Текст книги "Рассказы"

У берёз есть горе

Говорят, все родники текут на юг. А у нас они все текут на север, к озеру Печер. Они звеня выбегают из-за тальника, встречаются в пути с большими камнями, старательно их обходят и устремляются вперёд к озеру, где таинственным образом и исчезают…

Озеро одно, а впадающих в него родников пять. В одном из них вода тёплая, а в других прохладная. На берегу тёплого источника всегда бывает народ. Девчата, молодухи там постоянно полощут бельё.

Полоскание белья – красивая традиция нашей деревни. Это бельё пахнет свежим воздушным ароматом лета. Оно отделяется от других своим цветом, своей свежестью и белизной… Кажется, тёплая вода источника делится с ним своим богатством: чистотой и свежестью…

Журчание воды будит в душе воспоминания, светлеет мир, небеса кажутся выше, дышать становится легче. В душе рождается тихая радость… Поэтому, наверное, свекрови с удовольствием помогают молодухам, которые, подвесив на коромысла тяжёлые вёдра с выстиранным бельём, идут к источнику…

Молодухи ступают мелкими шажками, не торопясь, держа спину прямо. Иногда появляются и длинные очереди у родника. Бывают холодные дни, с ветром и дождём, а они ждут… а они стоят…

Вода постоянно в движении, поэтому ли она все мысли, мечты уводит с собой вдаль. Из уст свекровей иногда вылетают обидные слова… да, бывает такое… А вода смывает их с души, и эти слова вместе с грязью опускаются в глубь озера… и все обиды-печали там остаются…

Родниковая вода закладывает в души молодых женщин красивые сказки о маленьких мальчиках-карапузах и нежных девочках… Нет-нет, эти сказки обязательно превратятся в быль! Женщины это чувствуют…

Обратной дорогой они уже идут вдохновлённые, с улыбающимися глазами, в которых отражается весь мир, выдержка и терпение, и кажется, что в их душах рождается свой родник.

На тропинке к роднику встречаются люди. Подруги друг с другом общаются, делятся секретами. Здесь разговаривают лишь о хорошем, о добром.

Частенько приходят сюда и молодые мужья помочь своим жёнам нести обратно чистое бельё. Широко расставив крепкие ноги, стоя на берегу, они ладонями набирают и пьют чистую, как утренняя роса, ключевую воду и умываются ею.

А печерская вода пронизывает даже душу… Один лишь источник с тёплой водой не может его нагреть… Те прохладные родники окутаны тайной… Люди стараются к ним не приближаться… Они с гор несут с собой холодный ветер… И вода в озере становится ещё холоднее…

У нас говорят, если выпьешь их воду, ломаются зубы. Если скажешь: «Ой, какая холодная!», то появляются на лице или на руках отёки. Или же на глазах ячмень начинает расти, и ты уже почти воешь от боли. Вода этих ключей не принимает слова, даже безобидные. Ну а потом ноги уже сами несут тебя к дому, где живёт тётушка Аппак… Берёшь с собой два яичка и бегом вперёд… Моя бабушка говорит, что за исцеление нужно отблагодарить…

Если кто-то заболевает, то все начинают говорить, что это печерская вода, мол, и сглазила. И эту хворь можно вылечить только заговором. А заговаривать умеет у нас один человек: знахарка тётушка Аппак. Говорят, её по-другому зовут, но уже никто и не помнит, как.

Тётушка Аппак сидит за занавеской на высоких мягких подушках. Из-под полы длинного белого платья виднеются белые штанины. На голове белый платок, который покрывает её седые волосы. Даже глаза её под белыми широкими бровями кажутся белыми. Старушка всё время в руках держит тасбих[15]15
  Тасбих – чётки.


[Закрыть], собранный из косточек фиников. Они уже истончились, стали маленькими, похожими на пчёл.

Когда она заговаривает, кажется, становится похожей на большую наседку, в одну минуту сто раз меняет облик. Её холодное дыхание бьёт тебя по лицу, как ветер из трубы.

– Уф-ф-ф, эф-ф-ф, уф-ф-ф… пыф-ф-ф…

Иногда на лицо попадают брызги слюны…

Вот поэтому к ней и не хочется идти. Идёшь и думаешь, лишь бы спала. Если ляжет спать, её не будят, и пришедшие уходят… Но тоже плохо, когда у тебя что-то болит. Плохо…

– Уф-ф-ф, – только она дунет на больное место, сразу появляется ощущение, что тебе уже хорошо, что уже выздоравливаешь.

