Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

Эндрихкайт подошел к двери и позвал обер-вахмистра Кляйнке – тот все еще топтался на улице, не понимая, что случилось. Они прошли войну вместе с первого дня. Рука Эндрихкайта тяжело легла на плечо товарища.

– Присядь-ка, Генрих! – молвил он. – Давай потолкуем маленько, только ты и я.

Свеча давно догорела. Но мужчины продолжали сидеть в темноте. Они говорили о Лакоше, задумавшем переметнуться к русским, чтобы спасти 6-ю армию, о войне, о справедливости и о том, как наступает конец. О всяких разных вещах, которые лезут в голову, когда подводишь под жизнью черту – капитан все больше углублялся в прошлое. Он рассказывал о детстве, о тишине и просторе мазурских болот… А еще о картине, висевшей в деревянном его домике, на которой рыцарь, бесстрашно выпрямив спину, скакал между Смертью и Дьяволом навстречу цели – неприступной крепости!

Носильщики-санитары с растерянным видом снуют туда-сюда. Руки у врачей трясутся, и то и дело звякают об пол инструменты. Надрывные голоса, крики, проклятия наполняют помещение, бред, хрипы и стоны тяжелораненых звучат еще тревожнее, чем всегда. Что стряслось? Что означал смертоносный огонь минувшей ночью?

День принес новые потоки раненых. Они рассказывают, и глаза их полны ужаса. Фронт разбит. Русские наступают!

После обеда с противоположных высот полетели первые бронебойные снаряды. Вечером звонок от начальника медслужбы корпуса:

– Снимайтесь немедленно и уходите!

Рука штабс-врача дрожит. Он едва удерживает трубку.

– Уходить? Но как… Куда уходить!

– Да куда-нибудь в тыл… Нет, не в Питомник, это бессмысленно… В Гумрак! Там еще есть место!

– В Гумрак… А как же техника, господин полковник… и горючее… У меня шаром покати! А нужно двадцать грузовиков, господин полковник… или пятнадцать, хотя бы десяток! Десять грузовиков, господин полковник!

– Дорогой мой, подумайте! Ну откуда мне их взять?.. Нет, извольте сами выкручиваться! Вам там на месте виднее. Как-нибудь справитесь!

– Но… господин полковник… господин полковник!

Все. Связь прервана. На другом конце повесили трубку!

Врач прыгает в кюбельваген и уносится в снежную ночь, летит вниз до Карповки, потом назад в полыхающую, выпотрошенную бомбами Большую Россошку. Пытает счастья в штабе полка и в штабе дивизии, бросается к обозам и базам снабжения. Но мир остается глух к его мольбам, никто даже не слушает. А если ненароком и проявит интерес, то только на секунду, которая неизменно заканчивается сочувственным вздохом. У всех свои заботы, и они совершенно иного свойства.

Врач попадает под бомбы “У-2”. Впереди, метрах в тридцати разрывает радиопередвижку. Из горящей машины они с водителем вытаскивают залитых кровью людей. Еще двое раненых в дополнение к шести сотням – единственный трофей, которым удалось поживиться после сегодняшней одиссеи.

На следующее утро дело как будто двигается с мертвой точки. Двенадцать грузовиков, пыхтя и дымя, причаливают к госпиталю. Пустая колонна, доставившая из тыла боеприпасы. Носильщики и врачи спешно выносят на улицу раненых, округа наполняется стоном и воем. Раненых укладывают в открытые грузовики, точно сигары в коробку. По тридцать-сорок человек, каждый укутан только в одно одеяло. Доберутся ли они до цели назначения? Да и какая это цель? Все же надежд в этой неопределенности куда больше, чем у тех, кто остался и осознавал свое положение с жуткой ясностью!

Пастор Петерс суетится, носит раненых, укладывает, пытается утешить, перевязывает. Пот заливает его лицо, хотя на дворе мороз. Он работает, чтобы забыться.

– День добрый, господин пастор!

Петерс с недоумением глядит в одичалое лицо.

– Мы уже встречались!.. В штабе дивизии… Лейтенант Харрас!

