Текст книги "Тайна скарабея"

VIII

Исида трепетала от страха, пока шла к трону Хатшепсут. Если бы не полные груди на голом торсе, царицу можно было бы принять за мужчину: коротковолосый парик с уреем на лбу, простое ожерелье ускх, обтягивающий бедра схенти – такое убранство носил фараон Тутмос, когда пребывал в своем дворце.

– Я послала за тобой, – без обиняков начала царица-фараон, – чтобы сообщить: твое присутствие во дворце нежелательно.

– Но царь Тутмос – да живет он вечно! – меня…

– Царь Тутмос – да живет он вечно! – умер, – перебила Хатшепсут Исиду. – И как видишь, я приняла его наследие. А я не намерена до конца жизни терпеть подле себя утеху его одиноких ночей.

Второстепенная жена склонила голову, ибо хорошо знала: никакие возражения не поколеблют твердость этой женщины.

– А Тутмос, сын фараона, – наконец осторожно осведомилась она. – Что будет с ним?

– Неферабет обучает его мудрости жизни, а жрецы Амона дают воспитание, подобающее сыну царя, пусть даже пащенку! – Последнее слово Хатшепсут словно сплюнула под ноги. – До сих пор он не тосковал по матери, хотя жрецы и укрыли его от тебя.

– Знаю, – смиренно сказала Исида, – но мне достаточно знать, что он рядом. Все-таки он мой сын!

Глаза Хатшепсут потемнели, а меж бровей образовалась вертикальная складка.

– О Амон! – воскликнула она с притворным смехом. – Конечно, твой. Никто и не собирается оспаривать его у тебя.

– Но ты хочешь разлучить мать с сыном! – бросила царице в лицо Исида. – Гусенка оставляют с гусыней, пока он не научится сам находить пропитание; жеребенка не забирают у кобылы, пока он не встанет на ноги. И любой пастух в плодородных землях живет в заботе о том, чтобы с детьми его ничего худого не случилось.

– Не я придумала сделать твоего сына фараоном, – возразила царица. – Ты измыслила это вместе со жрецами Амона. Только вот недооценили вы Хатшепсут, Ту, которую объемлет Амон! Пока живу, я буду править на троне Гора, я, фараон Мааткара! И никто не оспорит мою власть! Никто. И конечно, не сын дворцовой служанки.

– Фараон Тутмос – да живет он вечно! – произвел его на свет!

– Ну да. – Губы Хатшепсут скривились в усмешке. – А если бы фараону подвернулась пастушка коз с западного берега, то она бы сейчас тоже отстаивала передо мной права царицы-матери?

Исида воздела руки.

– Не себя я защищаю, мне все равно, что ты со мной сделаешь. Я заступаюсь за сына моего Тутмоса, дитя фараона!

Хатшепсут вышла из себя, вскочила и заходила мелкими шажками вдоль трона.

– Права, права! Я даю законы этой стране. Поэтому я и есть право, я, Мааткара! И я пошлю твоего тупоголового сына Тутмоса в ссылку, если захочу. Или назову его своим преемником, если это доставит мне удовольствие. Но сейчас самое большое удовольствие для меня, Мааткары, – отправить тебя в ссылку. Тебя отвезут в дельту, где Нил разделяет свои воды на пять рукавов подобно пяти пальцам на руке.

– Нет! – Исида заплакала.

– Да! Ты станешь служанкой храма в Бубастисе. Жрецы львиноголовой Бастет не столь богаты, как золотые мешки, пророки Амона в Карнаке. Они своих служанок сдают внаем приходящим в храм – тем и кормятся.

– О, великая мать Карнака, этого не должно случиться!

– Еще как случится, будет на то воля фараона. В конце концов, тебе ведь не в новинку отдаваться чужим мужчинам! Или ты раздвигала ноги только для царя?

Исида пристально посмотрела на правительницу и вдруг в последнем отчаянии отважно выступила навстречу Хатшепсут и взмолилась:

– О, Мааткара, властительница Обеих стран, зачем расточаешь неправедный гнев на меня, служанку твою Исиду? Мои родители служили фараону, и родители моих родителей тоже. И в моей голове никогда не рождалось мысли править…

Хатшепсут, злобно рассмеявшись, воскликнула:

– В твоей – никогда, Исида, в твоей – нет! А как насчет твоего сына Тутмоса?

