Текст книги "Ричард Длинные Руки – граф"

– Что-то в этой дурости есть, но что – не пойму. В самом деле, дурак – это просто думающий иначе. По другим законам. Ладно, трудись, не останавливайся.

Да знаю, ответил я молча, только упорный, каждодневный труд может сделать из обезьяны слесаря шестого разряда. Вообще-то труд сделал человека, теперь труд может уйти.

Уэстефорд, как большинство стариков, не умел быстро переходить от темы к теме, он и сейчас, взявшись переливать из колб в реторты, заговорил наставительно:

– Если покажешь себя с лучшей стороны, то я в самом деле возьму тебя в ученики. Но для этого надо постараться.

– Нетрудно показать себя с лучшей стороны, – ответил я рассудительно, – трудно понять – какая же лучшая.

Он коротко усмехнулся:

– Да, в наше время, когда четкие ориентиры теряются, твое дурацкое умозаключение не такое уж и дурацкое.

Снизу донесся медный гул большого котла, Марманда сообщает, что ужин готов. Кто опоздает, тот, конечно, тоже получит свою миску, но в ней может оказаться мяса намного меньше, чем у тех, кто явится вовремя.

Уэстефорд оглянулся, лицо недовольное, сказал ворчливо:

– Беги-беги, а то всю гущу выловят!.. Эх, овладеть бы заклятиями, чтобы создавать еду прямо здесь…

– А это очень трудно? – спросил я почтительно. – Вы ведь такой могучий колдун…

Он поморщился.

– Заклятия эти мне известны. Более того, они – нетрудны. Вон видишь, книга в фиолетовой латуни? Да, бывает и такая латунь… Там это заклятие занимает всего полстраницы. Выучить его вообще-то нетрудно… Но чтобы я учил простое заклятие, как добывать хлеб и мясо, когда за то же время можно познать, как стать властелином всех знаний мира?

Я попятился, отворил дверь и бегом пустился вниз по лестнице. Получить все знания мира разом – это такая же халява, как и джинн из кувшина, золотая рыбка или щука из проруби. Пусть даже знания не сразу, а с некоторым трудом, но все равно халява. За копейку слона не купишь. Старый колдун попался на приманку, как ребенок.

Сытые, распустившие пояса, мы вышли из людской наружу. Облака из оранжевых превратились в лиловые, яркие и зловещие, но сам закат мутный и бледный, едва-едва алый, облака грозно блистают подсвеченными снизу раскаленными до желтизны краями. Впервые я не увидел купола: над алым закатом зеленоватая бездна, что темнеет, уходит в бесконечность.

Хризия вела с прогулки, готовясь укладывать на ночь, господина Родриго, будущего хозяина замка и всех владений. Завидев меня, он вырвал руку из ладони Хризии и подбежал ко мне.

– Привет! А мы бабочек ловили!

– Скоро перестанешь бездельничать, – сообщил я ему дружески. – Вот отдадут тебя в пажи…

– В пажи? – спросил он с недоумением.

Я удивился.

– А как же иначе?.. Сперва паж, потом – оруженосец, рыцарь, баннерный рыцарь, затем пойдешь подниматься по всем ступенькам иерархии, пока не станешь императором и не установишь на всей земле золотой век и справедливые законы. Но без того, чтобы пройти ступеньку пажа, – ну никак. А если бы и можно как-нить фуксом, но это же всю жизнь слышать за спиной, что не то шубу украл, не то маменька у короля для тебя льготы выпросила… А ты как раз в том возрасте, когда из женских рук переходят в мужские, да-да!

Он смотрел настороженно, но и с восторгом в глазах.

– А к кому в пажи?

Я пожал плечами.

– Не знаю, кого твоя мама чтит сильнейшим и благороднейшим рыцарем, свободным от… пороков, что ли? Понимаешь, этот обычай возник из-за того, что родительская нежность не дает сыну даже прищемить пальчик, а ведь в жизни, куда он обязательно когда-то выпорхнет, его будут ждать суровые испытания! Невзирая на лица. Потому лучше отдать сына известному отвагой и благородным поведением рыцарю, чтобы тот готовил к жизни без всякого снисхождения, чем разбаловать самому и в результате – погубить собственного ребенка.

