Текст книги "Рассказы"

Единственное счастье

Нам нужен был человек с золотыми руками. Но как и где найти такого в современном мире? Куда только не обращались, ответ один: нет специалиста. Да и мастера сами уже не хотят работать. Отвыкли люди от работы… Вот такая вот напасть в современном мире…

А мы его нашли. Долго искали, но нашли… женщину с золотыми руками… Неожиданно встретили, когда ходили по строящимся домам.

Сначала договорились о цене. Много не просила. Это нас даже удивило. Потом договорились, когда и откуда её забирать.

На следующий день мы поехали за ней по адресу, который она дала. Ехали долго, проехали и заводские здания, по каким-то узким переулкам кружились, и, наконец, впереди увидели серое здание, которое оказалось общежитием. Вот оно и нужно было нам. Здесь отовсюду пахло древностью, нищетой, откуда-то шёл запах пива и отдавало болотной сыростью. Мы остановились около дома. Он был окружён диким кустарником. Стояла осень, поэтому ветки напоминали оленьи рога… И через всё это безобразие было слышно, как работал завод…

Дикий кустарник для городского пейзажа смотрелся странно. Было заметно даже невооружённым глазом, что за ним не следили. Везде валялись сломанные ветки…

Женщина ждала нас. Она стремительной походкой появилась из-за кустов.

– Не люблю выходные дни. Раньше на заводе и в выходные заставляли работать. А теперь и работы нет. И дома не хочется сидеть, – говорила она, садясь на заднее сидение машины.

– И в тёплом доме не сидится вам, да?

– Не хочется, вы правы. Дома мысли убивают… А так, уходишь, и всё забывается…

От таких слов я даже растерялась. Да, люди разные, и каждый имеет право на своё мнение.

– Ваш дом на очень спокойном месте стоит, оказывается, – я сказала об этом, чтобы только поддержать разговор. Конечно, этим я показала своё незнание города, в котором жила…

Женщина с удивлением посмотрела на меня и сказала:

– Об этом знаем только мы, – грустным голосом она продолжила, – раньше здесь уголовники жили. Теперь их уже нет. Вымерли. Некоторых отправили куда-то. А на их место пришли заводские рабочие…

Она рассказывала историю дома, в котором жила. Из её слов я поняла, что она уже давно привыкла к своему существованию там.

Машина мчалась вперёд.

Вдруг перед машиной прошмыгнул какой-то человек. Он был похож на восточного человека – или узбек, или таджик. Муж успел нажать на тормоза.

– Да задави ты его! – вдруг крикнула женщина.

– Убереги Бог… не дай Бог такое горе пережить… – прошептала я.

– Приезжают сюда и становятся хозяевами. Даже ребёнка не признают. Им только бы разбогатеть…

В её речи было столько странного, что я ещё больше удивилась. Кто где хочет, там и живёт, и работает.

– Вот мой сын… Был таким хорошим, шёлковым…

«Каждой женщине её ребёнок кажется шёлковым», – про себя ответила я. Но промолчала. В тишине проехали несколько километров. Почувствовала, что она мыслями ушла в себя. Женщина то вздыхала, то шептала «солнышко моё, дитё». За это время мы и доехали.

Нас с улыбкой встречали цветы, которые росли в нашем саду. Моя душа и они родственные. Я люблю их. Всё лето за ними с любовью ухаживала, а теперь вот они вянут…

Снова подул северный ветер…

Осень не жалеет цветов…

Женщине тоже понравились мои цветы. Цвели сальвии, георгины, петунии, астры, хризантемы. Большие, крупные – они старались вобрать в себя тепло осеннего дня.

– Какие красивые у вас цветы! – хваля красоту моих цветов, женщина прошла в сад. Она с любовью смотрела в глаза каждого цветка. – Они напоминают поля, луга родной деревни. Я васильки любила… А теперь даже не знаю… Давно не держала в руках полевые, луговые цветы…

Как только вошла в дачный дом, она погладила стены:

– Камни лежат ровно. Здесь работали золотые руки…

– Везде нужны золотые руки, – добавила я.

– Уже не ценят их. Никакой надежды… – Я на её лице заметила искру безвыходного сожаления.

