Текст книги "Песня первой любви"

Славненький мирок

Я давно бы уже рассказал вам историю о том, как у меня с головы слетела шапка, когда я переезжал в новую квартиру на пятом этаже.

Кабы не боялся, что все примут меня за сумасшедшего и будут надо мной смеяться.

Потому что в последнее время некоторые чрезвычайно приучились смеяться над некоторыми рассказываемыми историями, считая, что они суть плод ума умалишенных.

Ну, а уж над сумасшедшими смеялись всегда – раньше, теперь и будут. Это, так сказать, вековая традиция, освещенная веками.

А с другой стороны, если скрыть рассказываемую уже мной историю, то я, получается, думаю, что меня посчитают за психа, то есть сам есть уже автоматический двойной псих.

Ничего не понимаю! Но из двух зол выбираю, ясно, меньшее, поэтому и слушайте, в чем суть дела.

А суть дела в том, что, получив новую квартиру на самом пятом этаже, я решил не-е-медленно же переезжать, чтоб ее не заняли ночью, к моему огорчению, чужие люди.

– Да-да. Немедленно, и как можно скорее, – говорил я сам себе, стоя посередине новой квартиры на пятом этаже нового дома.

И ведь действительно хотел немедленно, и поехал бы, и переехал бы, но тут мне на голову упал мокрый кусок сухой штукатурки.

Я поднял голову и покачнулся, но не оттого, что был ударен штукатуркой, а оттого, что мокрый потолок новой квартиры на пятом этаже не пускал меня переезжать в новую квартиру.

– Эй, – слабо крикнул я.

– Чего-с изволите, – гаркнул мне прямо в ухо молодецкий голос.

Я обернулся и увидел тощего и небритого грязненького молодого человека с полным набором слесарного инструмента в руках, в карманах, под мышками, в сумке и в зубах.

– Чего не хватает? – переспросил молодой рабочий. – Цепочка? Унитаз? Пробка? Ванна? Кран течет?

– Потолок течет, – как и в первый раз, так же слабо крикнул я опять.

– О! Это у усих тэче, тэче и тэче, – перешел вдруг рабочий-слесарь на украинский язык. – У усих…

– А долго ли будет течь этот самый потолок?

– Нет. Он будет течь лишь до тех пор, пока не высохнет, – признался слесарь и, строго глядя мне глаза в глаза, стал зачем-то опять нахально кричать: – Цепочки! Унитаз! Пробки! Ванна! Кран течет? Батарея течет?

Слесарь оказался сантехником, и слесарь-сантехник оказался прав. Лишь только высохли в квартире потолки, то сразу же в квартире перестало с потолков течь.

Я, например, вот приходил в новую квартиру, свободно гулял по ней, и меня никогда больше не било штукатуркой по голове.

Я, например, вот высовывался в окно, смотрел с пятого этажа на панораму окружающего меня города, и мне очень хотелось в этой квартире жить.

А для этого нужно было в квартиру переехать.

Н у, вот я и поехал…

Ехал я в грузовике, ехали там же все мои друзья, брат, мама, девочка, кошка.

Подъехали.

А ехали – блестя стеклом. По весенней улочке, с полным кузовом принадлежащего нам дрянного добра – сундук, зеркало, шкаф, комод, венские стулья и т. д. подобное.

Попадавшиеся нам на пути пешеходы хотели любить нас, но не могли, потому что мы ехали на новую квартиру, а они – нет.

Попадавшиеся нам на пути прохожие махали нам, мне рукой, и мы в ответ тоже махали рукой, своей, тоже.

Ну вот – приехали – с орехами, с вещами.

Вещи. Открывающийся кузов.

А я тем временем взлетаю наверх в новую квартиру на пятом этаже нового дома, распахиваю окно, отсырелые рамы и смотрю вниз.

Что же вижу я внизу?

Это – город. Домики-гномики. Рукав реки. Голубой. Люди. Ножками топ-топ-топ. Среди домиков-гномиков.

Пыли на улице нет, потому что весна.

Грязи на улице нет, потому что весна только началась. Только.

Нет. Того, видите ли, нет, этого, видите ли, нет. А что есть на улице?

Грузовик, являющийся при взгляде сверху игрушкой. Игрушечкой.