Он подумал, лицо стало очень серьезным.

– Мне вообще-то очень хотелось бы… А чем занимается паж?

– Пажи не скучают, – заверил я. – Паж всегда сопровождает рыцаря на охоту, в путешествиях, в гости, на прогулках, относит важные письма, а также служит за столом….

Он поморщился.

– Как слуга?

– Как человек, – объяснил я, – который должен знать, что слуги делают хорошо, а что плохо, где усердствуют, а где притворяются. Когда-то сам будешь господином, потому должен знать все, что и как делается в замке!.. Еще ты постоянно учишься у взрослых рыцарей держаться с достоинством, отвечать коротко и умно, чистишь его кольчугу и доспехи… правда, это же будешь делать и когда станешь его оруженосцем. Конечно, за конем тоже будешь следить… вернее, за двумя: своим и своего господина. Еще обязательными являются уроки религии, уставы, создавшие нашу цивилизацию. Ты будешь учиться смирять непокорных коней, бегать в тяжелых доспехах, перепрыгивать ограды, бросать дротики и владеть рыцарским копьем. Сперва, конечно, будешь драться с деревянным столбом, потом…

– Потом с рыцарями?

Глаза горят восторгом, но я покачал головой.

– Нет. Вот когда тебя из пажей переведут в оруженосцы, тогда сможешь драться и с рыцарями. Если они того захотят, все-таки они уже рыцари, а ты еще нет. Но и пройти пажескую школу – это очень здорово!

Хризия наконец утащила его почти силой, мы еще долго слышали его протестующие вопли.

С востока уже надвигается торжествующая ночь, там даже огромный диск луны проступает ясно и отчетливо на темно-синем небе. Ипполит, Лавор и Маклей сразу же устроились рядышком на колоде, степенно и неспешно повели беседы о дивном и необычном.

Со стороны озера захлопали крылья, стая лебедей поднялась в воздух, сделала круг над водой, принимая отставших, те взлетали и взлетали, пока в небе не собралась вся стая. Головной лебедь провел перекличку, пересчитал всех и, встав во главе клина, повел всю орду в сторону леса.

Ипполит лениво смотрел вслед, закатное солнце играет на лысине, превращая ее в вершину отполированного ядра.

– Сегодня позже, – заметил он.

Лавор тоже посмотрел на отдаляющийся в красном небе треугольник.

– Да… Думаешь, попадутся?

– Кто знает, – ответил Ипполит так же лениво. – Одни чуют, улетают… А те дурни, что улетают следом, возьмут и скажут: а чего, мол, улетать в лес, когда можно до– ждаться утра тут же в озере? Природа, брат, чистит себя от дураков.

Раймон проводил взглядом улетающих птиц, повернулся ко мне:

– А, Дик! Ты чего такой невеселый? У нас здесь привольно. И девочки какие… Одна Марманда чего стоит!

– Ах ты, сукин сын! – сказала Марманда гневно. – Да я же тебе в матери гожусь!

Она не поняла, почему мы с Ипполитом засмеялись, даже Раймон не врубился, а старый Маклей сказал философски:

– Да, жизнь одна… а молодость еще однее. Эх… Подумал вот, взгрустнулось и захотелось чего-то сладкого. Наверно – пива.

Лавор похлопал его по щуплому плечу.

– Ну тогда не сиди, дуй в людскую. Там еще полбочонка осталось после вчерашнего. Если Марманда не…

Марманда замахнулась на него кулаком.

– Да я тебе!

С шуточками и смешками пошли в людскую, где Марманда и Франлия быстро собрали на стол. И хотя есть не особенно и хотелось, но какое же общение без еды, пива, снова еды и опять же пива… если не отыщется бурдючка с вином?

