Текст книги "Песня первой любви"

Отрицание жилета

…И надо сказать, что раньше я очень и очень верил в жилет. Я искал в жилете остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей. Сам вид жилета успокаивал меня: длинный ряд пуговиц, отсутствие рукавов, шелковая спинка, хлястик, милые остренькие полы, витая массивная цепь серебряных жилетных часов.

Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. Как, покачиваясь, он раскуривает сигарку около мусорного ящика на дне жизни, роняет дырявые перчатки, тщетно, чиркая спичкой, пытается уловить какой-то ускользающий смысл.

Ну а в тот день потери веры в жилет я сначала тихо и спокойно ехал в первом вагоне пригородной электрички.

Там было много народу. Все куда-нибудь ехали. Вечерело. Ехали домой грибники с полными лукошками – все женщины, дети, мужики, бабы, малые ребята.

Я, уткнувшийся в многостраничный номер «Недели», воскресного приложения к известной газете «Известия», поглядывал на грибников с уважением и подобострастием, сознавая их превосходство. Они встали в четыре часа утра, ходили босиком по росе навстречу солнцу, их ели кровососущие насекомые, а я спал до двенадцати часов дня, потом пил чай с клубничным конфитюром, потом лежал на берегу, на песочке. Ленился.

И, говоря по совести, я еще боялся, что ежели случись что, то они, грибники, благодаря своей энергии окажутся жизнеспособнее меня, а я погибну.

Слышались слова: «Мы собирали грибки», слышались слова: «Маслята», «Опята», «Белые», «Обабки», «Грузди». Из транзистора неслось пение:

 
Непогоде вопреки валят лес сибиря ки. Ча-ча-ча…
 

А я ехал из гостей, с чужой дачи, и сидел на желтой и жесткой вагонной скамье. И одет был по случаю гостей неплохо. В хороших башмаках и неплохом венгерском костюме фирмы «Модекс», с галстуком и жилетом, конечно.

Ехал, читал «Неделю».

И напротив меня, тоже на желтой, тоже на жесткой, находился какой-то мальчик. Он что-то все вертелся, крутился, поглядывал на грибы и грибников. Поглядит, посмотрит, а потом возьмет да и черканет что-нибудь в своей записной книжечке.

Я хотел с ним разговориться. Вот и говорю:

– Мальчик, ты, наверное, юный натуралист?

– Нет, я просто натуралист, – ответил мальчик, – я – юный писатель. Я – вундеркинд. Критики обвиняют меня в чрезмерной психологической заостренности. Утверждают, будто я нахожусь под влиянием Золя и французской киногруппы «Авангард».

– О! Это очень интересно. А я – молодой писатель. Мое имя тебе ничего не скажет.

– Очень приятно познакомиться, – сказал мальчик.

Ехать стало гораздо веселее. Мы с мальчиком беседовали на литературные темы. Мальчик сказал, что он терпеть не может «Золотые плоды» Натали Саррот и вообще из всей современной литературы признает только «Трансъевропейский экспресс» Роб-Грийе, который он, к сожалению, еще не читал.

Я его горячо с этим поздравил, но в глубине души был слегка уязвлен.

– Ну а как же Сартр? – сказал я, испытующе глядя на юного писателя.

– А что Сартр? Сартр, Сартр, – ворчливо ответил мальчик и стал ворчать: – Сартр, Сартр. Носятся с этим Сартром как с писаной торбой. Я англосаксов люблю и на них делаю ставку. Сартр. Носятся с ним, с Сартром. Совершенно потеряли всякое чувство меры.

– Ну а Камю? – спросил я, теряя последние надежды.

– Ка-мю?! – озлобился мальчик. – Да если хотите знать, меня лично совершенно не устраивает его теория безысходного отчаяния, ведущая к космическому пессимизму. Пассив. А я хочу активных действий. Если говорить образно, то вот на вас жилет, а рукавов на жилете нету. Так вот, философия Камю – это рукава от жилета настоящей философии.

– Какой настоящей?

– Ну, настоящей. Вы что, не знаете какой, что ли? Настоящей философии.

