Текст книги "Тайна скарабея"

– Ближе, Нехси! – возбужденно прошипела Хатшепсут, глядя в ту сторону.

Нубиец выставил поднятую ладонь, жестом успокаивая царицу, потом медленно и бесшумно повел ладью к «валунам». Вот уже стали различимы бугорки глаз, уши, похожие на свернутые лепестки, и толстые ноздри, из которых доносилось размеренное посвистывание. Глаза гигантов были закрыты, как будто они спали, однако уши их постоянно двигались – казалось, они улавливают малейший звук, который раздается поблизости. Их лоснящаяся шкура поблескивала в косых лучах восходящего солнца, словно черный гранит, и Сененмут снова засомневался, что ее можно пробить стрелой, выпущенной из лука.

Глаза царицы разгорелись подобно красным глазам Сета. Она должна убить этого зверя! Даже если сегодня ей не удастся попасть в уязвимое место между лопатками, она будет пытаться снова и снова, пока не получит свой трофей.

Свист из ноздрей бегемотов стал громче, ритм его изменился, что обеспокоило царицу. Она показала Нехси, чтобы он продвинулся левее, и тот молча кивнул. Нос барки разворачивался бесшумно. Гигант слева должен стать добычей. Хатшепсут глазами отыскала то место между лопатками, куда должна вонзиться ее стрела – маленький бугорок на широком круглом загривке, – и уже больше не упускала его из виду. Сверля бегемота колючим взглядом, она твердила про себя как заклинание: «Я должна попасть, я попаду…» Подобно Амону, изгоняющему врагов, натянет она тетиву лука и пошлет стрелу, быструю, как сокол в небе; она не промахнется и сразит бегемота наповал. И народ будет ликовать, когда глашатаи разнесут по всей стране: «Мааткара принесла Амону свидетельство ее сиятельной мощи».

Пока высокий нос ладьи медленно поворачивался, царица, опустив лук и настороженно прислушиваясь к жертве, искала наилучшую позицию. Одно неверное движение, один неосторожный звук – и оба животных пойдут в атаку. Они опрокинут ладью и клыками толщиной с руку размелют, растерзают всех находящихся в лодке, прежде чем кто-то успеет прийти на помощь.

Сененмут трепетал от страха. Он хорошо знал безоглядную решимость Хатшепсут и ярость, с которой она, не считаясь ни с чем и ни с кем, приводила в исполнение то, что засело в ее голове. Царица и сама осознавала смертельную опасность их положения, но еще сильнее были ее страсть и неодолимое желание разделать гиганта подобно жертвенному животному перед алтарем бога. Одержать победу над бегемотом значило для нее победить собственную судьбу. Поэтому она или убьет, или погибнет!

Ладья, с трудом удерживаемая Нехси, стояла неподвижно. Хатшепсут подняла лук, Сененмут затаил дыхание. Бесконечно долго прицеливаясь, царица так натянула тетиву, что та грозила лопнуть. Откуда в ней столько силы? Любой мужчина, так долго удерживающий лук наизготове, привел бы Сененмута в изумление, а царица, вдохновленная богом войны Монту, не позволяла своей руке даже дрогнуть. Она еще чуточку наклонилась вперед и наконец выпустила стрелу.

Звук, с которым стрела впилась в спину бегемота, еще не растаял в воздухе, а мощная гора уже вздыбилась, так что вода вокруг вскипела пеной, и бездонная пасть с ужасающими клыками раскрылась широко, как медные врата храма. Могучий рев – казалось, что царица сразила целое вражеское войско, – раскатился по Нилу. Никто не мог знать наверняка, был ли то предсмертный вопль или крик ярости. Второй бегемот, вспугнутый буйством собрата, поднялся, потоптался на месте, а затем проворно бросился наутек в открытые воды.

Между тем раненый гигант обнаружил ладью, из которой выпустили стрелу, и с разинутой пастью ринулся на обидчика. Стрела в его спине казалась не более чем колючкой в теле. Теперь Хатшепсут разглядела, что промахнулась, и, мигом выхватив вторую стрелу, выпустила ее в открытую пасть. Целый фонтан темной крови вырвался из глотки чудовища и окрасил воды Великой реки. Бегемот взвыл от боли. От барки животное отделяло расстояние не больше двойной длины его тела.