Пока идёшь домой, то ячмень начинает исчезать и вытекает гной. А если болезнь запущена, то тётушка Аппак просит принести с собой соль, изюм, крупу. И с ними в твоё тело должно войти исцеляющее волшебство, об этом знает каждый, кто приходит сюда.

Она в нашей деревне только одного человека не может заговорить – это тётушка Хатиматти[16]16
  Хатиматти – тётя Хатима.


[Закрыть].

Хатиматти часто приглашает мою бабушку в гости.

– Зайди ко мне, Патима[17]17
  Патима – Фатыма.


[Закрыть], есть слово.

Бабушка не отказывается. Иногда и я с ней иду.

Поздоровавшись и прочитав небольшую молитву, бабушка начинает разговор:

– Ну давай, говори, я пришла.

Хатиматти оглядывается по сторонам.

– Не могу, Патима. Вон уже все джинны озера Печер расселись рядом.

У меня от страха округляются глаза. А вдруг схватят за ногу и потащат под сакэ. Бабушка вроде с равнодушным видом слушает соседку, но сама нет-нет да и настороженно поглядывает по сторонам. В доме всё как на ладони. Перед печкой стоит самовар, уже свою песню поёт. А в печке горят дрова.

Некоторое время все сидим молча, затем мы уходим домой. Хатиматти остаётся со всеми печерскими джиннами одна.

– Хатиматти никогда не бывает на озере Печер, и как к ней эти джинны приходят? – донимаю своими вопросами бабушку. – Она же всё время ходит только на кладбище…

– Как, как… А вот так… – шёпотом отвечает она. – Повадились джинны к ней, дочка…

Мне ещё страшнее становится. А если эти джинны и к нам придут… Не дай Бог… Будешь сидеть в своём доме потом и молчать…

Через некоторое время бабушка продолжает:

– Дочка, а ты видела белые камни около родника? Их Хатиматти так разложила, сама таскала из реки. Это было ещё до смерти её младшего сына… У родника всегда бывало грязно…

– И как она их таскала? Камень не вата…

– В ведре… Да и молодёжь помогала…

И поэтому, оказывается, эти камни называют «Хатима ташлары[18]18
  ¹Хатима ташлары – камни Хатимы.


[Закрыть]». Надо же!

Я на следующий день даже во время урока всё ещё думала об этих камнях. Белые камни Хатимы! Как же чисто теперь у родника и как красиво!

В тот же день к нам навстречу попала сама Хатиматти. Она шарила руками по земле… Будто что-то потеряла.

– Деточки мои, гребень потеряла, помогите, пожалуйста, найти, – попросила она нас, сама даже голову не подняла.

– Хатиматти, иди домой, а мы сейчас найдём и принесём тебе…

– А вы точно найдёте? – Она внимательно оглядела нас.

– Конечно, найдём. Гребень не иголка…

– Ну я пошла тогда, деточки, – обрадовалась бабушка.

Мы с Фардиёй дошли до конца улицы, но так и не нашли её деревянного гребня. Опавшие листья издалека нам казались жёлтым гребнем. Мы двигали комья глины вдоль дороги. Искали… искали… но так и не нашли…

Оказывается, живущие на том конце улицы знакомые Хатиматти пригласили в баню. Вот по дороге она и потеряла гребень…

И всё же она нас позвала к себе в дом, положила в наши ладони горсточки чернослива. Мы приняли её гостинец, хотя и было неудобно.

– Вы же искали, деточки… берите, берите, – сказала она.

У нас в голове мелькнула мысль, а не джинны ли принесли этот чернослив. Сначала мы чуть-чуть откусили, а потом, поняв, что они настоящие, сразу и съели.

– Гребень, наверное, унёс Абдуллазян, – сказала Хатиматти.

– Дядя Абдуллазян умер летом уже, почему она так говорит? Забыла, что ли? – Фардия недоумённо шепнула мне на ушко.

Я промолчала. Подумала, может, её джинны путают.

– Дядя Абдуллазян умер же. Летом. – Фардия сказала уже громче. Наверное, хотела узнать, что скажет бабушка. – Его же привезли в брезентовом кузове большой машины…

Хатиматти попыталась что-то вспомнить.