От таких слов я заробел, и неизвестно, чем бы кончился наш спор, но тут к нам подсел еще один пассажир, бывший солдат. Он донашивал военное обмундирование, то есть был в полной форме, но без погон и звездочек.

 
Чайный домик словно бомбоньерка
В венчике своих душистых роз, —
 

запел солдат, закурив.

– И мой вам совет, – сказал мальчик, – так жить на земле, как живете вы, – нельзя. Нужно либо повеситься, либо начать жизнь по-иному. Вот скажите, вы уже написали роман?

Я тут приободрился.

– Э-э! Нет! Видишь ли, пузырь, настоящий роман сейчас написать невозможно. Это раз. А во-вторых, если еще подумать, сколько времени уйдет на роман – полгода, год, два, три, то становится страшно. Поэтому я пишу короткие рассказы, а также потому, что больше я ничего писать не умею.

– Вот. Вот. Вот вы и пожинаете плоды своих увлечений и философий.

– Но помилуй, кто тебе дал право…

– А почему мне не нравится ваш разговор, – неожиданно вмешался солдат, – да потому, что я в нем ничего не понимаю.

– Боитесь все, боитесь, а чего бояться, – пилил меня мальчик.

– А также потому мне он не нравится, что он мне что-то напоминает. И я даже могу сказать что, если хотите.

– Нужно не клонить голову долу, а смело смотреть жизни в глаза, – наставлял мальчик, и на этом наша дискуссия о литературе, ее творцах и философах закончилась.

Мы начали слушать солдата, так как тот уже стал тяготиться нашим невниманием. Он заорал:

– Тихо, вы – змеи, романы. Дайте и человеку наконец слово сказать!

Дали.

– Я в жизни много видел безобразия, – начал свой рассказ солдат, – но такого, какого я повстречал в городе А. Якутской АССР, вы не найдете нигде, точно вам говорю.

Я, ребята, стоял в очереди за вермутом разливным, или, как говорят у нас в народе, за «рассыпушечкой». Мне что? Мне лишь бы рассыпушечка была, а дальше я проживу. И ведь уже почти достоялся, когда вдруг теребят меня за робу две подруги, ладные такие дивчины, и одеты неплохо, и сами ничего себе, все покрашенные. Теребят и говорят: «Солдат! Возьми нам по стакану рассыпухи, а мы тебе обои за это заплатим натурой».

Вы понимаете, что это значит? А это значит, что за стакан рассыпушки они уже на все согласные.

И тут солдат на минуту замолк, чтобы перевести дух. Я с удовольствием смотрел на его говорящее лицо, а мальчик – в пол.

– Вы, конечно, знаете, как я люблю заложить за воротник. Вы знаете, потому что я вот, например, и сейчас под газом. Но это гнусное предложение глубоко возмутило меня как гражданина, как бойца и как мужчину. Я вышел из очереди, где мне оставалось всего два человека до продавца. Вышел, чтобы круто поговорить с девчонками и, может быть, даже направить их по правильному пути.

Вышел я, значит, из очереди, и что же я, братцы вы мои, вижу? А вижу я, что эти две профуры, они обои стоят в углу с какими-то поросятами, и вино они дуют без моей посторонней помощи.

Я подошел к ним, чтобы что-нибудь сказать, может быть посоветовать, я все-таки постарше их буду, но только мне один барбос из этих вдруг как с ходу звезданет по рогам! Он мне выбил зуб.

И солдат открыл рот, указав пальцем на пустоту в своей челюсти, и, достав красненькую в горошек тряпочку, тряпочку размотал, вынул, предъявил нам желтый кривой зуб.

– Что же было дальше? Профуры было заржали, но я ихним хмырям мигом накидал таких пачек, что развратницы заткнулись и стали их утаскивать из магазина. Вино кончилось. Я был маленько побит. Через месяц демобилизовался в чине ефрейтора. Вот и весь мой рассказ.

