Текст книги "Олигофрен"

Миша

На работе я никому не стал говорить, что женился. Как обычно утром приходил на работу, до обеда мы с Михалычем работали. В обед я ходил за водкой, и мы с Михалычем в обед ее выпивали. Иногда одной бутылки нам было мало, и мне приходилось еще раз сбегать за водкой.

А после работы Михалыч опять посылал меня за водкой, но я не хотел с ним пить, потому что всегда очень спешил. Мне хотелось побыстрее попасть домой, к своей девочке.

Я по дороге домой покупал продукты. И когда я приходил, если она еще спала, то я первым делом развязывал ей руки, раздевал ее и занимался этим. А потом я ее тащил в ванную, купал ее, мыл ей волосы, расчесывал, а потом укладывал ее в постель и шел на кухню готовить.

Но однажды она не спала. Я думал, она спит, развязал ей руки, раздел и только хотел это, а она как начала толкаться, кусаться. А кричать она не может, дерется молча. Я тогда понял, что, если она не спит, то нельзя с ней это.

Теперь, приходя домой, я знал, что она уже не спит и ждет меня. Она стала такой тихой, послушной. Но, когда она не спит, я не могу с ней заниматься этим. Иногда так сильно хочется этого, но она не дается. И мне приходится терпеть, пока я ее не искупаю и не покормлю. Таблетки я смешиваю с едой, чтобы она не могла отказаться. Она перестала просить пить, и я понял, что она теперь знает, что я туда подмешивал сонные таблетки. И я поступаю по уму, я теперь таблетки добавляю в еду. Есть она пока не отказывается.

Мне постоянно хочется этого, но с ней это сложно. Она меня не хочет. Даже таблетки любви не помогают. Пока она не заснет, она мне не дается. А когда засыпает, сама тянется ко мне, хочет.

Однажды мы с Михалычем сели обедать. Как всегда, я сбегал за бутылкой. Но нам этого было мало. Я опять сбегал. И эту мы выпили, почему-то так быстро, будто и не пили. Потом я сам решил сбегать еще раз. На этот раз я купил сразу три бутылки водки, думаю, на завтра, если что. Но, мы выпили все. В тот день мы после обеда не работали. Поздно вечером я еще хотел пить, но Михалыч уже спал, сидя на стуле. Мне пришлось его отвезти домой, потом поехал домой.

В тот день по дороге домой я, как обычно, зашел в магазин за продуктами. И вместе с продуктами купил и бутылку водки, и несколько бутылок пива. Я тогда думал, что выпью вместе с моей девочкой. Но, когда я зашел в квартиру, я сразу понял, что моя маленькая уже давно не спит. Она даже сидела. И была очень злая на меня. Она всегда так. Если она просыпается до моего прихода, то начинает злиться, что она связанная, и что рот у нее заклеен, и что она описанная, а иногда даже по большому она во сне может сходить под себя. И она от этого сильно на меня злится. Может, стесняется. Я ей говорил, что от сонных таблеток такое бывает, а она еще больше на меня разозлилась. Говорит, что я издеваюсь над ней, а еще много чего говорила, только я не понимаю ее, понятно только, что она недовольна. А она порой готова разорвать меня на части, вот как она на меня смотрит иногда. Я боюсь, когда она долго не спит.

Но сегодня у меня настроение было веселое после много выпитой водки, и я почему-то не боялся ее. Не успел я ей расклеить рот, она начала так строго спрашивать меня, сколько может такое продолжаться. А еще она брыкалась, не хотела, чтобы я ее, как обычно понес в ванную, типа, сама пойдет. Но пойти сама она не смогла. Она поднялась на ноги, но все тело ее так дрожало, что она чуть не упала, едва успела, присела на край дивана. А потом она не стала отказываться от моей помощи. Ну, конечно же, неприятно же сидеть в моче. Но, все равно все возбухала, все говорила и говорила. Я молча помыл ее, помыл ей волосы, которые особенно любил мыть и причесывать. А потом положил ее на постель, завернув в большое махровое полотенце, которое я специально покупал для нее. А сам пошел на кухню готовить. На кухне я открыл себе бутылку холодного пива и не спеша, попивая пиво, начал готовить. А сам, время от времени, как обычно ходил в комнату проверить, как она там. На этот раз она не лежала молча, как это с ней бывало. Первый раз, когда я зашел к ней, она попросила подать ей одежду. Я положил с ней рядом два халата, один длинный, один короткий. А потом, через какое-то время, я еще хотел было пойти посмотреть, как она там, она мне встретилась по дороге. Она медленно, держась за стенку, шла по коридору ко мне. Я ей помог добраться до кухни, там я ее посадил в кресло. Она была довольна, что она ходит и что она сидит на кухне. Она была спокойна, не ругалась и все расспрашивала, есть ли у меня родители, братья, сестры. И спрашивала, откуда я ее знаю. И когда я рассказал, сначала про детский интернат, а потом про взрослый, и как я ее там впервые увидел, а потом следил за Соней, она стала плакать. Но плакала она недолго, немного, а потом сразу же успокоилась и опять стала спрашивать про мое детство и многое такое.

