Текст книги "Рассказы"

Бомжи и праздник города

Здесь всегда стоял запах собак… Наверное, никто бы и не смог посчитать, собак было больше или же людей. Здесь мирно жили оба сообщества, и зимой, и летом, в полной нейтральности, не мешая друг другу.

У здешних людей всегда потухшие глаза, постороннему может даже показаться, что они забыли человеческую речь, да и собаки стали похожими на отару овец, которые лаять не умеют. Они давно уже поняли, что потеряли свою сущность и никогда не вернут её вновь, поэтому и живут так год за годом. Особенно их мучают долгие зимние морозы, но они привыкли.

Возраст у всех – и у собак, и у людей, разный: есть среди них очень старые и ещё молодые люди, не успевшие понять, что такое взрослеть и стареть. Наверное, есть среди них и среднего возраста мужчины. Но почему-то они все кажутся одинаковыми.

Неожиданно на площадь, о существовании которой многие годы не знали чиновники города, заехали две машины. Они осторожно притормозили… И вокруг воцарилась зловещая тишина.

Одна из машин остановилась около людей, а другая – около стаи собак. Они находились недалеко друг от друга. Вокруг распространялось зловоние собак.

Рядом – большой рынок. А потом начинается дорога, асфальтированное шоссе, по которому временами проносятся машины. Около дороги растут высокие деревья: тополя, клёны, можно встретить тальники. От переулка до конца окраины города проложены толстые теплоизоляционные трубы. На этих ржавых трубах местами изоляция испорчена, и они завёрнуты старыми матрасами, одеялами. Днём здесь никого не встретить. Но ночью их облепляют городские бомжи. Они зимуют тут.

Вообще-то это место уединённое. Летом среди деревьев можно его и не заметить.

Ранним утром около рынка появляются воняющие смрадом, алкоголем, в засаленных одеждах бомжи. Мимо этого люда постоянно ходит народ. Они стараются на них не обращать внимания, говорят же, если прореха станет больше, то заплатки не хватит. Многие торопятся на работу, некоторые в детский сад или в школы. Да и сами бомжи ни на кого не смотрят.

Всё же люди мимо них проходят немного с испугом: стараются покрепче держать свои сумки, не дай бог, ещё отберут.

Редко кто из бомжей стоит внутри рынка с протянутыми руками. Многие не просят подаяния. Даже мало тех, кто, глядя в глаза прохожему, безмолвно мечтает о куске хлеба. Они равнодушны к людскому миру. Одежда на них – старые телогрейки, на ногах старые валенки или «прощайки». Много и тех, кто в резиновых сапогах. Да и они уже превратились в старьё. Просто привыкли, вот и носят.

Но люди их не жалеют, потому что они всегда пьяны. Проходят, приговаривая:

– Сами выбрали такую судьбу, сами виноваты.

Останавливается около них и разговаривает с ними только одна горбатая старушка, приходящая покупать хлеб.

Она интересуется, почему же они не работают. Те только отмахиваются. Потом старушка уходит своей дорогой и просит Бога за судьбу своих детей. Просит о том, чтобы у них всего хватало, но и не было лишнего, чужого. Пусть сохранит их Всевышний. Наверное, и её дети живут так же, как она, тихо и мирно.

Ну а продавцы рынка знают о бомжах всё, потому что они их видят ежедневно, и даже чувствуют чем и как они дышат. И не оставляют их без куска хлеба. Есть же поговорка: «Если народ не узнает, так хотя бы станет известно рыбам». Дескать, делай добро, несмотря ни на что.

Весной, когда ещё бывает сыро и прохладно, бомжи зажигают костры, потому что их уже не согревают трубы. Встанут кругом лицом к костру и могут долго так стоять. Наверное, вспоминают своё прошлое.

Чем выше летят искры, тем больше им кажется, что костёр их греет лучше… Вместе с огнём умирают насекомые, горит трава на месте костра… Но они не умеют думать об этом… Они ищут тепло…

Люди их всех называют «бомжами»… живущими без определённого места жительства.

Горит костёр, вместе с ним горят и воспоминания. Прохожие догадываются об их трагических судьбах. Читают по глазам.

