Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

– Вперед! Быстро на позиции, до второго залпа! – приказывает капитан Айхерт. Солдаты гусиным шагом уходят в ночь. Айхерт со своим адъютантом и батальонным врачом торопятся к блиндажу, в котором должен располагаться командный пункт. На пути им попадаются салазки; на них двое, укутанных одеялами. Доносятся тихие всхлипы. В двоих солдат, тянувших сани, попали. Один не шевелится; из головы у него торчит осколок. Другой чуть приподнялся, опершись на руки. Он протяжно стонет и не может встать. Адъютант и медик поднимают его и тащат в убежище; он кричит от боли. Следом капитан тянет салазки. Позади гремит еще один взрыв, мимо, гудя, точно рой злых насекомых, проносятся осколки гранат. Из блиндажа им навстречу спешит офицер и, даже не поприветствовав их, склоняется над раненым.

– Господи, и Книпке тоже! – шепчет он, помогая затащить солдата внутрь. – Книпке, как же вас угораздило… Вас, старого вояку! И вот так под конец…

Прибывший с Айхертом врач осматривает его.

– Небольшой осколок попал в крестец, – успокаивает он раненого. – Ничего страшного! Через две недели будете снова на ногах!

Книпке бледен как мел, но он мужественно сжимает зубы и умолкает. Глаза его чуть не выходят из орбит.

– Давайте, собирайтесь! – бросает офицер кому-то в темном углу. – Книпке кладем на сани! Проявляйте осмотрительность!

С пола поднимаются двое. В них с трудом можно распознать солдат – они с ног до головы покрыты коркой грязи. Они молча пристегивают ружья и выносят товарища обратно на улицу. Офицеру, обер-лейтенанту, наконец представляется возможность заняться новоприбывшими, смущенно топчущимися и упирающимися головами в чересчур низкий потолок. Его глаза и щеки, как и у всех, впали. На лоб падают черные пряди. Видно, что он давно не мылся и не брился.

– Те двое, что я сейчас послал на улицу, были нашими последними штабными, – признается он. – От батальона почти ничего не осталось! Русские вчера нас добили. Комбат пал, адъютант тяжело ранен… На позициях осталось лишь несколько часовых.

Долговязый капитан, устав стоять скрючившись, присаживается на ящик с патронами и снимает шапку.

– Что ж, теперь ваше положение изменится, – произносит он в ответ.

На полке стоит радиоприемник. Из него доносится далекий, размытый голос связиста, передающего сводки с фронтов – ничего не значащие сообщения о каких-то успешно отраженных атаках. Через равные промежутки времени его перекрывает громкий, наглый голос передатчика помех, назойливо и протяжно выкрикивающего одни и те же слова:

– Гитлеру – смерть!.. Что – творится – в Сталинграде?.. Командование – обманывает – народ!..

– Сколько блиндажей на вашем участке? – спрашивает Айхерт.

– Четыре. Все сооружены в свое время русскими, – отвечает обер-лейтенант, что-то злобно проворчав, выключает приемник, ставит на место крышку и кладет серо-зеленый ящик к прочим своим уже собранным вещам. Капитан в задумчивости качает головой.

– Да уж, нам строить не из чего – дерева нет, – продолжает офицер. – Кроме того, днем здесь даже голову нельзя наружу высунуть. В одного из тех двоих, что на санях, попали, не успел он ступить за порог. Унтер-офицер хотел было втащить его внутрь – и сам схлопотал. Проклятое место!

– Что, больше и впрямь ничего нет? – спросил Айхерт, поигрывая поднятой с пола ручной гранатой. – Ни одного укрытия, имею в виду?

– Окопы, прикрытые брезентом.

Побеседовав, капитан и обер-лейтенант выдвигаются на осмотр позиций. Они осторожно следуют от окопа к окопу, порой преодолевая приличные участки ползком, а порой падая и на несколько минут замирая, чтобы переждать внезапные вспышки сигналок и пулеметные очереди. Русские оживились; кажется, они чувствуют приток свежих сил на стороне врага. Поодаль мерцает красноватый огонь. В крохотном углублении укрылись четверо солдат, в том числе часовой с наблюдательного пункта “Эрих”, и развели костер.

