шевчук. – А ведь всем известно, что у ней…

– Это – неважно, – заалевшись, перебила Наташа. – Может быть, я, товарищи, думаю неверно, но я считаю, что раз все, так, значит, все. И товарищ Омикин вовсе никакое не исключение.

– Верно! Верно! – шумел коллектив.

Глядя на гневно осуждающие, искрящиеся, знакомые и родные до боли в глазах лица друзей и товарищей по работе, Омикин заплакал.

И ему всё простили, видя, что он чистосердечно раскаивается в ошибках и принял свой поступок близко к сердцу.

* …цифру 144 – сумму своего ежемесячного оклада. – Неплохой, между прочим, заработок за советское ничегонеделание и бесконечные разговоры в курилке на темы, заданные «Голосом Америки». К окладу, кстати, полагалась премия тем, кто еще лучше работал, чем остальные инженерно-технические лодыри.

…на профсоюзном собрании. – А где же еще обсуждать беспартийного «обывателя»? Обсуждаться на партийном собрании он рылом не вышел.

Вера, или Дополнительные сведения о жизни

Не сказал бы, чтоб визит к другу детства, отрочества и юности оставил в моей душе какой-либо неприятный осадок. Меня даже звали еще приходить. Меня угощали огурцами, помидорами, кальмаром, тушеной уткой, рыбой «кунжа», вином Кавказа. Кроме того, я в значительной мере обогатил себя дополнительными сведениями о жизни.

Потому что, когда остаточным скрипом проскрипел паркет, и шелестящий шепот наконец стих, и гулко отозвались кроватные пружины, тогда…

– Вера! Вера! Ты спишь? – осторожно высунулся из кухни Саша.

Ответа не последовало.

– Значит, спит, – удовлетворился он. И вывел туманно: – В ее положении спать – это одно из главных преимуществ.

– Чего преимуществ? – спросил я.

– Одну минуту, – насторожился Саша. – Минутку. Ну-ка, выйди в коридор. Вот я говорю – слышно?

– Слышно.

– А вот я дверь плотно закрываю? Ну-ка, ну-ка…

– Не слышно.

– Тогда – порядок, – решил Саша. Но все же еще немного посуетился: прикладывал ухо к стене с накатом, изображающим васильки, выключил верхний свет, включил настольную лампу, заново наполнил граненые стаканы и…

– Понимаешь, старик, понимаешь, – начал он свистящим шепотом…

А.Э.Морозов, молодой человек в очках, тридцати пяти лет от роду, холостой, был направлен производством на две недели работать в колхоз. Чтобы помочь труженикам коллективного хозяйства «Красный маяк» деревни Сихнево в их тяжелом сельском труде хлеборобов нечерноземной полосы. Чтоб больше было зерна, мяса, птицы и овощей. Чтобы стало хорошо!

Из города ехали весело, с песнями. Разместился весь слаженный хор в здании бездействующей по случаю летнего времени школы на нарах. Снова пели, выпили в честь приезда, Шишаев с Кошкиным подрались в коридоре, а на следующее утро все дружно принялись за работу.

Первое время Саша скучал. Он сонно ходил с небольшими вилами за какой-то оранжевенькой машиной, которая резала траву и хватала ее в себя, будучи прикрепленной к трактору. Машина ела траву сама, без помех, тракторист был высокий скуластый неразговорчивый парень, младше Саши лет на двадцать. Морозов и скучал. А тут еще машина всю траву съела, и Саша попросился домой. Однако старший группы, начальник отдела Фиюрин, сказал, что уж если кто приехал помогать коллективному хозяйству, так пусть и помогает, и потом – что это еще за обывательские разговорчики: нету работы? Нету работы для дурака, а если ты умный человек, так и лежи себе, загорай, чернику в лесу ищи. Или какие-нибудь смешные корни для деревянного народного творчества. Получка-то идет, командировочные-то тебе выписаны для лучшей твоей помощи коллективному хозяйству? А, Сашок? Ну так а чего же тебе еще надо? Да ты просто идиот, Сашок, если отсюда просишься. И куда? В пыльный город, к канцерогенному асфальту, к восьми тридцати за канцелярский стол, в пять сорок пять звонок звенит… Тьфу!..