«Если бы у меня жена была другой, нет же, выгнала, видите ли, я пил много. А кто не пьёт в этом мире? Все пьяные… Но не выгоняют их…»

«Ах, риэлторы, они такие бессовестные! Обманом украли всё моё имущество… Когда по земле будут ещё ходить такие люди без стыда и совести, никому не видать белого дня. Теперь люди, чтобы завладеть чужим богатством, могут человека даже убить…»

Они обо всём этом молчат, не рассказывают друг другу. Не делятся своими секретами.

Короче, стараются жить, выдумав для себя дикий мир…

Около рынка ходит стая неприручённых собак. Они вглядываются в глаза прохожих с надеждой получить кусочек хлеба. Люди к собакам относятся лучше: могут подбросить и корочки хлеба, и кости.

И вот неожиданно… подъехали машины.

Собаки, заметив их, хотели убежать, но их поймали сразу.

Бомжи не убегали. Кажется, у них в глубине души появилась надежда: «Может быть, если увезут куда-нибудь, там будет лучше, да и теплее, чем здесь…»

Но верили и не верили они такому повороту событий.

Водитель автобуса пригласил их:

– Ну давайте, заходите, товарищи.

Бомжи не сопротивлялись. Они в тишине зашагали к автобусу. Их рассаживали по местам.

– Больше мест нет, – крикнул кто-то.

– Тогда поехали, родные мои! Вы никуда не расходитесь, сейчас за вами вернёмся…

Да они и не думали сбежать, им некуда было идти. А отсюда их всё равно увезут. Может, оно и к лучшему!

Но и водитель автобуса, который назвал их «родные мои», был чужим.

Люди не знали, куда их везли. Кто-то спросил:

– Куда нас везут?

– В отделение милиции, наверное…

Этот человек не знал, что милиция уже давно превратилась в полицию, ведь и его кровать, на котором смотрел телевизор, вместе с ним давно выкинули из той хорошей жизни.

Автобус, в который садились с надеждой о хорошем будущем, выехал за город. Бомжи переглянулись. Промолчали. Не всё ли равно, куда их везут?

Автобус заехал в тёмный лес. В душу каждого пробрался испуг: некоторые стали дрожать от страха. Но автобус не остановился. Бомжи молчали.

Приехали.

– Выходим все, товарищи, – сказал один из сопровождающих.

– Выходим? – шёпотом спросили бомжи.

Лес спокойно шумел.

Бездомные заметили на воротах запись «Пионерский лагерь».

Лагерь находился в сосновом бору.

Шишки высоких, гордых сосен падали на головы входящих. Они даже не подняли головы и не посмотрели наверх. Наверное, им показалось, что кто-то погладил их по голове. Просто они ничего не чувствовали. Вообще-то, они уже давно привыкли к таким вещам.

В здании было тепло, и воздух был приятный.

Они прошлись по длинному коридору.

– Сюда зайдут двое, – сказал сопровождающий и открыл дверь комнаты.

Их так и распределили по всем комнатам по двое, по трое. Комнаты были просторными, стояли кровати и на них были матрасы… И были они чистые…

В здании вдруг заработали все душевые кабины, которые стояли без дела с тех пор, как исчезло из обихода слово «пионер». Бомжи смотрели на воду и недоумевали. Запах воды, конечно, не смог победить вонь и запах смрада, а собачий запах был в них самих. Но у них будто бы раскрылись нервные клетки мозга, они почувствовали, что вода – это жизнь. Значит, их привезли в хорошее место.

– Может, нам жизнь человеческую хотят устроить? Возможности же есть… Вот же… государство, оно богатое…

– Значит, избавимся и от вшей…

До принятия душа их завели в комнату, где провели дезинфекцию: и, правда, вшей будто и не было. В душе раскрылись все поры тела, они, наконец-то, услышали шум текущей воды.

Им дали чистую одежду, раздали тёплые тапочки. Потом показали столовую, накормили-напоили и отправили по комнатам, где стояли телевизоры и холодильники. Как новорождённые, бомжи никак не могли понять, куда они попали – в рай или на другую планету.

Они спали двое суток подряд.

Боялись открыть свои глаза, боялись проснуться. Страх был таким великим, казалось, они могли спать годами и не просыпаться.

Поварихи, которые работали в столовой лагеря, принесли кастрюли с едой им в комнаты и поставили в холодильник. Подумали, пусть выспятся, потом поедят. Почему-то никто из работников не стал будить их ото сна.

