Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

– Значит, вы лейтенант! И вам, голубчик, не стыдно срамить честь офицерского корпуса?!

Солдаты злорадно ухмыляются.

– Не знаю, что на меня нашло, – невнятно оправдывается человек, водя рукой по лицу. – Какое-то наваждение. Я хотел есть.

Капитан окидывает человека ледяным взглядом и возвращает пистолет.

– Надеюсь, вы знаете, что делать! Даю вам пять минут. Потом…

Оборванец молча кивает. Его выводят трое, на лицах ехидствующее торжество. Нечего сказать, офицеры!

“Надел он на себя разноцветные одежды и возомнил о себе больше, чем о братьях своих”[54]54
  Надел он на себя разноцветные одежды… – См. Быт. 37:3 и далее.


[Закрыть]. Хорошо, что для таких хмыриков тоже наступает расплата!

– В блиндаж его! – кричит вслед капитан.

Все это время Фрёлих не произносит ни слова. Вскоре возвращается один из конвоиров:

– Господин капитан, пока ничего!

– Тогда помогите ему малость! – говорит капитан.

Фрёлих подходит к столу. Берет воинскую книжку, открывает первую страницу. Читает: “унтер-офицер”, чуть ниже в черной рамке: “с 1 октября 1939 г. фельдфебель”, в новой строке: “с 1 ноября 1942 г. лейтенант”. А потом крупным размашистым почерком: “Гюнтер Харрас”.

Солдат возвращается и с ухмылкой докладывает.

– Готово!

– Вот и славно, – говорит капитан.

Бройер не без труда карабкался за румыном по обледенелому оврагу, через железнодорожные пути, пролезал между товарных вагонов. Дорога до румынского штаба была неблизкой. Он провел беспокойную ночь, подоткнув вещи под голову, с пистолетом наготове. Скудный запас продовольствия подходил к концу. А что, если приткнуться к штабу румынской кавалерийской дивизии, где служил такой приветливый офицер связи – обер-лейтенант Шульц. Это только попытка, за которую пришлось заплатить шестью сигаретами и утомительным переходом.

Они добрались до центра города. По широким улицам бесцельно слонялись толпы оборванных солдат. Справа и слева мертвые кварталы, зияющие окна пяти-шестиэтажных фасадов. Картина примерно такая же, как зимой 1939-го в Варшаве. Война везде оставляла одни и те же следы смерти. Дорогу перегораживала баррикада из мешков с песком. За ней ходили часовые в стальных шлемах и при оружии – на фоне всеобщего развала картина просто невиданная. Справа круглое здание со статуями – местный театр. И то дело, в крайнем случае можно попытать счастья здесь… Румын – добродушный парень с широкоскулым крестьянским лицом – свернул в боковую улицу, до отказа забитую военными людьми. Разрушенные ворота на въезде, маленький дворик столярной мастерской, гора мусора, обломки автомобилей, прильнувшие друг к другу. Проклятье, шутка ли, с одним глазом продираться по таким проломам! Шаткая – недолго и шею свернуть – лестница вела от пробитой стены во второй двор, расположенный чуть ниже, вокруг которого краснели руины высоких кирпичных домов.

Вход в подвал наполовину засыпан, румын нырнул за дверь. Через некоторое время явился снова. За ним немецкий офицер в овчинном жилете поверх кителя.

– Ах, господин Бройер, ну, конечно, припоминаю! Тогда под Клетской… Вы насчет места? Жаль, вчера не пришли! Сейчас все забито. Мы и сами еле перебиваемся. Вон генерал ютится с пятью остальными в настоящей дыре.

Бройер ощутил горькое разочарование. Лишь бы не молчать, он брякнул первое, что пришло на ум:

– А ваш генерал, что он вообще говорит? Каково положение? И что собирается делать?

Обер-лейтенант пожал плечами.

– Что собирается? Пустит себе пулю в лоб! Какие тут еще варианты… Ах да, постойте минутку, со вчерашнего дня у нас квартируются несколько человек из противотанкового, по-моему, из вашей дивизии.