Мне отведена комната на третьем этаже, но я замешкался с ужином, а теперь вот опасно выходить в холл, Ипполит и остальные предостерегают искренне и всерьез, я слышу неподдельную тревогу в их голосах. Я слабо вякнул, что хозяйка сказала только насчет верхних этажей, их стерегут и магические ловушки, и призраки, и все-все колдовство, а по нижнему можно без опаски, но Ипполит сделал страшные глаза и спросил:

– А Призрачного Ярла не забоишься?.. Он ничего не сделает, но как посмотрит!.. Вон Корканд, был у нас тут один, только однажды встретился с ним, враз поседел, а потом за месяц сгорел и умер, будто его изнутри кто грыз!

– А Лиловые Крысы? – поддержала Марманда. – Вроде бы сами по себе, никого не трогают, но стоит их увидеть… Бр-р-р-р!

Я подумал, сказал твердо:

– Переночую здесь. Не могу же я хозяйке понадобиться среди ночи!

– Верно, – поддержал Ипполит. – Ночуй с нами.

– А утром пораньше, – решил я, – перебегу в свою каморку. Вроде там и спал без задних ног!

Они привычно улеглись, сразу же кто захрапел, кто начал плямкать во сне, Раймон подтянул колени к груди и так шумно дышал, что длинный мех на шкуре под ним раскачивался то в одну сторону, то в другую.

Я лежал тихо, веки чуть опустил, под сводами темно, только колышутся на продольной балке темные занавеси паутины. Не слишком чистоплотные здесь женщины. Или же никогда вверх не смотрят…

От камина жаркими толчками идет прогретый воздух, оранжевое пламя колышется, кончики исчезают за узорной каменной кладкой. Багровый трепещущий свет освещает половину зала, каминная решетка из толстых чугунных прутьев выглядит раскаленной, широкие мраморные плиты облицовки блестят, словно намазанные жиром.

Глава 14

Что-то толкнуло меня изнутри, я повернулся к камину. Жар ударил в лицо, я прикрылся ладонью и сквозь огонь присмотрелся к горящим березовым поленьям. Одно почти превратилось в красные уголья, пламя победно взревывает, слышен знакомый треск, это огонь расщелкивает древесину. Но какое-то странное чувство, какое-то дежа-вю, хотя умом не могу понять, почему спинной мозг посылает тревожные сигналы. Камин как камин, пламя греет воздух и одновременно освещает половину зала.

Сквозь растопыренные пальцы я всматривался в жаркий огонь, прислушивался к сухим щелчкам. Ну да, при всей случайности щелчков даже мой не совсем доисторический слух все же уловил закономерность, повторяемость. Все правильно, простые поленья уже давно сгорели бы, а эти вот пылают, пылают, пылают, от них сухой надежный жар, и хотя человеку для тепла все равно: от костра или калорифера, но инстинкт предков, сидевших у костра десятки миллионов лет, заставляет отдавать предпочтение живому огню…

Под моим пристальным взглядом огонь собрался в одном месте в огненный смерч, завертелся и тут же распался на прежние языки пламени, а в огоньке проступило смеющееся девичье лицо. Я никак не мог рассмотреть ее глаза, янтарно-желтые, наконец она пошевелила губами, я отчетливо услышал тоненький голосок:

– Почему не спишь, человек?

– Да уже сплю, – пробормотал я, – если ты вот так снишься…

Донесся тихий смех, затем щебечущий голосок:

– Ты еще не спишь, я чувствую.

– Да? – проговорил я тише, если не сплю, то не разбудить бы кого. – А ты кто?

– Меня зовут Охрик, – прозвенел тихий голосок. – А тебя?

– Тс-с-с, – ответил я таинственно, – это великая тайна есмь!.. А почему Охрик? По цвету ты вроде бы Пурпурик или Багряник, да и гендер у тебя вроде бы… ты самец или самочка?

Она не поняла, переспросила:

– Самец или самочка?

Лицо отдалилось, но теперь стала видна вся фигурка. Женская, словно из плотного жидкого огня, переливающаяся, постоянно меняющаяся и в то же время сохраняющая форму со всеми ярко выраженными отличительными признаками.

– Вопрос снимаю, – сказал я поспешно. – В данном случае он может прозвучать оскорбительно. Охрик, ты там и живешь?