“Вот оно что – Харрас, тот самый элегантный Харрас!” Пастор безмолвно протягивает руку. Только теперь он замечает на руке офицера грязную пропитанную кровью тряпку.

– Господин пастор, а для меня не найдется местечка в грузовике?

– В грузовике? – переспрашивает пастор. – Нет! Вы же, если не ошибаюсь, еще на ногах… Но вот с раной, надеюсь, помочь смогу. Пойдемте к доктору, там вам сделают перевязку.

Лейтенант испуганно отдергивает руку и прячет за спину.

– Нет, нет, – бормочет он, подаваясь в сторону. – Благодарю! В этом нет необходимости. Пустяки, сквозное ранение. Спасибо!

Машины набиты до отказа. Водители поднимают борта и задвигают щеколды. Конвой рассаживается по местам, взвывают моторы, мощные колеса мелят снег, тяжелые грузовики медленно трогаются… И тут же разорванные бомбами, жалкие, измученные голодом человеческие тела, которые до сих пор жались друг к другу, сидя на корточках, вдруг приходят в движение. Все, кто здесь собрался в безумной надежде на чудо, поддавшись порыву, устремляются за отъезжающими грузовиками – люди цепляются за борта и брызговики, за ручки на двери водителя, устраивают давку, пытаясь отодрать товарищей от машины, прилипая к ним, волочатся по земле, пока их не стряхивают под колеса следующих грузовиков.

Но еще больше двухсот человек остается в конюшне! Больше двухсот тяжелораненых слышат шум отъезжающих машин. Больше двух сотен видят, что за ними никто не приходит. Значит, их бросили… Хирург, работавший не покладая рук (зачем вообще он это делает?), вздрагивает от страха, когда до его слуха доносится звериный вопль – тот разливается волнами, прибывающими снова и снова и состоящими из стенаний, стонов и рева. Он видит, как в полумраке барака начинает шевелиться лежачее месиво, видит искаженные лица, глаза с блестящими белками, он видит, как раскачиваются тела, как вытягиваются конечности и бессильные руки сжимаются в кулаки, видит людей, которые день за днем лежали на одном месте, точно покойники, а теперь вставали и, никого не замечая, устремлялись вперед. На его глазах серая масса грузно и неуклюже, будто лава, ползет к выходу, но потом, спадая, застывает. Стоны и крики стихают, оборачиваясь беспомощным жалобным нытьем.

Санитары выволакивают из барака восемнадцать мертвых, люди погибли в последнем отчаянном сражении за жизнь. Остальные чувствуют себя побежденными и, покоряясь неотвратимому, погружаются в немотствующую летаргию. Они даже не шевелятся, когда нарастает грохот минометного обстрела, не шевелятся, видя ворвавшегося офицера в белом тулупе с автоматом в руке и малой свитой солдат.

– Вы почему еще здесь, доктор? – кричит он. – Живо уносите ноги! Сюда переведен передний край обороны!

– Передовая… в этом сарае? – отрешенно спрашивает врач, развязывая забрызганный кровью резиновый фартук.

– Так точно! Посмотрим, может, еще удастся сдержать русскую братву.

– Да, но… – доктор мельком глядит на офицера и переводит глаза в глубину барака, звенящую безмолвием. Офицер следует за его взглядом. Сразу все понимает и молчит. Потом снова смотрит на доктора, пожимает плечами и уходит. Вырванный из трудового забытья хирург начинает нервно суетиться.

– Сворачивайся! – кричит он. – Уезжаем!

Ассистент складывает инструменты, санитары выносят медицинскую утварь. На дворе запускают двигатель последней машины. Начальник медслужбы и его люди почти в полном составе уже выступили. Хирург останавливает пастора Петерса.

– У меня к вам просьба, господин пастор, соберите всех, кто еще в силах хоть как-то ползти, и отправляйтесь пешим порядком в Гумрак.

– А кто останется с теми, кто уйти не может?

– Я, – отвечает тихий голос. Он принадлежит другому священнику, из католиков. “Я” зависает в воздухе как знамение. И не терпит возражений.

– Провизии хватит на три дня! – говорит врач. Говорит без издевки, не осознавая полного смысла своих слов.

