Текст книги "Рассказы"

– Проедем… Дети же по той дороге будут ходить, и мы как-нибудь проедем, – сказала я.

Заведующему не понравились мои слова, он просверлил меня своим тяжёлым взглядом.

Мы поехали. Дождь усиливался. Заведующий волновался всю дорогу:

– Нашли день приехать, с утра стояла такая погода.

– Нет, когда мы выезжали, смеялось солнце, – я улыбнулась в ответ.

Он спросил у водителя:

– Гали, как думаешь, сможем проехать?

– Попробуем… – нехотя ответил водитель.

Дождь лил как из ведра. Да и на асфальте то там, то тут появились ямы, и машина временами стала подпрыгивать. Мы все сидели без слов.

– Всё, доехали. Попробуем пойти пешком, но не похоже, что мы дойдём. – Водитель старался говорить спокойно, но его слова меня не успокоили.

Я очень хотела именно сегодня поверить в слово «оптимизация» и в то, что она приведёт только в хорошее будущее. Со всей душой пожалела деревенских ребят. Они не виноваты, что родились в малых деревнях!

Немного постояв под дождём, мы снова залезли в тёплую машину.

– Нет, не сможем дойти… Как можно сюда заехать? – сказал заведующий угрюмым голосом. Потом приказал: – Поехали обратно!

Мы все молчали. Потому что было ясно, что даже государство бывает беспомощным перед созданными своими руками проблемами…

* * *

Тихое утро. Лыжня, которая соединяет нас с образованием, то есть со школой соседней деревни, лежит вся в сверкающей белизне. Звук скользящих лыж, кажется, слышится на том конце земного шара. На пуховом платке блестит иней, он на ветру бьёт меня по лицу. Я вспоминаю учителя, который весь белый приезжал в школу. Я, наверное, сейчас сама на него похожа.

Мы после восьмого класса стали учиться в школе соседней деревни. И вот десятый класс.

Как только вошла в школу, ко мне подбежала одноклассница Раина:

– Слышала о смерти учителя?

– Когда? Что случилось?

– Никто не знает, что и как. На столе, говорят, стоял неполный стакан. И вся комната была полна запахом валерианы. Настойка ли, яд ли, что там было – никто не стал проверять…

Об этом ей сказал её отец-фронтовик. Они живут на том конце деревни, поэтому узнали первыми. А я услышала только в школе.

Отец уже был дома, когда я вернулась после уроков. Он сидел, стиснув голову обеими руками, и молчал. Да… фронтовики даже после смерти не бросают друг друга.

* * *

Эта тяжёлая весть, как звук горна, очень долго звенела в моих ушах. Вечера маленькой деревни, которые усыпляли нас своими зарницами, и звук горна… Учитель о нас помнил всегда, даже летом приезжал в деревню. Приглашал нас на сборы яблок. Во дворе школы росли яблони ранних сортов, их яблоки были самыми красивыми: розовые, крупные и такие вкусные. И вот в один прекрасный день слышим, как трубит горн.

– Учитель зовёт нас! Ур-р-ра! – мы бежим на звук горна.

Как-то я услышала, как отец матери шепнул:

– Этот звук горна напоминает мне плач его души.

– Звук униженной горем и тоской души, – добавила мать.

Я всю дорогу шла с вопросом «Что же оно такое, плач души?..»

Когда мы прибежали, то увидели, что учитель делил яблоки: он их распределял по кучам. Его тонкие пальцы двигались очень быстро. Вообще-то, красота его рук и пальцев была намного заметнее, когда он писал мелом на доске.

Учитель нас встретил с улыбкой. У него, говорят, один глаз стеклянный, поэтому и не двигается. Мы не удивляемся. Потому что знаем, что этот глаз – свидетель трагических военных лет. Знаем, что вернулся с войны победителем! В нашей деревне у многих победителей, вернувшихся с фронта, нет то ноги, то руки, то глаза.