– Да, – ответила она. – Мне здесь нравится.

– А если огонь все же погаснет?

Она переспросила в недоумении:

– Как это погаснет? Он никогда не может погаснуть!.. Он может только скрыться, уйти вовнутрь.

– Понятно, – сказал я, – внутриядерные процессы. А ты хорошенькая, знаешь?.. Красивая.

– Мои родители очень старались, – ответила она чистым голоском. – Много раз переделывали, изменяли.

Я кивал, все понятно, спросил:

– Охрик, а что ты можешь еще?

Она ответила без промедления:

– Танцевать – во мне триста тысяч двести семьдесят восемь танцев, петь – знаю восемьсот тысяч триста двадцать четыре песни.

– И все? – спросил я с сожалением. – Да, конечно, не требуем же от коня, чтобы бегал за палкой… А как ты появляешься? Ведь не по своей охоте?

Она пропищала:

– Меня можно позвать по имени, так зовут дети, они еще не умеют вызывать мысленно. Вот ты как будто бы позвал, хотя и очень плохо. Я не откликалась, твой зов был… нечист, с помехами, потом я пришла. Ты ведь звал?

– Звал-звал, – сказал я поспешно. – Еще как звал!

– Вот и хорошо, – откликнулась она с облегчением. – А то нам нельзя являться без зова.

– Знаю-знаю, – подтвердил я. – Сотрут, а потом еще и дефрагментируют. Нет, с тобой все в порядке! Иди спи.

– Петь тебе не нужно? – спросила она с надеждой.

– Пока нет, – ответил я. – И танцевать – увы, не до плясок. Но потом как-нибудь пересмотрим весь твой репертуар. Надеюсь, он со стриптизом.

Она исчезла, я прислушался к храпу, вздохам и сопению, осторожно встал. Ни одна голова не поднялась, провожая меня взглядами. Я еще на лавке задействовал все виды зрения, переждал тошноту и головокружение, зато вижу, что все в самом деле спят, у спящих и запах другой, и часть горячей крови, что скапливается в печени и вообще где-то там внутри, пошла на периферию, все выглядят как одинаковые темно-красные болванки из металла.

Прежде чем высунуть нос наружу, я понюхал струи воздуха, что просачиваются под дверь, увидел холл в запаховом зрении, пуст, опасности тоже вроде бы пока никакой, потихонечку отворил дверь и выскользнул из людской.

Странно и призрачно, хотя холл всего лишь безлюден, однако что-то есть в ночи странное, мир становится иным, в нем как будто меняется гравитация, силы сцепления, даже дважды два равняется не четырем, а стеариновой свече. Чувствуя холод и дрожь в теле, я постоял, борясь с малодушным желанием вернуться и лечь спать, словно я демократ какой-нибудь и хочу быть как все, а вот так на виду пусть оказываются всякие экстремисты…

Неужели я – трус? От одной этой мысли становится страшно. Нет, я просто осторожный. Правда, осторожность – это трусость, обращенная в задумчивую форму.

– Тормоза придумал трус, – прошептал я. – Все очень просто: если боюсь я, то это осторожность, а если другие – трусость.

В холле никто не встретился, я потихоньку взобрался на второй этаж, прислушался, еще с большими предосторожностями не взбежал, а почти всполз на третий, но не стал сворачивать вправо, где моя каморка, а пошел на запретную левую, это же наш мужской рефлекс, передо мной раскрылся немалый зал, свет в медных чашах горит приглушенно, черт бы побрал этот интим, и так сердце стучит до того часто, что уже и не стук, а барабанная дробь перед повешением.

Я прокрался вдоль стены, глаза как у вальдшнепа, что видит на все триста шестьдесят, рядом два подсвеченных витража, один в небесно-голубых тонах, другой в кроваво-красных. Там в каждом по крупной человеческой фигуре с нимбами вокруг голов, сперва мне показалось, фигуры святых, к нимбам еще и крылья, но предостерегающий холодок заставил повернуть голову и всмотреться еще раз, уже внимательнее.