– Значит, это Яхъя, – сказала дрожащим голосом. – Мой Яхъя, значит…

Она повторила это предложение несколько раз.

Наш интерес тут и пропал. Она чужое имя назвала, незнакомое. А вдруг это джинны ей нашептали…

Яхъя… Нет-нет… Мне кажется, я это имя где-то видела… Я задумалась… Фардия некоторое время шла со мной рядом и обиженно произнесла:

– Ты что, язык проглотила?

– Нет.

– А что молчишь?

– Просто так…

– Ах, просто так, просто так… – она уничтожающим взглядом просверлила меня и убежала к себе.

Всю дорогу я старалась вспомнить, где я видела это имя. Большими буквами было написано. Но где? Вспоминала каждые ворота, стены, где можно было написать. Но тщетно, я никак не смогла припомнить. На чём-то белом была эта запись. Может, на облаках? Сама себе улыбнулась. Так я дошла домой. А у нас уже сидела Хатиматти. Губы дрожат, аж посинели, часто дышит. На крючке висит её плюшевое пальто. Из-под засученных рукавов платья виднеются покрытые жёлтыми синяками руки. Сама, еле выговаривая слова, рассказывает:

– И-и, Патиматти, пришли с какими-то палками… В середину избы поставили чурбан… У одного в руках топор. Говорят: «Во дворе стоит один дуб. Сначала его свалим, а потом тебя зарубим»… Я так испугалась, вот вырвалась и сбежала… Своими палками по мне хлестали…

– Хатиматти, ты оставайся у нас и переночуй. Мы тебе сейчас постель приготовим, и без страха поспишь, – сказала бабушка.

– Я же их не боюсь, Патима. Если что, Салимзяну или Яхъе скажу, их попрошу…

После её ухода я подсела к бабушке:

– Что с ней случилось, бабушка? Она упала, да?

– Её столкнули джинны, – сказала бабушка.

Я не стала более допытываться. Ночью и так страшно, да ещё и о джиннах если поговорить. А потом будет бессонница…

В ту ночь я долго плакала, жалея Хатиматти. Почему её обижают джинны озера Печер? А кто такой Салимзян?

Утром я сразу побежала к бабушке, за ночь появилось много вопросов. И очень хотелось узнать про тех парней, о которых говорила Хатиматти.

– А кто такие Салимзян и Яхъя, бабушка?

– Сыновья Хатиматти… Их у неё было пятеро, – ответила бабушка. – А сейчас ни одного нет в живых… Многое перенесла Хатиматти. Четверо сыновей не вернулись с войны… Старшего сына звали Яхъя. Погиб под Сталинградом…

Мама у печки пекла блины. Тоже присоединилась к нашему разговору:

– А следующего как звали ещё, мама?

– Салимзян… Потом Шарифзян…

– Один – в Польше, другой в Белоруссии погиб. Это она про них говорила?

– Да… Они…

– А четвёртый?

– Самат без вести пропал. Пришла бумага, там так было написано…

Бабушка тяжело вздохнула. Мы притихли.

– Значит, дядя Абдуллазян – её последний, пятый сын? – я посмотрела на бабушку.

– Да, последний – он. В начале войны был ещё мальчишкой.

И вдруг у меня перед глазами встали пять белых берёз. На стволе одной из них была запись «Яхъя»! На других – «Салимзян», «Шарифзян», «Самат»… На пятой было вырезано «Абдуллазян», эта берёза росла перед окнами… Дядя Абдуллазян сам их и срубил…

По телу пробежали мурашки.

– Ты помнишь, наверное, ещё эти берёзы, доченька. При рождении сыновей их сажал Гарифзян, отец…

– Помню, – смогла я выдавить из себя.

Мы вечерами любили играть в прятки. У ворот Хатиматти считали нашу любимую считалочку и как горошинки исчезали в темноте. Каждый из нас знал места, где можно было прятаться и верить, что не найдут. И у меня было такое место. В саду Хатиматти я нашла небольшой уголочек, про который никто не знал. Я его приметила, когда приносила молоко. Потом несколько раз там и пряталась. Даже не замечали, откуда я выбегала… В последний раз мне пришлось подслушать разговор между Хатиматти и её сыном.

– Берёза приносит только горе, сыночек, сруби ты их, пожалуйста…

– Мамочка, в нашем доме уже и так много горя… И отца вот забрала смерть… на тот конец деревни… Братья не вернулись… А ты всё время одно и то же твердишь…

– Сруби, сынок. Не держи меня в печали и грусти, сруби!