Пастор Петерс прощается с духовным братом, не обронив ни слова, жмет руку. Да и что тут скажешь! Если бы знать, чей жребий лучше? Тех, кто остается и очень скоро попадет в пекло сражения, обреченный на верную смерть; или же тех, кому предстоит пройти двадцать пять километров, борясь со снегом и стужей? Не уготован ли всем один конец? Пастор Петерс гонит мрачные мысли и спешит на улицу. Его зовет новое дело.

Площадка перед лазаретом опустела. С другой стороны лощины повсюду ползают белые фигуры – пехотинцы копают одиночные окопы. На углу стального строения выдвигается на позицию зенитка “восемь-восемь”. Над холмами шипят противотанковые снаряды. Там, куда они ударяют, над снегом вспыхивает желтоватое облачко дыма. Дальше к северу тянется никем не останавливаемое звено бомбардировщиков. Земля пульсирует от разрывов.

Жалкая горстка санитаров собрала раненых. Около восьмидесяти человек, и к ним продолжают стекаться люди, выползающие из домов, проломов и оврагов. Какая приманка гонит их вперед? Или просто слепая уверенность в том, что, пока тебя ведут, есть надежда? А может, их влечет сказочный лазарет в Гумраке или заветное слово Сталинград? Сталинград – разбомбленные, выжженные руины, но отсюда, посреди заледенелой снежной пустыни, он представляется в лихорадочных мечтах обетованной страной, сулящей тепло, заботу и крышу над головой. Или это детские салазки, нагруженные хлебом и консервами, которые тянет за собой санитар? Или обычный животный инстинкт самосохранения?

Караван медленно трогается, и пастор Петерс бросает на него беглый взгляд. Жалкое зрелище! По дороге бредут тени, укутанные одеялами и брезентом, их ноги-глыбы обернуты соломой или лохмотьями, на голове тюрбаны из белого тряпья, на руках наложенные шины – бесформенное нечто, опирающиеся на палки и поддерживающие друг друга – неужели все люди? Да, это люди, истощенные, с желтушными, карикатурно раздутыми лицами, от обморожения покрытыми волдырями. Два солдата – еле держатся на ногах и волочат за собой на брезенте товарища, – это же люди! Они жили, совершали ошибки, были грешны. Неужто столь велико падение человека, что он все это заслужил? Нет! – кричало в груди пастора Петерса. – Нет, Господи, не Твоя воля свершилась! Боже, почему ты покинул нас?!

Серое небо. Пурга метет над колонной, которая с трудом продвигается вперед. Между Петерсом и санитаром солдатик, еле живой. Едва волочит ноги. Его качает как пьяного. Обмотанная шерстяным шарфом голова запрокинута назад и болтается из стороны в сторону. Стеклянные глаза обращены к небу. Петерс бросается на подмогу. Внезапная навязчивая идея посещает его. Спасти любой ценой: именно этого безнадежного, непременно его. И все тогда сложится хорошо.

Только раз он оглядывается. И видит не иначе как страшное наваждение – козни лукавого. На месте лазарета, который они покинули около часа назад, стена огня… Он больше не оборачивается. Позади ничего не осталось. Пастор не замечает, как за его спиной редеет колонна, как то и дело кто-нибудь оседает на снег, чтобы уже никогда не подняться.

Проходят часы. Путь устилают мертвые, падшие, прикрытые сострадательным снегом. Их обгоняют: на скорости проносятся мимо пустые и полупустые грузовики, гужевые повозки, груженные древесиной, ящиками, домашней утварью, кроватями. Но никто не останавливается, чтобы обменять бездушный, пустой и бесполезный груз на живых людей.

