Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

Русские всего в нескольких сотнях метров. Вывешиваются флаги с красным крестом. Пощадят или нет? Все пронизано лихорадочным напряжением… Красноармейцы заняли группу домов напротив. Пулеметными очередями прочесывают двор. Но в комендатуру не целят, не целят и в людей, нервно стоящих перед зданием.

И вот уже белые маскхалаты идут по улице. Приближаются к зданию, но полковника медслужбы нигде нет. А значит, провести организованную капитуляцию невозможно. Русские требуют очистить здание. С помощью легкораненых санитары выводят всех, кто еще в состоянии худо-бедно переставлять ноги. Таких немного. Вскоре выяснится, что лежавшие в забитых коридорах и затоптанные до смерти, удостоились лучшей участи.

На улице формируется колонна для отправки в плен. Состоит она почти из одних санитаров…

Унтер-офицер Херберт, укрывавшийся поблизости в одном из подвалов, прочесывает ряды. Он ищет Гайбеля. Тщетно. Русский конвойный указывает ему место среди других. В здании остаются все, кто не в силах идти. Сколько их: 500, 800, 1000? Неизвестно. В подвалах Сталинграда сидят казначеи и жгут банкноты, в точности по протоколу. Добросовестно вычеркиваются номера. Раненым нет счета…

Колонна пленных медленно приходит в движение. Херберт все еще оглядывается. Когда первая сотня метров остается позади, из здания начинают вырываться светлые языки пламени. Херберт вскрикивает и зажимает рот кулаком.

Комендатура со всеми несчастными сгорает дотла.

Среди погибших ефрейтор Вальтер Гайбель родом из Хемница. Он не хотел войны. Он даже не думал далеко отлучаться от своего маленького магазинчика. Потом у него осталось только одно желание – хотя бы раз увидеть жену и мальчика, который родился без него. В последние дни, мечась в лихорадке, он бредил только этим. Никто никогда не спрашивал, чего он хочет. Им бесцеремонно распоряжались… И в простоте своего сердца человек тихо и покорно умер страшной смертью, не зная ради чего.

Начфин Янкун, похоже, оказался прав: это был еще не конец. Все говорило о том, что на участке реки Царицы образовался новый фронт. Звучало имя полковника Ростека. После этого известия вновь вспыхнула надежда. Только капитан Айхерт оставался непреклонным.

– Не будьте наивными, господа, – увещевал он. – Все бесполезно! Наскребли людей, которые, возможно, и продержатся один-два дня, но в конце концов положат свои жизни. Это преступление!.. Просто одному оскотинившемуся субъекту приспичило.

Но таких “оскотинившихся субъектов” оказалось куда больше. Совершенно неожиданно к ним заявился незнакомый генерал. Его рычанье было слышно уже в коридоре. На голове фуражка с наушниками, в руке суковатая палка, за ним два офицера в касках и с автоматами за спиной. Чертыхаясь и кляня все подряд, он с грохотом ввалился в подвал.

– Ничего не подготовлено… где баррикады… ни одного солдата с оружием! А в коридоре хлыщ с белым флагом. Что все это значит, я вас спрашиваю?

Офицеры повскакали с мест. Они впервые видели лицо этого тигра, мрачного как ночь. И понятия не имели, кто это. Вот уже несколько дней сюда не приходило ни одной сводки, ни одного приказа, и они не могли знать об изменениях в руководстве. А значит, и о том, что генерал фон Зейдлиц, командовавший в котле Восточным фронтом, после тщетного воззвания к Паулюсу в конце концов решил взять инициативу в свои руки и действовать самостоятельно.

– Поскольку от штаба армии ни слуху ни духу, командовать буду я! – заявил он своим офицерам. – Во избежание бессмысленных боевых действий и напрасных потерь среди разомкнутых частей, я наделяю командиров подразделений полномочием – после расхода последних боеприпасов – в локальном порядке прекращать борьбу.

Такое разумное самоуправство вывело штаб армии из летаргии. Фон Зейдлица мягко и предусмотрительно устранили, Шмидт всерьез подумывал даже об аресте. Теперь за фронт корпуса, протянувшийся километра на два, не более, отвечал Тигр (из-за внезапного разделения котла он отбился от своих и попал на средний участок). Это от него поступали кровожадные приказы последних дней. Расстреливать всех, кто незаконно коснулся контейнеров с довольствием. Расстреливать всех, кто попытается установить контакт с врагом. Расстреливать… Расстреливать…

И вот теперь этот человек стоял здесь. Ничего не зная и не ведая, офицеры, не отрываясь, смотрели в ядовитое старческое лицо, бесконечно зачарованные такой безумной жаждой уничтожения. Никто ни слова не возражал. Только доктор Корн, делавший лейтенанту Дирку перевязку, заикнулся о раненых.