– Не скажите. Вы людям нужны…

– Нужны? Кому? – с удивлением переспросила она. – До конца работы. Вообще-то, спасибо, конечно. Если бы не приглашали, то дома убили бы мысли…

Женщина переоделась.

– Эх, дитё моё, дитё, – сказала она, пока перебирала свои инструменты.

Когда она говорила, в её глазах появилась такая горечь, голос стал грустным. Преодолев любовь к сыну и свои переживания, она смогла прийти сюда. Я не могла поверить этому.

Муж занёс в дом раствор.

– Сын до шестого класса учился на одни «пятёрки», – продолжила она свой монолог, – он умный ребёнок. Учителя всегда его хвалили. Говорили, что голова у него хорошо работает…

– Ваш сын жив? – спросила я.

Было ощущение, что она не хотела слышать моего вопроса:

– Сгубили моего сына, моего хорошего…

Её глаза, выцветшие от горьких слёз, со злостью смотрели на каменные стены.

– Я знаю, что мой ребёнок самый лучший, поэтому в этом мире никому не верю, – сказала она как бы про себя. Наверное, каждую минуту своей жизни она проживала вместе с горем…

Я хожу по дому. На кухне варю суп: чищу картошку, режу лук-морковь. Выхожу во двор, в сад к своим цветам. Погода прохладная. Но заморозков пока не было. Есть чему радоваться цветам! Радость жизни! Значит, можно ещё улыбаться и жить под солнцем… Цветы это чувствуют и растут, и цветут… они похожи на людей, хотят жить и жить…

Временами дует северный ветер…

Осень не жалеет цветов…

Осталось положить в бульон лапшу. Иду в дом.

Женщина перешла на другую сторону. Она размешивала раствор, то влево, то вправо, то круговыми движениями растирала его по стене шпатлёвкой. И продолжала говорить…

– Сказал ведь, мамочка, прогони их, говорил, что они ему не друзья, просил, умолял. Но как с порога прогнать людей?.. Да и отец сказал, что к молодым приходит молодёжь, они же, мол, к тебе пришли.

– А что за молодёжь была? – поинтересовалась я.

– Кто их знает? Под окном машину ставили и музыку во всю мощь включали. От этого грохота шатался даже дом. Честное слово… Откуда должны были мы знать их, сынок?! Откуда, сыночек мой?!.

Женщина говорила то со мной, то с сыном, так и вела разговор:

– Он же ещё и болеет… и на службу не взяли… Ни капли здоровья нет у него… Бедненький мой…

При каждом произношении его имени у женщины слабеют руки, она останавливается и смотрит наверх.

– Свою работу я любила. Не жалуюсь. На любимую работу не жалуются. Раньше заводы ежедневно работали. Мне редко приходилось быть дома. Жила с надеждой, может быть, увидят и оценят мой труд, и квартиру выделят… не знаю, почему я так думала? – Она с любовью погладила стены и снова начала разговор сама с собой:

– Дурой была! Оценили, вот, шиш!.. Разве люди думают о других?.. Эх, а мне нужно было заняться своими детьми…

Соседка рассказывала, как мой ребёнок со слезами на глазах засыпал и говорил «Мама нужна, мама!»… А я всё время на работе была… не могла ходить на утренники, когда он ходил в детский сад. В школе не успевала даже на родительские собрания приходить. Прибегала самой последней… Учительница ругалась и просила, чтобы я хотя бы раз в год глянула в его дневник. Учительница есть учительница… Очень правильно говорила…

Женщина замолчала. Отошла от стены и стала со стороны рассматривать свою работу. А стены были ровные – золотые руки женщины через холодный каменный раствор распространяли в доме любовь к труду. Только две стены были ещё готовы, но дома стало намного теплее. Вот каким должен быть мастер своего дела! Золотые руки!

Я снова вышла в огород за зеленью. На улице стало прохладнее. Осень нынче была холодной. А осенние цветы, они такие стойкие! Лишь бы не было заморозков! Против этого у них нет противодействия, они сразу же темнеют. И листья, и цветы – все становятся серо-чёрными.

