Текст книги "Цена любви"

20

Станислав Збигневич Паляницкий осторожно прикрыл за собой дверь палаты, в которой только что после тяжелой процедуры уснула его жена, и привалился спиной к стене, на мгновение прикрыв глаза. Накатившая на него усталость не давала сдвинуться с места, хотя времени у Паляницкого было в обрез. Точнее, совсем не было. Генеральный отпустил его всего на два часа, при этом недовольно поморщившись. А отсутствовал он уже больше трех.

Генерального можно было понять: за последние несколько недель ни одна из них не проходила без того, чтобы Стас хотя бы пару раз не отпрашивался в рабочее время у начальства. Он понимал: каким бы ценным сотрудником ни являлся завлаб Паляницкий в глазах начальства, терпеть его бесконечные отлучки шеф не станет. До сих пор гендиректор молчал исключительно из боязни показаться бесчеловечным: о том, как тяжело больна Лиза, знали все. И конечно, только из-за этого смотрели сквозь пальцы на его личные эксперименты за счет фирмы…

Впрочем, не только из-за этого, наверняка руководство считает, что какой-то шанс добиться результата, пусть и крохотный, у Станислава Збигневича есть.

Сам он так не считал уже довольно давно, поняв, что изначально избрал тупиковый путь. И цель давно поменялась: для того, чтобы поставить жену на ноги, нужны были деньги, очень большие деньги. И они будут у него – любой ценой. На самом деле сейчас ему не хватало до нужной суммы не так уж много, но все же не хватало. Поэтому он так переволновался, когда паникер Вадька едва не сорвал или, по крайней мере, едва не затормозил осуществление его планов.

Уже в который раз дав себе слово, что сегодняшнее переливание крови станет для Лизочки последним, Станислав наконец сделал над собой усилие и, оторвавшись от стены, медленно побрел по коридору на выход.

Возле столика дежурной медсестры стоял лечащий врач его жены – один из лучших столичных гематологов, и Стас невольно притормозил, не в силах преодолеть искушения перекинуться с доктором парой слов, хотя понимал, что ничего нового не услышит… Да и что можно услышать нового, когда речь идет об этом заболевании? О лейкозе он и сам знал все: за годы, прошедшие с того момента, как Лизе поставили диагноз, Паляницкий прочел горы медицинской литературы и знал теперь о болезни жены, пожалуй, не меньше врачей.

– Ну что, все в порядке? – Доктор широко улыбнулся, словно речь шла о пустяковой царапине, которую только что смазали йодом. И Станиславу Збигневичу захотелось придушить этого чертового оптимиста собственными руками, причем немедленно.

С трудом преодолев нахлынувшую на него ненависть, он тем не менее улыбнулся:

– Уснула…

– Очень хорошо, – кивнул тот. – Думаю, недели через полторы вы сможете забрать Елизавету Сергеевну домой. За это время проколем ей витаминный курс, дадим общеукрепляющее… Ну, вы и сами все знаете!

Действительно… Знал он все дальнейшее прекрасно: пару месяцев Лизочка будет себя чувствовать сносно, а потом – потом все начнется сначала… У нее была самая тяжелая из возможных форма лейкемии, и с каждым разом поддерживать жену становилось все труднее, а периоды реабилитации становились короче и короче.

Паляницкий устало кивнул доктору и заторопился. Сегодня вечером ему еще предстояло встретиться с Вадимом, передать тому медикамент… Он так и называл его – «медикамент», не присвоив никакого особого названия результату своих трудов, большая часть которых приходилась на бессонные ночи. И ему никогда не забыть той душевной, почти непереносимой боли, которую он испытал в финале эксперимента с Дорой…

Поначалу, когда обезьянка начала выздоравливать (он был уверен тогда, что выздоравливать!), он испытал радость, которую из суеверных соображений сдерживал невероятным усилием воли. Он почти обожал тогда Дору, почти молился на нее за то, что еще недавно погибавшая на его глазах обыкновенная мартышка теперь прыгала по своей клетке, лопала все подряд и хулиганила, словно и не болела никогда… Станислав Збигневич испытывал тогда перед ней почти языческое чувство поклонения. Целых два месяца длилась эта эйфория, он как раз собирался начать полное обследование Доры, то есть перейти к заключительному этапу испытаний, когда однажды утром, придя на работу, застал обезьянку мертвой… Несмотря на то что текущие анализы были неплохими. По крайней мере, не ухудшились…

Препарировал он ее сам, оставшись в лаборатории на ночь. Сам делал и биохимию, и все остальное, хотя суть стала ясна, едва он сделал первый надрез.