– Оно и в самом деле, – вдруг успокоился Саша. – Погода стоит отменная, в лесу птички балуются, а свежий этот воздух так прямо запаковывай в консервные банки и отправляй в Японию, чтоб они его там, банки открыв, глотали, как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают.

И Морозов полюбил ходить босиком. Но вовсе не из пижонства, например, а по той лишь причине, что сильно жали новые кирзовые сапоги, купленные ему мамой в расчете на дождливость, а также от незнания нынешней трудовой атмосферы в современном сельском хозяйстве, где теперь гораздо меньше грязи и навоза, чем раньше, когда об этом только начинали мечтать великие умы и провидцы.

Питание, правда, было в колхозе организовано плоховато, чего уж тут скрывать! Морозов и присел по внезапной надобности в придорожные кусты пыльной полыни, выставив сапоги на обочину. Кусали комарики. Вечерело. Мимо ехала телега с двумя пьяными мужиками. За телегой бежал дурак. Дурак тоже был босой, но не по необходимости, как Морозов, а просто по дурости, как дурак. Он стучал в густую пыль грязными пятками. Пробегая мимо одиноко сидящего в кустах Морозова, дурак, не снижая скорости, схватил морозовские сапоги и помчался дальше, обогнав телегу.

Морозов недолго сидел орлом. Полузастегнувшись, он пулей вылетел из кустов и тоже обогнал телегу, схватившись за сапоги. Дурак не выпускал сапоги. Морозов толкнул его сапогами в грудь, и дурак упал в пыль, не расставаясь с сапогами. В это время и телега подъехала. Мужики радостно глядели на эту сцену и перемигивались.

– Вы его не бейте, товарищ, – сказал первый мужик, взяв себя в задумчивости за ухо.

– Он же дурак, он все равно не понимает, товарищ, – сказал второй мужик, почесываясь.

– Сапоги украсть, это он понимает, – сказал Морозов, отобрав-таки сапоги.

– Ой, да что вы, что вы, вы и не думайте даже, товарищ, – запфукали мужики. – Он – честный. Он бы вам их все равно потом отдал, такой уж он дурак, обязательно бы отдал. Он – честный. Походил бы с ними и отдал.

– Послушайте, вы что, меня тоже за дурака принимаете, товарищи? – начал было Морозов. Но крестьяне, его больше не слушая, уже сердито понукали лошадку, уже пустились вскачь крестьяне, снова догоняя дурака, который снова лупил босыми пятками, держа дорожный курс на далекую церковь без креста, большей своей частью скрывающуюся за дальней горушкой. Наш Морозов пожал плечами и побрел обратно к насиженному месту, а вскоре…

…а вскоре и поднялся. Тщательно на сей раз застегнул свои красивые штаны, новые джинсы производства одной из братских социалистических стран. Но – солнце, солнце уже заходило, золотило изумрудную переливчатую рябь полей, золотило даже ржавые купола далекой церкви без креста, и Морозову стало грустно. Грустно глядел молодой человек на сочную вечернюю природу, где все цветы уже были опылены, на елках зрели шишки, картошка цвела беленьким, и лишь ему, Морозову А.Э., тридцати пяти лет от роду, все как-то неудобно, стыдно и нету времени кому-нибудь тоже сделать что-нибудь тоже такое же приятное – кого-то увлечь, согреть, обрадовать. Солнце совсем скрылось за горой, золотые купола опять заржавели, и от таких грустных мыслей Морозов тихо, но сильно икнул.