– Но Тутмос еще дитя!

– Он – фараон по воле Амона! Или по твоей?

– Не по воле бога, и уж, конечно, не по моей! – горячо возразила Исида. – Жрецы сделали Тутмоса фараоном. Они рассчитывали легко совладать с ним. Хапусенеб хотел править сам, он надеялся усилить власть и влияние жрецов Амона. Прикрываясь Тутмосом, он хотел сам дергать за ниточки. Меня это пугало больше всех, ведь я мать, и, как всякая мать, я желала своему ребенку только добра. Я хотела одного – чтобы он рос в заботе и любви и однажды по склонности выбрал свой путь. Но пророки отобрали у меня моего ребенка, чтобы использовать его для своих черных замыслов.

О Амон, Мут и Хонсу! Слова Исиды смутили царицу. Что за игру затеяла эта потаскушка? Разве она не была заодно с Хапусенебом и его приспешниками? Или Исида и правда не заботилась о собственных интересах, сажая Тутмоса на трон?

Исида, казалось, разгадала мысли правительницы и с жаром продолжила:

– Если бы я хотела, чтобы Тутмос стал фараоном, то дождалась бы, пока он наберется опыта в мудрости жизни и сможет править сам. Однако с самого начала не возникало сомнений, что править за него будет кто-то другой. К чему тогда все интриги? Нет, Мааткара, сам ход событий подтверждает, что пророки использовали моего сына, и все мои мольбы не лишать Тутмоса детства остались напрасны. Сколько слез пролила я с тех пор!

– Речи твои, служанка, звучат разумно, – ответила Хатшепсут. – Но это еще не доказательство искренности твоих намерений. Каждый фараон привычен к лести, как к дани, которую воздают ему ежегодно. Однако стоит ему вернуться к государственным делам, и крестьяне начинают стенать о непомерности налогов, воры – о суровости законов. Те, кто сулил с радостью приносить воздаяния к стопам фараона, называют его поработителем, а грабитель, которому по праву отсекают руку, проклинает правителя за жестокость.

Исида с горечью покачала головой.

– У нас с тобой общий враг – Хапусенеб. Ты открыто противопоставила себя ему. Верховный жрец знает это и действует соответственно. Я же для него слишком ничтожна, чтобы видеть во мне противника. Он украл моего сына, даже не спрашивая меня. Ты, Мааткара, можешь считать меня врагом только потому, что я отдалась Тутмосу, да живет он вечно. Но будь уверена, все произошло не по расчету. О Великая Эннеада богов! Что может сделать служанка, попадись она на пути фараону, который желает ее? Разве я не приносила клятву быть послушной царю до смерти? Скажи, фараон Мааткара, что я украла у тебя? Супруга? Конечно, нет.

Царица горько усмехнулась:

– Украла супруга? Ха, это я вручила тебе его в подарок! Тутмос, да живет он вечно, был кем угодно, только не тем мужем, который мог разжечь ревность в сердце жены.

– Так, значит, единственное мое прегрешение – это то, что я родила фараону сына? – Исида потупила взор и замолчала.

А царицу Хатшепсут слова служанки ранили в самое сердце. Ибо в них звучала истина. Но разве могла она признаться себе, что лишь рождение этого мальчика развело их подобно заклятым врагам в битве? Она, возлюбленная дочь Амона, оказалась под служанкой царя, потому что ее страстное желание родить народу Гора так и осталось неисполненным!

Итак, Хатшепсут решительным жестом отмела все возражения, словно сказала: «Замолчи, ты несешь чушь!»

– Завтра, на рассвете дня, – грубо отрезала она, – у берега будет ждать барка, которая доставит тебя в Бубастис.

По воле богов Сененмуту удалось доставить в столицу царства оба обелиска в целости и сохранности. И когда каменные иглы были выгружены на берег тем же методом, что и погружались, ликованию фиванцев не было конца. Где бы ни появлялся Сененмут, везде в воздух бросали цветы и славили его как героя.