Зато Хатшепсут убедилась, что гигант уязвим, и принялась пускать стрелу за стрелой, хладнокровно, подобно воину, отчаянно защищающему свою жизнь. Выстрел за выстрелом кромсали в клочья нежную плоть внутри пасти, и оглушающий рев бегемота сменился клокочущими звуками живого существа, захлебывающегося в собственной крови. И всякий раз, когда голова его опускалась в воду, вода вскипала кровавой пеной.

Бегемот уже перестал охотиться за ладьей, он беспомощно завалился набок, будто хотел обмыть раны. Но повелительница не оставила его в покое. С расчетливым самообладанием она целилась в глаза, взрывающиеся брызгами, как перезрелые персики, которые крестьянин стрясает с дерева, и остановилась только после того, когда была выпущена последняя стрела.

Сененмут с отвращением отвел взгляд. В воздухе стоял запах теплой крови и освежеванной плоти. И пока приближалась барка с сопровождением, на которой придворные многоголосо перебивали друг друга и возбужденно жестикулировали, Хатшепсут, поставив ногу на борт, потрясала высоко поднятым луком подобно триумфатору, расправившемуся со смертельным врагом.

IX

На восьмой год своего правления, когда время Засухи осталось позади, Мааткара, дочь солнца, призвала высшую знать царства и каждого десятого подданного из городов и деревень Египта, чтобы построить террасы для Амона и Хатхор, которые должны были стать выше Мирровых гор. Из южных пустынь и северного побережья стекались сюда горные рабочие, ремесленники, погонщики, художники и необразованный люд для черных работ.

С помощью шнуров и колышков, отбрасывающих тени, жрецы Мер Уннут, «распорядители часов», разработали план сооружения, сориентировавшись точно на храм Амона, расположенный на другом берегу Нила. И вот люди залезли на деревья, облепили крыши хижин, чтобы поймать взгляд царицы-фараона, которая в золотой барке пересекла Великую реку. В паланкине, сопровождаемом носителями опахал с розоватыми страусиными перьями, придворными и бритоголовыми жрецами, она теперь направлялась к западному нагорью, у подножия которого царь Ментухотеп полтысячи лет назад выстроил погребальный храм. И где бы ни проносили паланкин, где бы ни угадывали египтяне за полупрозрачными занавесками силуэт своего фараона с бородой и в короне атеф, они разражались ликующими криками и целовали землю перед ним.

Площадка была окружена канавой, заполненной водой для того, чтобы со всех сторон сохранялся одинаковый уровень. Уже на месте верховный жрец вручил повелительнице веревку. Носитель сандалий разул царицу, и она босиком ступила на площадку, собираясь обнести веревкой территорию, – так крестьянин после разлива Нила заново обозначает ставшие неузнаваемыми границы своего поля. Затем жрец передал ей большой, овальной формы хлеб, поджаренный до румяной корочки телячий окорок, вино, фрукты и масло в кувшинах с высоким горлышком, на которых было выбито имя Мааткары. Эти дары Хатшепсут опустила в специально вырытые для них ямы по четырем углам периметра, а также возложила туда инструменты, корзины и кирпич, чтобы умилостивить Амона и Хатхор и получить благословение на строительство их дома.

Сененмут, который начертал план для будущего сооружения, какого еще свет не видывал, стоял первым в ряду празднично одетых вельмож и благосклонно кивал, когда знатнейшие царства хором восхваляли: «Как прекрасны дары, что ты воздаешь величию Амона!»

Он уже видел в своем воображении, как воздвигаются терраса за террасой, как бесчисленные колонны и ярко расписанные осирические пилястры прорезают ажуром величественный фасад, придавая могучему сооружению необычайную легкость; видел, как царица мчится на золотой колеснице по широкому пандусу к святилищу храма, где она может оставаться наедине с отцом Амоном и матерью Хатхор. Сененмут представлял сияние белоснежного известняка, утром окрашенного небесами в голубой цвет, а вечером, когда скалы нагорья бросают на террасы отблески, – в розовый. Все свои таланты, искусство и любовь вложит он в эту постройку, и еще тысячи лет люди будут говорить: «Смотрите, как любовь воплотилась в камне!»