– Раненые… какие, к черту, раненые?! – заорал генерал. – Приказано “сражаться до последнего человека”! Кто в состоянии держать оружие, немедленно в бой! Вам ясно? – он обернулся к своим спутникам. – Куда ни придешь, везде только штаны протирают – абсолютно без понятия, без малейшего проблеска! О чем вы вообще думаете? – снова накинулся он на присутствующих, которые словно окаменели. – Вам хотя бы известно, где проходит фронт?

Бройер стоял в углу. Происходящее, казалось, не имело к нему никакого отношения. Мысли в его голове путались. Чего этот тип хочет? Сражаться до последнего? Ах да, правильно, до последнего бойца! Но между бойцом и генералом бездонная пропасть. Когда убивают последнего бойца, генерал собирает чемодан и спокойно сдается в плен с ясным сознанием исполненного им долга… Лакош – тот тоже просто боец. Но он не дрался до последнего патрона. Он сделал куда больше, он попытался спасти товарищей, таких же, как он, солдат. И сейчас он по другую сторону, а этот подстрекатель, кнутом зазывающий людей на последнюю пляску смерти, торчит здесь. Где пролегает фронт?

Бройер, точно в забытьи, нарушил угрожающе нависшую тишину и почувствовал, как обратились к нему взгляды.

– Фронт, господин генерал, пролегает между добром и злом! И вы находитесь по другую сторону!

Колкие глаза генерала посмотрели на говорящего. Он слегка пожал плечами и отвернулся. “Чокнутый”, – рассудил он, и это подействовало успокаивающе. Нынче такие случаи сплошь и рядом. Между тем капитан Айхерт овладел собой. С трудом подавил приступ кашля.

– В этом квартале пятьсот раненых, господин генерал, – заявил он с притворным спокойствием, голос его хрипел. – Пятьсот раненых! Здесь больше не прогремит ни единого выстрела… Разве только чтобы защитить этих несчастных от безумцев!

Их взгляды скрестились. В ту же секунду капитан осознал, что́ сделал. Это было нарушение субординации, отказ выполнять приказ, оскорбление начальства – самые страшные для солдата преступления. Но он остался непреклонен. Он думал о трижды разбитом батальоне, о том, что вокруг, куда ни посмотри, одни руины. С первого дня он сражался на Западном фронте котла неизменно в самых горячих точках, мужественно и всегда успешно; не задаваясь вопросом о смысле и цели, а также о жертвах, он выполнял приказ. По приказу отправил на верную смерть бедных парней, которым предстояло удерживать оборонительный рубеж, хотя исход был предрешен и все было потеряно. Они исполнили приказ и держались на насыпи три дня, подбили двенадцать танков и захлебнулись в собственной крови. Следуя приказу, взорвали последние орудия. Они делали то, что считали своим долгом, вместе с тысячами отважных солдат и офицеров из других частей, они выполняли любое задание, даже самое абсурдное. Без них котел никогда не продержался бы так долго, и последний акт этой возмутительной пьесы начальников остался бы несыгранным. Но существовала черта, за которой любой приказ не имел силы. И теперь они к этой черте подошли…

Айхерт, слегка прищурившись, смотрел на генерала. Правый уголок его рта чуть приподнялся, обозначив глубокую вертикальную морщину. Он знал, что сейчас последует. За четырнадцать лет он досконально изучил принудительный автоматизм военной машины. Айхерт был готов ко всему.

Взгляд Тигра скользнул в сторону. Лицо вдруг сделалось дряблым и серым. Он обратился к своим спутникам:

– Значит, тут лазарет, – безучастно проговорил он. – Ну, что ж… Пойдемте, время дорого.

Он застучал сапогами, на ходу поднимая меховой воротник. И те, кто остался, вдруг поняли: со сцены ушел не только генерал…

Глава 7
Крушение богов

30 января 1943 года, десятая годовщина “прихода к власти”! Мысли так и кружат вокруг этой даты. Как оно было тогда. Десять лет назад…

Германия пробудилась ото сна! Факельное шествие… “Да здравствует фюрер!” Рождение нации!