Но советник и управитель дома царицы-фараона пребывал в горе из-за смерти учителя своего Инени, он даже чувствовал себя повинным в постигнувшей того участи, и потребовалось немало утешительных слов, чтобы к нему вернулось присутствие духа.

Даже Хатшепсут не смогла убедить Сененмута продолжить работы по установке обелисков, пока не был погребен Инени. Всех рабочих, приданных ему на этот заказ, направил он на возведение гробницы для своего учителя и выстроил Инени усыпальницу не хуже, чем дворец фараона.

Своды и стены залов и коридоров были испещрены рельефами, изображавшими, как Инени с супругой своей Аххотеп во время прогулки отдыхает в тени сикомора, каковых в его саду насчитывалось семьдесят три, помимо двухсот пальм, тридцати персиковых деревьев, яблонь и тамарисков. Лучшие и самые ловкие в стране резчики по камню снабдили переходы священными письменами, в которых говорилось от имени Инени: «Всю мою жизнь принес я с собой, и нет в ней ничего злого, что можно было бы присовокупить, так что состарился я в доброте сердца. Я служил трем царям и наслаждался их милостью; я ел с ними с одного стола мясо, овощи, фрукты, хлеб и мед; и пил с ними пиво из одной чаши».

А на противоположной стене перечислялись все монументы, которые возвел Инени за свою долгую жизнь: большой парадный зал храма в Карнаке с колоннами в форме папируса, пилоны по обеим сторонам, искусственное озеро на востоке столицы, усыпальница первого Тутмоса и все постройки в царстве до того, как сменил его Сененмут. Когда же гробницу уставили мебелью и утварью, золотом и серебром, которыми платили Инени три царя за его работу, когда рабы доставили корзины с фруктами, кувшины с вином и маслом, объявил Сененмут, что усыпальница готова к погребению. И тогда похоронная процессия во главе со жрецом Сем пустилась к западу через Нил, – ничем не отличаясь от проводов фараона в загробное царство.

Только после этого начал Сененмут пробивать внешнюю стену гипостильного двора в Карнаке, чтобы установить в нем каменные иглы царицы. Пастухи и крестьяне с обоих берегов Великой реки несли кожаные мешки, кувшины и бадьи с молоком своих коз, ослов и коров и взбивали молоко хворостинами, чтобы обелиски лучше скользили по высокой пене. И пока достигли они внутреннего двора храма, прошло семь месяцев; всходы давно собрали урожаем, и месяц пахон заставлял людей мерзнуть. Тхути, золотых дел мастер, покрыл вершины шпилей чистым золотом, данью варваров.

Но пока что колоссы лежали на земле, и те, кто прежде сомневался, что Сененмут сможет доставить их по стремнинам Нила до излучины у ворот Карнака невредимыми, теперь высказывали опасения, будут ли колонны такой высоты вообще возведены и устоят ли. Возможно, громы Амона, а то и легкое дуновение Шу разрушат их, как разрушают стены из нильского сырца.

Но Сененмут был неколебим и с уверенностью в успехе продолжил работу. Как же удивились фиванцы, когда в один прекрасный день первый обелиск начал подниматься сам по себе. Великие боги, как Сененмут мог совершить такое? «Боги благоволят ему!» – передавали из уст в уста, а втихомолку, прикрывая рты, шептались: «Убереги нас бог от него. Он маг и чародей!»

А на самом деле Сененмут лишь воспользовался силой бога земли Геба, изо рта которого вытекают воды, а на спине произрастает растительность. Сененмут вынул грунт возле одного конца обелиска на глубину двадцати локтей, и он сам погрузился в царство Геба, в то время как другой конец поднялся к Ра, будто поддерживаемый невидимыми руками. И только после этого Сененмут велел поставить целый лес опорных балок, с помощью которых поднимали, устанавливали, вращали… При этом все рабочие четко исполняли приказы Сененмута, Величайшего из великих страны, ибо каждый знал, что он по заслугам любимец царицы-фараона, а она – любимица богов. И вот, когда настал пятый день месяца паини, первый обелиск прочно стоял, устремившись в небо. А на тринадцатый день месяца месоре уходил за облака и второй.