Рядом с учителем стоит Рахиля-апа, она зимой топит школьную печь.

– Рахиля, – учитель подозвал её поближе к себе, – вот эти яблоки, пожалуйста, положи на сушку. Зимой сварим компот для детей. В прошлом году им же очень понравилось. А эти… Дети, ну как, готовы ваши кепки и подолы? Держите!

Наши подолы полны розовыми яблоками.

Высокого роста, худощавый учитель с седыми волосами провожает нас с улыбкой. А мы бежим домой. В середине лета для школьников праздники устраивать умел только он, наш учитель! Праздник, подаренный учителем!

* * *

Я мечтала о том, что напишу об оптимизации очень большую хвалебную статью. Но мечта растаяла как дым и улетела в небеса. Ведь готова была уже и сама поверить в то, о чём собиралась писать. Пусть только приведут примеры для сравнения… Тех деревенских женщин и старушек можно было бы и покритиковать, мол, всё ещё живут прошлым… Но выходит, что они правы?

Бегу на трамвайную остановку, у самой в ушах шумят их голоса: «Скажи им, дочка, пусть не закрывают нашу школу! Пусть не трогают нас!..»

Но как? Я сама не знаю, как сохранить деревни и их школы от оптимизации… Да и депутаты тоже не знают, наверное… Как же можно их оставить в покое? Моя душа разрывается на части, потому что я сама – дитё малой деревни…

Когда пришла на работу, на столе лежало нераспечатанное письмо на моё имя. Ровные буквы указывали на то, что письмо написано учителем. И от кого может быть? Снова об оптимизации, наверное. В ушах до сих пор звенят голоса из прошлых писем: «Не трогайте деревню! Не закрывайте нашу школу!.. Не говорите, что детей мало, что их всего четыре или пять. Эти дети – надежда деревни на будущее! Мы их бережём как зеницу ока!»

Конечно, душа меня не обманула: письмо написали учителя той маленькой школы, куда я ездила вместе с депутатами. «Если бы чуть-чуть помогли, мы бы рядом с портретом Ньютона повесили бы портреты Тукая и Джалиля. Но на деньги, на которые собирались покупать портреты, мы для вас организовали обед, накрыли стол…» Эх, я ведь тоже сидела за этим столом! Виновата. Нас учили, что нельзя быть выше хлеба. Потом в письме добавлено, что школьный бюджет очень мал. Похвалили своего директора школы. Написали: «Наши люди пьют только родниковую воду, поэтому и думают красиво. И хотят жить так же красиво со своей школой». Затем перечислили знаменитых людей: учёных, учителей, врачей и других выходцев из их деревни.

Мои глаза бегут по строчкам письма. Кажется, стук сердца слышится ещё громче. «А вы пишете об отсталости деревенского жителя. Мы ли виноваты в этом? Или директор школы?»

Я же написала о том, что увидела… Значит, хотя и выросла в деревне, я уже не знаю, чем живёт деревня…

Если по правде, то мечта моего учителя и отца сбылась: мы все уехали из деревни. Уехали в любви к своей деревне. Уехали со слезами на глазах. А теперь уже поздно, больше никогда не сможем туда вернуться… И не понимаем, как и чем живёт деревня. Соседка Дания-апа любит говорить: «И-и-и, моя хорошая, нас же поддерживает Всевышний сам: и министр наш до сих пор живёт в здравии»… Значит, у села есть ещё поддерживающие силы. А также есть ДЕРЕВЕНСКИЕ ЖИТЕЛИ! Они живут с желанием оживить деревню! Говорят, что свет, вода, отопление – всё имеется, не хуже чем в городе. Может быть, придёт время, построят дороги. Многие вернутся обратно, народят детей. Может быть… потому что до сих пор деревня кормит город.