Моей душе не хочется такой потери. Я ж сколько сил и времени отдаю им за всё лето, чтобы они цвели до самого конца осени…

В конце зимы, когда ещё за окном бушуют метели и дуют северные ветра, я в небольшую ёмкость с землёй кладу малюсенькие семена. В один прекрасный день они увидят солнце… и появятся тонкие зелёные стебельки. С каждым днём под солнечными лучами они набирают силу…

Когда за окном играют снежинки и ложатся на землю, я пересаживаю рассаду цветов на подоконник, и они растут, цепляясь за солнечные лучи. Я поливаю их, разговариваю с ними. Временами даже не хочу, чтобы ими любовались чужие, пока они находятся на подоконнике. Пусть увидят их в саду! Не хочу, чтоб их сглазили заранее…

Подул северный ветер, разогнал мои размышления…

Осень не жалеет цветов…

Не только цветы, даже укроп, петрушка и перья лука окрепли, оказывается. Я их собираю в пучок и иду в дом.

Женщина даже не обернулась. Узнав меня по моим шагам, продолжила:

– Однажды первого мая нам тоже дали выходные… Хотела обрадовать детей своих, напекла пирожков и перемячей. Сынок взял свой велосипед и пошёл на улицу. Я за ним из окна слежу и думаю: «Оказывается, это так приятно следить за игрой своего ребёнка. Где я была и что делала раньше?» Мы же так и не разбогатели! Да и с голоду бы мы тоже не умерли… Кто знает?.. Муж любил выпивать… Из-за этого его любимого занятия в семье не было покоя… Мужики ведь они и не толкают, и не тянут телегу… А ты одна так и тащишь на себе всю семью… Теперь и говорю ему, что не доглядел ребёнка… И какой толк, что говоришь… А может, и отец не виноват. Он хоть и пил, но ни одного дня не прогулял. Однажды, сын ещё был первоклассником, кажется, сынок звонит отцу:

– Папа, ты в автобусе уже?

– Нет, я на работе ещё.

– Папочка, а ты первым придёшь с работы?

– Нет, мать…

Я с работы возвращалась бегом. Но всё равно поздно приходила…

Женщина замолчала. Проверила ровность стены. Потом помешала раствор и шпателем кинула его на стену. Раствор блинчиком расплющился на стене. Женщина быстрыми движениями стала разравнивать:

– Вдруг смотрю, ни сына, ни велосипеда нет. Что случилось? Долго не раздумывая, побежала вниз. Сынок лежит у подъезда на земле. Даже не дышит. Я закричала: «Сынок, не умирай. Не умирай!» Он открыл глаза. Перенесли в дом. Соседские дети видели, оказывается, один парень попросил у него велосипед, Ильсур отказал. А он ему, дескать, за это дал какую-то конфету… Говорят, тот парень был черноволосый, да и лицо было тёмным… Не был похожим на наших, чужой… А сын ничего не помнил… Кто у него велосипед просил, не вспомнил его… Ребёнок мой, золотой мой… Я знаю, что мой сын добродушный, щедрый… Он же был таким домашним. Любил сидеть дома… Характер был спокойный…

У женщины глаза опущены вниз, кажется, из них падают не слёзы, а лучи. Несколько раз она нежным голосом повторила:

– Сыночек мой!

Я пригласила её к столу.

– Пойду вымою руки, – сказала она, сама подолом комбинезона вытерла пот с лица. Она сильно вспотела, было заметно, как волосы прилипли к вискам.

Мне перед ней стало стыдно, что ходила и мёрзла.

Вдвоём вышли в сад к рукомойнику. Сальвии, что росли рядом с рукомойником, сверкали от утренней росы, которая не высохла даже за день.

– Смотри-ка, какая живучесть. И они не хотят умирать, а? – проговорила женщина.

– Каждый хочет жить, – ответила я.

Нет, я не хотела, чтобы они умирали… Разве для этого их сажала? После весенних заморозков перенесла в сад, пересадила в землю. Они же сами почувствовали, что мир такой огромный и красивый, когда вросли их корни. И сразу же распустились.

– Каждый хочет жить… – прошептала женщина. – Но не только от нас зависит… – она тяжело вздохнула.

Ах, мои цветы, любимые! За всё лето было очень много людей, которые любовались вами: «Супер! Удивительно! Красивые!» – говорили они.