– Вас никак бес попутал? – возмущенно шикает на них Айхерт. – Последние мозги вышибло? Да тут вслух говорить опасно – все слышно, а они огонь развели! Русские за вами придут – глазом моргнуть не успеете!

Те смотрят на капитана с непониманием и упреком. Ну конечно! Это же новички!

– Да ведь перед нами еще один пост, господин капитан. Разве ж может что-то случиться?

Айхерт грубо одергивает их, призывая к порядку. В блиндаж он возвращается со смешанными чувствами – а вот обер-лейтенант, напротив, воспрял духом.

– До чего же замечательно вновь видеть в окопах жизнь! – ликует командир. Видно, что на него нахлынули воспоминания; он тихо прибавляет:

– А ведь всего три дня тому назад было так же – и вот…

Но грусть быстро улетучивается. Офицер и не думает скрывать, как он рад тому, что уезжает, и взволнованно оглядывает блиндаж, проверяя, не оставил ли чего-то в углу.

– Что ж, ни пуха ни пера, капитан! – говорит он на прощанье, не уставая жать остающимся штабным руку, словно за что-то благодаря. – Надеюсь, вам повезет больше, чем нам!

Айхерт и Бонте молча переглядываются. Они чувствуют, как неотступно приближается неизбежное, и их охватывает страх.

Лейтенант Дирк лично разводит свою роту по окопам. На дне ям – лишь охапка соломы и немного ветоши. Как офицер-зенитчик он не обладает достаточным опытом службы в пехоте, но на фоне этих несчастных созданий, задающих наивнейшие вопросы, он сам себе начинает казаться “стариком”. У солдат в голове не укладывается то, чего от них требуют: прежде и без того приходилось туго, но хоть крыша над головой была и малая толика тепла, а теперь им, оголодавшим и истощенным, в одной только легкой форме, приказывают заползти в ямы и ночевать на улице, сутками не шевелиться, а днем даже головы не поднимать? Лежать и даже не надеяться, что ранение или смерть положат этому конец? Но такого ведь быть не может! Это уже не война, а самое настоящее убийство, бессмысленная бойня!

Его беспардонно тянет за рукав невысокий тощий артиллерист.

– Господин лейтенант, – шепотом спрашивает он, – правда же, Гитлер этого так просто не оставит? А он вообще знает, что тут творится? Надо бы, чтоб кто-то доложил ему, что на самом деле происходит, господин лейтенант! Господин лейтенант, фюрер просто не может этого допустить!

У Дирка к горлу подступает ком. В бытность вожатым гитлерюгенда воспламеняющие речи легко слетали у него с языка, а сейчас он не находит, что ответить. Доложить фюреру… Если б это было так просто! Какое-то время назад командующий корпусом – тот самый, однорукий, что осенью смог к северу от Сталинграда пробиться до самой Волги, – метая молнии, вылетел в штаб верховного главнокомандующего, чтобы довести до его сведения истинное положение вещей. Но если перед лицом врага он, несомненно, был героем, перед лицом фюрера он моментально пошел на попятную, молча принял из его рук мечи к Рыцарскому кресту и отправился во внеочередной отпуск по случаю свадьбы дочери.

“Где же она, хваленая гордость пред лицом тирана?[45]45
  Гордость пред лицом тирана – строка из “Оды к радости” Ф. Шиллера. Перевод И. Миримского.


[Закрыть] – думает Дирк. – При Фридрихе Великом прусский офицер мог швырнуть к его ногам шпагу… А сегодня офицер в душе раб. Как до такого могло дойти, как?!”

Но ответа на свой вопрос он не находит.

Артиллерист все еще лежит рядом и, кажется, ждет ответа. Сказать ему то, о чем он сейчас подумал? Вряд ли это его утешит.

– Выше голову, товарищ, – наконец выдавливает он. – Пару дней придется продержаться, ничего не поделаешь. А там наверняка полегчает! Дивизия пообещала доставить зимнее обмундирование… Адольф Гитлер о нас не забудет, он неустанно о нас печется. Помните, что он нам передал? “Вы можете твердо на меня положиться!” Наш фюрер – человек слова!