Я предложил ей выпить вместе со мной, но она наотрез отказалась. В тот день мы ужинали на кухне. Она пыталась кушать сама. У нее руки дрожали, но она все равно отказалась, чтобы я ей помог, ела сама. Она была очень спокойна, даже улыбалась и просила меня, чтобы я ей больше не подсыпал сонных таблеток. Сказала, что будет хорошо себя вести, что не будет кричать и пытаться уйти. Я ей пообещал, а сам прикидывал по уму, как же все-таки подать ей таблетку, чтобы она не заметила. Потому что я знал, что она пока не спит, ни за что не будет со мной заниматься этим.

В ту ночь мы долго сидели на кухне. Пиво я все выпил и достал водку. Водку она тоже отказалась выпить со мной. Я пил один. Я пил и рассказывал ей про Михалыча, про дядю Пашу, и о том, как много у меня денег, и как я их заработал. Я сидел все это рассказывал, а она молча слушала меня, и я ее совсем даже не боялся. Я ей рассказал, как я все делал по уму, не попадаясь. Я рассказал ей и про Рому Карасева, и как он попался, и как его посадили. И про директорскую жену тоже рассказал, как она помогла мне получить квартиру, и как помогла мне ее обставить.

А потом я рассказывал про Машу, и про ее волосы. И что хотел на ней женится, и тогда я был маленький. И что потом захотел жениться на ней.

А потом мы пошли спать. Она просила не привязывать ее. Я согласился. Мы легли рядом. Я, конечно же, ужасно хотел этого и почему-то был уверен, что она не будет против. Но, когда я полез к ней, она сначала стала сопротивляться, а потом начала даже драться. Мне пришлось силой скрутить ей руки, связать ее и насильно влить ей в рот разведенные таблетки. И сонные, и таблетки для любви. Но, засыпала она на этот раз очень долго. Я ждал, пока она заснет, а потом развязал ее и сделал с ней это. И она опять сама хотела, хотя не совсем спала. Она была полусонная, тянулась ко мне и сама же почему-то плакала. Наконец-то она совсем заснула, что лежала как неживая. Я сам занимался этим сколько раз хотел. А хотел я много раз, может, потому что был пьян и очень доволен, что все-таки мне удалось дать ей таблетки. А то как же я на работу назавтра пошел бы.

А потом я обнаружил, что у меня таблеток осталось немного. Той медсестры, которая мне раньше давала эти таблетки, уже не было, она не работала. Ромы Карасева тоже нет. Что же делать? А без сонных таблеток ее невозможно будет удержать. Она становится совсем другой, и я ее такой боюсь.

На работе мы с Михалычем стали пить каждый день, и не только в обед, но и вечером, после работы. Михалыч всегда хотел выпить, а я его с удовольствием поддерживал. И стал домой приезжать поздно. И всегда заставал мою девочку неспящую и очень злую. Она стала теперь постоянно возмущаться, ругаться, требовать, чтобы я ее отпустил. Уговаривала и говорила, что она об этом никому не скажет, что меня никто за это не накажет, если я ее отпущу на свободу.

Иногда я ей верил, и мне казалось, что я ее отпущу. Вот закончатся таблетки, и если я их больше не достану, то придется мне ее отпускать. Потому что с ней очень тяжело, когда она не спит. Я боялся ее и уставал с ней бороться.