Мой цветы ласкали их своей красотой, распространяли свой изумительный аромат. Прилетали шелковистые пчёлы. Они тоже восхищались их красотой. Жужжа, прикасались к каждому из них, собирали нектар…

Мои хорошие! Мои цветы! Если бы вас здесь не было, я бы сюда в такую даль и не приезжала. И не искали бы мы человека с золотыми руками…

Я всё лето в жару поливала их. Самой и пить хотелось, и посидеть в тени. Но я для них воду не жалела. Однажды не смогла приехать. Правда, потом такое не повторилось… За это время многие уже лежали на земле обезвоженные, обессиленные. И тогда я поняла, оказывается, за ними нужно смотреть в оба, они любят уход. Тогда очень обрадовалась, что успела приехать. И вот до сих пор цветут! Всё-таки каждый хочет жить…

– Дайте, пожалуйста, семян этих цветов, на могиле бабушки посажу. До конца осени стоят, оказывается, и улыбаются, – сказала женщина с золотыми руками.

Я собрала семена и положила ей в карман.

Мы сели за стол.

– Чернорабочий без куска чёрного хлеба остаётся голодным, отрежьте, пожалуйста, ломоть, – попросила она, полушутя.

– Конечно… Вот и белый, и чёрный есть…

Женщина поднесла ложку с супом ко рту. Попробовала, и на лице её появилась искренняя улыбка:

– Ах как вкусно!

– После такой тяжёлой и долгой работы, конечно, всё покажется вкусным!

– Да и деньги так же… Ценными бывают, – добавила она.

Обе рассмеялись. Стало веселее. Но в тот же миг она снова вернулась к своим воспоминаниям. Женщина не отпускала сына от себя даже во время обеда.

– Потом к нему стали захаживать те чернолицые люди. Я же на работе. И отец тоже. Как-то вернулись с работы, а ребёнка тошнит и тошнит, рвёт… Подумали, отравился, вызвали «Скорую помощь». А они как обухом по голове: «Не похоже это на отравление, это другое, страшнее»… Я вообще о таком и не слышала, испугалась очень. Не поверила. Откуда я могла знать о наркотиках?.. Однажды, когда спускалась по лестнице, увидела на стене запись: «Ильсур, ты нам должен сто тысяч!» Чуть не упала. Вот тогда и дошло до меня… Да и милиция стала, оказывается, интересоваться… Всех ребят, проживающих в общежитии, забрали. Все сказали, что брали у Ильсура. У моего сына…

– А где ваш сын? – спросила я.

Женщина нехотя ответила:

– В лагере… Где ещё может быть… Он и сам был в заблуждении… Кидался из стороны в сторону, сердце у него ныло от безвыходности… Да, сыночек, и такое бывает в жизни… Мы тоже потеряли дар речи, чуть с ума не сошли от горя. Оказывается, ничего не видишь, не замечаешь, когда тебе плохо… Ребёнок вот никак не успокоится… Даже в лагере…

В наше время были лагеря, пионерские. Там дети отдыхали. Возвращались из лагеря окрепшими, повзрослевшими. Сельские ребята не могли туда попасть, ездили только отличники. Было ясно, что сын этой женщины находился в другом лагере. Мать просто не хотела называть по-другому.

– Значит, жив! – сказала я. Давно ждала этого признания. – Живой человек возвращается… Просите выдержки и терпения у Всевышнего.

– У Всевышнего… – повторила женщина за мной, – я бабушке всегда говорила, что не верую и не верю в Бога. А бабушка была такой строгой и сердитой. До сих пор перед глазами стоит её лицо. «Дура! Ты так громко не кричи рядом с людьми. Ты же утонешь во грехе. За грехи нужно платить на земле!» – сказала она как-то. Я спросила: «А плата дорогая?» Она ответила, что очень дорого. Нас ведь учили, что Бог – это Ленин. А мы верили своим учителям. Они были молодые, красивые. А беззубая старушка, кто она такая? Пришла и говорю ей: «Бога нет!» Она переспрашивает: «Кто тебе сказал?» Говорю: «Учителя!» «Им сверху приказывают так говорить, дочка, – бабушка не сдаётся, – время диктует людям свои законы. А вера она бывает только в доме, доченька, её нельзя терять». Так и не поняла я её слов тогда до конца… Да, если живёшь только по приказам сверху, вот, оказывается, остаёшься в таком положении… Сначала поджигаешь, потом бежишь за водой. Это я, наверное?!