И там – суетящиеся. Открывающие борта.

Закрывающие и открывающие рты.

Собирающиеся подниматься.

Тащить. Ставить. Работать. Петь. Плясать. Пить. Падать.

И тут я сорвал в восторге с головы свою черную шапку и кинул вниз, чтобы накрыть, как в сказке, его, мой, этот веселый красивый славненький мирок.

А дальше все вышло и получилось уже довольно нехорошо, так как шапка полетела не как надо, то есть прямо, чтобы закрывать собою мне на утеху мой славненький мирок, а, описав дугу, влетела в раскрытую, вследствие тепла, форточку второго этажа.

Немало озадаченный, смущенный, огорченный, я пошел на второй этаж и стал проситься, чтобы отдали шапку.

Скажу сразу. Шапку не отдали. Не отдали до сих пор. Не отдадут никогда.

Потому что в ответ на просьбу голос из-за двери сказал:

– Ты, подлец, сшиб у меня аквариум с тремя гуппиями и мечехвостом-самцом, и ты еще просишься, негодяй! Ты что, судиться со мной хочешь, рептилия?

Тихий, задумчивый, не возбужденный, спустился я окончательно вниз, но уже без шапки.

И никто, кстати, не заметил ничего. Какая там летящая шапка, какая там панорама, рукав реки, какие там домики-гномики, когда разговор в связи с разгрузкой вещей из грузовика шел такой:

– Давай! Давай! Заноси левее! Кантуй на себя! Да не так! Вы чередуйтесь, что ли! Ой, упарился! Тихо-тихо-тихо! Стекло расшибем!..

Славненький мирок.

* …кинул вниз, чтобы накрыть, как в сказке, его, мой, этот веселый красивый славненький мирок… – Хотите верьте, хотите нет, но я в те времена был обвинен начитанной редакторшей одного из издательств, окончившей вечерний университет марксизма-ленинизма, в «бергсонианстве». БЕРГСОН (Bergson) Анри (1859–1941), франц. философ, представитель интуитивизма и философии жизни. Подлинная и первонач. реальность по Б. – жизнь как метафизически-космич. процесс, «жизненный порыв», творч. эволюция; структура ее – длительность, постигаемая только посредством интуиции, противоположной интеллекту. (БЭС. М., 1998).

А может, редакторша была права, может, ее правильно в этом университете научили? Ведь, как я слышал, с лауреатом Нобелевской премии Бергсоном полемизировал сам наш великий лысый Ленин. Впрочем, «сами мы не местные, университетов не кончали». Особенно которые «марксизма-ленинизма».

Звуки музыки

Один уверенный завхоз, забыв, что он живет не в те времена, стал красть все на свете, за что и был разоблачен органами следствия, а вскоре уже и предстал перед судом Центрального района города К.

Слушание дела шло полным ходом. Постепенно раскрывалась ошеломляющая картина злоупотреблений и безобразий. Было произнесено много правильных речей прокурором, свидетелями и частично адвокатом. Уж и завхоз Герасимчук дважды плакал как дитя, порываясь встать на колени, но удерживаемый от этого ничего не решающего поступка охраной. И уж было присутствующим совершенно ясно, что получит он, как выражаются в определенных кругах нашего общества, «на полную катушку». Уж катилось все к своему печальному и справедливому финалу, когда вдруг в маленьком зале с зелеными портьерами неожиданно раздались тихие звуки скрипки. И вышел из-за портьеры седоватый человек с орлиным носом и в очках. Бережно прижимал он к носу драгоценный инструмент. И инструмент, как бы в знак благодарности за подобное обращение, пел счастливым голосом под его быстрым смычком.

Все оцепенели. Судья, который грозно привстал, чтобы прекратить небывалое. Дежурный старшина – он кинулся было, к нарушителю, но внезапно остановился, вытянув руки по швам и улыбаясь юношеской улыбкой. Конвой открыл рот. Такова была волшебная сила музыки!

Музыкант исполнил полностью «Концерт для скрипки с оркестром» Мендельсона и поставил инструмент около судейского столика «на попа». И лишь оторвал он скрипку от лица, как все сразу узнали в нем всемирно известного исполнителя (назовем его X.).