Тот, на небесном фоне, одет в просторный ниспадающий к полу хитон, руки скорбно скрещены на груди, за плечами пышные лебединые крылья с крупными маховыми перьями, такое же скорбное лицо, а на соседнем – человек такого же роста и комплекции, однако крылья по форме, как у летучей мыши, лицо торжествующе веселое, а вместо хитона – мускулистое тело атлета с хорошо развитыми пластинами груди и шестью квадратиками на животе. Гениталии, правда, закрыты лезвием широкого меча, на рукоять опирается обеими руками.

На первый взгляд как будто бы хозяин этого замка осторожничал, старался и вашим и нашим, как в православных церквях старушки ставят большие свечки Николаю Угоднику и поменьше черту. Так, на всякий случай. Однако, если сравнить обе картины, то дьявол явно торжествует. В то же время, как догадываюсь, весь цимус в том, что оба витража наверняка делались под эгидой и присмотром церкви. Самый смак под носом церкви насрать целую кучу на их догматы, на церковные книги, на алтарь, да еще и растереть ладонями. Потому что дьявол и должен улыбаться, он же насмешник, а вот ангелы – всегда скорбящие по человеку, всегда с унылыми мордами, ибо, по мнению чиновников от церкви, о человеке нельзя говорить иначе, как с печалью во взоре, тем самым без боя отдав все веселье дьяволу.

И невдомек, что улыбающийся всегда выглядит победителем. Неважно, как на самом деле, но выглядит победителем.

Я наконец отвернулся и пошел к темнеющему выходу напротив, в висках стукает предостерегающее: здесь не только выглядят победителями, но и победили на самом деле. Церквей нет, священники изгнаны или истреблены. И если бы витражи делали сейчас, то ангела если бы и поместили, то разве что под ногами попирающего его дьявола.

Из зала в зал проход под широкой аркой, здесь пилоны и колонны самые что ни есть толстенные, и, когда я вступил туда, дрожь покатилась по телу ледяными волнами. Весь просторный зал выстроен в форме прямоугольника, белым призрачным светом выделены окна, вернее – рамы окон. Сами стекла, если там стекла, – абсолютно черные, за ними пугающий первобытный мрак. Черный зал из мрака со светящимися рамами.

Я стискивал кулаки, отчаянно удерживая дрожь. Даже глухой ночью, когда все кошки серы, все же есть какие-то слабые цвета, но здесь все черно-белое. Черные стены, черный потолок и пол, и четко очерченные окна. Впрочем, на потолке, если присмотреться, едва заметные прямые линии, словно слабосветящиеся нити.

Ноздри раздуваются, я жадно пытался поймать какие-то запахи, даже в коридоре будто плыл в море разнообразнейших запахов, а здесь стерильность, пугающая мертвая чистота.

– Чем бесстрашнее человек, – сказал я себе шепотом, – тем меньшую лужу он делает в момент опасности.

Чуть ли не с закрытыми глазами я преодолел расстояние до следующего помещения, в лицо кольнуло тысячами холодных иголок, словно ветер бросил навстречу мелкую снежную крупу. Я преодолел минутное оцепенение, сделал робкий шажок. Пятиугольный зал, стены из массивных гранитных глыб, серых и с неприятной мертвенной зеленью, наклонные пилоны, по ним с разбегу можно бы забежать до самого потолка. Конечно, если хорошо разбежаться, но это для ниндзюк, а я – нормальный, никогда так не разбегусь. Достоинство не позволит.

А посреди зала на полу точно в центре такая же пятиугольная плита. Тщательно отполированный гранит холодно блестит, посредине нарисован красным круг, а в круге – пятиконечная звезда. Холодом пахнуло сильнее, я зябко передернул плечами. Сердце колотится отчаянно, в этом жутком сером зале красная звезда в красном же круге – как пронзительный крик.

Похоже, здесь тайная комната леди Элинор для колдовства. Или Уэстефорда. Нет, его вряд ли допустят сюда, слишком здесь все торжественно и… здесь чувствуется мощь. А Уэстефорд – не по Сеньке шапка.