«Дядя Абдуллазян, пожалуйста, откажись, не руби их. – Сердце моё кричало во весь голос. – Не только ваш сад украшают, они же краса всей деревни! Каждую весну прилетают скворцы, если берёз не станет, то мы и не увидим всю красоту весны и лета… Ну пожалуйста, не соглашайся, дядя Абдуллазян!»

Дядя Абдуллазян ничего не сказал.

В саду за берёзами росли яблони… Такие сочные, вкусные яблоки были только у них. Хатиматти всё лето сушит яблоки, потом мелет яблочную муку и зимой, приговаривая, раздаёт всем односельчанам:

– Добавляйте в пирожки, они очень вкусные получаются.

Пока молодухи возвращаются с речки с выстиранным бельём, свекрови уже ставят тесто и начинают печь пирожки. Яблочный аромат наполняет всю избу.

– Дом полон запахом яблоневого сада Хатиматти, – говорят входящие.

По деревне распространяется аромат яблочной муки Хатиматти и тепло её души.

А на следующий день на закате мы услышали звук пилы. В воздухе раздался глухой стук топора. Дети – особый народ, они очень чуткие. Мы все побежали в сторону сада Хатиматти.

Остановились и… замолчали. На всю деревню был слышен этот звук. Один-единственный звук пилы… и тишина. Только ветерок играет нашими волосами. Так и хочется крикнуть:

– Дядя Абдуллазян! Не рубите берёзы! Они же никого не трогают, никому не мешают. Берёзы никак не могут приносить горе и печальную весть. Они же белые! А горе оно чёрное, рождается из черноты…

– Уйдите все, уходите! Не дай Бог, ещё упадёт на вас дерево… Идите, идите, играйте, – Хатиматти хотела прогнать нас.

Дядя Абдуллазян остановился от рубки и долгим взглядом посмотрел на нас. А Хатиматти вся дрожала, лицо её было белым-бело. Может быть, она в этих берёзах видела своих сыновей? «Её сыновья были высокими и здоровыми красавцами», – говорила моя бабушка. И берёзы выросли такими высокими…

Она ушла в дом. А мы стояли и смотрели.

Дядя Абдуллазян на помощь позвал и дядю Мусанура. Они рубили вдвоём. Вот во все стороны полетели кусочки белой бересты с надписями «Яхъя» и «Салимзян». Они работали долго. Мы стояли и смотрели, на душе было тяжело. Кто-то из ребят позвал поиграть, и мы побежали. А берёзы, как стройные свечки, остались стоять. При нас ни один лист не упал. Во время игры мы потом слышали, как берёзы стонали, хрипели и потом всё же падали.

А после… Уже когда всё стихло, вдруг что-то случилось. Все побежали в сторону дома Хатиматти. Когда примчались, увидели лежащего на земле дядю Абдуллазяна. Из раны сочилась кровь.

Я очень боюсь крови. Мне хоть и жаль было дядю Абдуллазяна, я смотрела на помидоры, которые росли на грядках. На помидорах были следы от клёва куриц. Стояла и ругала их про себя: «Что же, вам пшеницы не хватает?» А Хатиматти продержала бы помидоры в валенках в тёмном месте и раздавала бы потом всей деревне… Они в валенках быстро краснеют…

Подъехала машина. Дядю Абдуллазяна положили в кузов и увезли.

– Хорошо ещё, не само дерево упало на него, только ветка попала, – были слышны обнадёживающие слова провожающих.

Да и те, кто ездил в больницу, приехали с надеждой, что он выживет.

Но… сердце дяди Абдуллазяна не выдержало тяжёлую операцию. Утром на той же машине привезли его тело и в обед сразу же похоронили…

– Верёвка рвётся там, где тонко, доченька, – сказала бабушка и до вечера не вымолвила ни единого слова.

Поговаривали, что Хатиматти ходила по саду и, обнимая каждый пенёк, горько плакала…

Вот с этого дня она и стала жить вместе с джиннами озера Печер… продала и корову, и овец. Ежедневно стала ходить на кладбище…

– Ты же каждый родник называешь именами сыновей, Хатиматти, ходи к ним, – как-то сказала моя бабушка, – женщинам нельзя на кладбище заходить, знаешь ведь об этом и сама… ещё при жизни Абдуллазяна тёплый источник называла его именем, ему же нравилось, Хатиматти, иди туда. Там люди, у воды смываются все горести-печали… Сходи туда, завтра же сходи… Да ещё и про намаз[19]19
  Намаз – ритуал чтения молитв.