Дети нашего учителя тоже живут в городе. Говорят, что они стали знаменитыми врачами. Интересно, а они радуются тому, что уехали из деревни? Может быть… Помнят ли песни, которые разучивали вместе с отцом? Я сама, когда бывает грустно или тяжело на душе, всегда вспоминаю бабушкины песни, и в душе появляется задушевная мелодия:

 
…Полна головушка печали,
На сердце – грусть-тоска,
страдаю я.
 

О чём думал наш учитель в тишине, направляясь на лыжах в деревню нашу, в школу? Может, о том, что пришлось ему жить в этом несправедливом, жестоком мире? Может быть, обращался к далёкому горизонту деревни с просьбой: «Каким образом ещё доказать вам, что я – это я?» Есть хочет каждый… Нужен хлеб! А хлеб растит деревня…

А мы уже уехали. И никак не сможем, наверное, вернуться…

Ноша

Он тащит на себе тяжёлую ношу. Всю жизнь. Вообще-то, и жизнь прожита ещё недолгая. Он не может избавиться от этой ношы, как горбатый от своего горба… с каждым днём она становится всё больше и больше, объёмистее, тяжелее… словно гора, и не только: кажется огромной, как этот вечный мир. Самое страшное в том, что её невозможно уничтожить, не переложить на телегу других. Часто задумывается: как дойти до конца жизни? Сам считает:

– Шаг… Два шага… Три шага… Один день… Два дня… Три дня…

Ему кажется, после того злосчастного дня он и сам будто идёт навстречу смерти. Нет-нет, пока он направляется только на кладбище…

Только закроет глаза, появляется чувство, что ноша прицепилась к сердцу. Во сне каждый раз бежит навстречу ему друг детства и спрашивает:

– Тяжело?

Мужчина не отвечает. Потому что он не может её сдвинуть с места. Про себя думает: «Тяжело, очень тяжело».

– Мне тоже тяжело, – говорит Рияз, его ровесник. – Да ещё с левой стороны груди постоянно сочится кровь.

Мужчина испуганно открывает глаза. Тревожно стучит сердце. Он вскакивает с места, протирая покрасневшие от высокого давления глаза, выходит во двор. Один и тот же сон каждую ночь…

– Эх, как мы вместе с тобой жили бы на этой земле, – говорит он, растирая свои большие руки. – Простил бы ты меня, Рияз. А всё тогда получилось случайно… Детьми были…

Оглядывается по сторонам. Никого нет. Снова встретился с собой. Разговаривает с тишиной… А тишина, оказывается, бывает разной: может бросить в пламень, может попасть и стрелой тебе в сердце… Он опять пришёл на кладбище, стоит около могилы Рияза. Вот он поставил новую зелёную ограду. Поменял и камень. Старый камень отнёс хозяевам кладбища. На душе всё равно было тяжело…

– Родственник? – кто-то задал вопрос.

Оказывается, у соседней могилы стоит мужчина. Салават не ответил. Направился к нему. На одном камне, что стоял на могиле, было написано: «Вот и прошла моя жизнь…»

– Это моя могила, а в этой лежит супруга, – сказал мужчина, указывая на могилу с надписью.

Ветер играл его волосами. Цветы, что росли на могиле, раскрылись и смотрели на них.

Салавату стало не по себе. Промелькнула мысль: «Почему себе при жизни нужно наметить могилу и положить камень?..» Мужчина будто прочитал его мысли:

– Раз пришли, значит, надо и уходить… Меня самого в день смерти супруги похоронили уже, – сказал он. – Сейчас по земле хожу просто так… Жду, когда отойдёт моя душа…

Салават вздрогнул. Может ли быть такое? Вдруг вырвалось:

– Её убили вы?

Лишь после ему от своего вопроса стало неловко.

– Нет, не убивал, – ответил мужчина, – Всевышний сам решил. Как я могу убить самого дорогого человека?

– Тогда почему вы так говорите о смерти?

Мужчина помолчал, потом продолжил:

– У одиночества, оказывается, нет ни будущего, ни надежды. И у могил тоже. Здесь живут одни воспоминания. И тишина… А ты меняешь камни, из мрамора, вон, принёс… – он говорил вкрадчиво, тихим голосом, стараясь задеть чувства Салавата.