Я вздрогнул, обостренные чувства выдали сигнал тревоги. Я вздрогнул, вжался в стену и всмотрелся в проход по ту сторону пятиконечной звезды. Так вот что имела в виду Элинор, когда сказала про магические ловушки по верхним этажам! Я видел отчетливо полосу холодного зеленого огня поперек коридора, и чем больше смотрю на эту светящуюся призрачную плесень, тем сильнее топорщатся волосики на руках. Уже вся кожа вздулась крупными пупырышками, ощущение опасности пахнуло, будто резко открыли дверь в морозную ночь.

Я отступил на шаг, огляделся, страх барабанит в виски, но я, дитя века, взял в руки этого жалкого труса и гаркнул в ухо: думай!.. Это только сенсорная полоса на полу. Не знаю, что случится, если наступлю, но можно сделать шаг пошире. Можно вообще перепрыгнуть с запасом. Ну же, трус!

Ноги подрагивали, я отступил еще, сделал два быстрых шага и прыгнул… мудак, с таким запасом, что едва не вбежал во вторую ловушку. Странно было бы, если бы леди Элинор ограничилась одной. Ведь чужак по случайности может переступить, но по теории вероятности на второй уже попадется. В крайнем случае на третьей.

Третья куда хитрее: середина коридора горит зеленым огнем, полоса широкая, не перепрыгнуть, однако под самой стеной узкая полоска не затронута зеленой гадостью. Я прижался лопатками к шершавым плитам, пошел приставным шагом, сердце стучит, а глаза вылезают из орбит, следя за носками башмаков. И хотя до зелени почти ладонь, но пятками скребусь по стене с силой шелудивой собаки.

Коридор не то чтобы узок, но под противоположной стеной заставлен деревянными ящиками, их множество, не меньше двух десятков. Я лишь скользнул взглядом и уже отворачивался, но в одном зашевелилось, высунулась змеиная голова, я услышал злое шипение, отпрянул. Змея посмотрела на меня желтыми глазами. Опустилась, я поколебался, сделал осторожный шажок, приподнялся на цыпочки.

Не змея, а небольшой дракон, из тех, что летали над садом и жрали яблоки. Смотрит настороженно, готовый снова поднять голову на длинной шее и пошипеть, отгоняя. Глаза блестят, как бусинки, в зрачках бушует грозное пламя, крылья распластаны. Из-под дракона торчит солома, нет, это сено, даже тонкие нити высушенного мха.

Я не понял, что у него за странная такая поза, заболел, что ли, может быть, ранен, покалечен… Рядом еще два ящика, пустые, торчат пучки сухой травы. Я тихонько приблизился еще, заглянул. Сперва не поверил глазам, ну никогда бы не подумал, вот в таких шорах живем, хотя, казалось бы, очевидное, потом смятенно подумал: а почему нет? Человек жрет не только куриные яйца, но и перепелиные в большом почете. В перепелячьих нашли массу целебных свойств, даже от рака вроде бы лечат, издавна человек лопает яйца черепах, да и рыбьи – еще как, только рыбьи яйца называет икрой… так почему пройти мимо драконьих?

Дракон постепенно успокаивался, а я вновь прижался к стене и поводил руками в воздухе: все-все, ухожу. Откладывай для леди Элинор яйца, она в них, возможно, черпает какие-нибудь стволовые клетки или наполнители. Впрочем, ты откладываешь не для нее, просто откладываешь и откладываешь, как курица, что считает только до трех, и потому в гнезде нужно оставлять не меньше трех яиц, а остальные можно забирать у дуры, не научившейся даже арифметике.

Коридор закончился двумя дверями. Я протянул руку к одной, пальцы ощутили холод. Озноб пробежал по руке, в плечо впились острые иглы. Чувство опасности стегнуло по нервам с такой силой, что я отшатнулся, ноги одеревенели, а дыхание пошло судорожными толчками. Из-под плотно подогнанной двери не просачиваются запахи, даже термозрение не может проникнуть через толстую обшивку, однако дар герцога Гельмольда проявил себя с ужасающей мощью: я чувствовал, как нечто огромное приближается с той стороны, втягивает воздух через чудовищные ноздри, тоже ощутило мое присутствие и жадно разводит слюнявые мандибулы.