Он направился по длинному коридору в подвальное помещение, набитое людьми. В полутьме сидели мужчины, оголив самые разные части тела, – возились с ранами: перевязывали друг друга или отогревали возле жаркой печи больные обмороженные пальцы. В смежной комнате было чуть светлее. Здесь тоже огонь горел прямо посреди мусора. Вокруг стола сидели офицеры, почти все с видимыми ранениями. Из полинявшего кресла – судя по всему, из штабного казенного добра – поднялся капитан Айхерт. Он постарел на несколько лет. Черты лица еще более заострились, тусклые светлые волосы, ниспадавшие на мясистый лоб, сделались еще более непослушными. В маленьких серых глазках блеснула мимолетная вспышка радости.

– Бройер, вы ли это? Тогда о чем разговор, для вас всегда найдется место! Я не забыл, как вы вызволили меня из клешней бюрократов! То-то господа из военного трибунала, наверно, сейчас нос повесили!

Он засмеялся невеселым смехом, перешедшим в сухой кашель. Потом представил Бройеру других офицеров. Тут был доктор Корн, энергичный брюнет. Парень не промах, – отметил про себя Бройер. Главный казначей Янкун – как потом выяснилось, родом из Данцига – тоже производил солидное впечатление: прямой взгляд и искреннее рукопожатие. С лейтенантом Бонте, адьютантом, встречаться уже доводилось. О командире роты обер-лейтенанте Шмиде было трудно что-либо сказать. Его лицо, исполосованное осколками от гранаты, покрывала толстая корка. Он не мог лежать и практически не мог сидеть. Другой командир роты обер-лейтенант Финдайзен слыл невиданным оригиналом. Его ранили уже пять раз, но всякий раз пули каким-то чудом проходили рядом, не задевая жизненно важных органов. В последней переделке ему вышибло шесть зубов. И теперь голова обер-лейтенанта распухла до размеров внушительной дыни. Когда он говорил, создавалось впечатление, будто он выдувает слова через трубку.

Бройер поблагодарил обер-лейтенанта Шульца, отправил румына за товарищами, швырнул в угол пожитки и, последовав приглашению, опустился на край скамейки. Когда он рассказал про Дирка, присутствующие громко загалдели. Никто и не думал, что тот еще жив.

– Ну дела, – проквохтал беззубый обер-лейтенант Финдайзен. – Я сегдо ховорил, соряк с конем не выденешь.

Ему ли этого не знать. От Гумрака до Сталинграда он, минуя русские танки, протопал один пешком, при этом нес в ноге осколок и пулю.

– Бройер, скажите нам честно! – обратился к нему капитан Айхерт. – Скажите как старый штабист, что вы думаете про все это дерьмо?

Сбивчиво и невнятно Бройер изложил события последних дней.

– Вот видите, мне, пожалуй, известно меньше вашего, – заключил он. – Но если хотите услышать мое скромное мнение, то вот оно: все кончено. Туши свет!

Капитан Айхерт схватился руками за голову.

– Мы, во всяком случае, выжаты до последней капли, это точно, – подытожил он. – Не представляете, что нам пришлось пережить! Все подвалы в округе забиты людьми. Бывалые и еще совсем свеженькие, с легкими ранениями и тяжелыми – кого тут только нет. И все эти люди дошли до ручки. Никто уже не способен воевать… И тем не менее, Бройер, я по-прежнему отказываюсь верить, что это конец. Такого отродясь не бывало, чтобы целая армия погибла ни за грош! Больше скажу… Мы каждый божий день слышим сводку вермахта. Слышим, как там беспрестанно твердят об успешных контратаках. Дескать, рано терять надежду, вот увидите, они еще выкрутятся! Вы только вспомните, какие дела мы проворачивали в Бельгии или во Франции! На Чире высадились десантники, пара дивизий, и мост там есть! Взгляните вот, Паулюс никогда бы не написал этих слов, не будь надежды!

Бройер взял листок, который протянул ему капитан. И прочел:

“Все мы знаем, что нам грозит в случае, если армия прекратит сопротивление. Большинству уготована верная смерть, если не от вражеской пули, то от холода и голода или от грубого обращения в сибирских лагерях для военнопленных. А поэтому остается только одно: сражаться до последнего патрона”.

И далее:

“Мы по-прежнему твердо надеемся на скорое освобождение, которое уже не за горами”.