– Тот не был из мрамора, поэтому поменял… Вы вон пока ещё и живы… и то сами о себе печётесь…

– А ты ошибаешься. Вообще-то, и я ошибаюсь. Мы оба ошибаемся… – потом повернулся и головой мотнул в сторону старой части кладбища. – Вон на том конце лежит мой дед. На его могиле лежит речной камень. И не стареет, и не ржавеет. Никто не зарится. Как положили, так и лежит до сих пор.

– Возможности, наверное, не было.

– Так завещал. Сказал: «После моей смерти не делитесь: кто, мол, оградит, кто положит камень. Найдите в речке самый круглый, ровный камень, вот его вымойте в серебряной воде речки и положите на моём изголовье». На кладбище всем места хватит. Он не делит людей. Богатый ли ты, нищий ли, хороший или плохой – ему всё равно…

– Умный был старик! – вторил ему Салават.

– Наши предки с рождения берегли честь родства. Камень можно и купить, а родство – вряд ли, ай-яй… У могил нет никакого будущего, ты видел когда-нибудь и где-нибудь на кладбищах жизнь? То-то и оно. Везде и всюду громкая тишина. Да и тишина здесь зловещая. Страшно, – мужчина собрался уходить.

Они пошли к выходу. Прошли мимо каких-то странных могил, на которых стояли памятники с фотографиями молодых людей.

– И камни тяжёлые поставили, как будто закрыли им выход, чтобы не возвращались оттуда в мир людей.

Салават промолчал. Мужчина снова заговорил:

– У живущих на земле всего одно утешение: о покойниках говорят, что «он лежит рядом со своими родными». Я тоже хочу лежать рядом с дорогим мне человеком…

Они ещё долго шли мимо могил с высокими памятниками. На некоторых уже и не было надписей, со временем стёрлись все бронзовые, серебряные записи.

– Даже после смерти нет покоя. Да ну его, это богатство! И на кладбище уже пришёл, окаянный… Хорошо что под землю людям не попасть. Внизу каждому выделяется два метра… Равноправие оно только внизу, там, под землёй… – мужчина остановился, потом, глядя в глаза Салавату, добавил: – Не желай своему потомству богатства. Вон мой дед лежит под речным камнем тихо и мирно… Спокойно и нам… Ему тоже… И мы ему благодарны…

* * *

«Камни тоже не вечные, а ошибки на всю жизнь», – шёл и думал Салават. За ним как хвост тащится его ошибка. Тяжёлой ношей давит на плечи, теряется весь смысл жизни. Не можешь жить даже в своей деревне, гонит она тебя из родного дома. О нём уже многие говорят, что ему приклеились кладбищенские черти. Люди сторонятся его всю жизнь, смотрят на него с опаской. Особенно односельчане…

Он не собирался уезжать из деревни. Зачем куда-то ехать? Город уже сам приблизился к деревне. Их деревня навечно связана с городом. Люди на работу ездят в город. Даже кладбище общее. Соединяют город с деревней такси, маршрутки и легковушки. Только вот бытие разное у них. Люди, приезжая в деревню, говорят, что здесь воздух свежий. А Салават и в деревне не может свободно дышать, «горб» не даёт…

Он снова с сигаретой в зубах вышел в подъезд. Каждый раз он устремляет взгляд наверх, на небо. Вот и сегодня, пока смотрел на голубое небо, кажется, успел вобрать в себя всю небесную тяжесть. А свинцовые облака плывут и плывут. Салават заметил, что они всегда плывут в сторону родной деревни.

Когда видит их движение, он опускает глаза. Даже облака ему не в утешение. Вдруг он стал всматриваться вдаль, на шоссе. Как человек, потерявший жемчужину, стал глазами искать то, сам не зная, что. Зажёг сигарету. Наружу выходил дым пламени, который сжигал его внутри. Глядя на окна высоких домов, подумал, что городской человек и днём включает свет. Интересные они, городские.