Завтра самые искусные каменотесы Египта начнут работы. Каждый день они будут получать измененный план, чтобы никто не знал, как будет выглядеть сооружение по завершении строительства. Кроме, разумеется, Сененмута, ибо он держит в своей памяти и в сердце своем окончательный проект храма – памятника, который станет воплощением его преклонения и почитания любимой Хатшепсут.

И пусть боги накажут его, пусть у него отсохнут руки и ослабнут колени за невиданное кощунство, но иначе нельзя: он должен сделать это. Свою собственную гробницу он соорудит под храмом возлюбленной царицы – на те времена, когда и его заберет к себе Осирис. Сотни раз повторится его облик на рельефах за недоступными стенами, и будут они зримы лишь госпожой этого храма, возведенного во славу ее. Богаче, чем жизнь богов, отобразит он в рельефах и росписях жизнь царицы-повелительницы, ее храбрость и ее деяния, но прежде всего ее красоту. А он, Величайший из великих, будет стоять перед ней коленопреклоненным подобно просителю перед богом, подобно юноше перед возлюбленной, умоляя услышать его и только его.

Дорогу к храму будут обрамлять сфинксы из зеленоватого алебастра выше человеческого роста, каких поставил перед своей пирамидой Хефрен, да живет он вечно. Только вместо львиных голов животные станут носить на плечах голову Хатшепсут – с улыбкой, которую он так любит, и с волосами, убранными под платок-немес. Лапы сфинксов будут изящными, тонкими, с длинными пальцами, а бедра – крутыми и возбуждающими.

На верхней террасе заложит он гипостильный двор Солнца в честь отца ее Амона, с колоннами до самого неба, а высокое окно, из которого она станет приветствовать ликующих подданных в день великого праздника Опет, в День гребли или на Хеб-Сед, будет достойным ее красоты. «Смотрите, этот храм равен ей по величию! – будет восклицать народ. – Разве белоснежный известняк не схож с цветом ее кожи? А колонны, разве они не стройны, как ее стан?»

А царица при каждом шаге в доме своем будет думать о нем, Сененмуте, Величайшем из великих, создавшем все это для славы возлюбленной, и согреет ее сердце благодарность к тому, кто сделал для нее больше, чем любой другой.

– Должно быть, ты уже видишь поднявшийся храм перед взором своим! – Голос Пуемре вырвал Сененмута из сладких грез, и он, засмеявшись, ответил:

– Плох тот архитектор, который не видит своего творения еще до того, как заложен первый камень!

Сененмут и Пуемре, второй пророк Амона, хорошо понимали друг друга. Хатшепсут возвела жреца в сан надсмотрщика всех священных построек царства, и теперь он надзирал за тем, как тысячелетние обряды и ритуалы воплощаются в архитектурных формах. Жертвенные палаты и святилища богов, алтари и статуи, даже размещение магических символов и священных надписей – все это подлежало исполнению в строгих канонах. Изображение простого смертного, а уж тем более устройство для него гробницы в храме или под ним было просто немыслимо, и Сененмут знал, что понадобится вся его ловкость, дабы воплотить свой план под суровым оком Пуемре.

Уже завтра, по окончании торжественной закладки храма, Сененмут собирался приступить к работам. У подножия нагорья давно разбили палаточный город, где обитало бессчетное множество рабочих, склады и амбары ломились от запасов пропитания и одежды, а быки днем и ночью ходили по кругу, крутя колеса, с помощью которых черпали воду из колодцев, чтобы люди на краю пустыни не страдали от жажды.

А днем позже в большом колонном зале дворца собрались знатнейшие из знатных царства: жрецы, вельможи, высшие чиновники. Мааткара в высокой короне атеф, которую носит Осирис, восседала на золотом троне, увитом растениями Верхнего и Нижнего Египта, подле нее стоял Сененмут.