Но бездомные через двое суток проснулись. Все, кто работал в лагере, – медсёстры, повара, технички, пожелали им доброго утра… Бомжи с недоумением в глазах смотрели друг на друга. Потому что они, кроме себя, уже не верили никому и не надеялись ни на кого. Особенно желание чужих людей показалось им странным. Разум не мог воспринять, откуда и как появилось такое благое отношение… Где-то в глубине души заискрилась маленькая надежда, что их, может быть, не бросят, ведь они же тоже когда-то работали на заводах, стояли у станков…»

После завтрака они вышли во двор. Многие прогулялись вдоль заборов, искали проволочные ограждения. Но их не было. Бомжи не верили своим глазам.

Это был сосновый бор. Высокие стройные сосны роняли свои шишки, чтобы привлечь внимание людей. А они устремили свои взгляды наверх. И смотрели, как впервые в жизни, на белые облака, которые уплывали куда-то вдаль. Первый раз увидели закат солнца.

В одно мгновение они почувствовали себя людьми… Но говорят, что благополучие, пришедшее без страданий, – это суп без соли…

В душах зародилась радость, искры которой хотелось превратить в огонь надежды. Они до сих пор не до конца понимали, как оказались бомжами, не помнили, как попали в эту трясину, но вдруг им захотелось пожить по-человечески. Они даже стали разговаривать между собой.

– Я думал, что они и собак сюда привезли, – сказал один.

– Значит, их увезли в другое место…

– А может, расстреляли…

Люди посмотрели друг другу в глаза со страхом. Замолчали. И повернули обратно, в сторону здания.

Они вроде бы уже стали и доверять. Но всё чего-то остерегались… Людей ли, или неожиданности, которая с ними случилась?.. Они так не боялись даже собак. Вот в лесу они, но о зверях и не думают. А ведь в таких лесах много и волков, и медведей.

Со страхом в душе, бездомные праздновали всю неделю. Им уже хотелось остаться здесь, в раю, навсегда.

Но однажды к зданию подъехал тот серый автобус, который их привёз сюда. Им приказали собираться. Перед дверью выдали каждому свою старую одежду – телогрейки, сапоги, ватники. Бомжи растерялись. Им хотелось плакать.

– Всё, праздник закончился, – сказал водитель автобуса.

– Какой праздник?

Вопрос был задан молодым парнем. За неделю он вернулся в свои годы, лицо стало чистым и приятным. Шофёр некоторое время смотрел на него и ответил:

– Нашему городу исполнилось тысяча лет…

Бомжи стали все разом говорить и расспрашивать:

– А нас здесь навсегда не оставят?

Водитель их не слушал, он продолжил о своём:

– Из всех стран приехали гости. Им очень понравились улицы нашего города. Сказали, что у нас очень чисто, – потом добавил: – и богато…

От него веяло гордостью за свой город.

Бомжей вернули обратно на то же место, откуда и забрали: автобус оставил их около рынка. Можно было идти на все четыре стороны. Кажется, все снова окунулись в бездну нейтральности. Как богачи… Потому что живут как богачи: и не радуются, и не печалятся. И не плачут, и не смеются. Уже не ищут чуда и не верят в волшебство. Но разница в том, что им не хочется смотреть на Землю из Космоса, как она крутится около Солнца, и не хотят смотреть с Марса или с Луны, как люди-насекомые живут на земле. Вот такая разница…

А самое удивительное то, что Всевышний заставляет всех: и богачей, и бомжей, жить на этой грешной Земле, вместе с тараканами, вшами и насекомыми.

Бомжи направились к ящикам с отходами. Им хотелось найти матрасы, одеяла, впереди была холодная зима, которая ждала их на трубах.

– Собак не видно, – сказал один.

– Может, их и не выпустят, государство и раньше за ними приглядывало, – ответил другой.

Всем хотелось жить. Когда ехали обратно, они испугались, чтоб их не увезли ещё куда-нибудь. Всю дорогу смотрели в окно. Им казалось, что в других местах не могло быть жизни. Они не знали, как выживать в остальных частях города, не знали свой город. Так были рады, что их вернули на знакомую площадь!