– А вы бы лучше постыдились рассказывать такие гнусные истории при ребенке, – взорвался мальчик, перестав смотреть в пол, – впрочем, я чувствую, что Лена Мельникова из нашего класса тоже когда-нибудь падет до подобных степеней. Она уже сейчас слишком хороша собой и целуется с кем попало. Ее на переменках всегда жмут в углу. Я тоже жал.

– Вот это мужской разговор, сынок, – одобрил солдат. – А ты что скажешь, жилет? – обратился он ко мне. – Напялил жилет и заткнулся. Ты лучше что-нибудь скажи, расскажи или спой, на худой конец.

– Я? Ладно. Я хотел промолчать, но раз вы просите, я скажу. Я вам вот что скажу, дорогой мой товарищ. По моему глубокому убеждению, всякая рассказанная история служит лишь для того, чтобы сделать из нее какой-либо вывод, резюме. Подвести черту. Это – моя теория. Это – мое глубокое убеждение. А из вашей истории адекватного вывода сделать нельзя, так как слишком сомнительно ваше благородство и моральное превосходство над теми хмырями, слишком слабо обрисованы хмыри и профуры, слишком неясна расстановка сил добра и зла в вашей истории. И все это вдобавок при многозначительной простоте вашего рассказа. Ложная простота! Ложная многозначительность. Ложь и ложь! Совокупность двух видов лжи! Ваш рассказ не может существовать без чего-то главного, резюмирующего. Понимаете? Как мой жилет без пиджака…

– Это верно! – волнуясь воскликнул мальчик. – Это настолько верно, что я, по моему мнению, должен присоединиться к высказавшемуся товарищу.

– Да что уж там. Это все хреновина, пустое, – добродушно улыбаясь, оправдывался солдат, – я и сам не понимаю, что к чему. Зачем я к ним полез? Подумаешь! Может, эти хмыри были их законные мужья. А слова профур, обращенные ко мне, являлись женской шуткой. Может так быть? Может быть вполне. Э-эх, и всю-у-то мне жизнь не везет. В школе я курил махорку, в Якутии мне выбили зуб, и вот вы с пацаном сейчас меня ругаете. И правильно ругаете, наверное. И, между прочим, может быть вполне, что и зуб мне правильно выбили. За дело. Не лезь в чужие семьи. Э-эх. Дай-ка я лучше глотну, – сказал он, вынимая из кармана бутылку. Поднес ее ко рту и хотел пить.

И совершенно точно стал бы пить. Тут и сомнений никаких быть не может. Это, извините за каламбур, как пить дать, если бы не приключилось вдруг нижеописываемое ужасное событие. А в вагоне действительно случилось вдруг нечто ужасное: защелкало, зашелестело, зашевелилось, засуетилось, забегало, задвигалось.

Как бы это вроде гром с ясного неба на ошарашенную местность, и ветер, со свистом рассекающий дотоле спокойные купы деревьев.

– Щелкунчики, – побледнев, сказал мальчик.

– Яковы? – глухо отозвался бывший солдат.

А это контролеры железных дорог в этот именно день и на этом именно поезде устроили вдруг внезапную проверку проездных документов.

Работая компостерами, они шли по двое с двух концов вагона. Зловеще мерцали алюминиевые звездочки на обшлагах их форменных пиджаков. Жалобно стонали гонимые ими огрызающиеся безбилетные. Охали сердобольные грибники.

И вот они уже дошли до нас, и вот они уже встали молча над нами. Встали молча, а потом говорят в четыре голоса:

– Ваши билеты!

И безбилетники тоже, огрызаясь, перепихиваясь, кривляются:

– Ваши проездные документы.

Нахалы.

Мальчик тут тотчас же встал и присоединился к безбилетной толпе, предварительно объяснив всем, что он – дитё.

Бывший солдат сделал вид, что очень устал от жизни и давно спит, но его разбудили и тоже присоединили.

А я искал по всем карманам – в одном кармане, в другом, в третьем, в четвертом, в пятом, в шестом, в седьмом, в восьмом – нету!

– Черт побери. Где же он?!

– А вы его, наверное, забыли взять с собой, – сказал один контролер.

– Он его, наверное, потерял при входе и выходе пассажиров из вагона, – сказал другой контролер.