– Отец мой Амон, – начала свою речь царица, – явился мне в храме Карнака и повелел разузнать путь к Мирровым горам в овеянную легендами страну Пунт, где живут красные люди в хижинах, похожих на пчелиные улья, где бродят жирафы и другие диковинные животные и до неба растут деревья, где есть коренья и травы, от которых люди теряют рассудок.

Издревле было известно, что страна Пунт лежит где-то далеко на юге, что там бьют ключом источники, от которых берет начало Великая река и которых не видел ни один человек. Тысяча лет прошла с той поры, как сыновья Хеопса дошли до этой страны на краю света, и от тех времен отцы рассказывают сыновьям легенды, слышанные от их отцов.

– Отец мой Амон, – продолжала Хатшепсут, – наказал мне найти в стране Пунт божественные благовония и мирровые деревья и привезти их в Фивы, чтобы высадить перед новым храмом. И пророчил бог: покорится мне та страна и будет присылать данью чудесные дары.

Поначалу все решили, что фараона постиг недуг больного воображения, и думали, как изгнать этого демона. Но тут поднялся Нехси, нубиец, и возвестил, что Мааткара избрала его возглавить экспедицию и повести в страну Пунт двести десять человек на пяти кораблях, а когда Нил дважды выйдет из берегов, вернутся они обратно с богатой добычей. На время отсутствия фараона государственные дела будет вершить Сененмут, как и подобает Величайшему из великих. Корабли с высокими носом и кормой и широкими прямоугольными парусами уже готовы к отплытию, осталось лишь набрать отряд.

Тут поднялся шум и гвалт. Одни боялись, что никто не вернется из экспедиции, и не хотели идти; другие же, напротив, настойчиво требовали определить им место на судне, ибо хотели собственными глазами увидеть диковинную страну. Под пристальным взглядом царицы Нехси выбрал лучших из лучших в своем деле, а Неферабет, писец, занес каждое имя в свиток из папируса тончайшей выделки.

Хотя страна Пунт лежала далеко на юге, путешествие должно было начаться с отправки на север, вниз по Нилу. В дельте предстояло волоком перетащить суда через болота и иссохшие каналы предков, след которых ветрá пустыни давно замели песком. Для этого придется рубить мачты и удалять кили, чтобы тащить одни корпуса на катках. И никто не сможет пожаловаться, что нет у него сил тянуть свой корабль. А когда после трудных недель доберутся они до восточного моря, то заново оснастят суда и, взяв провиант, отдадут себя на волю бога Шу. И пригонит он их своим благословенным дыханием в страну Пунт подобно листам со священных сикоморов в месяце хатир.

Последние три дня и три ночи перед отплытием Хатшепсут и Сененмут провели как любящие мужчина и женщина. Он любил ее губы и шею, глаза и уши, волны волос и кончики пальцев, грудь и живот, бедра и ярко-розовый цветок ее лотоса. Он целовал каждый изгиб и каждый уголок ее тела, зная, что они расстаются надолго.

Но при этом Величайший из великих ни разу не заговорил с любимой о путешествии в страну Пунт, не попытался убедить ее отказаться от этой затеи. Он хорошо знал, что, когда царица-фараон говорила: «Это желание Амона, моего отца», – не было никакого смысла выражать свое сомнение, ибо то, что решила Мааткара, не мог расстроить ни гром небесный, ни огонь бога Монту. Нет, Сененмут чтил корону и отдавал должное ноше, возложенной вместе с ней на возлюбленную. Он никогда не забывал, что Хатшепсут не была обычной женщиной.

То, что она страдала под грузом своих обязательств, своего положения между богом и народом, это другая проблема – его, Сененмута, проблема. Он жаждал женщину, отданную ему, исполняющую его желания и прихоти, которая жила бы с ним, а не возле него. Но когда он заглядывал в черные глаза Хатшепсут, ему открывались дворцы и сады обители вечного блаженства, над которыми он витал на облаке и вкушал все невозможное, непостижимое, неповторимое, что было присуще этой женщине. И тогда забывались стенания и проклятия, которые он посылал своей собачьей жизни. Да, иначе его жизнь и не назовешь. Сененмут был признан и богато вознагражден, но в то же время чувствовал себя бесполезным придатком женщины, которую любил.