К тому же бездомные были лишены сил, чтобы изменить себя, поменять своё бытие… им даже было невдомёк, что они плыли просто по внутреннему течению, которое вело в никуда. Поэтому в их мозгах новые мысли и не зарождались.

Но где-то глубоко в душе тлела небольшая искорка надежды: «Может быть, в городе ещё будут праздники. И в том лесу нас продержат подольше. Можно будет снова помыться… Может быть… Может быть…»

У юности и платье красивое…

Они даже и не поняли, зачем обиделись друг на друга. Нежданно-негаданно. Сразу разошлись по разным тропкам. Мать направо, а дочь ушла налево. Нет, не должна была Назлыгуль уйти налево. Оттуда дорога долгая. Но… ушла. Она старалась понять, о чём думает сейчас мать. «Ну вот, какую бесстыжую дочь я вырастила… Вообще совесть потеряла…» Да. Так и повторяла Назлыгуль. Потому что она всё это прочитала в маминых глазах. Но почему-то не смогла себя перебороть. Очень хочется ей надеть новое красивое платье… Потому что пришла весна. Её яркие лучи играют в юной душе свою музыку, приглашают стремящееся к прекрасному тело в лето…

Мать тоже бросала взгляд налево, она знала, о чём думает её дочь. «Мадине купили такое красивое платье. Да и Диля похожа на одуванчик. А у меня даже туфли старые. У матери никогда денег не будет… Всегда одно и то же: подожди чуть-чуть…»

Назлыгуль, не глядя под ноги, стала швырять прошлогодние листья, которые прозимовали и всё ещё лежали на земле. Ей было обидно. Она всё повторяла про себя: «Подожди, дочь, подожди чуть-чуть…» Ну кому нужны эти старые прошлогодние листья, когда уже цветут яблони?.. И в этот момент она вздрогнула. Вспомнила про мамино одиночество. Кровь бросилась в лицо. Стало стыдно. Ведь её отец ушёл именно по левой тропке… и не вернулся. Может, поэтому мать не любит эту тропку? А может, любит, кто знает. Она же часами смотрит из окна на эту дорогу…

В то утро Назлыгуль собиралась в школу, а сестрёнка болела. Мать металась по квартире, приговаривая «Сорок градусов температура. Сорок, что же делать, Боже мой!», сама на кухне делала чай с душицей. Из балкона принесла трёхлитровую банку с мёдом, положила в хрустальное блюдце. А отец достал свою большую спортивную сумку с акульей пастью и стал собирать свои вещи.

– Опять в командировку, папочка? – спросила Назлыгуль у отца, но отец промолчал.

– Папочка, не уходи! – сестрёнка тянулась маленькими ручонками к отцу, – не уходи!

Отец даже не посмотрел в её сторону. Взял свою сумку и направился к двери…

Мать обняла своих дочек и сказала:

– Он вас любит, девочки мои, обеих любит. Меня только не любит, а вас очень-очень любит.

Горячая слеза как горошек упала с маминых глаз на щеку Назлыгуль. Девочка посмотрела на мать. Она не плакала. А откуда слеза? А отец так и не вернулся. Девочка услышала от соседей, что он полюбил другую женщину… Но девочка тогда поверила матери, что отец их любит и до сих пор верила. Потому что так сказала мама. А она всегда говорит правду…

Вдруг что-то кольнуло её. Она посмотрела на ноги и увидела сморщенный лист, который поцарапал её. Взяла и выбросила подальше. Опять вспомнила мать. Обернулась в её сторону, но матери уже не было. Горизонт спрятал её от дочери. Знакомый силуэт не был виден. Вдруг ей стало страшно. Она почувствовала себя одинокой и брошенной. Она уже знала, что такое одиночество. В день ухода отца узнала, что такое тоска. Тоска по отцу! Как живут те, у кого нет отца? С тоской, наверное. Она бы и сейчас не смогла всё это описать. Как было ей тоскливо, она иногда представляла её зелёным страшным чудовищем. Назлыгуль знает, что тоска – это боль и очень тяжёлое чувство. После уроков она тосковала по матери, лишь бы та скорее вернулась с работы. Без матери в доме было пусто. Как бы света даже днём не было. Тоска всё это покрывала тёмным покрывалом! Казалось, солнце уходило под облака. Тоска затмевала солнце! Даже котик, который лежал на ковре, тогда злил её. Мамы же нет… Скучно дома! Без матери останавливается жизнь. Назлыгуль это чувствует и снова начинает тосковать. Мама, наверное, уже села в автобус. И думает, вот, мол, поживи без меня, а я без тебя смогу… Нет, нет!.. Она не может так сказать. Она же мама! Она не умеет говорить так…

* * *

– Что нос повесила?