Капитан Айхерт лежит на земляных нарах в дальнем углу блиндажа и спит, небрежно укрывшись шинелью. На посеревшем лице его пляшет тусклый свет свечи, бросая на обмазанную глиной стену четкий абрис запрокинутой назад головы. Из полуоткрытого рта доносится сиплый прерывистый храп, переходящий в глубокий грудной стон. Ему снится сон: он стоит один на безупречно прямой дороге, теряющейся в снежной дали. По обеим сторонам ее в земле, точно телеграфные столбы, торчат застывшие трупы солдат, головами воткнутые в землю. Это аллея славы; по ней должен проехать фюрер. Капитан Айхерт прохаживается вдоль рядов, проверяя, все ли тела стоят вертикально. Неожиданно его хватают невидимые руки и пытаются воткнуть головой в сугроб. “Стоять! – кричит он с перепугу. – Война еще не окончена! Я пока еще не умер!” Он отчаянно пытается высвободиться, но тщетно.

“Еще не умер? Ха! – гогочет кто-то. – Вся армия пойдет на частокол! И вы тоже… герр капитан!”

Айхерт в ужасе вскакивает. Над ним склоняется лицо трясущего его за плечи адъютанта.

– Герр капитан! Герр капитан! – взволнованно повторяет он.

– А?.. Что?.. Где?.. Что случилось?!

– Герр капитан, на левом фланге канонада усиливается! Там что-то неладно!

Выругавшись, Айхерт рывком поднимается.

– Слева, говорите? Там, где рота Дирка?

Он бросается к телефону. На том конце провода звучит взволнованный голос лейтенанта Дирка.

– Собирался звонить вам, господин капитан! Дело дрянь… Русские пошли в атаку, застали нас врасплох… Дать окончательную оценку ситуации пока не можем… Со стороны левого противотанкового орудия тишина… Справа нам удалось преградить им путь, но едва-едва.

– Направляюсь к вам, Дирк! – отвечает Айхерт и связывается с командиром полка. Ответ неутешительный. Батальону приказано в кратчайшие сроки отразить атаку собственными силами.

Капитану удается сформировать из солдат двух оставшихся рот группу “стариков”. С их помощью лейтенанту Дирку предстоит к утру загнать русских обратно на прежние позиции. Дирк в отчаянии.

– Ничего не выйдет, герр капитан! – твердит он. – Атака была действительно мощной, и, по всей видимости, противник продолжает стягивать сюда силы. Без подкрепления положение спасти нельзя!

Капитан лишь пожимает плечами. Он тоже не питает особых надежд. Однако до контратаки дело так и не доходит. На рассвете – к тому времени батальон потерял пятую часть бойцов из-за обморожений – советские войска идут в атаку на всем отрезке. Это одно из тех мощных наступлений, которые дивизии пришлось не раз испытать за последнее время. Пехоту поддерживает множество танков и артиллерийских орудий. Система заградительного огня, разработанная полковником Штайгманом, наносит противнику значимый ущерб. Четыре волны получается отразить, но к концу дня советским войскам удается с пятой попытки продвинуться вглубь и вширь. Несколько танков прорывают линию фронта, сея хаос и разрушение на позициях немецкой артиллерии.

Наутро капитану едва удается насчитать сорок рядовых и двоих офицеров. Батальон Айхерта был стерт с лица земли в третий раз.

Глава 6
Выхода и правда нет?