Даже в эти последние ночи любви, врываясь в нее своим обелиском со страстным желанием никогда больше не покидать ее, Сененмут чувствовал, что Хатшепсут уже далеко, где-то в овеянной легендами стране Пунт, ибо она оставалась холодной к его ласкам. А когда он скакал на ней подобно азиатскому лучнику, когда кусал ее соски подобно охотничьему псу, настигшему дичь, на ее глазах выступали слезы, но не страсти, а ярости. Ну почему он должен растрачивать всю свою любовь на эту надменную царицу, считавшую бога Амона своим отцом? Почему он не может любить простую женщину, равную ему по положению? Или взять потаскуху от южных ворот города? Каждым своим движением Сененмут стремился причинить любимой боль, доставить страдания. Как только царица взойдет на свой корабль, он купит лучших продажных женщин царства: пышных азиаток из дельты, черных нубиек с точеными ногами и руками, обвивающими подобно змеям, и юных созданий из храмов, которых бритоголовые ссужают за золото – серебра они не берут. И пусть не мужчины, а женщины всего царства восхищаются им! Ни одну из тех, кто приглянется ему, он не пощадит. Пусть даже они будут уродливыми, но если их волосы, груди, бедра или голос напомнят ему Хатшепсут, им придется познать силу его обелиска! Он будет брать их до изнеможения, до истощения, подобного тому, как высыхает одинокая пальма в пустыне.

О, Хатшепсут, любимая…

– А туда очень далеко? – спросил Тутмос, со всей силой налегая на весло, чтобы выгнать ладью на стремнину. – Дней пять или больше?

Амсет беспомощно воздел руки.

– Мой отчим Птаххотеп прошел расстояние до дельты за три дня, когда отправлялся в поход на азиатов. Только там были совсем другие корабли!

Ладья тем больше набирала ходу, чем дальше уходила к середине Великой реки. Тутмос восхищенно крикнул:

– Амсет, смотри! Течение само несет нас. Хапи, бог Нила, на нашей стороне!

– Хорошо, если ты окажешься прав! – ответил Амсет, но на его лице был написан страх: как бы приключение не кончилось катастрофой.

Много дней мальчики совещались, как Тутмосу повидаться с его матерью. Сененмут обещал помочь, но потом Амсет разочаровался в отце. Тогда-то и созрел у них безрассудный план, как освободить Исиду собственными силами. Обстоятельства складывались удачно: Хапусенеб, верховный жрец, отбыл с Хатшепсут в страну Пунт, а Сененмут, Величайший из великих, дни и ночи проводил в горах запада, где из земли вырастал новый храм. А поскольку и Пуемре, второй пророк Амона, тоже был занят на строительстве, то обоим мальчишкам было нетрудно увести бараноголовую ладью, на которой царица-фараон обычно переправлялась на другой берег Великой реки.

До сих пор ни один из них не правил судном, но Амсет, более живой и бесшабашный, решил, что сможет с этим справиться, если им удастся вывести ладью на стремнину. И вот судно неслось вниз по Нилу, и удерживать его стоило немалых усилий. Один из них сидел у руля на носу, другой – на корме, и оба все больше впадали в задумчивость. Когда в храмовых архивах мальчики тайком изучали папирусы и прикидывали свои шансы на благополучное прибытие в Бубастис, все казалось так просто, но теперь…

– В моих жилах течет кровь Амона! – громко крикнул Тутмос, храбрясь. Но очень скоро силы его иссякли и направлять ладью по курсу не получалось. Тутмос отпустил длинное тяжелое весло, и ладья мгновенно развернулась боком, угрожающе накренившись. Тут уж и Амсет бросил свое весло и кинулся к кожаному мешку с водой и узелку с хлебом и фруктами, их провианту, ибо припасы едва не выпали из плоской ладьи.

Судно завертелось в бурном потоке, как пустая скорлупка, а бараноголовый Амон на носу нырял вверх-вниз в бешеном ритме.