Назлыгуль растерялась от неожиданности. Рядом стояла одноклассница Нурия.

– Маму обидела, – ответила девушка, – по разным дорогам пошли… она направо, а я налево…

Девушки смотрели друг на друга. Нурия тоже была грустной. Но у Назлыгуль своя проблема, обидела мать… и ушла по левой тропинке, как отец…

– Ты ей позвонила?

– Нет.

– Но так нельзя… Как это ты… – сказала Нурия. – Позвони ей!

– А что я скажу?

– Скажи, что дошла.

У Назлыгуль сжалось сердце. Вытащила мобильник, попробовала позвонить. Денег не было на телефоне, и она вдруг заплакала.

– На, позвони с моего!

Когда она услышала мамин голос, собрав все силы, сказала, что дошла.

– Я тоже дошла, доченька, – ответила мать, у неё был обычный голос, будто ничего и не было, – уроки заканчиваются во сколько?

– В час…

– Ну ладно, доченька, будь осторожна… подожди, это чей телефон? Почему с чужого звонишь?

– Нурия дала. На моём счету закончились деньги…

– На обратном пути положу денежки… Не забудь поблагодарить Нурию…

У Назлыгуль даже губы задрожали. Нурия всё это слышала. И вдруг тоже сникла. Будто уральские горы встали над ней. Она грустно вздохнула.

– Что случилось у тебя? – спросила Назлыгуль.

– Я тоже маму обидела. Мы тоже по разным дорогам ушли…

– А ты ей звонила?

– Звонила…

– Что сказала?

– Спросила, когда уроки заканчиваются… и ещё беречь себя попросила…

Девушки молча двинулись в сторону школы. Прозвенел звонок на последний урок последней учебной недели…

* * *

Девушки снова встретились по дороге к выпускному вечеру. Обе выглядели счастливыми и весёлыми.

– Ой, какое красивое платье. В магазине купила? – спросила Назлыгуль.

– На рынке. А твоё платье ещё краше… Ай-яй, с рынка?

– С магазина. И маме понравилось. Даже похвалила, что я умею выбирать…

– Ой, моя тоже сказала, что у меня есть вкус.

Девушки даже не заметили, как одна старушка шла по всё ещё не убранным прошлогодним листьям и смотрела им вслед. Они не услышали даже, как повторяла она: «Юности всё к лицу!» «У юности даже платье красивое!» – старушка сумку поставила на дорогу. Осенние листья вторили ей: «У юности и платье красивое!» Даже бутылка молока из сумки, вытянув шею, стала смотреть за горизонт, куда ушли девушки. Хлеб, который лежал в сумке, тоже улыбнулся… «Эх, война, будь ты проклята, – прошептала старушка, – что ты сделала с нашей юностью…» Она снова взяла в руки сумку и понюхала запах хлеба…

А девушки, разговаривая по дороге о платьях, повернули в сторону школы. Весенний ветер играл подолами голубых платьев. Платья и вправду были очень красивыми и были похожи на саму юность…

Школьный сад овеян ароматом цветущих яблонь, запахом молодых зелёных листьев и другими, непередаваемыми благовониями. По земле шла весна…

Жизнь – куласа[24]24
  Куласа – мельничное колесо.


[Закрыть]

– Надо было глубже подтолкнуть… До того, чтобы язык остался под водой… – сказал старик, резко дёрнув на себя санную верёвку. – Замёрзла до синевы, а ещё пытается пререкаться…

– В погребе ты бы тоже замёрз, не будь меня… – Хотя и стучали зубы о зуб, слова Фазыли были понятны. «Слава Аллаху, жива осталась ведь, – радовалась она про себя. Да будет благословен этот Имаметдин-бабай».

– Если тронешься в путь с женщиной, жди беды: в чёрном зипуне она выйдет тебе навстречу, – сказал старик, остановившись у ворот старушки-чувашки. Потом добавил: – Древние говорили, что весеннему льду не доверяйся, если он даже толщиной с перину.