Единственная мысль, бившаяся у него не в голове даже, а, кажется, во всем измученном, потрясенном существе, была о том, как же хорошо, что Лизочке о своем поиске панацеи от рака он ничего не сказал… Она знала свой диагноз и, в отличие от него, давно успела смириться с неизбежным.

Он и о грядущей поездке в Японию тоже ничего ей не сказал. И не скажет до той поры, пока вся сумма, необходимая для поездки и лечения, не будет собрана. Не потому, что не верил в методы японцев или допускал, что в страхах Вадима есть хотя бы одно рациональное зерно. Но за три года Лизиной болезни Станислав стал суеверным, ocoбенно после гибели Доры, потому и молчал.

О тех, кто в результате их общей с Вадимом затеи погибал, он просто-напросто не думал. Идея пришла в голову Субботину, которому он после краха эксперимента не просто плакался в жилетку – рыдал. А кому ж еще, как не старому другу, и по сей день – Станислав знал это точно – обожавшему Лизу? Не меньше его страдавшему из-за невозможности помочь ей даже с помощью Хабарова? Метод профессора с ней был бесполезен, Лизочка погибла бы на столе во время первого же сеанса: у нее с детства было больное сердце…

Помнится, Вадька тогда кинул эту идею чуть ли не в качестве бреда, мол, вот способ облегчить безнадежным больным, и не только онкологическим, последние недели жизни, избавив их от мучительной смерти… Такое дорогого стоит!

Потом вдруг резко поднялся и зашагал по комнате: разговор происходил у Субботиных, куда Стас приехал, совершенно раздавленный и разбитый, наутро следующего дня, взяв очередной отгул на работе.

Вышагивал он долго, несколько минут, Паляницкий все это время молча, ссутулившись, сидел в углу, ни о чем не думая, не обращая внимания на окружающее, почти уснув от перенапряжения, и не сразу услышал слова приятеля, обращенный к нему вопрос. Тому пришлось окликать его дважды.

– Да, я буду продолжать искать дальше, – еле заметно кивнул в ответ Стас. – Только не в этом направлении… Ты не поймешь, но здесь, судя по Дориным анализам, по биопсии, в частности, тупик… Господи, сколько времени потеряно!

– Погоди, – перебил его Субботин. – Не думаю, что ты прав. Не думаю!

– Да откуда тебе знать?! – Паляницкий неожиданно взорвался. – Ты же не биохимик, обыкновенный, заурядный онколог! Наука для тебя…

– Не заводись, – остановил его тот, не обратив ни малейшего внимания на обидное слово «заурядный». – Я не о том, о чем подумал ты. В Израиле, насколько я знаю, да и в Швеции, и в Дании, с лейкемией, даже Лизиной формы, справляются, причем давно… Нужны деньги! А мы – мы, в сущности, все бедны, как церковные мыши…

Конечно, насчет «церковных мышей» он сильно преувеличил. И у самого Субботина, и у Стаса заработок был по нынешним временам завидный. Другой вопрос, что у Паляницкого почти все уходило на Лизу, а у Вадьки, как это было всегда, и особенно после того, как Лизочка из них двоих выбрала Станислава, тоже почти все улетучивалось на баб. Тем более в последние полтора года, после появления в его жизни Любани: впервые на памяти Паляницкого после школьных времен Вадька влюбился всерьез и надолго. А в итоге фактически жил на две семьи. Любаня не стеснялась раскручивать любовника на затраты в свою пользу, а жена, разумеется, требовала свое…

Но все-таки идею Субботина он понял не сразу.

– Ты хоть представляешь, сколько времени уйдет на то, чтобы лицензировать медикамент? – устало бросил он. – Если его вообще лицензируют… Вначале испытания на животных, потом клинические на добровольцах, потом…

– Ты дурак, Стас! – резко оборвал его Вадим. – Я не о лицензировании тебе говорю, а совсем о другом!

– Не понял…

– Конечно, не понял, – усмехнулся Субботин. – Ты, я вижу, не подозреваешь о том, каков контингент пациентов нашей клиники…

– Вряд ли за облегчение предсмертного состояния тебе будут платить серьезные бабки, – устало покачал головой Паляницкий. – Разве что близкие их на это клюнут… Кроме того, это, если ты не понимаешь, противозаконно.

– Противозаконно? – зло усмехнулся Субботин. – А ставить излечение людей, которым еще можно помочь, в прямую зависимость от наличия бабок, по-твоему, законно?! Кроме того, речь идет не об облегчении, а о полном излечении!

Стас непонимающе уставился на Вадима.