Бройер поднял недоуменный взгляд, потом снова посмотрел в приказ. Там стояла дата: 20 января 1943 года…

– Будь это голословное утверждение, Паулюс уже давно сдался бы, – предположил Шмид. – Я в этом твердо убежден. Гитлер самолично отдал бы приказ о капитуляции, самолично! Для него каждая человеческая жизнь дорога. Только вспомните, как после походов на Польшу и Францию… как взволновал его тот факт, что кампании потребовали жертв, пусть даже и не больших. Такой человек никогда не допустит гибели целой армии. Это совершенно исключено!

Айхерт кивнул.

– Помяните мои слова, это еще не все, в самую последнюю минуту случится чудо!

Остальные сидели подавленные. Бройер не знал, что сказать. Слова обер-лейтенанта долетали из нереального далёка. Какими чужими стали для него все эти люди с их мыслями! Неужели они не видели, что на их глазах рушится мир?

Когда наконец-то явились Гёрц с Дирком, уже совсем стемнело. Врач осмотрел лейтенанта, сделал перевязку и подыскал укромное местечко для ночлега, на каменной плитке. Потом обратился к Бройеру, чтобы осмотреть рану. Осторожно ослабил временную повязку, затвердевшую от запекшейся крови.

– Закройте, пожалуйста, правый глаз, – потребовал подполковник.

Бройер повиновался и от острой боли чуть не потерял сознание. Черная стена! Она снова была перед ним… Правда, на этот раз не безжизненная. По стене вверх и вниз бегали разноцветные пятна. Он отчетливо увидел лицо Визе, каким оно запомнилось во время их последней встречи в полутемном блиндаже под Гумраком. Лицо медленно изменялось: крупнело и становилось грубее, тут глаза лукаво заморгали, а волосы сделались огненно-рыжими. И вот это уже не его друг Визе, а Лакош, водитель. Лакош, дезертир. Как он тогда сказал? “Я решил спасти товарищей: а вдруг получилось бы!”

Доктор резким движением сорвал последний бинт. Бройер сжал зубы от жгучей боли, пронзившей голову до затылка. Спасти товарищей – вот что главное! Когда наступит конец света, помочь им выпутаться и указать путь к новым берегам…

– Вам чертовски повезло, – сказал доктор. – Глаз не вытек, но все склеено и покрыто коркой. Больше пока ничего сделать нельзя. Поверните-ка голову к свету. Что-нибудь видите?

– Да, я вижу, – тихо проговорил Бройер. – Проблеск, совсем слабый… И по-моему… Да, светлеет.

В голове у генерала фон Германа прояснилось. Теперь он знал, как поступить. И вариантов на этот раз не было…

Решение далось ему после тяжелой внутренней борьбы. С 10 января всех офицеров высокого эшелона волновал только один вопрос: что делать? Говорили на эту тему много. Вначале, когда положение представлялось не столь серьезным, а значит, и вопрос – скорее теоретическим, большинство считало своим долгом застрелиться. Самоубийство вошло в моду, что называется, умозрительно. Герман, верующий христианин, который сразу высказался против, чувствовал на себе недоверчивые косые взгляды, упрекавшие его чуть ли не в трусости. Но сейчас, когда положение стало серьезным, о пуле в висок никто не вспоминал.

Сверху запустили мудрость поистине пророческую: “Командование разделит судьбу армии до конца!” Последовали долгие и бурные дебаты, пока в итоге не сошлись на следующем: “Штабы будут осуществлять руководство до последнего, чтобы обеспечить организованную сдачу в плен”.

Обеспечить сдачу в плен? Ни с того ни с сего? Кому же тогда “сражаться до последнего бойца и до последнего патрона”?! До сих пор армейские приказы и декреты отклоняли всякую мысль о сдаче в плен – это не подлежало обсуждению. Заикнувшихся о капитуляции расстреливали. А сейчас? Ни с того ни с сего? Сейчас, когда решения должны принимать штабы, пожалуйте, сдавайтесь?

Генерал фон Герман припоминал, как энергично противился этому особенно подполковник генштаба Унольд. “Чтобы генерал, – примерно так высказывался он, – чтобы генерал, офицер генштаба лежал в окопе как рядовой и отстреливался, сволочь… Совершенно исключено, даже вообразить такое немыслимо! В конце концов мы не за этим академии кончали!” А генерал Шмидт, начштаба армии, совсем недавно заметил, что избавить общественность от позорного спектакля наш долг: никто не должен видеть, как немецкое руководство бежит под улюлюканье русских.