Фазыля, дрожа как студень, с трудом слезла с саней и, волоча обессилевшие ноги, прошла внутрь. Дом был заполнен запахом варёной на пару картошки, возле жарко горевшей голландки с длинным сковородником возилась горбатая старуха.

– Огонь… – произнесла Фазыля, внутренне съёжившись. Ей в этот момент казалось, что её ухваченную диким холодом душу спасёт только пламя этой печки. И не поздоровавшись, прямиком пошла к огню.

– Разреши залезть в печку! – сказала она хозяйке.

– Нельзя! Куда идёшь, глаза выпучив? – Старуха-чувашка схватила её за мокрый рукав, повернула к двери. – Не умирай ты в моём доме. В моей печке не умирай. Сиди там, – сказала она, жестом показав на порог.

Дверь закрыла поплотнее и похлопала ледяную спину женщины.

– Айда, раздевайся. Около печки тебе нельзя. В момент внутрь пройдёт холод и враз в моём доме умрёшь…

Старуха быстрыми шагами пошла к жёлтому сундуку. Придерживая одной рукой крышку, бросила на пол разное тряпьё.

– Одевай! Быстро согреешься. Занавеской закрою, айда.

Не успела Фазыля почувствовать блаженство от сухой тёплой одежды, как на полу напротив порога появилась чаша картошки, сваренная в мундире.

– Ешь быстро, – сказала старуха. – Кожуру не очищай. Пусть в нутро твоё пройдёт тепло. Уплетай с кожурой. Запах чувствуешь?

– Нет…

– Ешь, почувствуешь.

– Ладно, что семена не ушли под воду, Имаметдин-бабай, – сказала Фазыля, дуя на горячий картофельный пар.

Старик молчал. Однако женщина в его взгляде уловила много значений.

«Ох эта война, – говаривал старик. – Будь ваши мужья живы, разве испытывали бы сегодня эти тяготы?» До войны Имаметдин-бабаю более ответственного поручения, чем сторожить скотные дворы, не доверяли. А сейчас, доверив, вручили судьбу женщин всей деревни, даже целого поля. Для пожилого человека двадцать вёрст – не близкое расстояние. Попробуй-ка ты возить семена санками!

Фазыля и сама бесконечно жалела старика. Досадно… Откуда взялась пропасть-яма? Хорошо ещё до чувашской деревни оставалось лишь около версты. Внезапно провалившись, даже не заметила, как со своим грузом очутилась в воде.

«Надо было глубже топить, – говорит ещё, старый. Вмиг вытащил ремень брюк. Наверное, и в деревне слышали, как он кричал: «Хватайся, хватайся за ремень!»

Шуршание льдов под грузным телом, напоминая плач ребёнка, разрывало сердце Фазыли. Как будто её сыночка-малыша, прицепившегося к оконной раме с возгласом «мама, мэм-мэм», вместе с окном принесли и бросили ей под ноги.

– Умирать нельзя! Не надо умирать, – сказала она тихонько и, одной рукой ухватившись за протянутый стариком ремень, другой – за толстый лёд, рванулась наверх…

– Жизнь – куласа, повращается и опять возвращается на исходное, – произнёс старик, вытирая холодный пот со лба. И с глубоким страхом и хитростью взглянул на лежащую на льду, сильно испугавшуюся женщину. Фазыля поняла: старик не бросит её на полпути.

– Чего растянулась, вставай, шагать надо теперь. Быстро-быстро шагать.

Фазыля встала, с подола на лёд скатились холодные капли.

– Шагать надо, бежать надо, – сказала она, испытывая нестерпимый жар во всём теле.

С двумя мешками семян на санках старик последовал за Фазылёй. Они шагали точно по такой же ямчатой, горной тропе, где свою жертву поджидали десятки ям. Однако старик знал: в ледяной, мокрой одежде женщина не сможет далеко уйти. Именно так и получилось. Немного погодя Фазыля начала идти пошатываясь и грохнулась на грязный весенний снег.

– Ложись на семена, – сказал старик, пытаясь поднять её.

– Стыдно же, Имаметдин-бабай.

– Если не хочешь умереть, ложись быстрее, говорю.