Впереди поселок, где как в улье – все кишит людьми. Возле домов короткая передышка, с подветренной стороны. Грохот снарядов заставляет идти дальше. Многие отстают, но колонна тут же пополняется. Люди шагают навстречу ночи, которая надвигается с востока – монотонной, как вечность, сотканной из света прожекторов, осветительных ракет и бомб. В кювете – тьма такая, что хоть глаз выколи, – тяжеловесные трехосные грузовики, уткнувшиеся радиаторами в смятые сугробы. Мужчины прибавляют шаг. Это ж те самые, которые сегодня утром… Стоит необычайная тишина, зловещая. Ни водителей, ни санитаров – ни одной живой души. Всякий звук замирает посреди безмолвия, оставляя ощущение жути. Люди забираются в кузов и видят раненых: лежат в тех же позах, что и сегодня утром, только присыпанные снегом, недвижимые и бездыханные. Живые бросаются на мертвых, срывают с окоченевших тел одеяла, сдирают одежды, кричат, толкаются, грызутся за каждую тряпку, способную согреть… Господи, почему ты покинул нас?!

Ночь проходит, а за ночью проходит день. Вокруг пастора теперь только маленькая кучка людей. Парнишка, которого он любой ценой задумал спасти, давно умер и остался далеко позади в снегу. За эти страшные полтора дня умерло все и в пасторе Петерсе. Его покинули мысли, покинули чувства…

Снова сгущаются сумерки. И тут вырисовываются дома и железнодорожная насыпь. Гумрак! Дошли! Справа тянется кладбище – почти необозримый лес крестов. Неужто они стремились сюда? Колонна смертельно измученных людей бредет дальше по разбитой дороге, испещренной воронками, впереди низкое кирпичное здание – госпиталь. Не обращая ни на что внимания, люди идут по телам, у входа образуется давка. На дверях часовой. Держа перед собой винтовку, отталкивает напирающих.

– Господи Иисусе! – кричит он. – Зачем явились? Здесь все битком набито, от коридора под самую крышу! Даже мышь не влезет!

Его долг – защищать тех, кто нашел в этих стенах прибежище, защищать от всего, что пожелает пробраться внутрь, что несет смерть. Поднятая винтовка отгоняет ночных призраков обратно в темноту. Натыкаясь друг на друга, те падают со стонами на землю, не в силах выдавить ни слова. Они у цели.

Ночь, израненную налетами с воздуха и громыханием далекой битвы, сменил тихий день. С запада в Дубининский текли потоки людей и машин, нарушая безмятежность блиндажного городка горячим дыханием фронта. Под замерзшими моторами трепыхалось пламя костров; солдаты, подгоняемые криками начальников, волокли из землянок матрасы, оконные рамы, доски и всякую утварь, складывая все добро на грузовики в огромные кучи. Панический страх заставил очнуться от зимней спячки обозы и штабы, тихо-мирно поживавшие в стороне от боевых действий.

В блиндаже Унольда толпились офицеры штаба и незнакомые командиры других подразделений, людей набралось немало, некоторые в тулупах и увешаны оружием. Пахло потом и холодным табачным дымом. Унольд стоял, опершись о край стола, на этот раз всем своим видом выражая подчеркнутую корректность. Однако суетливо бегавшие глазки говорили, что самообладание его притворное, а резкий запах изо рта откровенно выдавал, в какой материи подполковник находил утешение (наполовину опорожненная бутылка, забытая на оперативном столе, служила тому наглядным доказательством).

– Господа, – Унольд понизил голос до шепота, и все ощутили, как нестерпимо накалился воздух от напряжения. – Со вчерашнего дня идет широкомасштабное наступление русских. Западный фронт прорван. Не исключено, что уже завтра противник будет здесь. Наша задача: подготовить хутор Дубининский для круговой обороны и удерживать… удерживать до последнего бойца! Приказ распространяется на всех, напоминать об этом, я думаю, нет надобности.

Круговая оборона? На лицах офицеров выразилось потрясение. Без оборонительных позиций, без шанцевых инструментов? Допустим, отстроенный штабной блиндаж вышел вполне впечатляющим. Время, материал и люди на это были. Но для полосы обороны не сделано ничего!

Бройер случайно оказался возле стола, за которым обычно работал капитан Энгельхард. Его взгляд скользнул по карте, по аккуратно сложенным карандашам, тщательно рассортированным подшивкам и делам. И тут внимание обер-лейтенанта привлек белый листок, – краткая запись, сделанная преувеличенно крупными буквами: “Победить они не могли, они могли только умереть! 11.1.1943. Унольд”.