– Вы, наверное, очень опаздывали на электричку и не успели взять билет, – сказал третий.

– Его билет был, наверное, у товарища, а его товарищ сошел на предыдущей станции. Большая жалость, – сказал четвертый.

Потом все четверо некоторое время укоризненно молчали. Зато не умолкали наглые безбилетные.

– Он его оставил дома на рояле.

– Около белого телефона.

– Совершенно случайно.

– Простите его.

– Помилуйте, товарищи, – возразил я, – неужели вы меня принимаете за студента или лицо, не отвечающее за свои поступки? Ведь у меня несомненно должен быть билет. Я купил его за 25 копеек в кассе пригородной станции.

– Если бы у вас был билет, то он бы был, а так его у вас нету, – справедливо возразил контролер и сделал резюме: – Жилет надел, прохвост, а билет дядя за него покупай.

И он был бы совершенно прав, этот человек, если бы это было действительно так.

Таким образом, и меня они сняли с места, и меня поволокли вместе со всеми прочими в голову поезда, вымогая по дороге три рубля штрафу.

– Нет у меня три рубля. За что я вам буду давать, когда я уже брал билет за 25 копеек? Я не студент, не ребенок. Я отвечаю за свои слова и поступки.

– Нету у нас три рубля. За что мы вам их будем давать, у нас нету три рубля, – ныла и толпа, пытаясь раздробить зловещее молчание контролеров.

Эти люди загнали нас в самый передний тамбур, а сами куда-то исчезли.

И наступила тишина, и наступило молчание. Тамбур позванивал и шатался. Сбившиеся в кучу, мы грели друг друга. Нас было человек около дюжины. Не было среди нас веселых, но солидных грибников, не было среди нас обладателей трех рублей.

Малодушные скребли мелочь по карманам, надеясь подкупить неподкупных. Мальчик тихо плакал, заметно повзрослев. Он плакал, но все-таки писал в книжечку карандашиком при никудышном тамбурном освещении. Солдат же глотнул наконец и заснул стоя – тихим сном счастливого подростка.

И на его одухотворенное лицо упала уже окончательно наступившая вечерняя темь.

Пошли шепотки:

– Ой! И что с нами будет?

– А будет то, что стащут в милицию и оштрафуют как надо.

– Может, по дороге отпустят? Меня раз отпустили.

– Отпустят, жди.

– Ой, ой-ой.

И тут меня взорвало. Меня, тихого человека.

– Товарищи! Ну вы-то хоть мне верите, что у меня был билет? Вы понимаете, что я – жертва роковой ошибки. У меня есть билет. Я его брал. И вообще. Мы дожили до счастливых времен, а не верим друг другу, что у нас есть билет. И вообще. Это – безобразие, не верить мне, что у меня есть билет. Вы понимаете это?

– Понимаем, понимаем, – закивали товарищи, не веря мне, – как же тебе быть без билета, коли на тебе жилетка с часами.

– Это – безобразие! – опять вскричал я. – Я чувствую, что даже вы, мои невольные товарищи по несчастью, не верите мне. Но я докажу. Клянусь своим жилетом, что докажу… Пустите меня! – окончательно разошелся я. – Я докажу. Я докажу. Я сейчас на ходу выйду из поезда. Из-за такой незначительной вещи, как билет. Я сейчас на ходу выйду из поезда, а вы убедитесь, что на земле есть еще честный человек, и этот человек – я!

– Да верим мы тебе. Верим. Мы даже видим, что у тебя легкоранимая душа. И жилету верим, – удерживали меня сердобольные безбилетники, поняв мой план и решительность.

Но и удерживая, конечно же, не верили. Укоряли:

– Постыдились бы так делать. Ведь на вас же жилет.

– Бессовестный самоубийца.

– Нехорошо.

– Это не выход! – кричал мальчик. – В любой ситуации надо оставаться человеком.

– Ты противоречишь себе, – холодно заметил я. – Ты требовал активных действий. Вот они.

При этих словах я вырвался, с невесть откуда взявшейся физической силой раздвинул пневматические вагонные двери и, пнув кого-то напоследок, на ходу вышел из поезда.