[Закрыть] не забывай…

Но Хатиматти не слышала бабушку, даже не слушала, о чём она говорила…

В последний раз, когда пришла к нам, она ни одного слова не говорила о джиннах озера Печер, сидела и вспоминала довоенные годы, детство своих сыновей:

– И-и, какие белые и чистые были у них пелёночки… Ой, как я была благодарна ветрам, они же так быстро их сушили…

– Да и ты сама всегда в белом ходила, Хатиматти… Любила ты белый цвет…

– Да, да, Патима. Если что, сразу же снимала с себя и делала из них пелёнки…

– Хатиматти, может, вдвоём сходим к тётушке Аппак? Её заговоры, говорят, очень помогают людям. Может, лучше станет тебе…

– Зачем? Почему я должна к ней пойти? – Хатиматти с удивлением посмотрела на мою бабушку.

– Со мной, как подруга пойдёшь…

Немного помолчав, глядя в окно, ответила:

– Ладно… Сходим…

Бабушка чуть успокоилась. Встала, прошла на кухню, напоила котёнка молоком, поставила самовар и стала собирать на стол…

Хатиматти собралась уходить.

В тот вечер бабушка пошла её провожать только до ворот.

– Вот она какая, несчастливая старость. Горе её так растрепало, – сказала мама после них. Ещё добавила: – Страна, наверное, поэтому и несчастна, что живёт на горьких слезах!

Почему она сказала «страна»? Ведь Хатиматти никуда не выезжала, всю свою жизнь прожила в деревне, даже в городе не побывала?!

Короче, мамины слова мне не понравились, они были неправильные. Вот ведь какова она, жизнь, таинственная: Хатиматти рассказывает о джиннах и о белых пелёнках, бабушка – о родниках и её сыновьях… Я стараюсь их представить… ну конечно, какая деревня без секретов и тайн может существовать, скажите?! Как она проживёт без моей бабушки и Хатиматти? Эх, если бы не было той горькой войны! Если б были живы все пятеро её сыновей?! А мама, не знаю, почему так сказала… Не хочу слушать такие слова, даже слышать не хочу… Вот завтра же бабушка с Хатиматти сходят к тётушке Аппак, и всё изменится в лучшую сторону…

В ту ночь выла метель, была сильная вьюга. Ворота не то скрипели, не то стонали. Снежные хлопья кружились-кружились по воздуху и все разом кидались на наше окно. Они были холодными. А я через окно смотрела на бездонное тёмное небо и думала о джиннах озера Печер. Благодарила их, что они вчера оставили в покое Хатиматти. Так и уснула с пожеланиями, чтобы они больше к ней не приходили…

Утром перед нашими окнами прошли несколько мужчин с лопатами.

По дорогам всё ещё мело. Не угомонилась и метель, а ветер с земли поднимал снежные хлопья, кидал их наверх, потом снова бросал на землю… На улице трескучий мороз…

Мужчины шагали торопливо…

Они около кладбища нашли Хатиматти…

Говорили, что на ней было лишь тонкое платье. Белое…

Вера возвращается

Он возвращался из Новой слободы, где участвовал в установке полумесяца на мечети. Сколько мечетей он открывал, но такого не видывал: высокопоставленные начальники, именитые и денежные бизнесмены на глазах у народа, сидя на коленях на жёлтом сосновом полу, читали молитвы. Даже сам глава города до конца был среди них.

«Слава Аллаху, хоть бы не сглазить. Вера ведь возвращается к детям человеческим, – бормотал он. И с глубокой надеждой, твёрдо ступая на землю, направился к себе домой. – Да, ещё совсем недавно этот город страдал от отсутствия молельного дома…»

Внезапно он почувствовал, что стало просторнее дышать. Он остановился и постоял, озарённый светлыми чувствами, любуясь светом прожекторов, образовавшими жемчужный столб между землёй и небом.