Сененмут звонко смеялся, и его голос раздавался меж стенами храма подобно крику перевозчика на просторах Великой реки. Он смеялся от переполнявшей его гордости, оттого что столь знаменательное дело удалось, а также от радости, что только они с Хатшепсут были посвящены в тайну замысла обелисков. Как на крыльях летел Сененмут в царский дворец, чтобы принести волнующую весть: великий труд завершен! Однако у священного озера, где статуи богов смотрятся в зеленую гладь воды, словно распутница в отполированное серебро, его задержали двое подростков, издали любовавшиеся золочеными шпилями. Тутмос, юный фараон, и его друг Амсет загородили архитектору дорогу и с молитвенно сложенными руками просили рассказать, как удалось ему поставить таких колоссов. Они повисли на нем и отвели к каменной скамье под сенью двух сикоморов. Сененмут не заставил себя долго упрашивать, он уселся, а мальчишки примостились у его ног. И начальник всех строительных работ фараона поведал, как с помощью деревянных клиньев, разбухающих оттого, что их поливают водой, из гранитной скалы были выбиты каменные иглы, как перевозили их на огромной барже, как благодаря силе Геба они встали на свое место.

Тутмос и Амсет ловили каждое слово, открыв рот. И когда Сененмут закончил рассказ, они еще долго молчали. Но только он собрался уходить, как Тутмос вскочил и встал перед ним.

– Мою мать сослали в Бубастис, – неожиданно сообщил он, и не было в его голосе боли или печали, но глаза горели беспомощной детской яростью.

Сененмут пришел в ужас. Он слыхом не слыхал о ссылке Исиды, но нетрудно было догадаться, чего хочет от него Тутмос.

– Когда? – спросил Величайший из великих.

– Сегодня, рано утром. В чем провинилась моя мать, что царица так с ней обошлась?

Сененмут покачал головой, словно хотел сказать: «Ни в чем она не виновата, ни в чем!» Но он молчал, потупив взор. Та ненависть, которую Хатшепсут питала к царице-матери, никогда не находила у него поддержки. В конце концов, Исида сблизилась с фараоном не в результате интриг, просто царь избрал ее в наложницы, как сама Хатшепсут взяла в любовники его.

– Если поможешь мне вернуть мать, – снова донесся до Сененмута голос Тутмоса, – мы откроем тебе одну тайну.

Сененмут усмехнулся.

– Я постараюсь тебе помочь, но с одним условием: ты никому не скажешь о нашем разговоре, хорошо?

Оба мальчика закивали, а Сененмут задумался, как он может помочь несчастной Исиде. Это будет непросто, если вообще выполнимо, – Хатшепсут никогда не простит Исиде, что та родила фараону сына.

– А тайна? – спросил юный Тутмос. – Неужели она не интересует тебя?

– Еще как интересует! – Сененмут состроил серьезную мину и снова сел.

Однако Тутмос вежливо попрощался:

– Амон да хранит тебя! – И умчался.

– Что это он? – спросил Сененмут у задержавшегося Амсета. Но тот вовсе не казался удивленным поведением друга.

– Я открою тайну управителю, – сказал он и, помолчав, набрал в грудь воздуха, словно для прыжка в воду. – Ты знаешь Рую, мою мать, – выдохнул он и снова замолчал.

– Да, знаю, – недоуменно ответил Сененмут. – Я не делаю тайны из того, что когда-то был очень привязан к ней.

Глаза мальчика засияли подобно звезде Сириус в начале месяца тот, а рука нашла руку Сененмута и крепко вцепилась в нее, словно Амсет боялся потерять нечто обретенное после долгих поисков.

– Ты – мой отец, – тихонько произнес он. – Отец! – робко повторил он непривычное губам слово.

Первым порывом Сененмута было вскочить, возмущенно заорать, вытрясти правду, не мать ли подослала к нему мальчика, но когда он опустил взор к маленькой ладошке, сжимавшей его пальцы, то смог выдавить из себя лишь протяжное:

– Я-а-а? – И тут же устыдился своей глупой слабости.