А иногда я себе говорил, что надо поступать по уму и что ее ни за что нельзя никуда отпускать, потому что она меня обязательно заложит, и за нее меня тоже отправят в «Белые столбы», как Рому Карасева. А я не хотел, как Рома Карасев.

А потом таблетки все-таки закончились. Я теперь не знал, что с ней делать. Первое время я ее насильно связывал утром, уходя на работу, но потом вечером боялся возвращаться с работы домой. И поэтому я старался напиваться и приходить поздно домой. А пьяный я ее совсем не слушал. Но все равно, даже пьяный я ее боялся все больше и больше. Этим я больше с ней не занимался. Я не знал, что мне теперь с ней делать.

Однажды мне позвонил дядя Паша. Мы с ним давно уже не общались. И он пригласил меня к себе домой. И я рад был поехать к нему после работы. В тот день мы с дядей Пашей пили водку всю ночь, а на другой день, весь день мы проспали, а вечером поехали к нему на дачу, на выходные. Дядя Паша с женой, и я. На даче у него было очень хорошо. Мы прямо на участке, на улице, устроили мангал, и готовили шашлык, и пили водку. Я все хотел рассказать дяде Паше о том, что я ее украл, и что теперь у меня закончились таблетки, и не знаю, что теперь мне делать. Но так и не рассказал, испугался, что дядя Паша тоже может меня заложить, и тогда все, «Белые столбы», как Рома Карасев. А я не хотел, как Рома Карасев.

А потом я случайно увидел, как жена дяди Паши пила какие-то таблетки.

– Вы что, заболели, что ли? – спрашиваю.

– Нет, – говорит, – это от нервов.

– А это как? – спрашиваю.

– Сплю плохо, нервничаю. Всю ночь могу промучиться и не заснуть, если не эти таблетки, – говорит.

Я понял, это то, что мне надо. Сонные таблетки. Оставалось только стащить их. Я это сделал легко. Красть я умел.

После дачи я поехал на работу, на работе мы с Михалычем опять весь день пили. А вечером я поехал домой. По дороге домой я зашел в магазин, купил продуктов, и водку, и несколько бутылок пива.

Когда я расклеил ей рот и развязал ее полностью, моя девочка сильно злилась. Она плакала, орала, лезла даже драться. Потом она побежала в туалет. Ходила она, как маленькая, будто не умеет ходить. В коридоре она упала и дальше поползла, так торопилась в туалет. В туалете она закрылась и долго там сидела. А потом попросила у меня халат, тапочки и полотенце и мыться она пошла сама, не пуская меня в ванную. А пока она купалась в ванной, я развел одну таблетку в ложке воды и ждал, когда она выйдет из ванной. Я не знал, куда можно будет добавить разведенную таблетку. Будет она кушать или нет. А может, она захочет пить. В общем, я голову ломал, как бы всучить ей эту таблетку. Ладно, думал я, если надо будет, то придется ее связать и влить ей в рот. Надо, чтобы она спала, так спокойнее. И я готовился и для смелости пил водку.

Я сидел пил сначала пиво. Все пиво выпил. Я теперь стал, как дядя Паша, много умел пить. И почти не пьянел. Все помнил, почти все. Я допил все пиво, а моя девочка долго не выходила из ванной. Любит помыться. Наверное, такая же чистоплотная, как я. Я тоже очень люблю мыться и чистоту люблю очень. Люблю, чтобы везде был порядок. Не дождавшись, пока она помоется, я начал пить водку. А потом я подумал, что одной сонной таблетки, наверное, будет мало. Боялся, что она от одной может не заснуть. Последнее время она стала тяжело засыпать. Подумал немного и решил развести еще несколько таблеток. Я достал стакан, налил туда минеральной воды с газом, вылил туда из ложки с разведенной таблеткой и еще добавил туда несколько сонных таблеток, чтобы уж наверняка. Мне очень хотелось, чтобы она спала, как раньше. И мне очень хотелось этого. Давно я с ней не занимался этим. А потом я почувствовал, что уже пьяный, мне захотелось спать. И я еще подумал, как бы ее напоить из этого стакана. И как бы не перепутать, потому что я себе тоже наливал минеральной воды в такой же стакан и запивал водку. Я люблю запивать водку минеральной водой. Я долго сидел, ждал ее, пока она выйдет из ванной. Боялся даже, что засну.