«Вот ведь как, некогда сообща ломали, нынче сообща восстанавливают. Однако у благого дела худа не будет. Хорошо-то как! Отрадно как… Всё ведь для народа… Для народа…»

Подул лёгкий ветерок. Лицо мужчины он обдал влажным снегом. Жемчужинки, приютившиеся в густых бровях и ресницах, повисели, как шарики на Новогодней ёлке, и тотчас исчезли, растаяв. «Возвращается ведь вера, а! Их же сюда никто не звал. Попробуй столько народу собрать по приглашению! Придут тебе, жди». Он вновь улыбнулся своим думам и, подумав, что добрался до дома, потянулся до дверной ручки подъезда. С трудом открыл её. «Смотри-ка, ручка… Нет, я ошибся входом, откуда на нашей двери ручка? Она вечно не запиралась. Значит, перепутал подъезд. Значит, надо было идти дальше и войти в правый. Ай-яй, ну и впечатлительный, чувствительный же человек я», – похвалил он себя, от гордости выше поднял голову. Обратно выходя, не удержал тяжеленную дверь, и она с грохотом закрылась. Ильнур Шагидович вздрогнул от испуга. «Ну живут же люди, птице не залететь в подъезд».

Мыслями он всё ещё был возле мечети. «Как удачно выбрали полумесяц, скажи ты. Переливчатый, сверкающий, зовущий к себе. Вера возвращается к народу, вера возвращается…»

Ильнур Шагидович широко открыл дверь второго подъезда и… у него затряслись колени от осознания повторения ошибки.

«И эта дверь не наша. Постой, что со мной? Неужели я заболел от радости установления полумесяца, а?»

Он снял шапку и стряхнул с неё снег, несколько раз провёл рукой по густым волосам.

«Как говорится, голова и шея моя… И не пьяный я, возвращаюсь со святого места. Значит, та, что на левой стороне, наша, – подумал он, не скрывая радости. – Выходит, и туда и сюда заходил я ошибочно. Так оно и бывает, если ходишь забыв обо всём на свете».

В молодости, однажды ночью, опьянённый любовью, он перепутал свой родной дом, где родился и вырос. Когда вышла проснувшаяся соседка-бабушка, он, не зная что сказать, застыл, словно язык проглотил.

– Иди домой, поспи, сынок, пусть голова немного отдохнёт, не то завтра не вспомнишь, с какой просьбой заходил, – сказала старушка и с подозрением спросила: – Случайно, не болеешь ты?

– Нет, Марфугатти[20]20
  Марфугатти – тётя Марфуга.


[Закрыть], – ответил он. – Забыл, что мне надо…

Вон, выстроившись кругом, стоят молодые люди. Будто поставили их охранять подъезд. Как пройти теперь мимо них и свернуть влево? Он снова вышел во двор и, словно желая найти различия в узорах снежинок, каждую подолгу рассматривал.

«Мир прекрасен, – молвил он шёпотом. – А дом переместился… Нет, нет, дом вроде этот. Подъезда вот нет. – Мужчина бросил взгляд на группу крепких парней. Они, поплёвывая сквозь зубы, попивали пиво. – Им не до меня, слава Аллаху».

От запавшей в душу светлой искорки лицо просияло, и он, глотая смесь белого снега с холодным воздухом, зашагал вперёд. Оба подъезда остались позади. Только он недоверчиво потянулся к ручке третьей двери, навстречу, точно разъярённый бык, вырвался кто-то.

– Сосед?! – сказал Ильнур Шагидович. – Куда спешишь так?

В этот момент его морщины, углубившиеся от различных дум, будто разгладились, на краях губ появилась улыбка счастья. «Как это Аллах собьёт праведного человека с пути. Слава Аллаху, нашёл же…»

Не сам он, а душа его говорила.

Сосед поздоровался с ним за руку. Огляделся по сторонам. Почему-то он был странным и походил на человека, совершившего кражу.

– Курево кончилось, побегу до закрытия в магазин, – и растворился точно снежинка.

Ильнур Шагидович широко открыл дверь, но в нос ударил какой-то чужой запах. Вдобавок показалось, будто вспыхивают огни, в тот момент ни глазам, ни рукам его ничего знакомого не попалось.

«Боже, сохрани, сосед Нияз только привиделся, что ли? Очень странен он был. Опять запил, что ли? – Он снова растерялся. – Так не должно же было быть!»

И снова вышел на улицу. «Теперь издали надо поискать знакомые признаки. Напротив дома, перед подъездом что было?» Взяв шапку в правую руку, долго почёсывал голову. «Вон напротив четырёхэтажная больница, она на своём месте. Её дверь должна смотреть на наше окно».