Страх оледенил тело, а во внутренностях глыба холода. Я с трудом проглотил ком в горле и медленно попятился, с каждым мгновением ожидая, что чудовище одним ударом выбьет дверь, догонит меня и сожрет в один хруст.

На обратном пути магические ловушки, сети и ямы преодолел, как автомат, спустился в холл на все еще вздрагивающих ногах. Дверь наружу приоткрылась без скрипа, я выглянул вполглаза, долго всматривался и вслушивался в тихую звездную ночь. Запахи настолько оглушительные, что пришлось понизить порог, иначе потерял бы сознание или стошнило бы от таких доз.

Глаза наконец привыкли, чувство опасности медленно затихает. Я прокрался вдоль стены, время от времени замирая и выжидая, пока мир впереди нарисуется в запахах, а затем и дополнится тепловыми картинками, осторожно выскальзывал из тени и, постоянно прибегая к исчезничеству, заскользил, как мышь, вдоль каменной кладки, все так же не высовываясь из густой тени.

Луна спряталась в облаках, что есть хорошо, даже замечательно: для кого-то сплошная темень, для меня лишь легкие сумерки.

С той стороны огромного здания усмотрел в полуразрушеных и заброшенных развалинах часовни массивную плиту, что до половины погрузилась в землю. Попробовал приподнять, даже не шелохнулась, порыскал в окрестностях, вернулся с солидным колом. Подложив камень, поддел, навалился всем телом. Плита чмокнула, словно отрываясь от болотистого дна, медленно приподнялась.

Пахнуло сыростью, я поспешно подсунул камень, под плитой земля мягкая, рыхлая. Пришлось лечь на бок. Рискуя потерять руку, выкопал под плитой продолговатую яму, после чего убрал камень и, опустив плиту на место, тщательно затер все следы.

Итак, хотя не удалось пробраться к Кристаллу Огня… даже не удалось узнать, где он спрятан, все же что-то сегодня сделал. А если учесть, что ночь вообще-то еще в начале, то можно попытаться сделать чуточку больше…

Я поколебался, успею – не успею, сказал себе с оптимизмом, что кто не рискует, тот не пьет шампанского!… Но вспомнил, что не пьет и валидола и что оправданный риск – это когда ты украл миллион долларов, а тебя оправдали, однако же…

– Кто не хочет рисковать, – сказал я себе тихонько, – тот рискует вдвойне.

Пронесся к озеру, но едва приблизился к воде, чувство тревоги стало острым, колющим. Я остановился, вода темная, как густая смола, только странное ощущение, будто оттуда на меня смотрят огромные, как тарелки, глаза.

– Да пошел ты, – пробормотал я дрожащим голосом. – Изыди, гад.

Гад не изыдел, я сам побежал к мостику, стараясь к воде не приближаться уж слишком, кто знает, вдруг тут те рыбы, что лазают по деревьям. Надеюсь, только по деревьям, а на мост не залезут. Кто знает, что за рыбы. А то и дерево повалят, и мост проломят.

Я мчался так, что мост, казалось, раскачивается, как гамак, нужно успеть на тот берег до того, как луна выйдет из-за туч. Как ни старался приглушить стук подошв, дерево отзывается частым эхом, будто по настилу просыпался горох размером с кокосовые орехи.

Выскочив на берег, я опрометью пролетел до ближайших кустов, прыгнул и успел зарыться в них до того, как сверкающий кончик высунулся из-за тучи. По земле побежала серебристая полоса, трава заискрилась, превратилась в осыпанные инеем листочки, заблестели верхушки кустов, но под ними – чернильная темень.

В воздухе замелькали крохотные искорки, я сперва не обращал на них внимания, но искорки укрупнились, стали размером с мелких мотыльков, иные начали подлетать и ко мне. Я с изумлением различил полупрозрачные человеческие фигурки с крылышками, бледные в лунном свете с примесью синевы от ночного неба.