X. тихо откашлялся и сказал так:

– Простите, что моя музыка ворвалась к вам на судебное заседание, но она тоже является свидетелем, и мы все обязаны заслушать ее показания.

– Выражайтесь, пожалуйста, яснее, гражданин, – сухо заметил судья, к которому вернулся обычный румянец. И старшина все-таки сделал шаг, и конвой напружинился, а Герасимчук непонятно для чего заплакал в третий раз.

– Хорошо, – согласился X. и рассказал следующее:

– Жил на тихой улице бывшего сибирского города З., который нынче весь ушел в воду, смытый строящимся водохранилищем ГЭС, тихий честный человек. Однажды вечером он вышел на улицу немного поиграть в домино и, не застав на месте своих партнеров, решил прогуляться до пруда, затянутого зеленой ряской. Он шел, погруженный в нелегкие думы о своем складском хозяйстве, и вдруг резко остановился, как бы схваченный за ногу невидимыми пальцами. Из открытого окна доносились звуки музыки.

Человек слушал их как зачарованный, приближаясь к открытому окну, за которым стоял близорукий юноша в старенькой ковбойке.

– Биц! Биц! Браво, маэстро! – захлопал в ладоши человек, но юноша печально улыбнулся, опустил инструмент и сказал:

– Нет, я еще далеко не маэстро. Я только учусь.

– А трудно, однако, тебе учиться, парень? – сочувственно спросил человек.

– Да уж, – сказал юноша. – И я особенно мечтаю о хорошей скрипке, в которой мой талант зазвучал бы в полную силу.

Человек тогда ему ничего не ответил и к затянутому зеленой ряской пруду не пошел. А он направился в свой склад, и на следующий день, воскресным утром, его уже видели торгующим на барахолке новенькими кирзовыми сапогами.

Музыкант вытер вспотевший лоб. В зале стояла мертвая тишина.

– И с тех пор кто-то стал сильно помогать студенту. То подкинет на подоконник большой кусок вареной говядины, а то и деньгами – рубль, два… А однажды студент пришел домой и увидел… вот эту скрипку!

Легкий шум прошел по залу.

– …Прекрасную скрипку, неземной звук которой вы только что слышали. Но мне пора закругляться, товарищи!

Буду краток. Через лавину лет я узнал, кто был этот человек. Он был и есть сидящий перед вами завхоз Герасимчук! И определенное количество процентов моего гения принадлежит ему! А гений и злодейство – две вещи несовместные! Я прошу освободить Герасимчука из-под стражи!

Легкий шум усиливался. Судья вскочил. Герасимчук ничего не видел. Слезы текли по его лицу, как дождь.

– Звонко сказано, – криво усмехнулся судья. – А известно ли вам, гражданин X., что за вашим «благодетелем» числится разбазаренного не рубль-два, кирзовые сапоги и кусок говядины, а 9584 рубля 14 копеек?

– А я получил недавно на международном конкурсе в Лодзи 10 тысяч, – возразил музыкант. – Вот они.

И он разложил перед судом тугие пачки красных купюр.

Зал шумел. Люди шевелились, вытягивали шеи. Судья тогда позвонил в колокольчик и сильно нахмурился:

– Деньги немедленно заберите. Они ваши. И я вынужден вас огорчить – ваши показания лишь немного смягчат участь подсудимого, который все-таки обязан отвечать за свои преступления по всей строгости наших законов. А вас я попрошу немедленно покинуть зал суда.

Музыкант опустил голову и сказал:

– Деньги я все равно прошу забрать в погашение. А меня я тогда тоже умоляю взять под стражу, ибо я развратил этого человека, сам не ведая того.

И он стал проходить за деревянную решеточку на деревянную же известную скамеечку.

Однако тут и сам Герасимчук вскочил и с высохшими слезами заявил твердо:

– Я эта… конечно, кругом виноватый подлец, граждане. Тянул со складу, как козел со стога. А вас я не допущу страдать безвинно, любимый вы мой гражданин музыкант. И червонцы вы свои спрячьте. Лучше воспитайте на них целую плеяду юных скрипачей. А мне лишь посылайте иногда маленько папиросок да сальца копченого. Тем и сочтемся.

А также прошу вас, если это возможно, исполнить мне на прощание что-нибудь такое эдакое.