Недалеко растёт старый дуб. А дальше… Что это такое?..

Он вдруг заметил каменные плиты, которые лежали рядом с подъездом. Они были похожи на могильные плиты. Словно их вместе с кладбищем привезли и положили перед его дверью. Его сковал страх, и мужчина долго не мог подойти к ним. Он испугался, что становится похожим на умалишённого. Ведь всю свою сознательную жизнь он боялся этих плит. В воздухе что-то прогремело. И от этого звука ему стало плохо, даже голова закружилась. Сигарета упала на землю. Мужчина зашагал к плитам…

Они уже казались ему огромными и длинными. Он потрогал свои волосы, руки. «Всё-таки я сошёл с ума», – сказал он про себя. А у плит, как и у могильных, концы были округлёнными. Он уже читал надписи «Тимеров Руслан…» Не мог вспомнить такого. Перед глазами встал мужчина, с которым сегодня возвращался из кладбища. Он, кажется, сказал, что у деда на изголовье лежит круглый речной камень. Салават взглядом стал искать круглый камень. Но его не было. Подошёл к другим. «Рахимов Ри… Рияз…» Мужчина почувствовал, что язык у него заплетается, и голова сильно кружится. Вдруг весь мир стал темнеть вместе с плитами, свинцовыми облаками и поплыл перед глазами. Он успел подумать: «Свихнулся», и упал на могильные плиты.

«Скорую помощь! Скорую помощь!» Эти крики он слышал как во сне. Только хотел открыть глаза, заметил, как кто-то в белом поднялся с земли и поплыл к небесам. Салават даже услышал его крик: «Я Рияз! Я Рияз!». Через некоторое время он снова превратился в соседского мальчика и спустился к нему:

– Тяжело тебе?

– Тяжело, очень тяжело, – сказал Салават.

– Двойную ношу один тащишь, как не будет тяжело?! Вот и мне тяжело… – сказал и растаял в белом тумане, прикрывая левой рукой окровавленную грудь.

* * *

– В этом мире много сумасшедших, – сказал врач.

Салават только открыл глаза и услышал эти слова. Ему стало жутко. «Говорят обо мне… Неужели я в «жёлтом доме»? Значит, привезли меня сюда…»

– Чуть не угробили парня, – добавил врач, глядя на Салавата, и вышел из палаты.

Салават понял, что лежит в больнице. Пригляделся к окружающим. У одного к ноге гиря привязана, у другого висит загипсованная рука.

– Вы попали в травматологию, – сказал лежащий на соседней койке мужчина в возрасте, – ударились головой о камень.

Салават потрогал свою голову. Она была забинтована. И ему стало хорошо. Ничего, выздоровеет. Главное, не сошёл с ума.

Врач вернулся в палату, подошёл к нему, осмотрел его голову и повторил свои слова:

– В этом мире много сумасшедших, – он улыбался. – Неужели к вашему подъезду привезли каменные плиты? Так сказали врачи «Скорой помощи»… Кто-нибудь из знакомых работает на кладбище?

Салават силился что-нибудь вспомнить, потом сказал, что со второго этажа Тимур работает. Значит, это его рук дело. Он успокоился. Ему даже показалось, что перестала болеть голова.

– Сходите в процедурный кабинет на укол, – перед уходом из палаты сказал врач, – у вас высокая температура. И старайтесь больше лежать…

* * *

Больница дала ему возможность подумать о жизни. До этого у него, оказывается, и времени не было на размышления о смысле своей жизни.