Женщина замолчала. Потом вспомнила, кажется, мои слова о том, что он вернётся, снова заговорила:

– Может, и вернётся… Он же болеет… Он не должен был таким болезненным родиться. При родах получил какую-то травму. Недоследили врачи… Всё время у него кружилась голова. Да и постоянные скачки кровяного давления… Недавно съездили к нему. Похудел… Превратился в скелет. Говорит, что он не виноват, просит, чтобы я поверила ему. Мой ребёнок не умеет врать. Он не врун. Тогда он был очень юным. Школу только закончил… – Женщина тяжело вздохнула. Потом снова продолжила. – Хорошо, что разрешают посылать посылки, через каждые три месяца отправляем. Иногда и на имя его друзей… там много и тех, кому не присылают. Вот вчера послала белые простыни. Он сам на них спал в детстве. Пусть вспомнит запах своего счастливого детства. Я ещё их и накрахмалила, чтобы сохранить запах дома. Попросила отдать и товарищам. Сейчас такими белыми не пользуемся. Так и лежат…

Я размышляла о том, что для матери и повзрослевшие дети всегда остаются маленькими. Но вслух не сказала об этом. Подумает, что осуждаю. Никого не могла осуждать, потому что сама жила в этом мире, где из-за денег люди могли убивать друг друга, а неверные кружились вокруг халявы. Да и не имела права. Никого бы не дала в обиду, если бы смогла…

Женщина посмотрела мне в глаза:

– Вот скажите, я должна стыдиться за сына? Стыдиться себя? Надежда моя сломалась. Крылья отрезаны…

Сказала, что «сломалась надежда», а не «оборвалась». Это, наверное, страшнее…

Она не ожидала ответа, снова заговорила сдавленным голосом:

– У меня было два счастья. Первое – счастье быть матерью. Второе – работа. Но, оказывается, два счастья одновременно не уживаются. Счастье бывает одно, единственное… Вот как я обманулась… Из двух ни одного не осталось… А с дороги, по которой ушёл сын, приходят одни страдания и горе…

Я не могла говорить. Ушла в сад. Не хотелось думать о том, кто кого стыдиться должен был… Я уже больше и не могла слушать человека, который рассказывал бы таким образом о судьбе своего ребёнка. Не дай Бог! Говорят, что беда ходит под ногами… Совершенно верно…

Подошла к своим цветам. Погладила.

Вдруг подул северный ветер…

Осень не жалеет цветов…

Скоро осень заберёт с собой всю красоту моего сада…

Цветочки вы мои! Вы помните те дни, когда наблюдали в окно, как шёл снег долгими зимними вечерами? Как он таял и появлялась земля? Вы не сердитесь на природу? Или думаете, что нужно так же красиво уходить, как и жили?..

Вы молчите. Осень тоже по-разному приходит, вы об этом знаете. Советуете, что нужно иметь выдержку и терпение? Ответьте, пожалуйста?.. А я бы об этом рассказала женщине с золотыми руками, которая вырастила сына…

Чужая душа – потёмки

Пахнет землёй, с полей поднимается пар. Во дворах стоит шум и гам: гогот гусей, кудахтание кур, мычание коров. Деревня просыпается после долгой зимней спячки, впереди – весна, месяц май.

В своей жёлтой шляпе, с гармошкой в руках, из маленького старого дома Сабиратти[21]21
  Сабиратти – тётя Сабира.


[Закрыть] выходит Пэттери[22]22
  Пэттери – прозвище от имени Фатхерахман.


[Закрыть].

На нём старая солдатская шинель, широкий ремень, на ногах – солдатские кирзовые сапоги.

Через некоторое время меха гармошки растягиваются, и, словно из-под небес, над деревней раздаётся наигрыш, похожий на мелодию. Народ начинает собираться около Пэттери…

Потом он, играя на гармошке, широкими шагами направляется в соседние деревни. Там тоже каждый год ждут его. Потому что он с собой приносит весну. Радость приносит.

Хотя он и замечает, что у людей карманы полны вкусняшками – яичками, клендерями, ни у кого ничего не выпрашивает, просто улыбается и продолжает играть. Что дают, то и берёт, и всё складывает в свою шляпу. Он знает, что сельский житель уважает каждого, кто бы он ни был…

Пэттери играет-играет, вдруг остановится и говорит:

– Глянь, подмигивает мне.