Перед листком сидел капитан Энгельхард, неестественно выпрямившись, – весь предельная собранность. Рука его машинально выводила узор в нижней части бланка, сплошь покрытого маленькими крестами… Почувствовав на себе чужой взгляд, Энгельхард прервался и посмотрел на Бройера.

– Вы еще успеете написать домой! – тихо сказал он. – Позже мы отправим курьерскую почту на аэродром.

– Командование обороной укрепленного пункта Дубининский переходит к подполковнику Брауну! – продолжил Унольд, движением руки указывая на офицера с красноватым лицом и водянистыми глазами навыкате, крутившего в руках шапку. – С этого момента ему подчиняются все подразделения, находящиеся в Дубининском и его окрестностях, включая наш штаб. С вами, Факельман, мы еще обсудим вопрос о формировании оперативных отрядов. Обер-лейтенант Бройер назначается адъютантом к подполковнику Брауну, остальные офицеры штаба переходят в распоряжение капитана Энгельхарда и отправляются на передовую в составе офицерской боевой группы.

Беспокойство среди присутствующих нарастало.

– Но это невозможно! – испуганно воскликнул коренастый капитан, укутанный, как рождественский дед. – У пекарей сейчас самая жаркая пора… Иначе чем прикажете кормить дивизию? Я не могу так запросто взять и бросить хлеб, муку. Все тогда пропадет!

– А как же мастерская? – крикнул другой. – У меня на ремонте два танка и десятка три машин.

– А у меня… а я… – загалдели наперебой. Из общего гула вырисовывалась ясная картина: большинство присутствующих считало свое участие в обороне хутора Дубининского неприемлемым из-за более неотложных задач.

– Секундочку! – Унольд положил конец переполоху. – Я думаю, меня тут не совсем правильно поняли… Тогда скажу коротко и ясно: все кончено! Других задач больше нет. Придется здесь умереть, это единственное, что от нас требуется! Командир корпуса и его штаб тоже здесь, это вам известно. Он уже выбрал окоп, в котором будет сражаться до последнего выстрела. Вот так обстоят дела!

Воцарилась мертвая тишина. Только коренастый начальник пекарни все еще причитал:

– Боже мой, боже мой!

В глубине скрипнула дверь, и кто-то довольно бесцеремонно протиснулся вперед. Это был капитан Эндрихкайт. Он неуклюже отдал честь и загудел басом:

– Покорнейше докладываю, господин подполковник, осужденный исчез!

Унольд не сразу сообразил, о чем речь. Он и думать забыл о Лакоше, но потом словно очнулся.

– Хорошо, Эндрихкайт, – бросил он. – Значит, с этим тоже решено.

– Нет ничего хорошего, господин подполковник, – настаивал Эндрихкайт. – И дело совсем не решено, нисколечки! Лакош исчез, сбежал! Когда сегодня утром мы зашли в блиндаж, осужденный как сквозь землю провалился.

И это была чистая правда! Несколько секунд лицо подполковника казалось по-детски беспомощным.

– Эндрихкайт! – голос звучал почти умоляюще. – Только не сводите меня с ума! – И тут он сорвался. – Вы меня что, за идиота держите, вы… Вы за это ответите! Я вас под трибунал! Я вас в тюрьму упеку, расстреляю! Отправлю на передовую, бездарный портач…

И вдруг тирада оборвалась. До сознания Унольда дошла вся ее нелепость.

– За такие шуточки, Эндрихкайт, вы поплатитесь! – прошипел он, а потом трезво и официально добавил: – Для защиты населенного пункта вы и ваш взвод с этой секунды переходите под начальство подполковника Брауна!