Геринг сделал, что смог. Но это было далеко от того, что он обещал. Никакие караваны грузовых планеров не потянулись при лунном свете к Сталинграду – однако наряду со старыми жестянками, в которые превратились поредевшие ряды “юнкерсов”, то тут, то там возникали более современные “Хе-111”, мощности которых хватало и на собственный вес, и на запас топлива в баке, и на запас провианта в бомбовом отсеке, а также несколько “Ю-86”, в самой Германии использовавшиеся уже только для обучения. Порой пехотинцы в окружении, задрав головы, с удивлением наблюдали за полетом огромной птицы с четырьмя двигателями под крылами, величественно кружившей над аэродромом Питомник. Это был либо один из “кондоров”, которые поспешно прислали на выручку с юга Франции, либо один из “Ю-90”, перенаправленных с Сицилии, за штурвалом которых все еще сидели летчики-испытатели. Однако несмотря на то, что грузоподъемность каждой такой тяжелой машины составляла около пяти тонн, эффект они производили в основном моральный, так как на фронте присутствовало всего по паре образцов каждой модели, да и те довольно скоро пришли в негодность от взлетов и посадок в заснеженной степи. Ситуация со снабжением стала поистине катастрофической. Пехота в окопах получала по 200 граммов хлеба в день, остальные – по 100. Все лошади были пущены на мясо; ротмистр 1-й румынской кавалерийской дивизии, так переживавший за судьбу своих четвероногих подопечных во время стоянки в Бузиновке, верно, и помыслить тогда не мог, что настанет день, когда все они сгинут на полевых кухнях Сталинградского котла. От давно околевших коней, чьими трупами были усеяны обочины, остались одни голые кости – русские пленные, голодающие румыны и толпы скитающихся от лазарета к лазарету в поисках пристанища раненых в отчаянии обгладывали мертвечину.

Голод свирепствовал и в блиндаже начальника отдела разведки и контрразведки. Голова Фрёлиха постепенно съеживалась, и он все больше походил на злобного стервятника; Херберт утратил всякое желание мудрить на кухне и приходил в ярость, если кто-то с ним заговаривал о готовке; даже раскормленный Гайбель тощал на глазах. Бройер же, так толком и не оправившийся от дизентерии, с ужасом ощущал, как с каждым днем утрачивает не только физические силы, но понемногу и умственные способности. Он с трудом мог сосредоточиться на работе.

Вот уже несколько дней усилия его были направлены на решение довольно своеобразной задачи. Во время переполоха, последовавшего за атакой советских войск, обозные противотанкового дивизиона где-то потеряли секретные документы. Капитан Айхерт, который, как и всякий строевой офицер, испытывал непреодолимое отвращение ко всякой писанине, попросил Бройера собрать необходимые сведения, однако к тому времени дивизион давно уже прекратил существование. Тем не менее командование армией уже в четвертый раз требовало отчитаться по следующим пунктам:

а) как секретная документация попала к обозным;

б) был ли водитель грузовика проинструктирован относительно правила обращения с секретной документацией, и если да, кто его инструктировал;

в) чем объясняется то, что среди секретных документов хранились приказы, поступившие еще во времена проведения Французской кампании, при том что, согласно распоряжению такому-то, переданного телеграммой номер такой-то, их следовало уничтожить еще летом сорок второго года;

г) на каком основании водитель (при условии, что он был проинструктирован, как того требует пункт “б”) не стоял на защите груза до последнего, а в случае, если сохранить документацию не представлялось возможным, не уничтожил ее.

– Черт вас всех разбери! – ворчал себе под нос Бройер. – Конек прусской бюрократии не околеет, даже когда все его всадники сдохнут! Знаете, что я им отвечу, Визе? А вот что…

– Напишите просто: “Водитель мертв. Имеются основания полагать, что после поступивших от командования вопросов он сам наложил на себя руки”! – отозвался лейтенант, затягивая ремень. Его как раз вызвали к ротному. Внезапно в блиндаж заглядывает Гайбель, мывший руки в снегу.

– Господин обер-лейтенант, скорее сюда! Скорее! – взволнованно восклицает он. – Тут такое творится!..

Офицеры выскакивают на улицу, щурясь от яркого солнца. Стоит холодный, но ясный день; в ледяном воздухе, искрясь на солнце, порхают крохотные снежинки.

– Вон там, глядите! – кричит ефрейтор, указывая вперед. – Все-таки настиг он его!.. Вот мерзавец!