Порхают беззаботно, я не увидел смысла или цели в рваном дергающемся полете. Некоторые из фигурок вроде бы самцы, другие – самочки, хотя с уверенностью хрен разглядишь вторичные признаки, но никто не спаривается. Может, у них не сезон, но тогда это не совсем человечки, у людей в отличие от зверей сезон всегда.

Вообще-то сдвиг в наших мозгах бывает настолько прочным, что ну никакими силами не поставить мозги на место. Если, к примеру, мы почему-то решили, что принц – это маленький мальчик, в крайнем случае – юноша-девственник, срочно подыскивающий себе невесту-девственницу, то нам хоть кол на голове теши, но грузным коротышкой он быть никак не может. Точно так же феи для нас – это юные девушки с крылышками, тонкие и трепетные, и как-то забываем, что брауни, эльфы, тролли, огры, гномы, кобольды, лепреконы, башни и гоблины – это все феи. Хотя если учесть, что Творец – мужчина, то понятно, почему все самки фей – юные красотки, а самцы – уроды, в смысле – тролли, огры, гномы и прочие красавцы. Ну это знакомо: когда инженер Лось и красноармеец Гусев полетели на Марс, они тут же отхватили себе по марсианке-красотке, а вот все самцы там такие уроды, что было не жаль истреблять их вместе с целыми континентами…

Одно существо подлетело и зависло перед моим лицом. Я осторожно придвинул ладонь, дескать, висеть в воздухе утомительно, летун понял и осторожно сел на самый кончик среднего пальца, чтобы сразу же взлететь, если вздумаю поймать. Так же точно ведут себя белки, когда кормишь с руки: жрут за обе щеки, но бдят, этот тоже уселся, но крылышки не сложил, лицо непрерывно меняется, словно по нему пробегает бесцветная радуга. Довольно пропорционально сложена, сиськи маловаты, а в остальном женщина вполне, если ее увеличить, то вслед такой оглядывались бы. Увы, летать только не сможет, задница будет тяжеловата, плотность нашей атмосферы для мелких летунов.

– Привет, – прошептал я. – Ты кто?

Женщина засмеялась, пропищала тоненьким голоском:

– Привет, ты кто?

– Меня зовут Дик, – ответил я торопливо, – а как тебя?

Женщина снова засмеялась, закидывая голову с короткими волосами, если это волосы.

– Меня зовут Дик, – ответила она. – Меня зовут Дик.

– Хорошо выговариваешь, – похвалил я. – А как тебя?

– Меня зовут Дик, – пропищала она и засмеялась еще звонче. – Хорошо… выговариваешь…

– Ты красивая, – произнес я. – Ты красивая.

Она пропищала:

– Я красивая!.. Да, я красивая!.

– Да, – сказал я, – ты очень красивая.

Она вскрикнула тоненьким голоском в полном восторге:

– Я красивая!.. Я очень красивая!.. Как хорошо быть очень красивой!

Крылышки взмахнули быстро, без усилий, прозрачная женщина взлетела, безбоязненно сделала три круга вокруг моей головы, я слышал ее счастливый смех, затем улетела, явно тут же забыв о моем существовании. Понятно, в таких крохотных головках места для мозга мало, разве что ганглии, но вон муравьи и то сумели создать общество… Правда, муравьи – умные.

Оглядевшись, я двинулся дальше, за стеной деревьев свистнул, выждал, свистнул еще раз, но уже без нужды: издали донесся треск кустарника, частый топот, на вырубку выметнулся мой блистающий чернотой Зайчик: огромный, с горящими красными глазами, развевающейся гривой и пушистым хвостом.

– Лапушка, – сказал я с нежностью, – только ты у меня… да Бобик. Я тебя люблю.

Он ткнулся мордой в мое плечо, я погладил замшевые губы, обнял за огромную башку. Он подышал горячим воздухом, я чмокнул в морду, он посопел, красные глаза медленно теряют свирепость, вздохнул. Я погладил по шее, пряди пышной гривы заскользили сквозь пальцы.

– Давай вернемся к нашем песику, – сказал я. – А то ночи осталось мало.