– Как только пройдем поворот, – бодро произнес Амсет, – течение станет спокойнее. Ложись на дно, чтобы усилить центр тяжести.

Тутмос повиновался.

Теперь, когда вышедшая из повиновения ладья с неимоверной скоростью неслась прямо на берег, Амсет пожалел, что вообще ввязался в эту опасную авантюру. Ведь даже если они найдут мать друга, что им делать потом? Привезти Исиду назад они не могут – Хатшепсут снова выгонит ее. К чему тогда все это? И, смахивая воду, хлещущую ему в лицо, Амсет принялся молиться Амону, дабы бог простер над ними свою длань.

Только Амон не спешил помогать, и злая сила все сильнее гнала их к берегу. Уже показались черные пещеры, которые поток вымыл на излучине; под ними камни разбивались в щебень, а суда в щепу, и только во время Шему, когда уровень воды падал, они открывались взору.

– Боишься? – спросил Амсет, глядя на дрожащие губы Тутмоса.

– Очень, – жалобно ответил юный фараон и теснее прижался к папирусному днищу.

– Я тоже, – признался Амсет. – Это я виноват. Я должен был знать…

– Чепуха. Ты, как и я, не виноват. Если на ком и лежит вина, так это на Хатшепсут, фараонше. Это она отправила мою мать в ссылку. Только поверь мне, Амсет, Мааткаре не вечно править! – Тутмос приподнялся на локтях. – Придет день, и она предстанет перед Осирисом. И он положит на весы Маат все доброе и злое в ее жизни, и зло глубоко утянет чашу весов.

– Как ты можешь говорить такое о Мааткаре, фараоне?!

– Я знаю, что говорю! – Глаза Тутмоса гневно сверкнули. – Однажды я сяду на трон Гора. Вот тогда и посчитаюсь с ней за все, что она сделала. Клянусь отцом моим Амоном, господином Двух горизонтов!

Хотя ладья и вертелась подобно певице из храма Амона в Карнаке, Амсет не выпускал из виду пещеры на берегу, к которым несло их все стремительнее. Браться за весла не было смысла – все равно их сил не хватит, чтобы изменить направление. Это был вопрос нескольких мгновений. Барку или затянет в одну из пещер, или разобьет об отвесный скалистый берег. Она перевернется и утонет, как кроты на полях, которых в месяце тот накрывает разлившийся Нил.

«Мешок с водой!» – невесть откуда донесся до ушей Амсета голос. Мальчик схватил кожаный мешок, выдернул затычку и вылил воду, потом набрал в легкие воздуха и принялся надувать его. Закупорив мешок снова, он протянул его другу.

– Держись за него крепче, когда мы перевернемся!

Тутмос отчаянно замотал головой:

– Нет! А ты?

Амсет силой сунул ему мешок в руки и сказал:

– Я ухвачусь за лодку.

– Амон, да простирает он свою длань…

Дочитать свою молитву Тутмос не успел. В то же мгновение баранья голова на носу ладьи «боднула» скалу, волна развернула судно боком, высоко подняла и вытряхнула мальчишек за борт. Тутмос, вцепившись в надутый кожаный мешок, еще услышал короткий вскрик Амсета, будто того сразила стрела, а потом все вокруг потонуло в громком рокоте вод.

О Великая Эннеада богов! Он и в самом деле не собирался с ней спать. Он разыскал ее, чтобы сообщить, что Амсет ему все рассказал, и теперь он чувствует себя обязанным позаботиться о сыне. Но лишь только Руя вышла навстречу Сененмуту и обняла его, он почувствовал исходящее от нее тепло, какого не знал уже много лет. Руя, конечно, не стала моложе, однако морщинки, собравшиеся вокруг глаз, не делали ее менее желанной, а округлости тела возбуждали еще больше, чем прежде, – меж ее полных грудей мужчина мог бы забыть времена Ахет, Перет и Шему, вместе взятые.

– Ну почему, во имя богов, ты ничего не сказала мне? – спросил Сененмут, удовлетворенно отпуская ее тело. – Мое сердце исполнилось бы гордости, если бы я узнал, что стал отцом такого замечательного мальчика.