В нескольких сотнях метров к северу, в сторону небольшого возвышения, у самой земли летит здоровенный “Ю-52”; за ним тянется полоса коричнево-черного дыма. Он вихляет, точно птица с переломанным крылом, нервно визжащие моторы барахлят. Над ним виднеется серебристая точка. Юркий советский истребитель, точно ястреб, повторно набрасывается на подбитый самолет, добивает его краткой очередью. “Ю-52” жестко приземляется на неровную почву; шасси с треском разлетаются; огромный серо-зеленый фюзеляж, сотрясаясь и тяжело подскакивая на кочках, пропахивает снег и, завалившись на бок, замирает. Истребитель совершает над местом крушения вираж, словно желая убедиться, что совершенная атака была успешной, и, сверкнув белым боком, исчезает в морозной голубизне.

Со всех сторон к горящей машине по глубоким, покрытым коркой льда сугробам бросаются солдаты, крича и размахивая руками. Подобное крушение – нечто из ряда вон выходящее, такому неожиданному повороту в сером однообразии фронтовых будней рады; кроме того, внутри “юнкерса” должны таиться неведомые сокровища.

– Вперед, ребята! Может, там “Шокакола”!

– Или копченая колбаса!

– Хоть бы не патроны и не керосин!

Лейтенант Визе огибает самолет. Ему и впрямь нанесен большой ущерб. Один из двигателей буквально впечатало в крыло; он горит. Фюзеляж тоже дымит. Солдаты сгрудились вокруг кабины, прижимаются к стеклу. Двое, не обращая внимания на всполохи пламени, взобрались наверх.

– А ну слезьте! – командует Бройер. – Или вы сгореть хотите?

– Внутри экипаж, господин обер-лейтенант!

К ним подскакивает Визе. Оба пилота заперты в передней части самолета. От удара их оглушило, но подбирающийся жар вновь привел их в чувство. Единственную внутреннюю дверь кабины, кажется, заклинило после жесткой посадки. Летчики кричат и что есть сил колотят по обшивке. Внутри дым; их голов почти не видно. Один, видимо, ранен – лицо его залито кровью. Бесшовный стальной корпус и гладкие стекла не оставляют возможности ни за что зацепиться.

– Топор! Несите скорее топор! – кричит лейтенант. Пара-тройка мужчин бросается обратно к блиндажам. Боковая крышка грузового отсека болтается; из образовавшегося отверстия сыплются брикеты прессованного гороха. К ним уже подобралось пламя. Пехотинцы кидаются к провианту, набивают сумки, шапки, подшлемники. Бройер и Гайбель быстро обегают самолет, вытаскивают из хвоста тело кормового стрелка. Тот не шевелится, но слабо дышит. Лицо и руки покрыты волдырями от ожогов. Его укладывают на шинель и оттаскивают прочь. Металл обшивки уже раскален до предела. Вскрыть кабину не удается; из щелей, как и из двигателей, вырываются языки пламени. Брызжет воспламененное топливо. Алюминиевый сплав, шипя и плюясь, загорается ярким белесо-синим пламенем. Жар становится невыносимым, дым разъедает глаза и нос. Раздается грохот, за ним – вопли: “Берегись! Назад, в укрытие! Горят пулеметные ленты!”

Во все стороны летят пули, с металлическим свистом разлетаются гильзы. Удалось наконец выбить пуленепробиваемые стекла, но отверстия слишком узкие, чтобы в них могли протиснуться взрослые мужчины. В кабину теперь поступает кислород и не дает летчикам задохнуться, продлевая их мучения. Изнутри доносятся поистине животные крики, заглушая потрескивание прожорливого огня, стрекот и гром рвущихся снарядов.

– Помоги-и-те-е… Застрелите уже! Стреля-я-яй!.. Уа-а-а-а… Й-й-йа-а-а!.. По-мо-ги-те!.. Ма-а-ама-а! Ма-а-аы-ы-ы…

Сквозь дым видно, как запертые в кабине летчики корчатся в языках пламени, как лица их искажает предсмертная гримаса невыносимого страдания.

– Ради всего святого! – стонет Бройер. – Кто-то же должен положить этому конец!.. Неужто ни у кого нет пистолета? Это же просто кошмар!

Лейтенант Визе замер, как вкопанный; он растерянно и беспомощно глядит на развернувшуюся перед ним отвратительную картину адских мук. Голову его свербит одна-единственная мысль: “Господи боже, надо что-то сделать! Нельзя же, опустив руки, стоять и смотреть, как двое сгорают заживо! Нельзя это так оставлять!” Мозг его разрывается.