Позорного? А что здесь, в Сталинграде, не позорного?! Тысячи раненых ползают по окопам, тысячи голодают, полумертвых людей заставляют воевать – вот это действительно позор!

Еще два дня назад он находился на фронте. Он видел, как вспыхнул от попадания снаряда госпиталь, полный раненых, – длинное двухэтажное здание, похожее на склад. Как люди, спасаясь, вылезали из верхних окон на деревья. Пламя било снизу. А сверху кричали: “Застрелите нас, застрелите нас!” Солдаты стреляли, и люди один за другим падали прямо в пекло…

Такие жуткие сцены были вразрез совести, вразрез закону. “Сначала Сталинград являлся ареной наступления, потом обороны, но под конец он стал местом преступления!” – написал фон Герман жене в последнем письме. Немецкий вермахт “потерял свое лицо”.

Штаб армии, который сражается с оружием в руках, – что тут позорного? Пожалуй, так можно восстановить доброе имя, хотя бы частично. И долгом армии…

Так рассуждал генерал фон Герман. Но, похоже, союзников у него не было. Ему виделся только один путь. И генерал рассчитал его с тщанием, сомасштабным его незыблемой убежденности в своей правоте. Сверху дали приказ. И приказ касался каждого. Каждого рядового и офицера армии. Без исключений! Его выполнения требовали долг и честь солдата, а еще присяга… Кровь леденеет в жилах, если ты осознаешь, что присягнул преступнику… Но присяга остается присягой. Так рассуждал генерал фон Герман в те морозные январские дни, невозмутимо принимая депешу за депешей с роковыми вестями и продолжая отдавать четкие и ясные распоряжения. Сердце его ожесточилось. Ожесточилось до такой степени, что офицеры боялись смотреть в его окаменевшее лицо. Он ни к кому не знал жалости и меньше всего к самому себе.

Но по ночам, когда он лежал без сна и, окутанный мраком, упорно буравил глазами черную пустоту, все было по-другому. Тогда начинались поиски и вопросы. Насколько непреложна клятва, данная преступнику? Или существуют материи выше нее? Семья, народ, Бог? Поступал ли он по-христиански? В такие минуты генерал с ужасом чувствовал, как уходила у него из-под ног почва. Да, пожалуй, имелся еще один путь: не повиноваться преступному приказу, заявить категоричное “нет”, а потом, подведя итог, порвать со всем, что было… Но ведь это бунт, революция! От этой мысли генерала коробило. Революция – это для любителей кепок. Ее вершат из сточных канав. Чтобы он – аристократ, из династии военных – вдруг отправился на баррикады? Нет, тут и думать нечего! Иначе придется объявить войну миру, которому он принадлежал по роду и воспитанию, вырвать себя с корнями, спилить сук, на котором сидишь. Тут отдавало уже самоотречением, моральным самоубийством!

В то же время генерал наблюдал, как распадается на глазах рафинированное царство военных, с коим он был кровно связан. Каждый новый день приносил с собой новые жуткие картины этого распада. И дело не только в том, что царство громили извне, нет, оно, словно зараженное чумной язвой, распадалось изнутри – в пустых фразах, во лжи и малодушии. Оно погибало из-за убожества его представителей, как погибло в незапамятные времена гордое рыцарство, погрязнув в бесчестии и позоре, когда явились благородные разбойники.

Генерал понял: занималась новая заря, чуждое ему время с новыми идеалами и ценностями, время нового человека. Он видел ее приметы повсюду, даже в своем офицерском корпусе: молодые люди пока еще носили форму и отлично знали, что такое военная выправка, но, когда они отвечали “так точно”, в их глазах светился странный огонек. Как будто вековые нравы их крайне забавляли. Что творилось в их головах? Нет, если им хочется, пусть выбирают новую дорогу, но только не он! Он уже стар, а сын, который, наверно, и мог бы начать все сначала, сын был мертв…

Кроме того, слишком поздно. Теперь уже слишком поздно! Слишком многим пришлось отдать здесь, под Сталинградом, свои жизни, и никакие отречения не снимут с тебя ответственности. Нет, оставалось только одно: с поднятой головой и не теряя достоинства, пройти до конца путь, однажды избранный. С невыразимым презрением он поглядывал сверху вниз на неверных, решившихся на малодушную сделку с самими собой ради позорного спасения. Старый мир шел ко дну, и в душе фон Герман приготовился последовать за ним. Он хотел сохранить лицо, хотел умереть как последний представитель старого порядка – последний рыцарь.