– Точно так! – крикнул он, не в силах прятать радость. – Вон же больница! Вон её дверь! А где же моё окно? – Он, посмотрев в сторону первого подъезда, куда первоначально заходил, отыскал стеклянные глаза своей квартиры. – Похоже, на наше окно похоже.

Напротив окна, по правую сторону от дороги, рядом с липой два деревца рябины, подальше берёза должна быть. Он перешёл дорогу и направился к деревьям. Вначале он собрал в комок белые крупинки на коре липы, стряхнул снежинки с веток на землю, пройдя вперёд, погрел в руках кисти рябины на снегу, взял одну ягодку в рот.

«Горечь холод высосал, интересен этот мир, – подытожил он по-своему. В этот момент и берёза была близка ему, как свой ребёнок, подойдя к ней, погладил её ствол. Значит, дом наш. А куда же делся подъезд?» – удивляясь, направился в сторону двери, куда вначале уже заходил.

Говоря: «И открывается по-другому, совершенно чужая, – прошёл к средней двери. – И эта перестала скрипеть». Он потянул за верёвку и чуть не упал. В подъезде сверкали огни, и стены, все лестницы, кнопки лифта смотрели вытаращенными глазами. Такое он видел впервые. «Наш ли этот подъезд?» – тревожная мысль не давала ему покоя. Он знал, что в доме квартиры начинаются со второго этажа и что цифры на дверях можно прояснить, только поднявшись туда. Однако какая-то сила его ввела в лифт, руки потянулись к кнопке, указывающей на четырнадцатый этаж, где они жили. И он тихонько приехал прямо к дверям своей квартиры. Ну и ну, даже цифры как он приколотил! Здесь всё своё, всё близкое, и от двери веяло какой-то таинственной и услаждающей теплотой.

«Как же это случилось? – удивился Ильнур Шагидович. – Что это за перемены?» Не первый год, а десятый он живёт в этом доме. Желая что-то прояснить, вновь сел в лифт и спустился вниз. Тут он впервые в жизни с удивлением посмотрел на зеленоватые стены.

«Красивый, оказывается, наш подъезд. Десять лет ощупью ходили в темноте, ничего не видели. А дверь? Тфу, будь она проклята, и тут кто-то прикрепил пружину! Гляди, как закрывается! Не будешь осторожным, много не попросит и голову прищемит».

Он, выйдя наружу, попробовал даже дёрнуть дверь. Вновь не понимая, говорить ли кому спасибо или пожелать здоровья его золотым рукам, он то широко открывал её, то закрывал. Довольный, снова поднялся в квартиру. Поставил чайник на газ. И взгляд его упал на часы.

«С работы так не запаздывала, что могло случиться…» – подумал он про жену. Вспомнив пережитое, фыркнул, затем прикрыл рот руками и позвал детей:

– Одевайтесь, пойдём маму встречать, ещё заблудится…

Дети довольно долго одевались. Измучились искать то шапку, то шарф. Наконец, все вместе вышли к лифту.

– Кто-то поднимается, – сказал сын, прислушавшись к лифтовой яме.

Вдруг открылись двери. Оттуда, мрачная, вышла его жена.

– Какая-то свинья в наш подъезд вкрутила лампочки… – сказала она возбуждённо.

Ильнур Шагидович всё понял. Молчал.

Жена продолжала:

– Хотела зайти в магазин, деньги не взяла, забыла дома.

– Что надо-то?

– Хлеб, молоко, сахар, – перечислила жена.

– Сумка у тебя есть?

Жена протянула ему тканевую сумку.

– Ладно, пошёл я тогда.

Войдя в лифт, обеспокоенный чем-то шуршащим, посмотрел под ноги. Там кучками валялись какие-то бумаги. Ильнур Шагидович взял одну из них и начал читать: «Землю, леса, богатства недр вернуть народу!», «Повысить пенсии пенсионерам!», «Помочь инвалидам»… Мужчина, схватившись за живот, громко рассмеялся и, скомкав бумажку, бросил её на дно сумки. Потом добавил: «Укрепить двери подъездов и установить освещение». Вот, оказывается, как! Выборы же подходят! Всё для народа, да! Для народа… А с такими депутатами мир, несомненно, пойдёт вперёд.

В его глазах будто отразился полумесяц новой мечети. Что ни говори к людям возвращается вера…