– Только сразу большая просьба, – произнес тот, пристально глядя на него. – Не вздумай морочить мне голову сиропом из гуманных соображений и высоконравственных принципов: не в то время живем! К тому же дело иметь будем исключительно с пациентами, обреченными и без нашего вмешательства.

– Да что ты, в конце концов, имеешь в виду?! – не выдержал Паляницкий.

И Субботин ему это пояснил.

…Константин Дмитриевич, к удивлению и радости Турецкого, позвонил ему гораздо раньше, чем тот ожидал. Буквально на третий день после разговора в кафе. Правда, радости у Александра Борисовича слегка поубавилось после того, как Меркулов немного смущенно предложил ему приехать для разговора на Большую Дмитровку, добавив, помявшись, что пропуск он уже заказал.

После отставки Турецкий ни разу не был в Генпрокуратуре, отлично зная, какую тоску породит в его душе вид привычных, родных стен, внезапно ставших чужими. Не говоря о неизбежных встречах с сослуживцами.

– Понимаешь, – виновато пробормотал Меркулов, – ну вот ни секунды лишнего времени нет, чтобы тратить его на обед… В три часа нужно ехать в Думу, до этого…

– Хватит оправдываться, – нарочито бодрым тоном перебил его Александр Борисович. – Когда это я, по-твоему, страдал избытком сентиментальности?

Костя ничего не ответил, и Турецкий положил трубку.

На его счастье, никого из бывших коллег на пути к кабинету Меркулова он не встретил, даже приемная и та пустовала, бессменная секретарша Константина Дмитриевича почему-то отсутствовала.

– Привет, Саня! – Меркулов при его появлении поспешно поднялся из-за стола.

– Да сиди ты! – замахал на него руками Турецкий. – И, если можно, давай сразу к делу: не один ты такой занятой.

– К делу так к делу, – вздохнул Константин Дмитриевич. – В общем, Саня, фирма «Дробыш и K°» существует, причем на вполне законных основаниях, а работает, как ты, вероятно, уже догадался, не только на фармацевтическую промышленность, но и на военку… Да, что касается фармакологии, исключительно все заказы идут по линии Минздрава, то бишь государственные. Так что, с одной стороны, реклама им не нужна, с другой стороны, более чем не нужна в военной части.

– Что за заказы? – поинтересовался Турецкий. – Я имею в виду фармакологию, а не военку.

– Обычные. Разработка новых и улучшение старых медикаментов от ОРЗ, простуды и быстромутирующих разновидностей вируса гриппа категории «А»… Паляницкий заведует как раз этой «вирусной» лабораторией, кажется, весьма ценный кадр…

Прежде чем задать следующий вопрос, Александр Борисович немного помолчал.

– Как тебе удалось управиться столь быстро?

– Сам же говорил о моих связях… Тебя конкретные люди интересуют?

– Ладно, хрен с ними, с конкретными… Значит, лаборатория… А за каким лядом они тогда из «ящика» стали фирмой?

– В прежнем формате работать на фармацевтов не могли, а жить на что-то и платить сотрудникам зарплату, содержать подопытных животных – как думаешь, на что-то надо? Финансирования от генералов на это не хватало, как понимаешь.

Константин Дмитриевич молча переждал, пока вновь задумавшийся Турецкий переварит собственные мысли. И как только взгляд его друга стал более осмысленным, продолжил:

– Насколько понимаю, вся моя информация работает на твою версию… А что там с моим делом?

Александр Борисович усмехнулся:

– Пытаешься действовать по принципу «баш на баш»? – Он мысленно похвалил себя за то, что всю информацию, которую удалось наскрести, сразу решил выдавать Косте небольшими порциями и о том же самом предупредил Щеткина. – Кое-что есть. За Дэном уже третий день ходит Плетнев…

– Ты говорил, что его удалось отыскать, – напомнил Меркулов.

– Да, – кивнул Турецкий. – Но я не говорил тебе, кто он и откуда, кто его родители, к примеру…

– Это что, так важно? – удивился Константин Дмитриевич.

– Сам суди, важно или нет.

И он назвал вслух фамилию режиссера. Эффект был ожидаемый.

– Вот так номер! – ахнул Меркулов. И тут же добавил: – Хотя знаешь, эти «звездные» сыночки почти повально связаны с криминалом… Я уж не говорю о наркотиках!

– Ну, пока наш подопечный ни в чем таком не замечен, – возразил Турецкий. – Из всех странностей, если верить Плетневу, любовь к ежедневным бессмысленным прогулкам… Впрочем, Антон считает, что он кого-то пытается отыскать…

– А ты что считаешь?