Среди офицеров, окопавшихся в гнилом подвале, словно в кротовой норе, царила нерешительность: вспыхнувшие с безумной силой надежды сменяло глухое отчаяние. Один Бройер сохранял завидное спокойствие. Прозрение наступало все яснее и отчетливее. Мысли то и дело возвращались к лейтенанту Визе и к рыжему коротышке. Визе, слова которого он начал понимать только теперь, как никто другой живо провидел развитие немецкой трагедии; но лейтенанту не хватило силы обратить свои познания в дело. Это его подточило. А Лакош? Маленький ефрейтор только смутно догадывался, что разыгрывалось на его глазах. Но он нашел в себе мужество действовать: в одиночку, по собственному почину, презрев все правила и условности и полностью взяв ответственность на себя… На темной стене проступали новые знаки, и мало-помалу он научался их читать.

Подойти к зданию оказалось непросто. Трудно было представить, что под разрушенными этажами сохранился еще нетронутый бомбами подвал. Однако в коридоре и в помещениях, особенно там, где доктор Корн устроил комнату для осмотра, не утихало движение: люди беспрестанно входили и выходили. И, похоже, это никому особо не мешало. Только один эпизод всколыхнул привычный здешний уклад: когда вдруг появился дивизионный адъютант капитан Гедиг и объявил о своем намерении здесь, внизу, обосноваться.

– Черт возьми, какая честь! – насмешливо-сухо приветствовал его Айхерт. – В наших скромных хоромах решил собраться весь штаб!

Когда он пригляделся к гостю внимательнее, желание шутить у него мгновенно отпало. Что-то было не так!

– Только не обижайтесь, Гедиг, – сказал он. – Разумеется, милости просим. А где другие застряли? Унольд тоже придет?

Капитан жадно отпил из крышки горячий кофе, протянутый обер-лейтенантом Шмидом. Глаза, остекленело смотревшие поверх посудины, выдавали удивление. Он допил до конца. Глубоко вздохнул и отставил крышку в сторону.

– Другие? Какие другие? Вы что, с луны свалились?! Унольда уже давно след простыл.

– Проклятье! – невольно вырвалось у Бройера. Значит, то кожаное пальто на аэродроме…

– Что он учудил? Как? – возбужденно заголосили наперебой присутствующие.

– Унольд удрал? Значит, он все-таки это сделал?

– Что сделал? – в сердцах перебил Гедиг. – Да ни черта он не сделал. Вся история сплошное… Даже не знаю, имею ли я право рассказывать.

– Послушайте! Но мы имеем право знать, что с нашим командиром дивизии.

Гедига не пришлось долго упрашивать. От его адъютантской сдержанности не осталось и следа.

– Итак, двадцать второго января его повысили до полковника, об этом вам, конечно, известно. Как? Неужто ничего не слышали? За особые заслуги при обороне котла. Энгельхарда, кстати, произвели в майоры его же стараниями… А вы, Айхерт, ведь тоже не прочь стать майором? Сейчас самый подходящий момент. Можно сорвать отменный куш! Немецкий крест, Рыцарский крест – все, что пожелаете! Только доберитесь до штаба армии и наговорите им с три короба о своих подвигах. Конъюнктура благоприятная – распродажа по бросовым ценам!

– Кончай резину тянуть! – подгоняли его. – Что с Унольдом?

– Ах да, Унольд… Так вот, на следующий день он исчез. Пробрался на аэродром тихой сапой и фьють!

– Что? Просто смылся? Быть того не может!

– Без приказа? Ведь это же… это настоящее…

– Мы так же сначала не хотели верить. Но потом, когда все вышло на чистую воду, в войсках такое началось! Шмидт немедленно телеграфировал в группу армий. Все тамошние подивились не меньше нашего. Никто не слышал про полковника генштаба с особым поручением, а тем более таким – приводить в порядок снабжение теперь, когда не сегодня завтра все закончится. Даже они заподозрили неладное. Военный трибунал вынес Унольду приговор за дезертирство. А вчера пришло сообщение: он расстрелян… Энгельхард совершенно обезумел. Вечером в блиндаже пустил себе пулю в голову.