Пустые мечты, ненужные хлопоты… Иллюзии жизни. Вот и у него жизнь так и прошла в несбывшихся мечтах. Что остаётся после его смерти? Сын. Зовут Андреем. А он вспомнит об отце? Станет ли молиться за упокой души отца? Вряд ли. Ведь он и сам не смог, как положено по обычаям, собрав всех родственников, помянуть молитвами своих родителей. Пробовал поговорить с женой. Но Марина, так звали супругу, сказала, как отрезала, что в доме должна быть только одна религия. Правда, он присматривает за их могилами. Они недалеко от Рияза лежат…

Однажды захотел в доме тёти провести чаепитие в память родителей. Та отказала ему в его просьбе, да ещё и отругала: «У тебя у самого есть дом. Вот там и проведи. Боишься, что в дом твой молитва войдёт?»

А Марина была его судьбой. Любовь к Гульнаре, подруге из родной деревни, высохла в душе, даже не успев раскрыться. Нет, она не высохла. Превратилась в кровоточащую рану. Она была сестрёнкой Рияза. Такая любовь не должна была рождаться в мир. Как можно смотреть в её глаза? И потом страдать? Так не должно было быть. Салават решил по-своему.

Ему всегда казалось, что всё ещё впереди, и он успеет пожить. Просто вечером ждал наступления рассвета, а по утрам – вечера. Но смерть всего в шаге, оказывается. Он остался вдалеке от своей любви, не нашёл счастья, и даже не успел пожить. Всё это его и мучило на больничной койке… потом пришёл к выводу: наверное, это было проклятием. И проклял его Рияз…

* * *

В детстве бывали такие дни: повсюду ярко и светло. Светится даже сама деревня, это над гороховым полем играет зарница. В поле растёт зелёный горошек. Целое поле гороха, крупного, зелёного… Время спелого гороха – для сельских ребят самая весёлая и счастливая пора. Не хуже, чем праздник Сабантуя. Стручки гороха падают тебе в рубашку, ты их собираешь, собираешь, а класть некуда, вот и опускаешь их туда. Они крупные, да ещё щекочут тело. Вот ты бежишь из поля в деревню с полной рубашкой, а живот так и дрыгает, упругие, вобравшие в себя холод земли стручки касаются живота. А ты торопишься скорее исчезнуть, чтоб не заметил смотритель полей.

Перед глазами пролетают разноцветные бабочки. Их шёлковые крылья сверкают на солнце.

– А вы знаете, что душа умершего человека превращается в бабочку и прилетает за молитвой? – спрашивает Салават ребят.

– Не говори ерунды. Как может душа умещаться в бабочке?! Она же большая, как я, – отвечает ему один из них.

– Большая, большая, – поддразнивает его Салават. – А мне бабушка так сказала, если хочешь знать.

Пока спорят, уже добегают до деревни.

Вот сейчас они на берегу речки все стручки положат в одну кучу и, лёжа, начнут угощаться молодым зелёным горохом. Сначала руками раскроют пузатый стручок, потом губами прихватив горошинки, с наслаждением скушают.

Но в тот день что-то случилось. Неожиданно раздался грохот. Потом ещё раз… даже зарница куда-то исчезла. На одно мгновение потухло солнце. Неужели кто-то выстрелил?.. Все испугались и от неожиданности стручки высыпались на землю. Ребята, онемев, побежали в сторону деревни. Только один из них – Рияз не смог встать… по его груди струилась красная лента…

– Салават, не стреляй, – крикнул ему, смеясь, когда увидел его с ружьём.

Салават тоже смеялся. Так и подошёл к ребятам. Он и сам не знал, что отцовское охотничье ружьё было заряжено. Схватил со стены и побежал похвастаться навстречу к ребятам. Но… почему-то ружьё выстрелило… в Рияза…

* * *

Вот после этого у него и вырос огромный «горб». Он незаметен, но жить не даёт. Эту ношу он носил и мальчиком, и парнем, и носит взрослым мужчиной. А она становится всё тяжелее и тяжелее. Об этом даже Марина не знает. В этом мире человек всегда одинок. Да и страдания тоже только твои. Невозможно делиться с людьми… «Гульнара, только ты меня понимаешь, дорогая, – повторяет Салават. – Но я превратился в боязливого человечка, прости ты меня. Пожалуйста! Сбежал от своей любви… Сбежал от тебя…»

Вдруг Салават вздрогнул: ведь всю свою сознательную жизнь он прячется от людей. Люди никак не могут его понять и не поймут. Только обвиняют.