– Ничего! Но если бы он кого-то искал, разгуливал бы, скорее всего, по какому-нибудь одному району города. В крайнем случае, по двум соседним. А он мотается по всей Москве, причем частенько совершает свои променады по самым кошмарным окраинам, предварительно добравшись туда на общественном транспорте… В общем, Костя, наберись-ка ты терпения: рано или поздно разберемся.

– У Щеткина тоже пусто, – вздохнул Константин Дмитриевич.

– Я в курсе.

О выжившем китайце Чонгли и о том, что озаботил Щеткина его поисками, Турецкий говорить не стал. И сэру Генри наказал пока что насчет этого докладываться исключительно ему лично. Парень мог, конечно, каким-то чудом выбраться из подвала, но наверняка израненным и с ожогами. Забиться в какую-нибудь заброшенную щель и там же и помереть. Это был, с точки зрения Турецкого, весьма вероятный вариант, а если так, вряд ли его труп обнаружат скоро… Да и для следствия толку от этого ноль: из мертвых, как известно, плохие свидетели…

– Ладно, Костя, мне пора, – подвел итог Александр Борисович. – Да и тебя время наверняка поджимает… Спасибо тебе огромное за информацию, ты нам очень помог! У меня последний вопрос, можно сказать, чисто теоретический: насколько эксклюзивны их разработки по фармакологии?

– Понятия не имею… Узнать?

– Если это удобно. Видишь ли, у фирмы нет даже своего сайта в Интернете. Значит, по-прежнему соблюдают чуть ли не сверхсекретность. Я просто хотел для себя прояснить, почему: из-за военки или до такой степени боятся, что их лекарственные секреты сопрут?

– А-а-а… Теперь понял и даже могу ответить: из-за военки. Как говорится, на всякий случай! Ты же знаешь наших госмужей?

– В таком случае, удивительно, что сведения о номере прежнего «ящика» все-таки просочились.

– Ты сам говорил, что упомянуто старое учреждение исключительно в связи с местом работы вашего объекта, а это не является нарушением ни прежних, ни нынешних инструкций. Что касается фармацевтики, не думаю, что речь идет об эксклюзиве: список их заказных разработок я видел – так, ерунда… Есть, конечно, кое-что новенькое. Например, недавно, если ты не в курсе, новое лекарство от гриппа вышло в продажу… Ну, такое название на букву «а», но на вид иностранное… Точно ты слышал, его уже с месяц по телевизору рекламируют… Сейчас…

– Да черт с ним, с названием! – отмахнулся Турецкий. – Хочешь сказать, что это их разработка?

– Ну!

– Так у них что, и производственные площади есть?

– Зачем? Заключает контракты с производящими фирмами Минздрав.

– Вот теперь ясность полная и еще раз спасибо. Мне действительно пора.

Константин Дмитриевич поднялся из-за стола и, протягивая ему руку, посмотрел на друга испытующе.

– Больше ничего по этой части не хочешь мне сказать? – нерешительно поинтересовался он. – А больше пока нечего… Костя, мне кажется, все точки над «и» мы расставили в прошлый раз. Могу подтвердить: с тех пор ничего не изменилось, и, как только мы выйдем на финишную прямую, я тебе отзваниваю. Даже если это произойдет глубокой ночью…

Ирина Генриховна не звонила своей лучшей подруге уже третий день, что свидетельствовало о том, что обиделась она на нее по-настоящему. Спрашивается, за что?!

Катя сердито стянула с рук резиновые перчатки, тщательно помыла руки после, слава богу, последнего на сегодняшний день пациента и, поколебавшись, достала мобильный телефон.

Ирина отозвалась сразу, и никакой особой обиды она в голосе подруги, против своих ожиданий, не услышала. Обменявшись парой незначительных фраз, Екатерина решилась:

– Если хочешь, могу тебя сегодня вечером подменить, я уже практически свободна, осталось переодеться – и гуляй, Вася!

– Вася уже погулял, скоро покормлю ужином и в постель! – рассмеялась Ирина. Потом помолчала и неожиданно согласилась: – Знаешь, вообще-то я не против, если ты подъедешь… Мне сегодня действительно не мешает объявиться домой пораньше… Давай, жду! Да, ты голодная?

– Есть немного, – призналась внутренне возликовавшая Катя. И тут же испугалась: – Но кормить меня не надо, сама поем, если есть что.

– Вот и хорошо, но учти: Антон сегодня будет поздно, после полуночи. У него работа…

– Мне все равно, во сколько он будет, – заверила ее Катя, – у меня с собой книжка есть интересная.