Иногда он смотрит на молоденьких девушек и своими словами смущает их. И они, застенчиво улыбаясь, отворачиваются.

Потом снова начинает играть. Конечно, никакой мелодии у него не выходит, просто вокруг распространяются какие-то подобные мелодии звуки.

Через некоторое время он вновь перестаёт играть, указывая пальцем на старушку в бархатном камзоле и в белом платке, повторяет свои слова:

– Глянь, она подмигивает мне.

Старушка, кляня себя, что вышла, начинает ругаться.

Плач гармони теряется в хохоте людей. У них поднимается настроение.

Он таким образом добавляет в серость сельской жизни свет.

Моя бабушка и мама, как только увидят Пэттери, начинают спорить.

– От блаженных людям никакой пользы нет, да и на том свете их дела не сочтутся, – говорит бабушка. – В судный день они будут находиться между двумя мирами…

– Ну вот, только что всем настроение поднял, это разве не благое дело? – отвечает мама.

– Нет же, нет… Это, наверное, не считается…

– И кто же туда, в рай, тогда попадёт, если уж и не блаженные?! Чужие жизни не ломают, куда не следует, не лезут, чужую вещь не берут…

После недолгой паузы бабушка снова начинает вслух размышлять:

– В книге говорится, что рай для тех, кто только перед смертью за три-четыре дня теряет разум…

– Ты, мама, так интересно рассуждаешь. Всё время о написанном в книге и говоришь… И так тебе всё это нравится… Но почему-то, как только весна наступает, ты тоже спешишь на улицу послушать его гармошку. Дома не сидишь, – мама с улыбкой смотрит на неё.

Бабушка смущается и тихим голосом отвечает:

– Да уж…

Она для Пэттери собирает пятаки. А тот потом перед другими хвастается ими.

Иногда мужики просят его что-нибудь спеть.

– Пэттери… не поёт, – отвечает он равнодушным голосом.

Наступлению весны, наверное, больше всех радуется он, Пэттери. Поэтому старается и других радовать. Человек радуется – значит, он на твоей стороне, он твоя опора. И для блаженных, оказывается, это имеет значение.

* * *

У наших сельских ребят есть вредная привычка: они мстят девушкам, которые с ними не разговаривают и ведут себя гордо. Месть состоит в том, что они посылают высокого и широкоплечего Пэттери за ними, а сами идут следом и всю дорогу своей «бригадой» подслушивают их разговор и громко хохочут.

Однажды около клуба к Пэттери подошёл дядя Камиль с папиросой во рту.

– Ты обманул. Вот, дала мне пощечину, – сказал ему Пэттери.

– Больно было?

– Конечно.

– А ты её обнимал?

– Нет. Не разрешила… Дала пощёчину…

Пэттери заплакал.

– Не плачь. Сегодня она будет ласковей, – успокоил его дядя Камиль. – Мы за вами следом пойдём… Ты обними её и поцелуй…

Я сразу поняла, о ком шла речь.

В тот день нас освободили от уроков, и весь наш класс отправили на картошку. Классная руководительница Гузалия-апа, недавно приехавшая в нашу деревню, тоже с нами была. Она снимает квартиру у нашей соседки Хамида-апа.

Когда учительница мимо наших окон проходит, не только сельские ребята, даже мы с бабушкой любуемся её чёрными и длинными косами.

А бабушка при этом тяжело вздыхает и говорит:

– Надо же, наделил же Всевышний такой красотой, эх, молодость! Не сглазили бы её, такую юную…

Гузалия-апа, прямо держа голову, своими мелкими шажочками идёт по дороге, как по асфальту. Она даже на картофельном поле не меняет свою походку.

Эту красивую и молодую учительницу и дети любят. Каждое слово схватывают на лету и слушаются её. Мы очень быстро набрали картошки, загрузили и отправили полный кузов машины. Потому что рядом была она, наша любимая учительница. Все собрались около неё и стали играть, загадывать загадки.

Вдруг издалека послышался звук мотоцикла. Мы все посмотрели в сторону приближающегося к нам звука. На мотоцикле сидел дядя Камиль. Вот он слез с мотоцикла, поставил его боком и, посмотрев в глаза Гузалия-апа, приказным тоном сказал:

– Садись давай!