И мгновенно, как в горах Алатау или Памира, где, как известно, один маленький камушек вызывает грандиозный выстрел лавины и обрушивается на беззащитный город грозная стихия, икание молодого человека вызвало тоже взрыв, но биологический, который обрушился на весь его расслабленный элегическими мыслями организм. Глаза у Морозова непонятно почему заслезились, в носу у него засвербило, он чихнул, снова икнул, потом было нечто оглушительное, и он вдруг с ужасом понял, что страшно ошибался, думая, что уже «всё», он вдруг с ужасом почувствовал, что далеко не всё благополучно у него в новых штанах…

Застонав и ругаясь сквозь плотно стиснутые зубы, побледнев, не разжимая ног, Морозов запрыгал сусликом по направлению к местному сихневскому пруду, где у барина утонула дочка.

А пруд этот весь зарос ольхой и осокой, как у Тургенева, когда тот на долгие годы уезжал во Францию слушать песни Полины Виардо и писать романы о горячо любимой родной земле, о каждом ее кустике, каждой пяди, каждой травинке, вписанной в окружающий бескрайний бездонный патриотический простор, как то нам преподавалось в средней школе № 10 сибирского города К., стоящего на великой сибирской реке Е., впадающей в Ледовитый океан, и в Московском геологоразведочном и в Институте им. С.Орджоникидзе, где мы с Сашей долгие годы обучались всем наукам…

– Саша, Саша! Это вы, Саша? – вдруг услышал Саша милый женский голос.

Не расслабляясь, он обернулся. Довольно далеко мелькало нечто красное и черное из одежды, и светлые волосы были, окаймлявшие неизвестное и плохо различимое слабозрящим Морозовым лицо. Саша метнулся и снова присел среди густой травы. Женщина удивилась. Она подошла ближе и удивленно водила вокруг маленькой головкой. Теперь Саша лучше ее видел. Это была машинистка Вероника из машбюро, про которых говорят «хохотушка и заводила»: вечно она бегала по производству с широкими обувными коробками, шепталась с подружками в коридоре, там же громко просила у мужчин покурить. В автобусе именно Вероника всех сплотила, и все громко пели «Мой адрес – не дом и не улица. Мой адрес – Советский Союз». Саша перестал дышать.

– Да где же вы, Саша? Я вас видела! – еще раз неуверенно аукнулась женщина, вздохнула опечаленная и направилась к пруду, на ходу раздвигая высокие травы, снимая через голову красную махровую майку.

А в пруду этом и на самом деле около семидесяти лет назад потонула незамужняя дочка отставного офицера Сихнева, тогдашнего хозяина здешних мест, и колхозники с той поры упорно не хотели купаться в обезображенной воде, крестясь и приговаривая «тут место нечистое, тут барышня баринова утонули». Чем немало веселили и без того веселых горожан, неизбывно в течение многих лет приезжающих к ним летом для помощи по коллективному хозяйству. И о чем горожане всегда с неизменным успехом рассказывали по возвращении в кругу друзей и подруг для иллюстрации идиотизма сельской жизни. Выпивая и закусывая…

Морозов крался. Пруд был пустынен. Пустынен еще и потому, что даже верные помощники колхоза не ходили на пруд вечером, так как вечером на пруду было совершенно темно, противно распевали лягушки, бесчинствовали комары, хлюпало, скользило под ногами вязкое илистое дно, упокоившее молодую Сихневу. Морозов и удивлялся – кой черт понес сюда Веронику в одиночестве, отчего бы ей не выбрать для прогулок какое-нибудь более комфортабельное пространство? Но тут вдруг, легкое на помине, оказалось вблизи раздетое тело. Морозов и остолбенел, так как в лунном сиянье уже наступившей луны было видно со спины, как неожиданно крупные белые пухлые Вероникины груди с хлюпаньем погружались в темную воду и как бы даже всплывали в лунной ряби, когда она, перевернувшись на спину и упруго загребая сильными руками, поплыла туда, в глубь темноты. Саша понял – от собственного шума пловцу в воде нипочем не услыхать, что творится на берегу, отчего и полез, не таясь, через кусты в сторону, где, выбрав удобную бухточку, стянул сапоги, морщась и отворачиваясь, снял джинсы, вывернул трусы и стал все это в бухточке тихонько мыть-полоскать. Медленно успокаиваясь, приходя в непонятно хорошее настроение, а также неизвестно зачем довольно сладко почему-то волнуясь. Воображение рисовало ему нечто. Морозов крякал и ожесточенно тер обезображенную ткань.