Наступила гробовая тишина. Каждому из присутствующих доводилось иметь дело с подполковником, и почти каждый знал его не с самой лучшей стороны. Но в эти секунды все думали об одном: вот Унольд – неутомимая рабочая пчелка, фанатик, съедаемый честолюбием, бессердечный, но с ясным, до раздражения, рассудком и железной несгибаемой волей – офицер генштаба, перед которым открывалось большое будущее. Но когда вопрос встал о жизни и смерти, он допустил досадную осечку…

Капитан Айхерт уронил голову на руки и произнес:

– Я на дух не переносил этого типа. Та еще сволочь, шел по трупам, ничуть не смущаясь. Но чтоб такое… Господи, я больше не понимаю, что здесь происходит!

– Не понимаете? – вымученно засмеялся капитан Гедиг. Вся его адъютантская деликатность испарилась в одночасье. – А мне думается, вы получили достаточно наглядных уроков! Губе, Йенике – или они не в счет? А тот чудной генерал зенитной артиллерии… Откройте глаза, господа! Примеров найдется предостаточно!

– Плике? Не знаю такого. Кто это вообще?

– Он заправлял авиаперевозками. По воздушной части, так сказать. Согласно моим сведениям, тоже эвакуировался.

– Гёрц, вы-то должны его знать!

– А я и не отрицаю, – буркнул фельдфебель. – Знаю даже лучше, чем хотелось бы!

И Гёрц рассказал историю, отчасти уже известную по слухам. Генерал-майор Плике[55]55
  Генерал-майор Плике – Прототипом, очевидно, послужил генерал-майор Вольфганг Пикерт (1897–1984), командир 9-й зенитной дивизии люфтваффе, участвовавшей в Сталинградской битве.


[Закрыть] командовал единственной в котле зенитной дивизией и был уполномоченным руководителем всех формирований люфтваффе, попавших в окружение. Он не скрывал своей слабости к красивым вещам и комфорту, подобающему его должности. На Рождество, когда с транспортом стало туговато и рядовым солдатам было отказано в получении посылок, по его распоряжению для украшения праздничного офицерского стола завезли целую гору индеек. Впрочем, за армию генерал болел душой и телом! О, да! Время от времени бойцам перепадала от Плике бутылка коньяка, из тех, что денщик таскал ящиками, которые доставлялись воздушным путем. 14 января, когда тучи стали сгущаться, Плике вылетел на бомбардировщике под прикрытием истребителей – как говорится, доложить обстановку. При этом взять с собой раненых отказался, сославшись на “служебный” характер поездки. Из рук командующего воздушным флотом он получил Рыцарский крест и больше не вернулся. Вместо этого в котел пришла радиограмма, в которой сообщалось, что самолет генерала многократно кружил над аэродромом, но из-за “сильной противовоздушной обороны” и “активных действий авиации противника” осуществить посадку не смог. Упомянутой ночью на аэродроме Питомник приземлилось около пятнадцати транспортных самолетов с продовольствием и столько же самолетов с ранеными поднялось в воздух.

Капитан Гедиг дополнил рассказ своими сведениями:

– Вчера полковник Фукс получил от него радиограмму примерно следующего содержания. Приказываю храбро сражаться до последнего. В настоящий момент под лозунгом “отомстим за Сталинград” уже формируется новая артиллерийская дивизия, которая получит доблестное название старой.

– Эх, несчастная душа! – вздохнул лейтенант Бонте. – Бессердечный человек!

– Боже мой! – застонал Айхерт. – А ведь эти люди были в военных училищах нашими наставниками… Гедиг, только без лукавства, скажите, это правда?

– Помилуйте, Айхерт, какой мне резон рассказывать сказки?! Полковник Фукс отреагировал примерно так же, как вы. В ответной радиограмме он выразился недвусмысленно: “Ввиду формирования новой зен. див. прошу дать ясное указание, как с наст. момента называться частям старой дивизии, которые еще сражаются в Сталинграде”. Послушайте до конца и узнаете, чем закончилась драма. Чудеса еще впереди!

– Святые дары! – воскликнул Айхерт и ударил кулаком по столу. – Я прослужил четырнадцать лет и предан армии всем сердцем. Ничего подобного на моем веку отродясь не случалось! Верность, честь, исполнение долга – неужели все это больше ничего не значит?