– Мать сказала мне это, когда Птаххотеп оставил ее, – пояснил Амсет. – Бросил на произвол судьбы, узнав правду. Я тогда спросил, почему отец покинул нас, и она ответила, что не Птаххотеп мой отец, а сын Рамоса Сененмут, которого она очень любила.

Советник и управитель дома царицы-фараона, Величайший из великих страны, обнял мальчика и крепко прижал его к себе.

– Мой сын Амсет! Амсет, мой сын! – Переполнявшие чувства сжали горло, и оба долго молчали, пока Сененмут не набрался духу и осторожно осведомился: – А кому еще ты открыл эту тайну?

– Только другу моему, Тутмосу, больше никому! – торжественно заверил Амсет.

– А Тутмос доверился кому-нибудь?

– Тутмос – мой друг! – негодующе воскликнул Амсет. – Хоть вырывай ему язык, он не выдаст тайну! – Заметив скептическое выражение на лице отца, мальчик добавил: – Это Тутмос уговорил меня довериться тебе. Он сказал, что отец никогда не отречется от своего сына.

– Да, – подтвердил Сененмут, – отец не отречется никогда.

– Никогда-никогда?

– Никогда.

– Значит, теперь я могу всем рассказать, что Сененмут, Величайший из великих, мой отец?

Но прежде чем мальчик успел воодушевленно вскочить, Сененмут привлек его к себе.

– Амсет, сын мой, послушай меня, – спокойно произнес он. – Я вижу синеву твоих глаз, юношеский локон, линию рта, и мне кажется, что я смотрюсь в зеркало. Было бы глупо отрицать, что ты мой сын. Но поверь своему отцу: есть серьезные причины сохранять нашу тайну, по крайней мере пока.

Амсет посмотрел на своего отца так, будто тот хлестнул его хворостиной, и в его взгляде было столько печали и разочарования, сколько вмещает только юное сердце. Его глаза просили, умоляли, но Сененмут остался тверд.

– Амсет, сын мой, – в его голосе звучали торжественные нотки, – если ты любишь меня, твоего отца, не открывай никому нашу тайну, пока я сам не представлю тебя. Это важно, очень важно. Поклянись мне Великой Эннеадой богов!

Амсет кивнул, и Сененмут увидел, что в глазах мальчика стоят слезы.

Нехси, нубиец, вел царскую барку через заросли тростника в дельте Нила. Он оставался верен Хатшепсут еще со времен ее детства, и царица осыпала его за это золотом и милостями, какие выпадают лишь на долю знатнейших в царстве, и столькими должностями и титулами, что вельможи завидовали ему.

Сененмут сидел на высоком носу узкой ладьи, бесшумно скользящей по воде, и не сводил глаз с Хатшепсут, которая, подогнув левую ногу, а правой упираясь в днище, наизготове сжимала в руках большой лук из темного дерева страны кедров подобно богу охоты. На ней была синяя корона-шлем с золотым уреем надо лбом, на руках до плеч нанизаны широкие золотые браслеты, шею и грудь облегал воротник-ожерелье ускх из сияющих пластин, повторяющих иероглифы одного имени: Мааткара. Торс царицы-фараона оставался нагим, и груди ее румянились, как плоды граната во время Шему. Чресла ее опоясывал короткий схенти, на ногах красовались сандалии, ремешки которых были затканы золотыми нитями и блестели, как паутина в каплях росы.

На четвертом десятке своей жизни стояла царица, однако ее чувственное тело нисколько не утратило своей привлекательности. Напротив, с тех пор как Хатшепсут стала одеваться как мужчина, чтобы всем царедворцам, чиновникам и подданным показать, что она фараон, законно восседающий на троне Гора, для Сененмута она была еще более желанной. Она могла носить синюю кожаную корону, скрывавшую ее волосы, подвязывать золотую бороду и пренебрегать своей пышной грудью, будто на ее месте был мускулистый мужской торс, но стоило ему запустить руку под короткий набедренный передник и нащупать проворными пальцами цветок лотоса, как он убеждался, что Мааткара женщина. Женщина, которая раздвигала ноги услужливее любой другой. Женщина, отдающаяся мужчине с большей страстью, чем потаскухи из пригорода. Женщина, которая извивалась и визжала под ним подобно кошке под котом, треплющим ее за холку.