Музыкант заглянул в его одухотворенное лицо и обратился к составу суда:

– Можно?

– Вообще-то нельзя, конечно, но уж ладно, – махнул рукой судья.

Музыкант снова взялся за смычок, снова заиграл, и опять все оцепенели.

Звуки музыки заполняли маленький зал с зелеными портьерами, выплескивались на улицу, текли, вздымались, бурлили.

Правда ведь хорошо, что существует на свете музыка?

* Один уверенный завхоз, забыв, что он живет не в те времена… – Думаю, что если такой интеллектуальный вор дотянул бы до «перестройки», то дальше-то уж точно бы не пропал, и нынешние времена были бы ему «в кайф».

По общественной надобности

Ах, была зима, ах – дул ветер со снегом, и ах, ах – как-то раз поздно вечером, а именно – часов в одиннадцать, Г.И.Ревебцев занимался литературным творчеством. Он писал статью о вреде пьянства.

– Ибо – зло. Зло, – бормотал Герберт Иванович, маясь над чистым листком бумаги.

Из чего явствует, что дело у него не шло. Вернее, шло не ахти как. Не клеилось.

Но – упаси бог! Упаси бог, граждане! Пожалуйста, не подумайте только, что Герберт Иванович стал профессиональным литератором. Упаси бог! Он писал свою статью вовсе не за деньги, а лишь в силу того, что на отчетно-перевыборном профсоюзном собрании был внезапно выдвинут в редакторы стенной газеты «За кадры».

Как известно, у нас в стране очень много тысяч, а может быть, даже и миллион, различных учреждений. И в каждом из них есть стенная газета, которая, по-моему, называется «За кадры». И у каждой «За кадры» есть свой редактор. Так что стоит ли удивляться, что и наш Герберт Иванович был внезапно выдвинут на отчетно-выборном собрании и стал одним из скромно-причастных тружеников громадной армии стенного пера.

– Пьянство, – сказал Герберт Иванович и задумался.

Воображение рисовало ему ужасные картины. Зеленые ряды бутылок, заплетающиеся языки. Обезображенные алкоголем лица. На улицах, в местах общественного пребывания, на частных квартирах. Толпы заикающихся детишек, пропускающих занятия и путешествующих без билета в общих вагонах поездов по городам и весям России. Ах, ах.

И Герберт Иванович решил обо всем этом написать.

Он взял авторучку, поднял ее высоко над головой, встряхнул и вывел такую фразу:

ВСЕМ ИЗВЕСТНО, КАКОЙ МОРАЛЬНЫЙ И МАТЕРИАЛЬНЫЙ УЩЕРБ ПРИЧИНЯЕТ ПЬЯНСТВО НАШЕМУ ОБЩЕСТВУ.

И тут же вспомнил своего бывшего сослуживца Федюгина, который гнал по ночам самогонку с лавровым листом, а утром как ни в чем не бывало щелках на счетах. И добавлял в нее растворимый кофе. И объяснял всем, что это его личный коньяк, который обходится ему в сорок пять копеек бутылка. Гнал. В процессе участвовали также стиральная машина и холодильник «Бирюса». Гнал по ночам и поил знакомых. И Герберта Ивановича однажды поил. Гнал. А потом у него все взорвалось, и он получил обожжение лица, развороченную квартиру и триста рублей штрафу. Ах, ах.

– Вот-вот, – подбодрил себя Герберт Иванович.

ЕЩЕ ВЕЛИКИЙ УЧЕНЫЙ МЕДИК ПАВЛОВ ГОВОРИЛ: ТОТ, КТО ПЬЕТ АЛКОГОЛЬ, ОТНИМАЕТ У СЕБЯ ЛУЧШИЕ ГОДЫ СВОЕЙ ЖИЗНИ.

– А разрушенные тысячи семей, – воодушевился Герберт Иванович.

И окончательно преисполнившись гнева, настроившись и вознесясь на волне, он уже хотел было застрочить свои гневно-справедливые слова, когда вдруг раздался звонок.

Тут, видите ли, раздался звонок в дверь, и посмотрите, пожалуйста, что из этого вышло.

Распаленный публицист открыл на звонок и увидел там, за дверью, небритенького и гаденького мужичка, который стоял на лестничной площадке и колебался.