Дайте мне четыре года! Пожар Рейхстага. Чеканный шаг штурмовиков – “Знамена ввысь”[61]61
  “Знамена ввысь” – “Песня Хорста Весселя”, которую с 1929 г. взяли на вооружение штурмовики. С 1940 г. она стала официальным гимном НСДАП и часто исполнялась сразу после “Песни Германии”, олицетворяя незыблемость союза страны и партии.


[Закрыть]. Сожжение книг, документ, удостоверяющий арийское происхождение. “Оросим жидовской кровью лезвие ножа…”[62]62
  “Оросим жидовской кровью лезвие ножа…” – антисемитский вариант песни Баденских революционеров, предположительно появившийся в 1921 г. в период Силезских восстаний и молниеносно распространившийся по всей Германии.


[Закрыть] Германия расцвела!

Нюрнберг, имперский съезд НСДАП: флаги, солнце, Баденвейлерский марш, кока-кола, Фюртская ярмарка… Мы разрываем постыдный договор! Мода на Гитлера…

Антикоминтерн. Испания:…ожесточенная перестрелка на учебном полигоне! Домой в Рейх! “Саарская песня о родине”… Австрия: Перед лицом исторической правды заявляю… Судетская область, Мюнхен:…больше никаких территориальных претензий… с этого момента улучшать… Тысячелетие Великого германского рейха. “Один народ, один Рейх, один фюрер!”

“…а завтра весь мир!” Жизненное пространство! Жизненное пространство!!! Идеология крови и почвы! “С восточным ветром взовьются знамена”[63]63
  “С восточным ветром взовьются знамена” – песня Ганса Баумана (1914–1989), написанная в 1935 г., входила в классический канон солдатских песен.


[Закрыть]… война, начавшаяся в 1914 году, для меня еще не закончилась… Данциг, Польша: Надеюсь, сюда не заявится ни одна свинья с предложением о посредничестве… Война!!! С 5 часов утра ответный огонь… с упоенным сердцем… Я ваша совесть!

Дания, Норвегия: “Арийскую кровь сохраним!” Голландия, Бельгия: гром фанфар. “На Францию маршем победным!” Фанфары! Фанфары!

…еще только один враг… “Когда в поход на Англию пойдем!” От 800 тысяч до миллиона! Если мистер Черчилль думает… Успокойтесь, он идет!..стереть с лица земли ваши города! “Когда все в прах обратится…”

Югославия, Греция: “Немецкий суд на Балканах!” – “Новый европейский порядок”.

22 июня 1941 года… Против Советов? Против Советов!.. …я заключил пакт о ненападении, в консультативной форме… клочок бумаги… Где стоит моя подпись… “Фюрер приказал – мы исполняем!”

Бестии… азиатские орды… Крестовый поход против большевизма! …переходим к аграрной политике будущего… Комиссарские предписания… Никаких скидок на ужасы войны!.. Язык, который понимает только он! Убивайте, убивайте, убивайте! Забудьте о совести. Я ваша совесть!

Я!

Смоленск, Одесса, Киев, Вязьма и Брянск… сломлена и больше никогда не возродится… последний отчаянный рывок… еще до наступления зимы…

Африка Роммеля… Бомбы на Берлин! …хочет зваться Мейером, когда… Война против Америки! …Господин Рузвельт без кораблей… одни нули…

Битва под Москвой. Бегство! …отдал жизнь за великую Германию… С верой в фюрера… “Тебя со дна земли приветит…” Материнский крест! Никогда немецкие матери не прольют слезы по моей вине! “Спасибо нашему фюреру!”

Нам удалось избежать надвигающейся катастрофы… Ничего худшего случиться не может и не случится…

Лето 1942-го: Воронеж, Кавказ. Наши затраты на востоке окупятся… нефть и железо, поля колыхающейся пшеницы! Способствуют укреплению духа солдат, за это отдают они свои жизни!

Сталинград. …только разведчики… не допустить второго Вердена… Давайте повременим: а вдруг это стратегическая ошибка…

Сталинград! Нас отсюда не сдвинуть! И ради этого они гибнут, кладут свои жизни… Никогда немецкие матери не… “Все проходит, пройдет и это-о-о…”

Сталинград! До последнего патрона… Вы можете твердо на меня положиться. Нет слишком большой жертвы… все вдребезги…

30 января 1943 года – десять лет Третьему рейху… “Спасибо нашему фюреру!”

Едва в окошке подвала мелькнул первый розоватый отблеск утреннего солнца, которое нашло лазейку в руинах дома напротив, раздались торопливые шаги, и хлесткий чеканящий голос заглушил стоны раненых, лежавших в соседней комнате. Прозвучали слова “штаб дивизии” и “боевое задание”. А потом вялый ответ.