И все-таки на долю советника и возлюбленного царицы выпадало все меньше благоприятных случаев, чтобы доказать Хатшепсут свою любовь, и это жестоко ранило его. Будучи фараоном, Мааткара едва находила время для своего возлюбленного. Государственные дела были ей милее любви мужчины, и Сененмут всерьез опасался, что их многолетние отношения вот-вот оборвутся.

Нехси, бросив взгляд на царицу, застывшую в напряженной позе, покачал головой и шепнул:

– Отложи лук, госпожа. В здешних зарослях ты не найдешь бегемота. Я сейчас пытаюсь как можно ближе подойти к песчаной отмели, где животные оставляют следы.

Хатшепсут послушно опустила оружие на дно. Завалить бегемота было дозволено лишь фараону, и если такое случалось, всегда устраивался шумный праздник. Подобный трофей служил свидетельством силы и мощи царя, и уже никто не мог оспорить у фараона его титул. Но у Мааткары был и другой повод искать схватки с бегемотом: бегемотоподобная богиня Нила Тоэрис имела человеческие руки и женскую грудь и ее чтили как богиню плодородия. Египтянки ставили ее статуэтку над постелью, изображали на опорах для головы, чтобы вымолить детей. Хатшепсут неизменно страдала от незаживающей раны: она так и не сумела родить наследника-Гора. Не то чтобы она ненавидела своих дочерей Нефруру и Меритру, но любви, связывающей мать и дочерей, не было. Так что одно только представление о том, как она сражает священное животное богини плодородия Тоэрис, доставляло ей несказанное блаженство. Возможно, уложив его отравленной стрелой, она вернет себе уверенность в собственном достоинстве. Как бы то ни было, на подобающем расстоянии от барки царицы следовали жрецы, писцы и вельможи, облеченные доверием разнести по всей стране весть, что Мааткара, женщина-фараон, убила бегемота, священного животного богини Тоэрис. На стенах храмов и государственных зданий, построенных Хатшепсут, должны быть высечены надписи, что царица-фараон добилась того, в чем было отказано ее супругу и отцу. И никого уже не будут снедать сомнения, что их правительница соединяет в себе ловкость дикой кошки и могущество льва.

Сененмут сильно сомневался, что возлюбленной удастся эта затея. Более того, он даже желал, чтобы она закончилась провалом, поскольку боялся, что столь важное событие еще больше укрепит ее позиции как фараона, а значит, приблизит конец их любви.

– Отец мой Рамос, – начал Сененмут, – говорил мне, когда я еще носил локон юности, что бегемоты очень коварные животные и разумом превосходят человека. Как-то он рассказал об одном юноше из Мемфиса, сто лет назад метнувшем копье в бегемота. Чудовище, взревев, скрылось под водой. Шли годы, юноша вырос в мужчину. Однажды вечером сидел он с женой на берегу Нила. И вдруг воды разошлись и огромный бегемот бросился на них и растоптал обоих ножищами подобно тому, как давит виноградарь винные ягоды, отжимая сок. А из спины зверя все еще торчало копье.

Хатшепсут засмеялась, будто смехом хотела вселить в себя мужество.

– Ты не повергнешь меня в страх, мой верный спутник, – заявила она. – Ибо я нацеливаю стрелу мою не в спину зверя, где шкура непробиваема, как кожаный щит азиата, а меж лопаток – там уязвимое место чудовища! Попадешь туда – и успех обеспечен.

При этих словах глаза повелительницы грозно сверкнули подобно взгляду воина, готового к жестокому мщению.

Встревоженные царской ладьей, из зарослей тростника выпорхнули дикие утки с темно-зеленым оперением и, громко хлопая крыльями, полетели на запад. Хатшепсут играючи подняла лук, натянула тетиву, и стрела, со свистом рассекая воздух, полетела вослед и нагнала свою цель. Утка пару раз перевернулась в воздухе, отчаянно взмахивая крыльями, и, словно деревянная чурка, шлепнулась на воду.