Из ванной она вышла спокойная. Я ей предложил покушать. Она отказалась, сказала, что ни пить, ни есть она не станет. А сама как-то странно смотрит на меня, и такая сама строгая, как воспитательница из детского интерната.

Тогда я ее почти силком потащил в комнату, у меня глаза уже слипались. Мне казалось, что вот-вот, и я засну прямо сейчас. Я успел надеть наручники ей на запястье, и один конец себе на запястье, ну, чтобы она не смогла убежать, пока я буду спать. И наконец-то, завалился спать.

Она что-то говорила, но я подумал, что потом, все потом. Вот только высплюсь, а потом разберусь во всем…

Айгуль

Широкая казахстанская степь. Раздолье. Особенное чувство свободы, где дышится легко и просто. На душе полнейший психологический комфорт, полная идиллия с самой собой. Где-то далеко отдаленно слышится душераздирающая мелодия одинокой домбры. Постепенно музыка слышна все четче, подчеркивая неземную красоту степи, ковром устланной алыми маками. Весна. Будоражащие запахи весны: чистого поля, свежей зелени и дурманящий аромат мака.

Вдруг вдалеке слышен конский топот. Всматриваюсь вокруг, обнаруживаю далекого, но стремительно приближающегося всадника. Вблизи всадник оказался всадницей; молоденькая казашка, с ярко выраженными национальными чертами лица: округленный овал, раскосые, но очень выразительные глаза, выступающие, но не портящие красоту скулы. Одета всадница в национальную одежду, как в народном историческом спектакле; на голове у всадницы трапециеобразная шапка, вся расшитая дорогими монетами, на верхушке шапку завершают белые пушистые перья. Платье из белого шелка, с пушистыми воланами на подоле, на ногах высокие кожаные сапоги, типа современных модных ботфортов, которых обычно носят модели на подиуме. На платье надета безрукавка ярко синего цвета, блестящая, на манер восточного направления высокого искусства – «смотри на меня», вся расшитая золотыми нитками в стиле национального орнамента. В следующую секунду обнаруживаю, что всадница – это, оказывается, я сама. Странно, думаю, почему это я так облачилась. И что это я делаю здесь, в степи, одна.

Вдруг вдалеке опять слышу конский топот, но на этот раз топот не одного коня, а целого табуна. Вдруг почему-то ощущаю себя старой казашкой-бабкой, вся сморщенная, согнутая, плохо слышащая и плохо видящая. Всматриваюсь, козырьком приложив ладонь ко лбу. Всадники стремительно приближаются. Их несколько. Вблизи начинаю различать черты лиц; первым всадником оказался мой отец, вторым – мой брат Кайрат, третьим – Аскар, а четвертым, как ни странно, оказался Максим. И все в национальных костюмах, как на национальном балу. С приближением всадников я начинаю выпрямляться, и происходит чудо, как в сказке, я опять превращаюсь в молодую себя. И будто все это происходит потому, что увидела Максима. Что же это происходит, успеваю подумать, почему Максим-то в нашем национальном костюме? В этот самый момент всадник Максим вплотную приближается ко мне, наклоняется, сидя на коне и, улыбаясь, шепчет мне:

– Дорогая, я за тобой…

От одного только вида Максима, от его улыбки мне становится тепло на душе, но в то же время меня начинает трясти от волнения и радости. И что-то начинает меня сильно тревожить. Что же это… Страх… Чего же я боюсь… Вдруг отчетливо вспоминаю, что я заложница олигофрена. Надо спасаться.

Уходи, хочу я закричать, но голоса нет. Язык прилип к небу.

…В следующую секунду я оказываюсь в длинном коридоре университета. Теперь я одета, как обычно, в джинсах и свитере. Коридор пуст, и в том конце коридора вновь показывается Максим, на нем деловой костюм с безупречной белой рубашкой и с галстуком, как тогда в кафе. С молниеносной скоростью Максим оказывается опять рядом со мной и опять, улыбаясь, говорит:

– Я за тобой, дорогая…

Меня опять охватывает ужас. Миша… Сейчас появится Миша. Надо успеть предупредить Максима. Я пытаюсь крикнуть что-то, но голоса нет… Я мучаюсь…

В этот момент я просыпаюсь в холодном поту. Я вся мокрая, замерзла.