Вы никогда не выходили на ходу из поезда? О! Сейчас я вам расскажу, что из этого получается.

Я попал под откос. Я летел, как птица, падал, как самолет, и катился, сметая в инерционной агонии пригородную траву, кустики, консервные банки, бутылки, костры туристов и другие мелкие предметы. Потом закон инерции перестал использовать меня в качестве иллюстрации собственного существования, и я затих, лежа в неизвестной, крайне болотистой, вредной для здоровья местности.

Тут-то я и потерял веру в жилет.

Выйдя из поезда на ходу, с подранной штаниной, с пустотой души и ломотой в членах, я хотел узнать хотя бы который сейчас час. Полез за часами в карман, а там, ясно, и лежит тот самый билетик, из-за которого загорелся весь сыр-бор. В кармане жилета, жилета, подло, неожиданно и мерзко предавшего меня. А надо сказать, что раньше я очень верил в жилет. Искал в нем остатки человеческого разума, отзвуки гуманистических идей, сам вид жилета успокаивал меня.

А теперь – все. Лежа в неизвестной мне болотистой, крайне вредной для здоровья местности в жутком виде, в жутком состоянии, отдыхая после совершенно не свойственных мне активных действий, я, разумеется, после небольшого размышления пришел к полнейшему отрицанию жилета.

Подлый предатель! Мой бывший милый, а ныне отрицаемый жилет! Какой там длинный ряд пуговок, отсутствие рукавов, шелковая спинка!

Что теперь все это для меня значит, если я окончательно потерял веру в жилет и пришел к полнейшему его отрицанию, когда исчез мой милый островок спокойствия? Грустно мне. Пойду, пойду, скорей пойду по белу свету, посоветуюсь с трудящимися. Может, хоть они подскажут, во что мне теперь начать верить.

* Вспоминал Чарли Чаплина с его тросточкой и малолетним Джекки Куганом. – Дело в том, что однажды я целый месяц лежал в заразном желтушечном бараке и не имел никакого другого чтения, кроме книги французского коммуниста-кинокритика Жоржа Садуля «Всеобщая история кино». Я эту книгу перечитал несколько раз и вышел из желтушечного барака большим киноэрудитом. 99 % западных фильмов, описанных в книге, я, разумеется, не видел, потому что их в СССР не показывали.

…конфитюр… – Этим жеманным словом почему-то называлось в СССР варенье, изготовленное не дома, а на фабрике. Что и подметил в своей «Затоваренной бочкотаре» зоркий В.П.Аксенов.

«Золотые плоды» Натали Саррот… «Трансъевропейский экспресс» Роб-Грийе… Сартр… Камю… – Мы, юные провинциальные «образованщики», сильно уважали этих левых французских интеллектуалов, переведенных в СССР за «прогрессивность». Других французов мы тогда не знали и знать не могли – ни Бориса Виана, ни Жана Жене, ни Луи Селина. Французский язык оригиналов был для нас недоступен, как Луна.

Мне никто не поверит, но Бог даровал мне личную встречу с великим основателем «нового романа» Аленом Роб-Грийе в румынских городах Бухарест и Констанца, на какой-то конференции. Г-ну А.Роб-Грийе было уже за восемьдесят, но он вовсю хлестал красное вино, и лицо его, где как в капле воды отражалась вся его бурная жизнь, было подвижным и лукавым. Как ни странно, но он даже запомнил мою фамилию, хотя произносил ее с ударением на первый слог. Ну да что взять с француза, хоть он и великий! Я хотел прочитать ему непристойную частушку, которую в юном возрасте сочинил под влиянием его текстов и где фигурировали он и Натали Саррот (рифмы: Саррот – рот, Грийе – ее), но был для этого недостаточно пьян.

Свиные шашлычки

Разные люди посещали уютный ресторанчик при станции Подделково Московской железной дороги, разные люди просиживали там минуты, часы и дни, разные, но хорошие.