Царица усмехнулась, Сененмут молчал. Время от времени одна-другая птаха восхваляла Ра своими трелями или лягушка плюхалась на мелководье и уплывала, подергивая лапками. Сененмут предался воспоминаниям о том, как впервые встретил Хатшепсут. Два десятка лет пролетело с тех пор, как его неверная стрела попала в служанку царевны, а заодно и разом переменила его жизнь. Как непостижимо правят боги судьбами людей!

Неотесанный крестьянский парень с плодородных земель ныне возвысился до Величайшего из великих государства. Пять или шесть дюжин различных должностей и титулов отличали теперь его персону, и люди падали перед ним ниц. Его искусность, его несравненная отвага в обхождении с камнем принесли ему славу любимца богов; матери протягивали ему своих детей, ибо верили, что одно лишь прикосновение Величайшего из великих даст им счастье.

Что было делать Сененмуту? Что он мог сказать им? Пожелать счастья, которого они так жаждут от него, но которого не дано ему самому? И кто бы ему поверил? Да его просто высмеяли бы! Но это было правдой: он, сын Рамоса и Хатнефер, был до глубины сердца несчастлив. Женщина, которую он любил, все больше отдалялась от него. Да, она осыпала его золотом и почестями, но все золото и все почести он бы не колеблясь отдал за то, чего ему не хватало: за любимую супругу.

Однако его возлюбленная назвала себя фараоном. Не женственность, нежность и любовь считала она добродетелями, а твердость, власть и признание. И если бы не те редкие ночи, которые она проводила в его объятиях, маленькая и беззащитная, как пустынная мышка, Сененмут засомневался бы, осталось ли в Маатхаре еще хоть что-то от юной Хатшепсут.

Царица тем временем равнодушно наблюдала, как Нехси выловил из воды утку, как выдернул стрелу из тушки… Схожие обстоятельства даже мимолетно не напомнили ей о той ситуации, когда она познакомилась с Сененмутом. Боги обманули Мааткару и лишили ее, дочь Амона, заслуженного счастья – вот все, что она помнила. Жертвенный дым сотен телят, ее ревностные молитвы и бесчисленные статуи богов из черного гранита не нашли отклика у богов. Казалось даже, что боги пренебрегают ее дарами, когда порыв сильного ветра в храме Карнака заставил стелиться по полу дым жертвенного огня, а потом и вовсе чуть не погасил его подобно робкому огоньку, который пастух тщится раздуть из сырых поленьев, принесенных водами Нила.

Какие прегрешения, о Великая Эннеада богов, совершила она, что всемогущий Амон так безжалостно обошелся с ней? Почему не дал ей родить сына, как это делает – многократно в своей жизни! – любая служанка, отдающаяся мужчине?

Власть – вот в чем она, Хатшепсут, превосходила других! Достаточно было одного взмаха руки – и судьбы людей становились подвластны ей. Ей, Мааткаре, фараону, перед которым люди валялись в пыли, кому целовали сандалии в страхе перед божественным. И она была богом! Была ли?..

Божественность требовала деяний, достойных бога, таких, перед которыми люди склоняются в благоговении. Обелиски в Карнакском храме повергли подданных в трепет. Еще ни один фараон не отваживался возвести каменные иглы до неба. Золото их вершин блистало до горизонтов всех четырех сторон света. И когда племена девяти луков придут воздавать дань, они уже издали преклонят колени, ибо решат, что Ра на своей солнечной барке спустился на землю.

Мысль о том, сколько еще поколений в бесконечности времен, увидев ее обелиски, будут говорить о ней, возбудила царицу, и она решила поставить по всей стране множество великих сооружений для вечности со своим именем. Но как превзойти пирамиду Хеопса в пустыне? Какое возвести сооружение, чтобы было оно выше, прекраснее, великолепнее обоих каменных шпилей в храме?