Иногда представляет вместо Рияза своего сына, и чувствует, как вены начинают сжиматься, он судорожно глотает воздух. Потом перед глазами появляются родители Рияза. Представляет себя умершим… Ему становится жутко…

Вот недавно поменял камень на могиле Рияза. Да и могила чисто убрана. «Но… надо сходить, нужно протереть пыль», – он снова направляется на кладбище.

* * *

Когда он возвращался из больницы, мужики у подъезда грузили в машину могильные плиты.

– Ну давай, помогай, вовремя пришёл, – с этими словами встретил его Тимур со второго этажа. – Жалобу написали. Да вот старики. Обратно на кладбище нужно увезти, – он рассказывал второпях.

– Камень есть камень. И чего боятся, – сказал один молодой парень. – Вот и гони теперь машину.

– А зачем ты их привёз сюда? – спросил Салават Тимура.

– Не бойся. Не украл. Просто они списанные, – рассмеялся Тимур. – Ставят новые, а эти валяются на складе. Вот я и подумал, что могут пригодиться. А что? Хоть машину бы не оставлял в грязи. Можно было бы сверху даже заасфальтировать. А народ у нас боязливый. Говорят, кто-то даже потерял сознание…

– Там ещё был речной круглый камень.

– А он там остался, он же непригодный ни к чему. Вот я эти привёз. Но всё равно не угодил людям.

– Кладбище – святое место, – сказал Салават. – Ты думаешь, покойники обрадовались бы этому?

– Да ну, умер, делу конец. Не всё ли равно им? Это не ханские камни. Да и их уже нет. Разложили под церквями. Газеты так пишут. Что, не читал? Да их и в музеи не берут уже.

– Их место на кладбище.

– Я же говорю тебе, что там нет места. Пришло время их собирать. Но куда? Никому они не нужны…

– Как, не нужны никому? Можно было сказать родственникам, они бы и решили…

Тимур рассмеялся во весь голос, потом продолжил:

– Если хочешь знать, через три-четыре года и следа не останется от этого кладбища. Землю уже выкупили. Там будут строить высотные дома, нам уже принесли план-проект. А на месте кладбища построят увеселительный молодёжный комплекс. Не только эти простые камни, даже мраморные скоро выкинут в речку. Вот увидишь.

Салават представил речной круглый камень. Если бы остальные не отличались от природных, то такие неприятности и не случились. Каким умным был тот старик!

Да, могильные камни бездушные. Они никак не могут зародить в душах надежду на жизнь. Даже очень дорогие… Могилы тоже… Да и у смерти нет будущего… Люди ведь живут не в камнях, а в душах. Но каждый, кто лежит в земле, наверное, должен найти там вечный покой. Их нельзя трогать, по-своему подытожил размышления Салават и вспомнил мужчину, которого встретил на кладбище.

А Тимур всё говорил и говорил. Салават молчал. Не дослушав, зашагал к себе домой. Перед глазами проплыли разноцветные бабочки. Они, испугавшись людей, устремились высоко в небо…

Он не мог трогать камни, не позволяла совесть. Потому что там, среди них, пряталась его кровоточащая рана. Там же затаилась и ненависть к смерти. Были спрятаны его стремление жить и первая любовь. Сила этой любви поднимала его на небеса и не давала упасть, потерять себя.

Свинцовые облака всё плывут и плывут… Человека, который находился между жизнью и смертью, и у которого не оставалось ничего ценного в этой жизни, первая любовь озаряет как зарница детства… Его снова одолевают грустные мысли: «Эх, пуля, которая попала в сердце Рияза, кажется, осталась жить в моей душе, окаянная, – шепчет он. – Эх!..»