“Дело Лакоша” замяли, в отделе разведки никто больше не стал с ним разбираться, людей занимали другие заботы. Бройера тут же взяли в оборот, назначив командиром опорного пункта. Подполковник Браун отличался необычайной, почти болезненной живостью характера. Каждую минуту его посещала новая идея, и часто его распоряжения, истошно выкрикиваемые хриплым голосом, оставались непоняты. Бройер ни разу не присел, до самого вечера носился как угорелый. Найти солдат, проинструктировать, а еще позаботиться о провианте, раздобыть оружие и шанцевые инструменты – все это лежало на его плечах. Из-за упрямства и злой воли случались стычки и скандалы. Особенно на дороге, где полевой жандармерии сплошь и рядом приходилось сдерживать отступавших. Их разрозненные кучки состояли из бойцов самых разных формирований, вконец истощенных, без командиров, а часто и без оружия. По их рассказам, сотканных из правды и пугающих фантазий, на западе все было уничтожено. От двух совершенно обезумевших санитаров узнали о нашествии русских танков, раздавивших перевязочный пункт. О невообразимой панике, которая там поднялась. О том, что носилки с тяжелоранеными так и побросали на дворе. Вот только успели “уложить” бывшего среди них пленного русского майора.

– Что? – накинулись все на санитаров. – Русского, значит, пристрелили. А немцев, раненых товарищей своих, кинули? Да вы в своем уме? Только вообразите, что с ними сейчас!

Санитары пристыженно молчали. Наконец один сказал:

– Теперь уже все равно. Русские живых не оставляют.

Только поздно вечером Бройер улучил момент и отпросился – личные дела тоже надо уладить. Подполковник дал увольнительную, но лицо его при этом выражало крайнее неудовольствие. Когда Бройер вошел в блиндаж, там не было ни души. Мужчины уже ретировались. В печурке тлели темно-красные угли, повсюду валялась бумага. Похоже, унтер-офицер Херберт жег акты и донесения, которых немало накопилось за последние недели. Взгляд Бройера блуждал по знакомому помещению, по глиняным стенам, покрытым паутинкой трещин, по дощатому столу, служившему ему и Визе кроватью, вот телефон, мерцающая лампочка, уже поблекшее изречение на дощатой стене: “Я на прорыв иду и о былом не вспоминаю…” Мысли его текли спокойно и ясно. Ну что ж, все кончено. Прорыва нет и нет будущего. Они умрут далеко на чужбине, всеми брошенные, забытые, не надеясь даже на то, что их похоронят… Но смерть его не пугала. Пугало другое: он больше не верил в оправданность смерти.

“Ради чего мы гибнем, за что? – спросил он себя. – За родину? Здесь, на Волге, это звучит абсурдно. За руду, нефть или же за зерно? Тоже нет, тогда ради чего? Может, ради спасения Восточного фронта? Двадцать две дивизии, если они и правда стоят на западном берегу Дона, еще могли бы вызволить нас, но их нет. Так ради чего же? Ради того, чтобы сбылись слова Гитлера, сказанные им однажды: «Оттуда, где мы стоим, нас никто не заставит уйти»? Из-за этого меня тут прикончат как злодея или бандита?”

Бройер сел за стол, подперев рукой горячий лоб. Хорошо еще, что нет приказа двигаться дальше, навстречу сущему аду и разложению; хорошо, что все закончится именно здесь, на этом клочке земли, который теперь – благодаря их стараниям – так напоминал родину. Бройер никогда не забудет последние прожитые здесь недели. Порой они казались ему самым осмысленным, что приключилось с ним в жизни. Каждая спетая хором песня, каждое прочитанное стихотворение или оброненное в долгие ночные часы слово – все это наполнялось значением, звучностью и глубиной, излучало силу и в конце концов оставляло незабываемый след. Однажды его посетило предчувствие: что, если эти шесть недель, прожитые в блиндаже под Сталинградом, станут началом, первым шагом по новой, еще не изведанной земле. Но теперь уже очевидно, что это не начало, а конец.

Бройер поднял глаза. На стене по-прежнему висела семейная фотография. Младший сынишка у матери на коленях, старший стоит рядом, положив руку на ее плечо. Светлая улыбка женщины озаряет всю комнату. Давно это было, тогда на земле еще царил мир… Писать или нет? И что писать? Бройер знал – Ирмгард натура сильная, но хватит ли у нее сил услышать правду, здешнюю правду? Может, лучше препоручить это вермахту, пусть он сообщает о конце 6-й армии? Допустим, правды в его сводке не будет ни капли, но боль смягчит любая весть. Бройер вытащил из планшета перевязанную стопку. Это были письма, которые ему прислала на фронт жена. Он стал тщательно расправлять листки и перечитывать. Он прощался. Взгляд вдруг замер на одной фразе – незнакомой, как будто впервые увиденной. Он был потрясен, сверился с датой. 8.12.1940. Вот оно что… Они тогда квартировались во Франции, и жизнь текла тихо и мирно. Наверное, в то время он просто не обратил на такие слова внимания. Глаза еще раз пробежали по строчкам:

Я вот как считаю: если не поверяешь человеку о своих страхах, значит, ты не любишь его по-настоящему. В желании оградить другого чаще всего таится малодушие эгоизма. Когда мы любим, нами движет забота, которая подразумевает постоянную готовность всем сердцем и всеми силами участвовать в судьбе любимого, какие бы ни обрушились на него напасти.

Бройер положил листок. Расстояния стерлись. Слова пришли. И он записал:

11.1.1943, на подступах к Сталинграду.

Ирмгард, дорогая!

Прости, что невольно делаю тебе больно. Но то, о чем ты, вероятно, уже догадываешься, истинная правда. Мы окружены. Надежд на спасение нет. Дело идет к концу. Все, что здесь творится, не описать в двух словах. Это преступление. Наступит день, и наш народ потребует виновников к ответу.

Ирмгард, дорогая, мы навряд ли увидимся. Позволь поблагодарить тебя за годы твоих трудов и волнений и за все наше счастье.

Даже в этот час я чувствую, как ты близка. Ты будешь для наших мальчиков не только матерью, но и отцом, и пусть осознание этой задачи придаст тебе силы. Воспитай их честными и отважными, готовыми бороться за правду и за любовь к ближнему. Когда они подрастут, расскажи им, что их отец тоже верил в правое дело, за которое стоит жить и даже умереть. Ирмгард, любимая, прощай!

Твой Бернхард

Бройер запечатал конверт и спрятал его в карман шинели. Снова взял письма жены. Он держал их веером и впитывал знакомый почерк. Потом сложил и медленно разорвал на маленькие кусочки. Сняв со стены фотографию, покончил и с ней, так же неспешно. Отправил все в печку. Едва тлевшие красные угольки вспыхнули и, потрескивая, взвились вверх к дымовой трубе, обер-лейтенант снял со стены автомат. Тщательно проверил и вставил магазин. Повесил через плечо, еще раз окинул взглядом блиндаж, погасил лампочку и вышел.

Полковник фон Герман стоял на высокой дороге, где хозяйничал ветер. Машину он послал вперед, решив спуститься в долину пешком – именно там располагался командный пункт. Ему хотелось побыть одному хотя бы несколько минут и попытаться уяснить, что он только что услышал. Его взгляд, скользнув по куполу церкви в Городище, уносился дальше к серым домам на востоке, за которыми угадывалась гладь Волги. Где-то там находились передовые позиции возглавляемой им дивизии. На Волжском фронте уже давно царило затишье. Только разведдозоры еще делали свое дело, да ночью случались авианалеты и одиночные беспокоящие обстрелы артиллерии с другого берега. Только вчера полковник осматривал хорошо обустроенные позиции на переднем крае и не без радости отмечал про себя спокойствие и непоколебимость, какие излучало это место. Конечно, жар котла долетал и сюда: это ощущалось по тому, как урезали довольствие и с какой частотой дивизия подвергалась “прочесыванию”. Нередко ее покидало целое подразделение, которое забрасывали в тыл – для обороны, и никто никогда не возвращался. Но по большей части все, что разыгрывалось на западе, их не затрагивало. Полковник смотрел на восток, и туда же были обращены глаза всей дивизии. Там пролегал фронт, их фронт, который они отвоевали и продолжали сдерживать ценою тяжелых потерь. Никто не собирался сдавать позиций. И вот теперь ему предстояло сказать, что все эти жертвы напрасны… Поверят ли ему, смогут ли постичь разумом этот чудовищный факт? Хочешь не хочешь, а поверить придется, когда уже через несколько дней фронт подойдет с тыла и сюда потекут остатки разбитых дивизий и караваны раненых. Людей лучше подготовить заранее…

– Что скажете, полковник? Есть новости от корпуса? Вы поднимали вопрос о дровах?