То есть немножечко качался влево, немножечко качался вправо, немножечко вверх и немножечко вниз.

– Что? Что вам угодно? – спросил Герберт Иванович, отступая.

Но колеблющийся сразу ничего отвечать не захотел. Он раскрыл щербатый рот и огласил межквартирное пространство хриплым пением следующего содержания:

 
Огромное небо,
агрр-ромное нибо,
ахрр-амное нюбо
адно
на
двоих.
 

И покрутил пальцем над головой, показывая огромное небо. А потом уставил палец на Герберта Ивановича.

– Что? Что все это значит?! – воскликнул Герберт Иванович, испытывая противоречивые чувства.

Но певец молчал.

– Что? Что? – требовал Герберт Иванович.

Молчал обладатель пальца.

– Да скажете ли вы или нет что-либо в конце концов! – вышел из себя Герберт Иванович, который почему-то не закрывал дверь.

И посетитель тогда сказал:

– Мужик! Мужик! – сказал посетитель. – Мужик! Дай мне стакан, – сказал певец песни «Огромное небо», он же обладатель пальца.

Тут настало время помолчать Герберту Ивановичу.

– И дай мне хлеба, а также дай колбасы. Я сейчас буду говорить, – распорядился гаденький.

Тут-то Герберт Иванович и выдал ему.

– Как вам не стыдно! Посмотрите на себя со стороны! Опустившись! Ходите! Побираетесь! – гремел и бушевал его голос, развивая мысли, должные быть изложенными в статье. Голос гремел, и голос отражался от стен. Голос был страшен. – Как вам не стыдно!

– Да уж, да. Правы. Стыдно. Согласен. Но что же – всякое в жизни бывает, – философски заметил мужик.

И от философии, наверное, а также от горечи и скепсиса, по-видимому собираясь уже уходить, он внезапно окончательно потерял ориентировку. И, желая остаться на земле в вертикальном положении, он был вынужден ухватиться за Герберта Ивановича. А именно – взять его за то самое место, которое носит грубое название «грудки́».

– А ты кто такой? – задушевно спросил он Герберта Ивановича, схватив его за грудки́.

Отчего Герберт Иванович ослабел. Ему мигом представился он сам, Герберт Иванович Ревебцев. Служащий тридцати шести лет. Редактор газеты «За кадры». Представился лежащим. Представился избитым. Представился он, Герберт Иванович, удушенным, убитым и ограбленным.

– Кто я?! Да я – никто. Не бейте меня! – закричал он, рванувшись.

Отчего мужик упал и с полу начал утешать Герберта Ивановича.

– Да ты не волнуйся. Ну, никто, так никто. Чё ты. Мне-то какое дело. Мне ведь все равно. Ты, само главное, не бойся. Чё ты все боишься. Все будет хорошо. Это, может быть, сейчас плоховато, а все скоро будет вокруг очень хорошо. Вот смотри, как это все будет хорошо. Скоро всё вокруг будет очень прекрасная жизнь. Пьянство? Нет. Нет и нет! Пьянство – это временно. Пьянство – это временное явление, не имеющее под собой корней. Все будет. Вот слушай, как это все будет, – сказал мужик, становясь на четвереньки.

И забормотал:

 
– Вот здесь я вижу, что вода
течет горячего значенья.
Вот здесь нам выдают дрова,
а здесь нам выдают печенье.
 

Но Герберт Иванович никак не мог слышать этих прогнозов, поскольку, топоча, почти кубарем, летел Герберт Иванович со своего пятого этажа вниз по лестнице.

– И-эх, – огорчился мужик, увидев вместо слушателя пустоту.

А Герберт Иванович как был в пижаме и шлепанцах на босу ногу, так уж и кричал в трубку телефона-автомата.

– Алё-алё! Милиция? Хулиганы! Хулиганы! Здесь бродит пьяный. Он может кого-нибудь убить, ударить или оскорбить. Ой! Скорее!

– Не паникуйте, гражданин, – остановил его строгий и вместе с тем спокойный голос, в котором звучали нотки железа. – Если все так, как вы говорите, то виновный будет задержан и несомненно понесет наказание. Мы выезжаем.

– А я вас жду, – сказал Герберт Иванович и стал ждать прямо там же, в стеклянной будочке.