Открываю глаза, обнаруживаю, что я лежу, как обычно на полу, привязанная и прикованная одной рукой наручниками к шесту. Медленно начинаю просыпаться. Сначала меня мучает физическая боль; руки отекли, ног не чувствую, равно как и все тело. Я начинаю медленно пытаться шевелить сначала пальцами рук; чувствую правую руку, привязанную вдоль тела. Боль проникает в мозг. Радуюсь, значит, она, рука, еще жива. Теперь начинаю шевелить пальцами левой руки; почувствовала пронизывающую боль, значит, и она, левая, жива. Теперь ноги. Их будто у меня нет. Пытаюсь пошевелить пальцами ног, одновременно обоих. Теперь боль прошла по всему телу, это значит, чувствую и ноги. Больно, но радостно от того, что они живы. Болят, значит, функционируют. Теперь тело. Я медленно, лежа, начинаю раскачиваться всем телом. Боль по всему телу становится невыносимой. Пытаюсь закричать, но язык не слушается. Во рту сухо, и язык прилип к небу. С неимоверными усилиями мне удается оторвать язык от неба. Теперь пытаюсь что-нибудь сказать. Собственный голос пугает меня. Но я рада. Я еще и еще раз проговариваю отдельные слова. Слова невнятные, голос, будто чужой, со стороны. Силы иссякли. Физическая боль непреодолима, но это неважно. Теперь мысли. Поначалу они хаотичны, сбивчивы. Пытаюсь собрать мысли и вспомнить обо всем, что происходит в последнее время в моей жизни.

Если раньше бывало, в полудремном состоянии обнаруживала своего мучителя, насилующего меня, и окончательно просыпалась лишь в ванной, с прикосновением воды, то теперь, в последнее время, я стала просыпаться гораздо раньше его прихода. Не знаю, чем это объяснить; то ли мой организм адаптировался уже к снотворному, то ли мой мучитель стал возвращаться позднее обычного. Помню первый раз, когда я проснулась до его прихода. Не успела я услышать лязг дверного замка, как в комнате появился мой мучитель и, сходу расстегнув ширинку штанов, тут же полез ко мне. Видимо, у него было принято свой приход отметить очередным насилием моего спящего тела. Но тут я стала сопротивляться. Получив отпор, он удивленно отпрянул от меня и тут же, как ошпаренный, выбежал из комнаты. Спустя некоторое время, он опять подошел ко мне, и, стараясь не смотреть мне в глаза, развязал, поднял меня, и потащил в ванную, и посадил мое полусонное тело в уже наполненную теплой и ароматной водичкой ванну. От соприкосновения с водой я проснулась окончательно и далее все запомнила четко. Он долго и с особой заботой мыл меня; сначала шампунем намылил мне волосы. Затем начал намыливать мочалкой мне тело. Затем все тщательно смыл под душем. Чистые волосы он особенно тщательно расчесывал. Затем, приподняв меня, обмотал сначала голову полотенцем, а затем и тело. И на руках понес меня в комнату, уложил на диван. У него было принято также на ночь меня укладывать с собой на диване, но просыпалась я всегда на полу, прикованная, привязанная.

Затем молча стал собирать постель на полу; снял простынь и пододеяльник и понес, как я поняла в стирку. Затем я услышала шум стиральной машины, «стирает» подумала я. Несмотря на свою умственную отсталость, он был очень аккуратен и чистоплотен. И, как ни странно, отличался хорошим вкусом.

А еще он был не злой и очень заботлив. Конечно, заботу о человеке, в частности, обо мне, он понимал по-своему. Помню, поначалу он руку мою привязывал грубым брезентовым поводком для собак. Поводок так сильно натирал мне руку, что к вечеру кисть кровоточила и сильно болела. Развязывая мне руку, он искренне жалел меня, и, приговаривая ласковые слова, он обрабатывал мне руку зеленкой, иногда делал перевязки с какой-то мазью. Однажды он вернулся довольный, весь сиял от счастья.