Руя, подобно юной деве, стеснительно прикрыла руками грудь, будто не хотела, чтобы ее видел чужой мужчина, и ответила:

– Я боялась скандала. Я хотела для Амсета отца, который был бы всегда рядом, жил в семье, а не того, кто проводит ночи с царицей.

– Ну что ты, – смущенно пробормотал Сененмут. – Тогда все сложилось бы иначе.

Руя рассмеялась.

– Легко говорить, когда время прошло. Если мужчина подпадает под чары женщины, никого другого для него больше не существует. А если эта женщина – владычица Обеих земель, то и у самой Хатхор не осталось бы шанса.

– Ты просто обиделась…

– Обиделась? – горько усмехнулась Руя, натягивая тонкий плиссированный калазирис. – Такова была моя участь – стать нелюбимой женой нелюбимого мужа, ибо этого брака пожелали мои родители. Не так уж необычно для нашего времени – во многих семьях происходит то же самое. Беда моя в том, что я встретила мужчину, которого полюбила больше всего на свете, мужчину, вложившего в меня свое семя. Но он отвернулся от меня ради женщины, равной которой нет на земле.

– Прости меня, Руя! – Голос Сененмута звучал нежно и искренне.

– Мне нечего прощать, – ответила она, но Сененмут увидел, насколько уязвлена эта женщина. – Я не красавица, да и летами постарше тебя, а уж с золотом мне с той и состязаться нечего.

– Замолчи! – не сдержался Сененмут и чуть погодя добавил извиняющимся тоном: – Я чувствую себя подлым пришельцем, который отнял у мужа жену, посадил ей на шею ребенка – и был таков. Меня нисколько не удивит, если ты меня за это возненавидела.

Руя присела на краешек постели и покачала головой.

– Ты не крал у мужа жены. Во всяком случае Птаххотеп не потерял меня, потому что никогда не владел мною.

– Зачем, о боги, ты сказала ему, что не он отец Амсета?

– Так вышло. Птаххотеп ума лишился от ревности. Каждый раз, отправляясь в поход, он терзался одной лишь мыслью: с кем теперь его Руя делит ложе?

– А у него были причины для ревности?

– Ты, Сененмут, был единственной причиной. Клянусь своей рукой! – Руя разгладила волосы и принялась заплетать тонкие косички. – Однажды начальник войска вернулся из похода против племен юга, живущих в пустыне. Он ворвался в дом с обнаженным клинком, обшарил каждый угол в поисках любовника и, дико вращая глазами, стал орать не своим голосом, что убьет каждого мужчину, хоть раз переступившего порог этого дома. Нет, уверяла я, для ревности нет даже повода, совесть моя чиста, как бутон лотоса. Тогда он окончательно вышел из себя, приставил к моей груди острие меча и крикнул: «Ты жестоко ранила меня своим обманом, и, если не сознаешься, я заколю тебя, потом убью ребенка и покончу с собой!»

– Кровожадное чудовище! – не удержавшись, воскликнул Сененмут. – И что ты сделала?

– А что я могла? Я подумала, что Птаххотеп от кого-то случайно узнал о нашей связи, поэтому и призналась во всем.

– Во всем?

– Да. Я боялась, что он как-нибудь отыграется на сыне, и открыла ему, что не он, а Сененмут, советник и управитель дома царицы, отец Амсета.

Величайший из великих сидел подле Руи с поникшей головой. А женщина, запинаясь, несмело поведала ему, как начальник войск в тот же день ушел от нее и больше никогда не переступал порога этого дома.

– Ревность – не что иное, как уязвленная гордость, а Птаххотеп горд чрезмерно, – горько заключила Руя.

Внезапно снаружи раздались громкие голоса. Двое подвыпивших гуляк орали во всю глотку:

– Руя, киска! Руя, обслужи нас по-быстрому! Эй, Руя, открывай!

Сененмута словно парализовало, он не мог шелохнуться, только смотрел Руе в лицо, требуя ответа. Руя поджала губы и, упорно избегая его взгляда, молчала. Тогда Сененмут схватил женщину за плечи и затряс ее, как молодое дерево. Руя продолжала молчать. Крики с улицы становились все громче и двусмысленнее. Сененмут оставил Рую, дрожащими руками кое-как натянул схенти и направился к выходу.