Гузалия-апа посмотрела на него удивлённо:

– Не сяду.

Голос уже потребовал:

– Садись, говорю!

– Я не могу оставить детей одних, – сказала Гузалия-апа. – А почему вы со мной таким тоном разговариваете?

Камиль-абый с недовольным видом завёл мотоцикл и уехал.

…Вечером после спектакля её проводил Пэттери. Наверное, ей тоже хотелось посмотреть выступление казанских артистов. Она не очень любила ходить в клуб. Кажется, это был её первый выход. И она пригласила меня с собой.

Когда мы вышли из клуба, за нами увязался Пэттери. Вдруг встал перед учительницей и, вглядываясь в неё, произнёс:

– Ай-яй! Какая же ты красивая!

Гузалия-апа в ответ пожала только плечиками. В этот момент вокруг от неё такой аромат распространился, что я невольно подумала, откуда, из каких цветов создали такие духи?! Было заметно, что она немного боялась. Оба молчали. Так и шли, не разговаривая.

– Ай-яй! Какая ты красивая! Как зовут тебя? – спросил Пэттери.

– Гузалия.

– А зачем ты приехала в нашу деревню?

– Прислали преподавать в школе, – ответила Гузалия-апа. Сама на него, такого большого, похожего на медведя, посмотрела со страхом.

– А-а, учить! А кого же ты учишь?

Та ночь была очень светлой. По небу плыли белые облака, на них отдыхала серебряная луна. Дул тёплый ветерок, и под ноги падали листья. Пэттери шагал в своих больших галошах. Мне казалось, что эти галоши плыли по волнам жёлтых листьев. А он всё задавал и задавал вопросы:

– Ты в школе работаешь?

– Да, в школе преподаю, – ответила застенчиво Гузалия-апа.

Мы уже приближаемся к дому. Слышно, как позади нас идёт толпа сельских парней. Их хохот доносится и до нас.

А Пэттери снова и снова повторял:

– Ай-яй! Какая же ты красивая!

Удивительным был этот вечер. Пэттери даже не попытался обнять её. Учительница не торопясь подошла к воротам и как бы растаяла во дворе.

Пэттери так и остался стоять у ворот со словами:

– Ай-яй! Какая же ты красивая!

Я побежала домой.

* * *

А однажды на нашей улице произошло событие: из далёкой Сибири к Гульсинур-апа приехал сын её брата. Он был в военной форме. Стройный, голубоглазый… Не с кем было даже сравнить его. Ему очень шла форма, и сапоги блестели как зеркало.

По деревне разнёсся слух, что он приехал жениться, что его должны отправить служить куда-то за границу, и что туда одиноким путь закрыт. Гульсинур-апа говорит, что этот военный «очень перспективный парень».

Естественно, для него в нашей деревне была только одна кандидатура, это – Гузалия-апа. Её чистая душа светилась в её глазах! И таких девушек, как она, оказывается, ищут, и даже приезжают за ними издалека… и находят…

Они, наверное, сразу почувствовали друг-друга. Моя бабушка говорит: «Если душа не чужда, то и человек тебе не чужд». Она, наверное, всегда права. Гузалия-апа сразу согласилась выйти замуж.

Наверное, в деревне до сих пор все помнят, как они, красивые, оба в белом, расписывались. Платье Гузалия-апа выглядело, как белое облако, вокруг шеи расшито белыми жемчужинами, рукава похожи на крылья павлина. Ну а туфельки такие белые, казалось, что они были сделаны из китайского фарфора…

Да, наверное, помнят, потому что такой красивой пары в деревне, кажется, никогда и не было.

Но… красота, оказывается, это не счастье…

На следующий день вся деревня была ошарашена известием: «Гузалия ушла».

Свадебное платье она оставила на кровати, а сама под утро ушла из деревни, куда глаза глядят…

В доме Гульсинур-апа до сих пор на серванте в чайном блюдечке хранятся свадебные кольца… Временами кажется, что на них лежит уже вековая пыль, и они потеряли свой блеск…

Гузалия-апа была похожа на птицу, которая летает выше всех птиц, поэтому о побеге её никто не сказал даже единого слова…

После этого случая многие вновь прибывшие молодые учительницы снимали квартиру у Хамида-апа. Их молодость была прекрасной, а сами были горды. Их тоже иногда Пэттери провожал. Но Пэттери уже не был прежним. Он всегда говорил одно и то же. А слова его были лёгкими и воздушными.