– Не умереть бы… Дети ведь есть, – всхлипывала женщина, стараясь вскарабкаться на мешки.

Хотя местами мягкая горная глина посхватывала полозья саней, расстояние до деревни старик прошёл очень скоро, как ветер. Вон до сих пор не может разговориться.

– Ах, эта война! Ах, эта проклятая война, – сказала старуха-чувашка с горечью, – двух моих подобных спелым яблокам сыновей заглотнула она.

Тень игравшего в печке пламени побежала по лицу.

«Есть хорошие люди на свете, – сказала про себя Фазыля, бросив взгляд на румяное лицо старухи. – Иначе я бы вошла в горящий огонь. Сгорела бы вся…»

– Замерзание так вот бывает, – сказал старик, вновь хитро улыбаясь. – В тот раз в картофельной яме и меня до костей пробрал холод. Жизнь – куласа, брат… Куласа…

«В обиде остался, оказывается, старик, вроде и не чувствовалось», – думала Фазыля. И сама она в ту ночь была обижена на весь свет, особенно на Гитлера. Разве она похожа на женщину, способную при муже воровать солому в мешках? Работящий был её Сафа, умел жалеть сирот. В последнюю зиму они зарезали сразу двух бычков. Вся посуда, казан были полны свежим мясом. Одну ляжку Сафа понёс сестре Фазыли, Мунире, – оставшейся вдовой с восемью детми.

– Ешьте досыта, свари, апа, детям, – сказал он.

А теперь вот Фазыля и сама вдова, сирота. Чёрный треугольник ужасно тяжёлого письма спрятала очень далеко, чтобы чужой человек никогда не мог его отыскать. Время, прожитое с мужем, было временем дорогим, счастливым.

«А оставшаяся жизнь неравноценна одному мешку соломы и двум мешкам пшеницы», – сказала женщина и только закинула на спину мешок, как услышала строгий голос Имаметдин-бабая:

– Эй, кто там, ночной оборотень? Стой!

Она уже решила, что если этот мешок не придёт домой, последняя коза помрёт от голода. Всё равно растерялась, испугалась. На какой-то момент, не зная что делать, остановилась. Прихрамывая, старик уже приближался к ней. Поскольку все мысли были о мешке, ноги тоже рвались домой, напрягая все силы, и не почувствовала, как побежала.

– Стой, стой! Назад, говорю, Фазыля!

«Не забыл, тот случай вспоминает», – подумала она, устремив взгляд на горящую печку старухи. Впрочем, говорят, что мужчины любят сидеть, размышляя, у огня. Огонь успокаивает, наверное. Всё равно и сам испугался. Протянул ремень. Не дал утонуть…

Женщина подняла глаза на старика. Тот всё ещё был в своих раздумьях. Под ногами будто земля обвалилась – страшно перепугался и сам Имаметдин. Он вдруг очутился в каком-то тёмном омуте. Полежав без движения, поднял отупевшую голову, пощупал руки-ноги. Почувствовав, что всё на месте, шершавыми руками отслоил горсть почвы и, приблизив ладонь к носу, понюхал. Затем потрогал кончиком языка. По запаху узнал: это картофельный погреб Фазыли, что у них за садом.

– Стой, говорю, назад, говорю, – шептал старик, не понимая, о чём говорит.

Фазыля, вернувшись назад, подошла к погребу. Сбросив на землю полный мешок, нагнулась над входом в погреб.

– Имаметдин-бабай, как самочувствие? – спросила она слегка торжествующим голосом.

– Выпусти, Фазыля… Погреб твой холодный. Старому человеку холод никак не годится. Забирай солому, чёрт с ним, бери…

– Ещё один рейс сделаю, потом… – сказала Фазыля.

Она, взвалив полный мешок на спину, пошла обратно к ферме. Никто не видел, как, встряхивая, освобождала она мешок и, опустив голову, плача, пошла в сторону погреба.

«Если голову грызут вши, то не надо подавать вида гнидам», – говорила бабушка. «Нельзя, нельзя», – повторяла Фазыля, вытащив из кармана носовой платок, вытирая глаза. Солёные слёзы размягчили нос, обессилили ноги.