– Можешь презирать меня, ты, благороднейший из благородных, как презираешь всякую потаскуху. Только вот благородство кончается там, где начинается нужда.

Сененмут даже не оглянулся. «Мать моего сына – продажная женщина!» – стучало у него в висках.

У дверей Сененмут наткнулся на двух ухмыляющихся каменотесов с того берега Нила. Появление начальника всех работ, похоже, нимало не удивило их. Один даже, подмигнув, позволил себе скабрезный жест, ткнув большим пальцем правой руки в дырку сжатого кулака левой. Тут уж Сененмут окончательно вышел из себя и что есть силы ударил охальника в лицо, так что сальная ухмылка мигом сменилась гримасой боли. Вторая, еще более сильная, зуботычина свалила его с ног, и он осел на землю, как оглушенный жертвенный бык. Товарищ гуляки кинулся наутек, однако Сененмут настиг его в два прыжка и набросился с кулаками подобно дикому зверю. Он жестоко избивал бедолагу, пока тот не затих.

Рыдая, как дитя, Сененмут пошел прочь.

После семи дней пути корабли фараона вошли в дельту Великой реки, где жара превратила землю в пустыню. Нехси дал приказ спускать паруса, рубить мачты и вытаскивать суда на сушу. Хотя все члены экспедиции знали, на что шли, многие были дезориентированы и растерянно вопрошали, в каком направлении искать теперь овеянную легендами страну Пунт. Нехси указал на восток, но и там, насколько хватало глаз, простирались бесконечные пески.

Хатшепсут, заметив уныние своих людей, громко крикнула:

– Обратитесь к верховному жрецу, и он скажет вам: «Боги Юга и Севера с нами!» Отец мой Амон и бог Монту из Фив, Атум, владыка Гелиополя, Хнум, господин нильских порогов на севере, – все они благословили наше путешествие и покажут нам путь в страну священных благовоний, чтобы мы привезли на их жертвенные столы богатые дары. А посему воспряньте, малодушные, ибо боги прольют воду в пустыне, а Шу вдохнет жизнь в наши паруса!

Тогда мужчины впряглись в канаты толщиной с руку и один за другим потянули корабли на берег. Песок люто скрипел под тяжелыми корпусами, словно испытывал невыносимые муки от вторжения чужаков. Бревна, очищенные от коры, не давали тяжело груженным судам опрокинуться. Впереди прокладывали новую колею из бревен и по ним передвигали корабли. А затем все повторялось сначала.

В первый день египтяне прошли таким образом расстояние, едва ли превышавшее два броска камня; на второй день они утроили его, а на третий продвинулись настолько, что заметно приблизились к восточному горизонту. Царица обратилась к Нехси, нубийцу, с вопросом:

– Жара усиливается, чем дальше мы продвигаемся на восток. Сколько еще дней потребуется нам, чтобы достичь внутреннего моря?

– Столько же, сколько мы потратили до сих пор с выхода из Фив, – ответил Нехси. – Люди выкладываются полностью.

Хатшепсут кивнула.

– В таком случае наших запасов воды не хватит. Что будем делать?

– Госпожа, – взгляд нубийца стал озабоченным, – есть только два выхода: либо мы уменьшим суточную норму воды, либо увеличим скорость передвижения. Что-то из двух надо выбрать, причем немедленно.

Мааткара созвала людей и, не тратя лишних слов, обрисовала ситуацию. Что им милее, спросила она, и одни высказались за сокращение расходов воды, другие же были готовы удвоить усилия, чтобы быстрее достичь цели. Последних оказалось большинство, и царица решила, что отныне все будут работать не только днем, но и в ночные часы. Помимо этого Хатшепсут сама время от времени прикладывала руку к перетаскиванию чудовищ, дабы послужить примером своим подданным. Так прошло еще девять дней, а внутреннего моря все не было видно. Тогда царица-фараон призвала к себе Нехси и осведомилась, насколько верны собранные им планы.