Он проводит ладонью по глазам, словно это поможет ему стереть из памяти ужасающую реальность этого зрелища. Ему хочется бежать, сунуть пылающее лицо в сугроб, не видеть ничего и не слышать. Но вместо этого… Он чувствует себя так, словно потрясенная душа его покинула тело и, освободившись, легко и призрачно воспарила. Визе глядит на себя словно со стороны, видит, как сам же успокаивается, распрямляется, тянется к кобуре, достает пистолет, снимает его с предохранителя и медленно, очень медленно, недрогнувшей рукой поднимает на уровень глаз. Он наблюдает, как сгибается его указательный палец, слышит, как раздаются выстрелы – глухо, точно в отдалении, – и видит, как пули вонзаются в искаженные страданием лица запертых в огне людей. Его охватывает сострадание: он понимает, что вот этот человек там, на земле, сделал доброе дело, проявил милосердие, но одновременно совершил нечто омерзительное. Но его быстро сменяет удовлетворение: это же не я, это не я! Меня судьба уберегла от принятия столь страшного решения. Это не я!

Чудовищные вопли стихли. Лица пропали. Передняя часть фюзеляжа вся объята огнем, который вынуждает солдат держаться от нее на безопасном расстоянии. Лишь Визе не двигается с места, точно окаменев. Его шапка упала в сугроб, лицо обжигает горячий воздух, но он этого не замечает. Рука медленно опускается, лейтенант роняет пистолет. Затем он оборачивается и на негнущихся ногах, шаркая, направляется к остальным. Он бредет, точно сомнамбула, смотрит перед собой невидящим взглядом. Мужчины молча расступаются. Бройер протягивает ему руку.

– Пойдемте, Визе, – вполголоса произносит он.

Лейтенант глядит сквозь него и, не останавливаясь, устало тащится прочь по сугробам… Его шатает. За спиной у него солдаты, невзирая на пекло, снова и снова пытаются подобраться к обожженному гороху, толкаются, дерутся, загребают котелками смешавшийся с гороховой мукой грязный снег. На одном вдруг вспыхивает одежда. Вопя и размахивая руками, он кидается наутек. Никто не обращает внимания. Солдат бросается в сугроб, валяется в снегу, как собака, и стонет.

Проходит несколько часов, а остов машины продолжает дымиться и чадить. Пехотинцы все еще ворошат палками гору дотлевающих брикетов. Кое-кто грызет спекшийся, покрытый горелой коркой шмат прессованной гороховой муки. Из кабины достали трупы и уложили на снег. Они почернели, опознать солдат невозможно; тела съежились до размеров карликов, на гротескно изогнутых конечностях болтаются редкие куски обуглившейся плоти. Стоя перед ними, полковник фон Герман, прибывший на место происшествия в сопровождении капитана Энгельхарда, молча глядит на иссушенные и сморщившиеся, точно печеные яблоки, лица, размером ставшие с ладонь, медленно снимает пальто и заботливо укрывает погибших.

Полковник сидит у себя в блиндаже за сколоченным из досок столом. Зажмуривается, точно в глаза ему бьет луч света, проводит пару раз пальцами по векам. Стук в дверь выводит его из оцепенения.

– Войдите!

Это фельдфебель, занимающий должность начальника управления личного состава. Он коротко отдает честь.

– Прошу простить, господин полковник, – стушевавшись, произносит он. – Я собирался… Мне казалось… Ведь господина подполковника Унольда с вами нет, верно?

– Нет, он еще не возвратился из штаба корпуса. Что-то случилось?

– Да нет, ничего такого, господин полковник. Я по поводу имущества, найденного на телах погибших. Что нам теперь с ним делать? Мы не можем опознать летчиков, их бумаги сгорели.

И он выкладывает на стол пару мелочей: оплавившийся механический карандаш, обгоревшую зажигалку, несколько монет…

– Ну что ж, дорогой друг… – произносит полковник, рассеянно вертя в руках что-то из принадлежавших летчикам предметов. Это оказывается комочек золота, бывший, видимо, когда-то кольцом. В середине блестящего комочка сверкает красный, как вино, граненый камень… На нем вырезан фамильный герб…

– Что с вами, господин полковник? – в ужасе шепчет фельдфебель.