И станция тоже была ой-ё-ёй какая красивая – прямо завитушечка. Имела станция начищенный, средних размеров колокол, медный, в который никогда не колотили, числились там старинные часы с жесткими стрелками и выпученными цифрами, а также дежурный в красной шапке – строгий и нелюдимый, а вот, напротив, станционный милиционер Яшка Синяя Фуражка был очень простой и общедоступной личностью: он даже иногда детям грецкие орехи рукояткой револьвера колотил.

И канал Москва—Волга настолько близко к станции подходил, что летом видна была палуба теплохода, полная веселых оптимистов, и пустое верхнее пространство проходящей баржи, где трепыхалось по ветру матросское белье и босоногие фигуры, устроившись в штабелях колотых дров, исполняли на полуаккордеонах популярные песни и танцы – чаще всего «Лучший город Земли», ту самую, что поет оперный и эстрадный певец, сын Советского Союза и его народный артист Муслим Магомаев.

И электрички – вжик-вжик – серые длинные крысы серые тени на серый заасфальтированный перрон лепят; пс-пс-ы – резиновые двери и ту-ту-ту бу-бу-бу-ву-ву – покатили на Москву.

Да, да. Именно на Москву, и ни в какую другую сторону, потому что была эта станция для электричек конечная, так что если кто и хотел ехать еще дальше от Москвы, то обязан был сесть в простой поезд с проводником, кипятком, паровозом, трубой и дымом, и народ действительно садился – все больше с фибровыми чемоданчиками да котомками – и отправлялся неизвестно куда – не то к Питеру поближе, не то к Воркуте: северная в общем-то оказывалась дорога, а не в теплые страны.

Вот так. А район-то, который к станции прилегал, сам по себе корнями уходил в дикую древность, когда татары были сильнее русских и от них строили крепости с монастырями, валами, рвами и крепкими воротами. Строили как крепости, понятно, напрасно, но польза вышла через несколько веков в виде памятника древней культуры «Крепость-монастырь Подделково охраняется государством» и расовой принадлежности жителей Подделковского района, в которых как в капле частично отражался спорный тезис некоторых товарищей, что русских в России больше не осталось и мы все метисы, а кто называет себя русским и утверждает, что его родила русская женщина, так тот нахально врет или заблуждается, хорошо не продумав существо вопроса или вовсе не обращая на него внимания.

Ясно, что район, имеющий в центре и повсеместно сумму памятников старины русской, не может быть так уж сильно развитым в промышленном отношении, но наш район брал своей ученостью: кроме научно-исследовательских институтов в подвалах церквей, где копались архивариусы, окончившие Московский историко-архивный институт, здесь функционировала крупнейшая атомная станция для мирных целей, которая заменяла торф, уголь, бензин, соляр и дрова, а требовала только воду, графит и немножко урана-235. А макробиологическая станция с морскими свинками, дельфинами, черепахами и собачками настолько была известна всему миру, что часто улицы древнего, а оттого и несколько скучного, городка оживлялись иностранцами – совсем похожими на нас людьми, но ничего не понимающими по-русски.

Техникумы, ФЗУ, институты, ШРМ – об этом и говорить не приходится. И так ясно, что куча их у нас. Упомяну только, перед тем как перейти к основным событиям моей грустной истории, еще об одной достопримечательности района – психоневрологической лечебнице полузакрытого типа на 1200 мест. Она тоже прогремела на весь Союз именно потому, что там применяли новые лекарства, новые методы лечения и общежития больных, и еще – воздух, неповторимый по акцессорным химическим элементам подмосковный воздух, лес и близость спокойной воды мигом выпрямляли слишком искривленные мозги людей, страдающих, увы, очень распространенным в наше умное время недугом.

А из методов – вот, например, последнее, что там придумали ученые-врачи: ОСБ, или Общественный совет больных.