– Вот это да! Вот я вас и поймала! Вы что тут делаете, плутишка? – услышал Саша знакомый голос за спиной. От неожиданности инженер вздрогнул и уронил в воду свои синие трусы. Трусы не поплыли по воде ввиду отсутствия течения, они медленно заизгибались в теплой воде и стремились ко дну. Саша резко обернулся.

– Вот это да! Значит, я не ошиблась. Александр Эдуардович! А вы куда пропали, почему не откликались, бессовестный? – все повторяла и повторяла Вероника, все приближаясь и приближаясь к Морозову.

Саша скрючился, скорчился, замахал руками.

– Вы… вы… не надо, – лепетал он.

Девушка в недоумении остановилась. Но потом лукаво расхохоталась, видя лишь его сверкающие в лунном сиянии, как осколок бутылочного стекла на мельнице, очки.

– Ой, да я же голенькая, я же голенькая совсем! – всхлипывала она, тоже приседая на корточки.

– Дело не в этом, – буркнул Саша.

– Ну и что, что я – голая! – вдруг решительно выпрямилась машинистка. – Смотрите, смотри, Александр Эдуардович, смотри, Саша, разве я плохо сложена… на Западе, кстати, есть целые поселения интеллигентных, кстати, людей… все ходят голые, и никого это не стесняет… зачем сразу думать о чем-то дурном…

И все приближалась.

– Ну что ты! – снова растерялся Саша. И вскочил, прикрывшись ладошкой.

– Да вы, оказывается, стираетесь? – ну просто заливалась смехом девушка. – А я вам помогу, у меня лучше получится.

И она наклонилась было над кучей Сашиной одежды, но он схватил ее за руку, рванул на себя, и они оба, задыхаясь и хохоча, упали в мелкую теплую воду. Тут же вскоре между ними все и произошло – прямо там же, в теплой воде, на илистом мелководье и случилось между ними то, что, по-видимому, и должно было между ними неизбежно случиться…

Потом они снова разошлись в разные стороны. Вероника, мощно оттолкнувшись, снова уплыла в глубь пруда. Она плескалась, и пела, и брызгалась. А Саша быстро все свое прополоскал, выкрутил, помахал в воздухе штанами и надел их прямо на голое тело.

– Я иду, – сказал он.

– Погоди, я с тобой, я – мигом, – быстро отозвалась она. Ловко выкарабкалась на берег, и они пошли. Трусы Морозова так и остались ночевать на илистом дне.

– Ты дрожишь, ты весь мокрый, ты зачем, чудак, брюки-то намочил? Давай я тебя погрею, – сказала она.

Они лежали подле друг друга, зарывшись в нагретое сено, и смотрели на звезды.

– Ты – смешной. Я тебя давно заметила. Ты какой-то все время грустный. Все поют, а ты молчишь. Наши в волейбол играют, а ты в лес ушел…

Саша молчал.

– Ты почему молчишь? – нежно коснулась она.

– Я всех ненавижу, – сказал Саша.

– Ну разве можно всех ненавидеть, – укорила девушка. – Впрочем, ты, наверное, шутишь, – сообразила она.

И они замолчали.

– Скажи, ты веришь в Бога? – вдруг спросила Вероника.

– Какого еще Бога? – Саша, изумившись, приподнялся на локте. Она, оказывается, глядела на него вполне серьезно.