Фон Герман побелел как полотно. Одной рукой он схватился за край стола; каждый мускул на его теле дрожит, дрожит даже опустошенное лицо.

– Господин полковник!.. Вам дурно?.. Чем я могу…

Отталкивающий жест дает фельдфебелю понять, что помочь он ничем не может, и заставляет его покинуть помещение. Обеспокоенно качая головой, он исчезает в проеме.

Возвратившись из штаба корпуса, подполковник Унольд вздрагивает, увидев бледного как смерть командира. Лицо фон Германа застыло, обратилось в безжизненную маску. Задавать вопросы начальник штаба дивизии не решается: интуиция подсказывает ему, что полковник не позволит заглянуть себе в душу.

“Что, приятель, и тебя, значит, проняло?” – думает он. День ото дня у Унольда все больше пошаливают нервишки, а оттого ему доставляет удовольствие видеть, что даже те, кто казался несокрушимым, могут дать слабину. В остальном полковник невозмутим и сосредоточен, как всегда. Лишь голос его звучит резко и прерывисто, а живой дотоле взгляд обращен теперь внутрь. Но начштаба слишком сосредоточен на себе, чтобы подолгу наблюдать за изменениями в характере фон Германа, и даже не замечает, что со стола полковника исчезла всегда стоявшая там серебряная рамка.

В блиндаже начальника отдела разведки несколько дней варят густую гороховую кашу. Что может быть вкуснее!.. Зондерфюрер Фрёлих рассыпается в похвалах и, уплетая за обе щеки, сообщает, что его бы воля, так пусть хоть каждую неделю у них подбивают очередной “юнкерс”. На легкий привкус копченого и горелого никто не обращает внимания; Гайбель даже находит, что он придает блюду пикантности. Но гордость унтер-офицера Херберта, так старавшегося над этим блюдом, уязвлена тем, что лейтенант Визе наотрез отказывается даже попробовать.

Над снежной пустыней Сталинграда сгустились тучи. Полноприводный автомобиль с трудом продвигается по занесенным дорогам. Рядом с водителем сидит полковник фон Герман, позади него, завернувшись в шинели и одеяла, – обер-лейтенант Бройер и капитан Гедиг.

Накануне Гедиг вернулся с учебы. На обратном пути его вызвали в Верховное командование сухопутных сил на доклад по поводу одного давнишнего дела о повышении. Услышав, что он направляется в Сталинград, им заинтересовались и попросили на сутки задержаться. Обстановка казалась напряженной. Довольно быстро капитан заметил, что снисходительный оптимизм и по-отечески покровительственное отношение, которое демонстрировали ему как молодому офицеру, были наигранными, а в столовой генералы и делопроизводители, будучи среди своих, обсуждали положение дел под Сталинградом с нескрываемым скептицизмом. В командовании группой армий Манштейна настрой был еще хуже. Постоянный откат фронта и стремительное продвижение советских войск по направлению к Ростову сеяли панику. Ежеминутно перед офицерами вставали новые срочные и, казалось, нерешаемые задачи, не оставлявшие времени задуматься о судьбе 6-й армии, не говоря уже о том, чтобы предпринять серьезную попытку освободить ее из окружения. Гедиг с ужасом осознавал, что армию, по сути, окончательно списали со счетов, но старался ничем не выдать своих мыслей. Необходимо было держать хорошую мину при плохой игре, держать ее любой ценой, даже когда вода уже подступает к горлу утопающих – вот чему научило его кратковременное пребывание в ОКХ и ставке Манштейна. Для чего понапрасну волновать товарищей! Кроме того, он и сам был убежден, что положение не так уж плохо, как о нем толкуют. В конце концов, не зря же Гитлер прислал им радиограмму со словами “Вы можете твердо на меня положиться!”. Вернер Гедиг старается говорить о днях, проведенных на родине, в положительном ключе.