Полковник фон Герман обернулся. Перед ним, подняв меховой воротник и запустив руки глубоко в карманы, стоял генерал-майор Кальмус – бывший командир дивизии, нынче отстраненный от должности. Неопределенным движением он махнул в сторону балки, жиденько поросшей ольхой и тополем. Отвечая признательностью этому чуду природы, солдаты прозвали ее “лесным каньоном”.

– Я уже спускался сегодня, осматривал тамошние запасы… Просто невероятно, сколько можно вырубить за столь короткое время. Маловат лесок, любезный! До весны на этих дровах не протянуть!

Полковник задумчиво посмотрел в раскрасневшееся от мороза тревожное лицо генерала. Когда пришло известие об окружении, с Кальмусом случился нервный срыв. С того момента он перестал заботиться о дивизии и практически сложил командование, однако по-прежнему торчал в блиндаже, подсчитывая, когда армия при том или ином пищевом рационе умрет голодной смертью. В другие дни он шатался по отделам штаба, сетовал на бедственное положение и был не прочь услышать утешительные слова.

В конце концов его отстранили от командования дивизией, приняв во внимание подорванное здоровье. Дали, правда, понять, чтобы он оставался при войске – мол, среди солдат не должно зародиться беспокойство.

– Скоро нам больше не понадобятся дрова, господин генерал! – развеял сомнения генерала фон Герман. – Русские сломили Западный фронт. Через несколько дней решится и наша судьба.

Генерал утратил контроль над лицом. Его рука беспомощно забегала по отвороту подбитой мехом шинели.

– Вы сказали “сломили”?.. И что теперь?.. Боже мой, это же катастрофа!

– Так точно, господин генерал, это катастрофа.

Глаза генерала остекленели, рот так и остался открытым, только нижняя губа слегка подергивалась. Он повернулся и засеменил вниз по склону. Полковник смотрел ему вслед, покачивая головой. И это немецкий офицер, один из тысячи, – образованный, утонченный, культурный, добрейшей души человек, который всегда и везде был образцом солдата с большой буквы – неважно, война или мир. Теперь он сломался и скулил, как старая баба… Неужели Сталинград так менял людей? Или здесь проступала их истинная сущность, освобожденная от наносной мишуры, – только и всего?

Предаваясь таким размышлениям, полковник фон Герман не испытывал гордыни. Он считал себя немногим лучше. Чуть больше твердости и умения владеть собой – вот, пожалуй, и все, что отличало его от генерала. Но что за этим крылось? Неуверенность, смятение и глубочайшая боль…

Медленно спускался полковник по крутому съезду в долину. Он размышлял о “долге и чести”, которые ему привили с юных лет вместе с другими ценностями. Потом, преподавая в военной школе, он и сам вещал об офицерском кодексе и об обязанностях солдата. Они заключались в послушании, мужестве и готовности в любую секунду отдать жизнь за отечество. Казалось, все ясно как день. Никаких вопросов, никаких трудностей не было и быть не могло. Да, на поле боя гибли люди, армейские части несли потери, иной раз бывали даже уничтожены, – удар, конечно, болезненный, но в силу своей необходимости оправданный. Однако геройской смертью, о которой слагали песни и писали в военных учебниках, умирали не часто, так почему бы не… нет, нельзя просто взять и поступиться тем, что необходимо! Полковник стиснул зубы так сильно, что на лице заиграли мускулы. Он настойчиво пытался отогнать от себя страшную картину, которая днем благодаря неимоверному усилию воли его никогда не посещала, но каждую ночь снова и снова являлась во сне. Всякий раз одна и та же сцена: пламя, истошные крики, озаренное бликами и до жути искаженное лицо парня, а потом только голова – маленькая, обугленная, с блестящим оскалом… Нет, все личное не должно иметь никакого значения! Полковник фон Герман был солдатом до мозга костей, он не мог позволить себе усомниться в истинах, которые проповедовал неисчислимое множество раз и исполнения которых требовал от других, – пусть даже эти истины давили на его плечи тяжким грузом.