– А я верю, – просто сказала она. – Я верю, что это Бог свел нас сегодня. Я тебя увидела за телегой и отчего-то дивно радостно стало мне на душе, и я как девчонка побежала, побежала, побежала. Ты не думай! – вспыхнула она. – Я ведь вовсе не такая наглая, как это может показаться. Я – просто, я… я тебя сильно захотела, – потупилась она. – Я тебя люблю, и я просто не могла иначе. Все кругом такие равнодушные, жестокие, я бы с ними так не могла. Я сначала не хотела, но в последний миг… ты понимаешь?.. в последний миг я вдруг поняла, что люблю тебя. А ведь странно, скажи – странно? Я столько раз видела тебя: ты брал пирожки в буфете, покупал печеночную колбасу, а я и не догадывалась, что люблю тебя. Мы были всей лабораторией, фильм «Большие гонки», помнишь, там играл Ив Монтан, а я не понимала, что уже люблю тебя. Или на субботнике – я тебе грузила лопатой в тачку, и мы с тобой ни о чем не знали, не ведали, что с нами будет. А теперь я вижу, что люблю тебя, и я верю в Бога, потому что Бог дал мне мою любовь и дал мне тебя. А ты меня любишь?

Саша молчал.

– Молчун! – вскрикнула девушка. – Но – не спеши, не спеши признаваться. И главное – не верь тому плохому, что обо мне говорят. Да, у меня был муж, совершенно спившийся грубый человек. Они тоже с друзьями все время рассуждали про Бога, они пили, они жрали, а я им посуду мой, дурочку себе нашли!.. А я не дурочка, и ты – не спеши. Не нарушь этого… волшебного. Мы ведь только встретились, и у нас будет впереди очень много этого… волшебного. Я доверилась тебе, и я верю, что ты не обманешь меня. О, не обмани меня, не обмани, милый! О, я не выдержу тогда, я наложу на себя руки, и пусть никто ничего никогда не узнает. Так поклянись же перед Богом, перед этими звездами, что любишь меня.

– Вера, ну зачем же я буду клясться, – смущенно сказал Саша, лезя к ней рукой.

– Нет, сначала поклянись, а то – всё, тогда – всё, больше – ничего, – отпихивала она руку.

– Ну, клянусь, – сказал Саша.

– Нет, ты скажи «клянусь Богом», – настаивала она.

– Богом?

– Богом.

– Богом? – пробормотал Саша и вдруг обозлился: – А не пошла бы ты на …!

– Куда? – не поняла девушка.

– В …! – уточнил Саша.

Девушка дико посмотрела на любимого и вдруг смачно плюнула ему в харю. Саша, подумав, тоже решил на нее плюнуть и сделал это. Вероника вскочила, заорала, завыла, задергалась…

– Так-таки вы и расплевались! – хохотал я.

– Тише ты, тише! Зачем так громко! – цыкнул Саша. Он, крадучись, вышел в коридор, но возвратился очень довольный.

– Вроде бы спит, – сказал он. – Намолилась и спит.

– Она что, и на самом деле верующая? – сильно удивился я. – Немедленно расскажи мне об этом, я хочу обогатить себя дополнительными сведениями о жизни.

– Видать, верующая, – потупился Саша.

– Стой, стой, друг, так, может быть, и ты верующий?

Саша подошел к черному окну.

– Не стану врать, – сказал он окну. – Не стану врать, я – верую. Но не в ее дурацком смысле этого слова. Не стану даже врать, что я ее люблю, я этого врать не стану. Вполне возможно, что я ее не люблю, но, но…

Саша круто развернулся.