– Да, мы отлично провели время. Война практически не ощущается. Театры, кафе, бары переполнены, все, в общем, как и было в мирное время… Каков настрой? Да, конечно, просачивается информация о том, что в Сталинграде не все спокойно. Но все пребывают в уверенности, что ситуация не выйдет из-под контроля. А вот, знаете ли, в берлинском варьете “Винтергартен”…

Полковник фон Герман, молча устремив взгляд на занесенную дорогу, погружен в раздумья и не обращает на беседу офицеров никакого внимания. Он пытается сосредоточиться на новом боевом задании. К югу, в районе хутора Цыбенко, ситуация накануне сильно ухудшилась.

Ну вот, опять они застряли в сугробе. Выходим, толкаем!.. В этот январский день на улице собачий холод. Дыхание срывается с губ клубами пара, растворяясь на пробирающем до костей морозе. Разгребающие снег румынские солдаты помогают вывернуть обратно на дорогу. От них осталась лишь кожа да кости, еще немного – и они тоже погибнут от обморожения. Полковник угощает их сигаретами из своих скромных запасов, которые те с благодарностью принимают.

Когда они достигают цели, солнце уже зашло за горизонт. В балке теснятся заглубленные в землю крохотные блиндажи, из щелей падает слабый свет. Здесь располагается штаб одной из пехотных дивизий.

Блиндаж генерала освещают две электрические лампочки. За устланным картами столом сидит офицер генерального штаба, сравнительно молодой подполковник, и быстро делает пометки угольным карандашом, левой рукой прижимая к уху телефонную трубку. Генерал в потрепанном мундире расхаживает из угла в угол. Верхние пуговицы расстегнуты, вместо шарфа шею окутывает широкая горловина коричневого шерстяного свитера. Его редкие волосы почти полностью седы, щетина отросла, видом он напоминает капитана рыболовного судна. Полковник фон Герман докладывает. Померкший взгляд генерала на секунду оживляется. Он радостно жмет полковнику обе руки, похлопывает по плечу.

– Слава богу, вы здесь, слава богу!.. В каком составе вы прибыли?

Фон Герман изумленно глядит на него, медля с ответом.

– В каком составе, господин генерал?.. Вот я… И два моих офицера!

– Что?.. Что?! Но… Этого не может быть! Где же ваши танки?

– У нас не осталось ни одного танка, господин генерал.

Тот медленно поднимает руку и потирает горло, словно его сжала невидимая ладонь.

– Н-да… Что же мне остается делать?..

И по измученному, изборожденному морщинами лицу катятся настоящие слезы. Рука безвольно опускается. Трясущиеся губы еле слышно повторяют:

– Что же мне делать…

Охваченный внезапным порывом, генерал бросается к столу.

– Вот, поглядите, сегодня русские прорвали оборону здесь и здесь. В одном месте нам удалось как-то преградить им путь, собрав все, что удалось наскрести по полковому резерву… На второй участок были брошены обозные и связисты. Но только что полк на левом фланге сообщил, что советские войска пробили брешь и там. На север сейчас движется батальон русских солдат. Маршем!.. На их пути ничего нет… И у меня нет больше ни единого человека, которого я мог бы послать им навстречу, понимаете? Ни единого!

Гедиг и Бройер тем временем присели на скамью у стены; на них никто не обращает внимания. Капитан, вытаращив глаза, смотрит на обер-лейтенанта и молчит. Кажется, до него только сейчас дошло, куда он вернулся.

Телефон не умолкает, сообщая все новые и новые печальные известия. Вдруг штабной, до этого работавший не покладая рук, на некоторое время пораженно откладывает трубку. Вновь взявшись за карандаш и внеся новые правки, он оценивающе глядит на карту. Звонкий тембр его голоса никак не вяжется с мрачным смыслом слов.

– Что вы сказали, господин полковник?.. Не можете?.. Должны смочь! Вы обязаны изыскать возможность вывести из батальона еще два взвода… Расставьте солдат на расстоянии тридцати метров друг от друга и обстреливайте гребень кургана фланговым пулеметным огнем… Нет! Больше никого направить не могу… Повторяю, должны смочь!.. Что?.. Так точно, это приказ генерала. Отбой!