– Смотри, моя маленькая, что я тебе купил, – сказал он и показал свою покупку. Это был поводок из мягкой кожи. И он искренне считал, что позаботился обо мне.

А кисть той руки, которую он приковывал наручниками к шесту, он заботливо сначала заворачивал фланелевой тряпочкой, чтобы не так больно натирало.

В тот день что-то долго не было моего мучителя.

Проснулась я засветло, теперь начинает темнеть, но его все нет и нет. Сколько же интересно сейчас времени… Какое число? Какой год? Но, год, наверное еще тот, 1994-ый. Напрячь память и вспомнить, какое было число, когда мы с Максом ходили в кафе. Так, это было 26 февраля. Да, точно. Мы с Сауле приехали из дома 24 февраля, кажется. А мое похищение случилось буквально на второй или третий день, после нашего с ней приезда из дома. Господи, как же тяжело быть потерянной во времени!

Вспомнив дом, я вспомнила маму. Как же там моя мама?! Меня охватила жалость к себе, к маме. Я от безысходности начала плакать. Плакала я тихо, словно боясь спугнуть свои воспоминания и способности мыслить, которых я была лишена в последнее время. Слезы текли по щекам, обжигая кожу, пораженную от частого заклеивания рта скотчем, и заливали мне ухо. Меня душила боль.

…Тем временем время неумолимо утекало. С прояснением памяти и возвращением способности мыслить, я ясно представила весь ужас своего положения. Вот лежу, вся мокрая, в собственной моче, (во сне я непроизвольно, видимо, мочилась), брезгуя самой собой, и никому не нужная, всеми забытая, брошенная. Что же будет со мной, если мой мучитель не вернется. Вдруг что с ним случится. И никто меня никогда не найдет. И умру я в этой грязной постели, привязанная, беспомощная.

Под бременем тяжелых мыслей, я, усталая, иссякшая физически и морально, заснула. Это, пожалуй, был первый случай за последнее время, когда я заснула сама, по собственной воле, не насильственно и без снотворного.

…Опять этот темный зловещий коридор. Это я опять пришла к Сауле на работу. Нет, теперь, похоже, я не к Сауле пришла на работу, а сама пришла сюда работать. Почему-то я, казалось, вынуждена была работать. Мне страшно. Я боюсь этих психически больных людей, но я должна, обязана здесь работать.

Вижу, в коридоре на полу лежат больные. Вид у них безобразный; лица страшные, одутловатые, как у монстров из фильма «Вий». Ноги огромные, отекшие, и ходить они не могут, ползают по полу. Лежат и маленькие монстрики, тоже очень страшненькие, голодные, и, что поразило мое воображение, это их глаза; они, глаза, умоляют меня дать им чего-нибудь поесть. И у них, у этих монстров, закон джунглей, побеждает тот, кто посильней. К маленьким монстрам подползает большой, у тех появляется ужас в глазах, а большой отрывает руку одному из маленьких монстриков и начинает жадно чавкать эту отломленную руку. А от отломленной руки на пол растекается кровь с гноем… Омерзительная сцена…

…Просыпаюсь в холодном поту… Меня всю трясет, мне холодно. Долго не могу прийти в себя, не понимая, где сон, где явь. И что-то мне надо вспомнить. Что же это? Ах, да, ко мне вернулось чувство свободы. Может, это смешно, быть невольной, привязанной, прикованной, и в то же время чувствовать себя свободной. Это все оттого, что мне удалось заснуть самой, без снотворного. Самой заснуть и самой же проснуться. Как все в этом мире относительно!

Я радуюсь, что способность мыслить ко мне вернулось, но вместе с тем ко мне вернулись и эмоции. Продолжая беспомощно лежать и брезговать собой, я стала рассуждать по поводу того, как же так случилось, что я, как последнее неразумное существо, могла допустить такую ситуацию в своей жизни, в какой я лежу сейчас. Как же я дала себя обмануть? Так глупо и бессмысленно. Да еще кому?! Умственно отсталому мальчику. Пусть он даже старше меня порядка 10 лет, но по развитию он напоминал мне 5-летнего ребенка.