И больные от этого так обрадовались, что сразу же затеяли выпуск стенной газеты в двух экземплярах под названием «За здоровый ум», где осторожно, но смело критиковали отдельные грубые действия отдельных санитаров, а после выпуска газеты пошли еще дальше – сами, весело, с песнями заново отремонтировали всю больницу и покрасили ее в лазурный глаз радующий цвет, так что психоневрологическая лечебница стала одним из приметных красивейших зданий станции, но ведь не это важно – важно, что труд многих постоянных обитателей больницы вылечил совсем, вчистую, так что их даже стало немногим меньше, чем тысяча двести, и имелись свободные койки; да и на оставшихся труд наложил особую печать мудрости и спокойствия, что позволяло им легко переносить свое ненормальное состояние. Вот какое целебное действие оказалось у лечения Общественным Советом и трудом!

Сам видишь, друг и недруг читатель, какое обилие тем и сюжетов предлагают начинающему литератору станция Подделково и прилегающий к ней район. Но не буду я писать ни о волшебном действии атома, ни о морских свиньях, ни о старине, ни о сумасшедших. Мне бы чего-нибудь попроще, как в песне поется, читатель! Ведь еще до сих пор не перевелись, к сожалению, грустные случаи, которые рождают грустные истории, подобные нижеописанной, а когда они все переведутся, то я и про это напишу, и про архивариусов, и про веселых студентов. Поэтому не сердись, а прочитай, как послушай, мою грустную историю про ресторанчик при станции Подделково под названием «Подделково», про драматические события, происходившие в его стенах и в зале районного суда, в зале с выездной сессией, прокурором, тремя корреспондентами различных газет и массой взволнованной публики.

А ресторанчик этот непосредственно на железнодорожном вокзале и помещался. Нужно было толкнуть тугую вокзальную дверь и пройти через комнату с желтыми деревянными скамейками, где полуспали путешественники, где, кроме всего прочего, висел телефон-автомат, из которого можно было за 15 коп. позвонить прямо в центр, в Москву – сердце России. А потом нужно было открыть еще одну дверь, стеклянную, со швейцаром, и пройти за стол и сесть и нюхать запах того кушанья, отведать которого все сюда и приходили – блюдо «Свиные шашлычки», гордость и изобретение ресторана, или, если быть точным и объективным, директора его – незаменимого и талантливого Олега Александровича Свидерского, о котором я все расскажу, но немного позже, потому что нужно сначала рассказать про шашлычки, из-за них ведь весь сыр-бор загорелся.

Среди множества основных достоинств шашлычков резко выделялись главные: относительно умеренная цена порции и незабываемый вкус. Ну вот вы сами посудите, чудаки, где ж еще поблизости от Москвы вам выдадут на шестьдесят четыре копейки столько соблазнительных по виду и запаху натуральных кусков мяса, да еще и политых острейшим оранжевым соусом, да еще и с лучком, да еще иногда и с лимончиком! Эх! При простом перенесении на бумагу воспоминаний об испытанных вкусовых ощущениях рот пишущего эти строки наполняется высококачественной густой слюной.

– Главное здесь то, что порция приличная, ой приличная – прямо на удивление, – нервно говорили понимающие люди, говорили, влажным глазом контролируя правильность сгружения официанткой Нелли стальных тарелочек да со стального подносика да на нарядный стол, разукрашенный пивными бутылками и прибором СГП – соль, горчица, перец.

А нервными понимающие лица стали не от объективных причин, а от того, что пили казенную, а не ресторанную водку, ибо, как известно, ресторанная водка в ресторане необычно дорога. К тому же если представитель администрации в лице официанта заметит подмену ресторанных интересов казенными, то немедленно, хотя и незримо, потребует оплаты за нейтралитет в сумме полтинника или целкового.

Ах, что там водка. Это грустно. Я лучше еще про шашлычки: источали они тонкий земной мясной дух, хрустели и таяли на зубах и языке едоков, были они совершенным воплощением приготовленного свиного мяса. И не зря ведь и не раз захмелевшие почитатели свиных шашлычков вызывали аплодисментами директора и чудесного изобретателя Свидерского раскланяться, поговорить и выпить с трудовым народом, проводящим свой досуг в ресторанчике и тем самым на практике решившим острую проблему свободного времени, и не раз, но никогда выполнить это не удавалось, потому что жил Свидерский своей работой где-то в глубине ресторана, за котлами, плитами, кастрюлями, автоклавами, сундуками, в кабинете, среди шуршащих счетов, накладных, фактур, среди почетных грамот, сейфов и красного вымпела, говорящего о первом месте.