Неферабет, мудрый писец, записал ее слова, а Сененмут выбил иероглифы на цоколях и покрыл их золотом. Юя, служанка, каждое утро при пробуждении царицы читала ей вслух: «Как верно то, что я живу, как верно то, что Ра меня любит и Амон хвалит, как верно то, что я ношу корону царства, как верно то, что Сет и Гор Верхнего и Нижнего Египта соединились во мне и я правлю подобно Гору, сыну Исиды, как верно то, что Ра на вечерней барке опускается за горизонт, а на утренней восходит, как верно то, что я живу вечно подобно звезде Сириус, так же верно, что покрыла я эти обелиски золотом, чтобы имя мое осталось в веках. И все, кто это видит, должны говорить: как похожи эти обелиски на нее, воистину дочь отца ее Амона!»

Взгляд Хатшепсут упал на Сененмута. Лишь он мог воплотить ее честолюбивые замыслы. Она восхищалась им – не как мужчиной, как архитектором! Естественно, женские чувства были ей не чужды, и бывали мгновения, когда она жаждала сильного обелиска Сененмута, но эти мгновения приходили все реже. Едва лишь желание было удовлетворено, Хатшепсут уже раскаивалась, что дала себя унизить мужчине, что стонала и визжала под ним подобно рабыне, подобно непослушному ребенку под хворостиной воспитателя. Она, Мааткара, дочь Амона!

Сененмут вопросительно посмотрел на возлюбленную. Где витает она в своих мыслях? Догадаться он не мог, но ясно видел, что охота на бегемота давно позабыта. Момент показался ему подходящим.

– Ты отправила Исиду в ссылку? – спросил он напрямик.

– Да, – коротко бросила Хатшепсут.

– Почему ты это сделала?

Царица недовольно мотнула головой, давая понять, что этот разговор ей неприятен, и грубо отрезала:

– Фараон Тутмос – да живет он вечно! – умер. Для его наложницы во дворце нет места.

Сененмут был потрясен жесткостью ее тона. Он даже на мгновение усомнился, та ли это женщина, которую он любит и чтит.

– У тебя не было причин ссылать Исиду в Бубастис, где ей придется выполнять самую черную работу.

– Черную работу? – Царица рассмеялась. – Никто не заставит ее делать этого. Уж от этого я избавила ее!

Не сдержавшись, Сененмут повысил голос, так что Нехси приложил палец к губам, призывая к тишине.

– Ты немедленно вернешь Исиду, – твердо сказал Сененмут. – И дашь ей самой выбрать, где жить. Если о твоих играх с матерью фараона станет известно, народ ужаснется жестокости фараона и все царство наполнится его врагами. Повсюду только и будут говорить: «Она не дочь Амона, а выродок Сета, сеющего на земле зло!»

Слова эти поразили Хатшепсут в самое сердце, и, словно очнувшись от дурного сна, царица прошептала:

– Я не могу вернуть Исиду, ибо…

– Ибо?.. – безжалостно потребовал ответа Сененмут.

Хатшепсут долго колебалась, а потом все-таки ответила:

– Два раба отвезли Исиду вниз по Нилу. Но не в Бубастис… Целью им был назначен город Шмуну на полпути к дельте Великой реки, где родина восьми древних богов. Там они привязали Исиду к спине дикого осла и угнали животное в пустыню.

Сененмут застыл подобно статуе бога в Карнакском храме. В первый момент он подумал, что царица шутит, но, поразмыслив, понял, что она сказала правду. Хатшепсут между тем с демонстративным равнодушием наладила стрелу и, прицелившись в несуществующую птицу, направила ее в небо. Советник не вымолвил больше ни слова. Хладнокровие, с каким правительница сообщила о своей ужасной мести служанке Исиде, заставило его содрогнуться. Та ли это Хатшепсут, Прекраснейшая из женщин, которая, напевая, лежала на носу скользящей по зарослям тростника ладье, вылавливала цветы лотоса и любовалась проворными рыбешками? О, Амон, Мут и Хонсу, как могла женщина так перемениться?!

– Тс-с! – вырвал Сененмута из задумчивости голос нубийца.

Нехси с помощью шеста удерживал барку в неподвижности и взволнованно указывал пальцем в конец тростникового пояса, за которым начиналась широкая песчаная отмель.

Теперь и Сененмут сообразил, что две округлые горы в мелководье были вовсе не валунами, а спинами бегемотов.