Айхерт зашелся в приступе кашля, от нехватки воздуха лицо его посинело. Бройер тоже не находил себе места, все больше и больше взвинчиваясь. Он думал о Визе, которого они сломали окончательно и который околел как собака в вонючей яме, думал о застрелившемся парне из канцелярии, о Факельмане, об Эндрихкайте, о плачевном положении и мытарствах последних месяцев и о генерале, который еще в самом начале произнес красивые слова и улетел в Вену, в санаторий. Так оно тогда начиналось… В нем закипало безграничное возмущение.

– Верность, долг, честь! – воскликнул он. – Все это для несчастного бедолаги, что остался за дверью, на улице, легковерного и доверчивого, для него эти слова еще кое-то значат! Но только не для господ, сидящих наверху! Для них все пустое… Фразочки, какими они затуманивают наш разум, чтобы превратить его в послушное орудие для исполнения своих грязных планов… А мы? Мы, безмозглые бараны, в их спектакле соучаствовали, беспечно и малодушно во всем потакая! О, как обмирали мы от восторга! Как прятались за широкой спиной соседа… А нынче, пока те другие хихикают, дело дошло до нас, и вот тут мы очнулись, скроили дубоватые лица и заныли, запричитали… Вы говорите солдаты? Хороши солдаты! Ландскнехты мы, пустоголовые купленные наемники… и уже очень давно – лет десять точно! Пришла пора опомниться, времени больше нет!

Все молчали, каждый испытывал неловкость, чувствовал себя пристыженным и, очевидно, задетым за живое. Наконец обер-лейтенант Шмид сдержанно проговорил:

– К чему эти несправедливые и бестактные выпады, Бройер! Так или иначе все мы увязли в одной грязи… В конце концов речь идет о вермахте, в рядах которого мы состоим. Такие типы, как Унольд или тот зенитчик, слава богу, пока исключение. Порядочных офицеров и генералов еще немало!

Бройер снова овладел собой.

– Мне не хотелось бы вас обижать, – сказал он спокойно, – но, если мы выживем после Сталинграда и не извлечем главных уроков, значит, судьба благоволила к нам напрасно… Речь не о каждом отдельном человеке, речь о системе и в данном случае о вермахте, о котором вы толкуете. Полковник фон Герман как-то сказал: немецкий вермахт потерял в Сталинграде свое лицо. И отчасти он, конечно, прав, с одной лишь оговоркой… а что, если это и есть настоящее лицо вермахта, которое до сих пор удавалось скрывать за фасадом традиции и пустопорожних штампов… По крайней мере этот образ навязывали ему последние лет десять. Вспомните Бека, Фрича, Бласковица, Гёпнера[56]56
  Вспомните Бека, Фрича, Бласковица, Гёпнера… – Бройер перечисляет генералов на высоких постах, высказывавших несогласие с решениями Гитлера. Людвиг Бек (1880–1944) – генерал-полковник, начальник генерального штаба сухопутных войск в 1935–1938 гг.; выступал против оккупации Чехословакии, опасаясь войны с Британией, и призывал высшее командование вермахта коллективно уйти в отставку, чтобы не допустить войны. Подал в отставку в августе 1938 г. Вернер фон Фрич (1880–1939) – генерал-полковник, главнокомандующий сухопутных войск вермахта в 1934–1938 гг.; также выступал против начала войны из-за неготовности армии. В 1938 г. ушел в отставку из-за ложного обвинения в гомосексуализме. Погиб в 1939 г. в Варшаве, командуя полком. Йоханнес Бласковиц (1883–1948) – генерал-полковник, главнокомандующий оккупационных войск в Польше. В 1939/40 гг., руководствуясь как моральными, так и прагматическими соображениями, писал Гитлеру и главкому сухопутных войск фон Браухичу меморандумы с критикой массового уничтожения евреев и поляков силами СС и полиции. В 1940 г. был переведен на Западный фронт. Эрих Гёпнер (1886–1944) – генерал-полковник. В январе 1942 г. во время советского контрнаступления под Москвой 4-я танковая армия под командованием Гёпнера отступила вопреки приказу Гитлера, за что Гёпнер был показательно уволен из армии “за трусость и неподчинение приказу”. Генералы Бек и Гёпнер впоследствии стали участниками “заговора 20 июля” и были казнены.