Меня начали мучить угрызения совести, и от этого я злилась на себя до слез. Затем угрызения совести и злость на себя сменялись жалостью к себе. Господи! За что мне такое унижение?! И почему это произошло именно со мной? Униженная и оскорбленная. Как там у моего любимого Федора Михайловича было?

«Да, Федор Михайлович, Вы описали в своих «Униженных и оскорбленных» другую ситуацию, совсем не похожую на мою. Разве это было унижение? Это было непонимание отцом ситуации дочери. Что касается моего положения, то мне кажется Ваши описания униженного состояния с моим нынешним положением униженной до самого сокровенного в человеческом, не выдерживает никакой критики».

Цепь моих рассуждений привела меня к мысли, что мне сейчас гораздо тяжелее, нежели, когда я была в полудремном состоянии. И что разумному, умеющему полноценно мыслить человеку гораздо труднее на этой бренной земле. Зачем же я проснулась? Чтобы осознать в полной мере свое положение и мучиться от этого? Лучше б я не просыпалась вовсе!

Мысль о кончине жизни мне показалась отвратительной. Жизнь, она хоть и преподносит такие курьезы, казалась прекрасной. Да, жизнь, она прекрасна! Я вспомнила свой сон, где ко мне явился Максим в нелепом национальном костюме, и как мне на душе стало светло и уютно от одного лишь осознания, что это он, от одного его вида, не говоря уж о его сияющей улыбке. Эта улыбка во сне вселяла надежду в мою душу. Надежду и веру в то хорошее, что может ожидать меня в будущем. А может, это сон в руку? Может, появится мой принц на белом коне и спасет меня. От этих мыслей мне стало немного теплее и радужнее на душе, и я слегка успокоилась.

Но время шло неумолимо. Солнце, сверкавшее и ослеплявшее меня в первые минуты моего пробуждения, клонилось к западу. За окном смеркалось. Шум громких голосов, как это обычно бывает по весне, утихал. Шум проезжавших машин стал реже. Это значило, что день закончился, начинается ночь. А моего мучителя все не было. Интересно, сколько времени его нет? Может, день, может, два, а, может, неделя? А если он не вернется никогда? Что же будет со мной тогда? Надо что-то делать. Надо принять меры. Может, и хорошо, что его нет. Может, я придумаю, как мне спастись?!

Кричать о помощи? Но, как? С заклеенным ртом вряд ли я добьюсь успеха, никто не услышит моего мычания. А, может, мне попробовать присесть, а затем попробовать скатиться на голый пол и стучать, что есть силы, ногами по полу? Может, мне это и поможет. Может, это мой шанс.

Следуя своим мыслям, лежа, я стала раскачиваться всем телом. Боль сначала пронзила кисть, прикованную к шесту, а затем она распространилась к другой руке, затем постепенно я почувствовала боль в ногах, а далее во всем теле. Но, одержимая своей целью, я не думала даже останавливаться. Плача, порой навзрыд рыдая от боли и от невыносимого морального своего состояния, я раскачалась до такой степени, что мне удалось наконец-то приподняться и присесть. От вертикального положения голова закружилась, внутри все задрожало мелкой дрожью, и затошнило одновременно. Мне казалось, я вот-вот опять упаду навзничь. Но, желание хоть что-то предпринять ради своего спасения было настолько велико, что я с неимоверными усилиями удержалась в положении сидя. Немного отдышавшись, я стала дальше раскачиваться. Теперь моей целью было – развернуться немного и опереться спиной о шест. Не знаю за сколько времени и с какими усилиями, но мне это тоже удалось. Теперь я сидела более устойчиво. Отдышавшись и немного передохнув, я решила рискнуть дальше пойти по намеченному курсу – это скатиться на пол ногами, а потом, немного отдохнув, набрав силы, начала бы стучать по голому полу. Но в это время я услышала лязг дверного замка. Это вернулся мой мучитель. Я была в отчаянии.

Мучитель загремел бутылками в коридоре, а затем шумно, что-то приговаривая, показался в комнате. Мое сидячее положение его, казалось, не удивило, как я ожидала. В следующую минуту я поняла, что он пьян до беспамятства. Он смотрел на меня невидящими глазами, что-то ласково приговаривал заплетающимся языком, а потом, не раздеваясь, в чем был, в куртке и в шапке, грохнулся рядом со мной прямо на пол и моментально захрапел. От него несло зловонием; это был смешанный запах алкоголя, чеснока, застоявшейся мочи, видимо – он не раз подмачивал себе штаны – и чем-то еще неописуемо отвратительным.