– Гузалия мне пишет письма сквозь слёзы, – начинал он свой разговор.

– А ты откуда знаешь, что она плачет? – однажды спросила его учительница Дания-апа.

– Чернила на страницах потёкшие, – ответил Пэттери.

Дания-апа хитрая. Она расспрашивает его для того, чтобы понять, умеет ли он думать. Как не умеет, когда дело касается Гузалия-апа, он всё понимает!

Разговор затихает, В воздухе пахнет крапивой, шелестят деревья, растущие вдоль дороги, – ведут беседу на своём языке. Звенят кузнечики в траве, и становится веселее…

Дания-апа продолжает расспрашивать:

– Тогда почему ты не едешь за ней? Привёз бы.

Этот наивный вопрос настораживает Пэттери.

– Так вот же, приказали тебя проводить, – с серьёзным видом он отвечает на вопрос.

Оказывается, и у блаженных бывает большая искренняя любовь. Как только Гузалия-апа ушла из деревни, Пэттери надел на себя солдатскую шинель. Кто-то дал ему и кирзовые сапоги. Но фуражку не нашли. Пэттери научился ходить выпрямившись, как тот военный…

Прошли годы. Уже сами девушки, не захотевшие, чтобы провожали их чужие, просят Пэттери: «Проводи меня сегодня, пожалуйста!» Пэттери соглашается. Где, когда и кому он ещё расскажет о своей душевной боли, о Гузалия-апа, если не во время вечерних прогулок?!

Сменились поколения. Раньше Пэттери ходил в клуб с ребятами намного старше нас. А сейчас он среди нас свой человек. Каждый раз выходит на середину круга и пляшет.

– Пэттери, сальто! – кричат ему отслужившие в рядах Советской Армии ребята.

А он, хотя и не служил, всё понимает, снимает шинель и начинает кувыркаться. Если просят спеть, тоже не отказывается:

 
Луна высока, высока луна,
Подняться к ней хочется.
И с высоты небесной, с луны
Увидеть её так хочется…
 

Так и поёт, а если ещё и с гармошкой, то для него не бывает никаких рамок. Хотя и неправильно поёт, да и играет плохо на гармошке, всё равно после его выступлений становилось веселее…

В его блаженной душе жила любовь…

* * *

Судьба нас раскидала в разные стороны. Мы почти все уехали из деревни. Стали жить на чужбине.

Кажется, в деревне уже никого и не осталось. Удерживают её несколько стариков, старушек, да моя мать и Пэттери. Есть несколько дворов, где живут односельчане среднего возраста.

Когда есть Пэттери, в деревне веселее. Он, увидев нас, выбегает встречать:

– Соседушка, привет, как вы, приехали?

Мы не соседи, но в деревне мало людей, поэтому ему все кажутся соседями. Увидев мужчин, радостно восклицает:

– И куда же ты так, выше меня уже вырос! – и гладит их по голове.

Однажды я видела, как он с этими словами обратился к Гамир-абый, а тот уже в возрасте. Для него все были детьми…

И в этот наш приезд Пэттери пришёл к нам. Оказывается, телевизор сломался.

– Люди от меня спрятались. И не разговаривают, и меня не слышат.

– Да привезите вы ему телевизор, – попросила нас мама. – Он же все наши поручения выполняет, бедный. Всем помогает. А телевизор смотрит потому, что очень хочет увидеть Гузалию, ту девушку, которая жила у Хамида-апа…

Вечером мы решили дома переставить мебель, чтобы приготовить место для гостей. Пэттери сразу же прибежал помочь. Его сила пригодилась. Не зря мама постоянно твердит:

– Как хорошо, что есть Пэттери. Во всех делах первый помощник…

Если бы в деревне была молодёжь, он бы всё ещё пел и плясал, девушек бы провожал. Но из деревни постепенно все уезжали, оставались одни старики. Времена менялись… Хоть и говорят, что свою судьбу пишем сами, наверное, не всегда так получается…

Хорошо ещё, что есть Пэттери… Осенью одиноких стариков дети увозят в города, перезимовать… А Пэттери остаётся. Таких преданных родной земле людей в нашей деревне, кажется, и нет…