– Нельзя подавать вида, – сказала она, прокашлявшись, проверила крепость характера и, будто ничего не случилось, наклонилась над погребом: – Имаметдин-бабай, как самочувствие? В бишташ играешь, что ли, ты там?

– Зубы стучат. Погреб твой холодный. Выпусти, Фазыля…

Женщина спустила вниз валявшуюся рядом полусгнившую лестницу:

– Айда, поднимайся!

Обессилевшими, дрожавшими от стыда и испуга руками старик ухватился за лестницу, мучился, не попадая ногами на ступеньки. Поднявшись наполовину, остановился, закрыл глаза. Ещё через минуту Фазыля вытащила его из погреба наверх.

– Ох и холодный же твой погреб… – сказал старик и нехотя пошёл за Фазылёй.

Молча шагали они по одной тропинке. Женщина думала: «Идёт, чтобы дать оценку воровке соломы, узнать, сколько принесено ею, жадина». Старик же в этот момент не был в состоянии даже думать, зачем он последовал за ней.

Вдруг Фазыле стал жалок этот нагнувшись к земле дошедший до двери её дома старик. Она вспомнила о своей заначке, которую держала на случай заготовки дров, посадки картофеля. Быстро открыла бутылку и налила самогон в жестяную кружку.

– Согрейся, старик!

– Мне подойдёт ли, возраст не тот…

– Подойдёт, не то от болезни свалишься.

Старик проглотил горькую жидкость и шагнул к двери.

– Пожалуйста, никому не говори, Фазыля. Не осрами меня, доченька…

Об этом знали только они двое. Всё же в душе старика зародилась злость, желание отомстить. «Не в последний раз приходит на ферму, – думал он. – В такой момент зацепить её и ославить на всю деревню». Мысль будто совпала с моментом пожелания ангелом «Аминь». Это было точкой пересечения мысли и действия. Только заполнила мешок Фазыля, как услышала приказ старика Имаметдина:

– Оставь мешок!

Женщина одним уголком нагруженного мешка ткнула в живот старика. Сторож провалился в солому. Фазыля, встряхивая, высвобождала мешок, вновь, рыдая про себя, направилась к себе домой. Дети голодны, разве она виновата? Почему забрали её мужа-силача – азмавира и он сгинул как топор, упавший в воду. У неё никто не спрашивал. Сейчас её притесняют. Не этому ли колхозу она работает?

И старик тоже обиделся. Попавшему под горячую руку председателю колхоза изложил обстоятельства как есть. «С чего она смеётся над старым человеком? Она же ещё молода. Разве не Имаметдин ли, всю жизнь пахавший землю сохой, организовывал колхоз, видел войны, остался в живых от ран?»

Председатель колхоза их обоих вместе пригласил на заседание правления для обстоятельного разговора. Стремясь поскорее успеть дойти, они оба шагали по одной тропинке. Напротив правления колхоза шумела группа женщин и детей. Вернувшийся с войны без одной руки председатель их встретил здесь. Протянув старшему здоровую руку, обратился к Фазыле с презрительной улыбкой:

– Зачем это ты Имаметдин-бабая избила?

Собравшиеся шумно засмеялись. Старик покраснел. Злость к Фазыле сменилась гневом к председателю. Подумаешь, председатель! Перед людьми позорить – разве дело? Сам того не подозревая, старик вошёл прихрамывая в середину толпы и сказал:

– Я сам избил её…

Фазыля с серьёзным видом приготовила ответ:

– Изобъёшь Имаметдин-бабая. Он же парень, прошедший войну! Да, он хотел ударить меня в живот… Да…

Вдвоём по одной тропе они зашагали в обратный путь, домой. На голубом небе облака уже расходились, тёплые капли дождя намочили пыль. Тепло и светло улыбалось солнце…

– Жизнь – куласа, – сказал старик, глядя на пламя в печке старухи, – вращается – и опять на старое место возвращается.

Фазыля молчала. Не было сил говорить.

Старуха, провожая, сунула в карман женщины три горячих круглых картофелины.

– Если обессилешь, пожуёшь, – сказала она.

Да, до сих пор более радостного чувства, чем перешагивание родного порога, оказывается, не было у Фазыли. Лишь бы сердце выдержало такое пережить! Теперь снова всё её тело горело огнём. С ходу сунув в руки малышей варёные картофелины, повалилась на кровать…