Я была в растерянности. Продолжать пробовать осуществлять свой замысел не было смысла, потому что мучитель мой упал, как раз на то место, куда я собиралась передвинуться и стучать, почти мне под ноги. Это надо было подвинуться настолько, чтобы ноги мои свешивались через его тело, но это практически было невозможно. У меня не было сил настолько передвинуться, не говоря уж о том, что мне было страшно его разбудить.

Не знаю, сколько времени он проспал. Прошло много времени. Проснулся он почти трезвым. Похоже, ему было так неудобно передо мной, насколько это вообще возможно с ним, что он, пряча глаза, стараясь не смотреть в мою сторону, быстренько привстал, приподнялся и тут же пулей выбежал из комнаты. Спустя немало времени он вернулся уже помытым, свежим. Видимо, он все это время провел в ванной, успел помыться и постирать всю свою одежду. Несмотря ни на что, он был очень чистоплотным.

За то время, пока он спал, а затем еще какое-то время отсутствовал, я привыкла к положению сидя, и мне казалось, развяжи меня сейчас, я встану на ноги и пойду сама своими ногами. И когда он, опять-таки пряча глаза, развязал меня, я сказала, что сама пойду в ванную, и попыталась встать на ноги. Встав на ноги, я несколько шагов сделала чисто машинально, но на полпути, скошенная слабостью во всем организме, я упала на пол. Но, уже одержимая той целью, что я сама могу себе помочь, отказалась от его помощи поднять меня и отнести, как обычно, в ванную и поползла дальше сама. На что он расхохотался грубо и неприкрыто. Его смех меня так подстегнул, что я на самом деле доползла до ванной, заползла внутрь, и, держась за что только было возможно удержаться, приподнялась на коленках, и закрыла ванную на щеколду. Затем я сначала долго просидела на холодном кафельном полу в ванной. Немного отдышавшись и набрав силы, я с неимоверными усилиями сняла с себя всю одежду, перевалилась в ванну и включила теплую воду. В ванне, окутанная теплой водой, я просидела очень долго. Чувствовала я себя отвратительно; у меня дрожали все конечности, не говоря уж о мелкой дрожи внутри. У меня кружилась голова, меня тошнило, и казалось, что вот-вот меня вырвет и мой желудок вывернется наизнанку. Но, посидев еще немного в теплой воде, я понемногу стала расслабляться, ко мне вернулись силы, и я, как могла, помылась сама, делая передышки.

Когда я наконец-то вылезла из ванной, мне удалось удержаться на ногах, я даже пробовала передвигаться по стенке, мой мучитель сидел за столом на кухне и был опять пьян. За время моего отсутствия он успел еще напиться. На столе стояли пустые бутылки из-под пива и начатая бутылка водки. Увидев меня, он заплетающимся языком начал мне предлагать то поесть, то выпить с ним, то попить минеральной водички. Но я боялась к чему-либо прикоснуться вообще. Мне казалось, что все съедобное и то, что можно попить, «заправлены» тем ненавистным снотворным. Я лишь присела на стул, радуясь возможности просто посидеть. А он тем временем подливал себе водки, закусывая, и набитым ртом рассказывал, где он был все эти дни. Ел он отвратительно; забрызгивал слюной, чавкал, и почему-то у него все вываливалось изо рта. Затем он плавно перешел на рассказ о своей жизни, начиная с самого детства. Рассказы о детском интернате смешивались с рассказами о взрослом. То он начинал рассказывать про каких-то дядю Колю с тетей Галей, затем переходил на другого дядю по имени Паша. То он начинал рассказывать про свои похождения с каким-то Ромой и «подвиги» с газовым баллончиком… То он начинал рассказывать про женщин, которые были у него, подробно описывая, какие они были, называя их имена. И по ходу своего рассказа он неоднократно просил меня выпить воды в стакане, который одиноко стоял на краю стола, отделенный от всех яств на столе.