Книжка ей и в самом деле пригодилась. Поскольку Плетнев-старший, с которым Екатерина твердо решила поговорить на ту же тему, которую ей так и не удалось развить с Ириной, заявился домой не после полуночи, а после часа.

– Ох, – сообщил он прямо с порога, – а я прямо испереживался весь, как тут Васька один… Ирина Генриховна меня предупредила, что уедет после одиннадцати… Хорошо, что вы смогли приехать!

– Я тоже считаю, что это хорошо, – сухо кивнула Катя. – Идите, мойте руки и за стол… Сейчас подогрею ваш ужин.

– Да я и сам могу… – пробормотал он, покосившись на нее с удивлением: до сегодняшнего дня Екатерина ни разу не предлагала ему свои хозяйственные услуги.

– Не может быть! – Она не выдержала и ядовито улыбнулась.

– Что не может быть?

– Чтобы сам мог, – растолковала она. Плетнев, мгновенно понявший намек, бросил на Катю короткий холодный взгляд и, круто развернувшись, ушел в ванную, откуда почти сразу послышался шум воды из-под крана. Но подругу Ирины Генрихов-ны смутить такой мелочью было невозможно. К тому же она столько раз мысленно прокручивала в голове все, что должна сказать Плетневу, что терпение ее давно истощилось. Настолько, что она решила поговорить с оперативником, не испрашивая разрешения у Турецкого. Быстренько накрыв стол к ужину, она дождалась появления на кухне Антона и решительно села напротив него, налив себе чашку чая.

– Устал как собака, – неловко произнес он, пододвигая к себе тарелку и при этом отлично понимая, как мало интересует женщину степень его усталости.

– Ну, не вы один, – живо отозвалась Катя, которую эта реплика для начала разговора вполне устроила. – Ира тоже устала… Я знаю ее достаточно хорошо для того, чтобы об этом судить.

Плетнев положил вилку на стол и посмотрел на нее в упор:

– Вы хотите со мной поговорить?

– Хочу! – задиристо отозвалась Екатерина.

– Ну так говорите прямо, а не обиняками, я предпочитаю…

– Вы предпочитаете обиняки там, где они вам выгодны! – перебила она его, не обратив внимания на плетневский тон – раздраженный, лишенный малейшего почтения к собеседнице.

– То есть?!

– Например, предпочитаете делать вид, будто не замечаете, что фактически разбиваете семью Турецких… Я, знаете ли, тоже человек прямой и обиняки не слишком уважаю!

– Я разбиваю?!

Антон побледнел, и Катя с некоторым удовольствием отметила заходившие на его скулах желваки.

– Вы-вы… И не надо делать вид, что не понимаете, о чем речь. А может, и правда не понимаете? Например, того, что Ирина Генриховна, после того что они с Сашей пережили, не вполне… адекватна?

– В-вы… о чем?!

– О том, – отрезала Катя, – что Ирина вам не нянька и не домработница! О том, что у нее есть своя семья – не только муж, но и дочь. И пусть Нинка сейчас в Англии учится, только если ее родители из-за ваших с Василием семейных проблем расстанутся, для нее это будет удар. Непоправимая травма на всю жизнь… Молчите, Плетнев! Вы же не идиот, чтоб не понимать, нормально это или ненормально, когда в вашем доме часами крутится и возится с вашим сыном чужая жена?

Антон резко отодвинул стул и, выскочив из-за стола, замер у плиты, со злостью уставившись на Екатерину:

– Я что же, по-вашему, вынуждаю Ирину Генриховну заниматься с Васькой?

– А то нет! – Катя тоже вскочила на ноги, расплескав свой нетронутый чай. – Конечно, вынуждаете – хотя бы тем, что любой другой на вашем месте давным-давно бы сообразил, вместо того чтобы эксплуатировать чужую жену, нанять сто репетиторов и домработницу, сейчас это не проблема!

– Да вам-то какое дело? – прошипел Плетнев. – Я ведь вас сюда, кажется, тоже не звал!

– Зачем я вам нужна? Вам Ирка нужна! Не я… Плетнев, учтите, если вы разобьете эту пару, я вас сама закажу… И закройте рот, всем окружающим достаточно увидеть, какими глазами вы на нее смотрите, чтобы понять ваши гнусные цели!

Екатерину несло, и она сама это отлично понимала, но остановиться уже не могла. А потому сделала единственное, что eщe оставалось, – выскочила в прихожую, схватила свою сумочку и, на ходу натягивая пальто, пулей вылетела из плетневской обители. «Я все испортила… Все! – с отчаянием думала Катя, сбегая по лестнице. – Зря Саша ко мне обратился… Бедный Турецкий!»