[Закрыть] и всех остальных! Кто показывал характер, того ломали или вынуждали уйти. А тому, что осталось, далеко до германского вермахта былых времен. Теперь это жалкая, прогнившая насквозь кучка коррупционеров: от начальников до рядовых. Пока все шло неплохо, систему скрепляли высокопарные речи. Чтобы глаза людей открылись, потребовался Сталинград. Он сорвал с лиц маски, показав в истинном свете нас и наши ценности. Теперь мы видим, как зыбко все, во что мы верили, – люди, идеалы. Нет смысла и дальше цепляться за старое. Если что-то вот-вот обрушится, его не удержать.

Подвал содрогнулся от мощного взрыва. В разбитое окно хлынули снег и обломки. Офицеры повскакали с мест.

– Проклятье! – выругался обер-лейтенант Шмид: стоявший на плите котелок с кофе засыпало известкой.

Обер-лейтенант Финдайзен, промаргиваясь, прикидывал, насколько прочен потолок.

– Во и я ток умаю, – процедил он свое заключение, протолкнув парочку слов между раздувшимися скулами. – Ели ут найот шо-нидь поать, навъяд ли удежим.

Все засмеялись.

– Ответьте мне, Бройер, – начал немного погодя капитан Айхерт, изобразив на лице подобие улыбки. – Вот вы все время были таким тихоней, скромным молодым человеком. И раньше – только не сердитесь – почти никогда рта не раскрывали. Насколько мне известно, Унольд ценил вас особенно за это. А сейчас вдруг разражаетесь тирадой не хуже народного оратора. Что произошло?

– Раньше, – Бройер потер лоб, – раньше и вы были другим, господин капитан. Скажи я тогда то, что сказал сегодня, вы распорядились бы меня арестовать. Мы все стали другими… И хорошо, что так!

Здание местной комендатуры Сталинград-Центр нужно подготовить к приему и обслуживанию огромного числа раненых – это приказ армии. Его выполнение поручено полковнику медслужбы. Осознавая неразрешимость задачи, тот очень скоро впадает в отчаяние.

Утром 26-го прибывают остатки санитарных рот. За некоторыми тянутся длинные обозы раненых. Те, как саранча, тучами налетают на здание, и без того уже переполненное, загруженность повышается до 1700–1800 человек. В комнатах, в ледяных коридорах и на лестницах лежат плечо в плечо, а то и друг на друге, люди: раненые, истощенные, мертвые, больные сыпным тифом – одно сплошное месиво. Здесь все в движении, бессмысленном и беспрестанном, ходят туда-сюда, торопятся, напирают и толкутся – как на вокзале.

Медперсонал устраивается в подвале. Полевая жандармерия освободила здание. Ее отправили на оборону Красной площади[57]57
  Красная площадь – так немцы в Сталинграде называли площадь Павших Борцов Революции.


[Закрыть]. Похоже, бывшие обитатели торопились и были сильно напуганы. В квартирах страшный разгром. Повсюду валяются егерские шапки, чемоданы, полицейские значки, тюки с одеждой, а еще бандероли с написанными на них адресами, уже упакованные – остается только отправить домой. В некоторых пшеничная мука. Пол усеян сорванными нашивками. Здесь же, в специально отведенных покоях, засел комендант города Сталинграда, генерал. Позже он выразит желание сдаться в плен под защитой Красного креста. Врачи указывают ему на дверь.

Когда медперсонал в первый раз идет по коридорам, по спинам людей бежит холодный пот. Они привыкли ко многому. Но такого не видали никогда… Что делать? Разве можно тут чем-то помочь?

– Для начала вынести мертвых! – с трудом выдавливает из себя начальник медслужбы. Мертвых выносят, в первый день их сто пятьдесят. Во дворе большой дровяной сарай. Туда их и складывают как бревна. Работе нет конца. Люди продолжают умирать ежечасно: от лихорадки, от голода или обморожения, кто-то пускает себе пулю, кто-то перерезает вены.

– А теперь выгнать всех, кто здесь шатается!

В большом здании слоняются всякие, особенно на верхних этажах. Уже давно там бедует дикой цыганской жизнью подозрительный народец. Солдаты всех армейских частей, хорваты, румыны, две совершенно запущенные немки, служащие Германской железной дороги… В помещениях без окон разводят открытые костры, которые горят день и ночь, подвергая опасности здание. Несколько сотен из этой неприкаянной братии выкидывают на улицу. Но они, как мыши, во всякое время снова пробираются внутрь. Еще один заколдованный круг.