Всех видели – официанток Нелли, Римму, Шуру, Таню и Наташу, буфетчицу Эсфирь Ивановну, сменных швейцаров-друзей Кемпендяева и Козлова, даже поваров иной раз видели, а вот директора – никогда.

Ну и ладно.

И знали посетители – тихо, хорошо, деловито и прохладно в заведении, а вот какая напасть мучает слаженный, дружный, сработавшийся с точностью часового механизма коллектив – никто этого не видел, никто об этом не знал, какое «знал», никто об этом и не догадывался даже.

А суть напасти была в том, что ресторанные возчики всегда попадались «Подделкову» как на подбор: отборные пьянчужки, матерщинники, ворюги, бабники – кто во что горазд, а в общем, отборные дряннейшие образцы человеческой породы.

Поведение последнего из них, некоего Ордасова, повторяло и дополняло поведение его десяти предшественников: лошадь его зазеленела и качалась от голоду и от побоев. На кухню забежит Ордасов – сразу нужно схватить ему первый попавшийся шампур с шашлыком, пива требует одну бутылку, вторую, третью, а если выйдет на двор по нужде или по делу судомойка или другая какая женщина, так обязательно начнет Ордасов хватать ее за места и делать ясные предложения, в которых фигурирует чердак ресторанной конюшни и сено, которое там хранится, и мягкость этого сена. А если по каким-либо причинам соблазнительные дела ему не удаются, то Ордасов немедленно пускает в ход мат и обидные прозвища – в частности, он придумал унизительное в наших условиях слово «ложкомойка» по отношению к трудящейся женщине.

Хотя, может, это кой-кому и не понравится, но коллектив явно вздохнул с облегчением, узнав, что возчик Ордасов продал наконец кому-то на сторону куб сливочного масла, а деньги пропил, за что и был взят под стражу работниками ОБХСС, на допросе рыдал, во всем признавался и вскоре отправился куда положено катать тачки и пилить лес.

И вот в ясное погожее утро, когда пробуждается природа, когда только защебечут птички, когда роса все еще увлажняет асфальт, когда в ресторане уже начинали суповую закладку, а соусник Витя уже застегивал желтые пуговицы своего белого халата, когда все только начинается, – все отметили внезапное появление во дворе неизвестного молодого человека, неизвестной, высокой и печальной наружности. Одет он был странно, но не очень: техасские штаны московского производства, добрые туристские ботинки за шесть рублей и серая лавсановая рубаха, правый рукав которой был расстегнут.

Все удивились появлению печального незнакомца, а молодой человек, покопавшись в штанах, вынул кнут, подошел, постучал кнутовищем в окошко и сказал:

– Аггы? Угу!

Все замерли, видя необычное поведение, слыша странные слова, а молодой человек покружил еще по двору, потом пинком доброго ботинка растворил тяжелую дверь конюшни, вывел лошадь Рогнеду, выкатил телегу на две оси – и в мгновение ока хомут уж на вые, телега за Рогнедой – в общем, ходовая часть ресторана на ходу.

– Это возчик новый! – крикнул соусник, и все сотрудники высыпали во двор.

И зеленела трава, зажелтели уж одуванчики, и даже Рогнедин навоз весьма видимо выпускал теплый пар, а новый возчик уже знакомился с новыми товарищами по работе.

– Я Аникусця, и я буду у вас восцык, на лосцадке буду во-о-сцы-цек, на лосцадке буду «тпр-р – но». Аггы?

– Угу, – отвечали растроганные.

А потом новый возчик сделал вот что.

Опустил ворот рубахи на правое плечо, так что расстегнутый рукав полностью закрыл его правый кулак, затопотал на месте и запел:

– Паровоз путь идет, не путяди куда дёт! – И крикнул: – Бабы! Мято, мято!

– Убогонький он, вот что, убогонький он у нас, – так поняли жалостливые официантки эту сцену.

– Ну что, Аникуша, работать пора, – раздался ласковый и вместе с тем строгий голос.