– Но – ребенок. Понимаешь, жениться, я, конечно, не хотел. Но, понимаешь, я вдруг с пронзительной ясностью ощутил, что ребенок от Веры – это совсем другое, чем сама Вера. Понимаешь, даже если и не Вера, не от Веры, вообще, понимаешь, с ребенком я не один в этом мире, потому что с ребенком я продолжаюсь! Я, я, и пускай это не звучит для тебя кощунством, я с наслаждением жду ребенка. Я, друг, подозреваю, что это, вот уж это-то – высший кайф. Тебе этого, конечно, не понять. Но, понимаешь, это же – блаженство. Я Морозов А.Э., мне тридцать шесть, и я вдруг оказываюсь еще в одном измерении. Я и сам снова ребенок, и весь мир ребенок, и я никогда не умру. Понимаешь, если у меня будет сын, толстенький, головастенький, щекастый, рот до ушей – да я любому за него глотку перережу, только чтобы моему малому было хорошо. Понимаешь? Ведь ты-то меня понимаешь? Ты должен, должен меня понять. Я ни за что не поверю, чтоб ты меня не понял. Ты должен меня понять. Ведь есть же и у тебя хоть что-то святое? Есть или нет?

Но я, к сожалению, не успел Саше сказать, что у меня есть святое. Потому что в кухонных стеклянных дверях, в табачной полумгле появилась наконец округлая фигура.

– Дашь ты мне когда-нибудь отдохнуть, свинья! – взвизгнула фигура. – Только соберусь заснуть, а они снова – бубубу-бубубу-бубубу…

– Я тебе дам отдохнуть, я тебе дам свинью, – недобро напрягся Саша.

Женщина открыла рот и хотела, по-видимому, заорать, завыть, задергаться, но я, мгновенно среагировав, шустро выбрался из-за стола.

– Тихо, тихо, товарищи, – запел я. – Действительно, время позднее, по домам пора, так что ты, Сашок, тут не прав. Но и вы, Вера, тоже – зря на него. Это я, скорей, виноват, – юлил я. – Уж вы на него не сердитесь, Верочка, мы с ним так давно не виделись… Вы обещаете, что не будете на меня сердиться? Ладно!

Саша сопел, а Вероника тогда улыбнулась сквозь будущие слезы и махнула рукой в знак того, что не будет. Так что не сказал бы я, что визит к другу детства, отрочества и юности оставил в моей душе какой-то неприятный осадок. Напротив, я в значительной мере обогатил себя дополнительными сведениями о жизни, Вера даже приглашала меня приходить еще, «но только не так поздно».

А что? Она по-своему права, эта в общем-то вполне нормальная женщина. И я искренне рад за Сашка. Пожалуй даже, что ему и повезло – далеко не всякому удается так легко и безболезненно войти в их круг. А это рано или поздно каждому делать приходится, каждому, вы меня слышите, каждому, запомните – каждому…

* Кунжа – красная рыба, одна из разновидностей форели. Дефицит.

Портвейн «Кавказ» – мерзкое советское крепленое пойло, сгубившее не одного тогдашнего литератора «андерграунда». Активные потребители этого напитка имели титул «Кавказский пленник», придуманный Александром Лещевым.

…стена с накатом… – Ввиду дефицита и дороговизны бумажных обоев любители уюта специальным валиком наносили тогда при ремонте квартиры всякие узоры по сырой штукатурке.

…как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают. – В Японии не бывал, а вот в берлинском аэропорту Шёнефельд как-то купил сувенирную банку «Воздух Берлина», чтобы подарить ее моему самому близкому другу, уникальному прозаику Эдуарду Русакову, всю свою сознательную и бессознательную жизнь живущему в городе К., стоящем на великой сибирской реке Е., и ставшему летописцем этой нашей общей с ним местности.

Кирзовые сапоги… – Кирза – дешевый материал на тканевой основе, пропитанной специальными веществами. «Сапоги, ну куда от них денешься?» (Б.Окуджава).

…около шестидесяти лет назад. – Рассказ написан в 1977 году, в аккурат, когда весь народ с энтузиазмом праздновал 60-ю годовщину упомянутой выше ВОСР.

…как осколок бутылочного стекла на мельнице. – Привет из «светлого будущего» А.П.Чехову, автору «Чайки».

– Она что, и на самом деле верующая? – Кстати, не все, но многие тогдашние неофиты действительно стали с годами истинно верующими людьми.