Ах, ах. Но ведь была зима, и, конечно, дул ветер со снегом, но что еще оставалось делать Герберту Ивановичу? Не возвращаться же в дом, по лестницам которого бродит некто? Вот он и ждал в будочке, Герберт Иванович, кстати, на следующий день заболел воспалением легких, которое при более тщательном рассмотрении в рентгеновских лучах оказалось плевритом. Он болел полтора месяца. Похудел, побледнел. Получал деньги по бюллетеню. Лежал. Читал книжки. Статью так и не написал. И вообще у Герберта Ивановича все переменилось. Он, например, решил жениться. Он стал…

– Послушайте. Это все хорошо, – могут перебить меня. – Это хорошо, что вы рассказываете про плеврит Герберта Ивановича и собираетесь излагать дальнейшие факты его биографии. Но ведь вы вроде бы начинали про другое? Так уж закончите сначала ту историю. а потом видно будет, слушать вас дальше или нет.

Ту историю? Извольте, граждане. Итак, значит, Герберт Иванович стоял в будочке и трясся от холода. Стоял он, трясся. И тут подъехала милиция, которая оказалась розовощекой девушкой в форменном и молодым человеком в шинели цвета маренго.

– Где? – кратко поинтересовались эти представители власти.

– Там. Там, – Герберт Иванович вел их вверх, указывая и повторяя: – Там, там. Сюда, сюда.

Ну и конечно. Конечно же, там никого не оказалось. Ясно, что смылся. Смылся пьяный обладатель пальца, он же певец, он же поэт, он же прорицатель будущего. Он смылся. Да и то верно, что же он, дурак, по-вашему, чтобы дожидаться, когда его заметут?

– Эх вы, а еще мужчина, – презрительно заметила девушка.

– Нужно было следить, чтобы он не ушел от погони. А вдруг он сейчас где-нибудь наделает еще каких-либо бед. Или замерзнет на морозе, – наставлял молодой человек.

– Виноват. Только я ведь – так. Ведь я же по общественной надобности, – оправдывался Герберт Иванович.

– Одно вам только и есть это оправдание, что не за себя хлопотали, а то так вас тоже можно было бы наказать, например даже и оштрафовать, – сказала милиция, шутливо замахнувшись на моего персонажа резиновой дубинкой.

И ушла. А Герберт Иванович вернулся домой. Слег в постель и задумался.

– Действительно, не замерз бы, – подумал он. – Так-таки зима ведь. Ветер со снегом. Милиция права.

Что ж, тогда и я скажу, автор этого нелепого сочинения, которое я тоже пишу по общественной надобности.

– Совершенно верно, – скажу я. – Совершенно верно, власть всегда права, потому что у нее всегда дубинка.

И добавлю:

– Ах, ах и ах! Ах, была зима, и дул ветер со снегом. Дул ветер со снегом и ныл, и пел, и выл за окном. И ныл, и пел, и большие стенные часы – гордость Герберта Ивановича – пробили полночь. А может быть, и час. Я точно не знаю. Знаю, что дело было как-то раз очень поздно вечером. Ах, ах.

– А что это вы все ахаете? – могут перебить меня.

– Да так как-то, – отвечу я, для разнообразия вздохнув.

* Публикуется впервые

…писал статью о вреде пьянства… – Сколько большевики с пьянством ни боролись, оно всегда их побеждало. А как водка и пиво появились в каждом занюханном ларьке, так и пить стали поменьше.

Холодильник «Бирюса» – эти холодильники делали для отвода шпионских глаз на одном из секретных заводов города К.

Огромное небо/ Одно на двоих – официальный эстрадный шлягер в исполнении популярнейшей тогда Эдиты Пьехи. Посвящен подвигу двух советских летчиков эпохи застоя, которые спасли мирный город от того, чтобы на него упал их военный самолет.

– Вот здесь я вижу, что вода… – Эти стихи я сам сочинил. Правда, хорошие?

…остановил его строгий и вместе с тем спокойный голос, в котором звучали нотки железа… – Дмитрию Александровичу Пригову, что ли, посвятить этот рассказ? Ведь здесь примерно лет за десять до нашего знакомства вдруг заговорил его фирменный персонаж МилицАнер. Посвящаю…