Бройер мгновенно очнулся, сна как не бывало. Этот голос… В ту же секунду дверь распахнулась и в комнату бесцеремонно ввалился человек с ПП…

– Фрёлих! – воскликнул Бройер и вскочил.

– Мать честная, а вас каким ветром сюда занесло? Вы еще живы?

Под отороченной мехом шапкой лицо зондерфюрера выглядело ужасно. Густели под угловатыми скулами тени, из черных глазниц, будто два стеклянных шара, чуть ли не выкатывались желтоватые глаза. Зрачки стреляли из-под одрябших век. Рот, полуоткрытый в глупом ожидании, с выступавшего подбородка свисали редкие клочья бороды.

“Дон-Кихот, – подумал ошеломленный Бройер. – Вылитый Дон-Кихот!”

– Откуда вы? Где остальные? Садитесь же и рассказывайте!

Веки зондерфюрера дернулись вверх, и лоб разрезали морщины.

– Сегодня, – шепотом прохрипел он, – тридцатое… Десять лет! Он ждал до сегодняшнего дня…

Фрёлих смолк, слегка подался вперед, втянул голову в плечи и выпростал кверху левый указательный палец. Вроде прислушивался.

– Нужно выйти на улицу, – сорвался он, – немедленно… в контратаку… когда они появятся!.. Немецкие истребители, три штуки, сам только что видел! Очень высоко… Это знак!

Бройер положил руку на плечо Фрёлиха:

– Для начала положите оружие… вот так… разденьтесь и присядьте! У нас есть еще кофе, еды тоже немного найдется…

Тем временем проснулись все остальные

– А ведь верно, дружище! Сегодня же тридцатое января – десятилетняя годовщина!

– Помните, как тогда…

– Да уж, шума было много… Факельное шествие через Бранденбургские ворота… Имперская канцелярия… Гитлер и Гинденбург в окне… Все вообразили: вот он, рай земной.

– Кто бы мог подумать, что через десять лет я увязну в этом дерьме…

– И все же хотелось бы узнать, как они там сегодня отмечают. Подаст ли Адольф голос?

– Кажется, говорить будет Геринг, – обронил капитан Айхерт. – Да уж, послушать охота. Может, наладим ящик?

Пока Бройер пытался вытянуть из зондерфюрера все, что тому было известно о судьбе оперативной роты Факельмана, Янкун возился с радиоприемником. В последние дни иногда еще удавалось выйти на нужную частоту. Как только закончилось привычное утреннее благословение из минометов, начфин выбрался на улицу. Где-то подцепил телефонный провод – в разбитом автомобиле нашелся еще пригодный аккумулятор – и, немного помудрив, поймал на коротких волнах отчетливо слышную музыку. Общее напряжение возрастало. “Что он скажет? И будет ли говорить про Сталинград?” До сих пор в сводках вермахта о Сталинграде не упоминали, ограничиваясь общими фразами о “героических оборонительных боях на востоке”.

– Ну, разумеется, речь пойдет о Сталинграде! Как можно сегодня о нем умолчать. Непременно скажет.

Диктор заговорил:

– Трансляция празднования десятой годовщины прихода к власти, которое проходит в торжественном зале Имперского министерства авиации, по техническим причинам откладывается на один час. А пока мы хотим предложить вниманию слушателей военные марши.

Заиграл “Марш финляндской кавалерии”, а потом знаменитый “Гогенфридбергский”. Несмотря на помехи, прием был вполне сносный. Фрёлих сидел, подтянув колени, возле стены. С закрытыми глазами отбивал рукой такт…

– Похоже, они там не унывают, – заметил обер-лейтенант Шмид. – Честное слово, не терпится узнать. Братцы, а вдруг… Как думаете, а вдруг он скажет: “Они храбро сражались, незыблемо веруя в фюрера! И сегодня за эту веру их ждет воздаяние. Фюрер не бросил своих солдат в беде. Мы так долго молчали, потому что ждали счастливых вестей. Сегодня, в десятую годовщину, операция по освобождению армии успешно завершилась. Воздушно-десантным дивизиям удалось установить связь с заключенными в котел силами. Верность за верность!..” Что думаете? Пробрало бы любого.

– Верность за верность! – спопугайничал Фрёлих.

Остальные нервно засмеялись.

– Мне за глаза хватит, если он просто скажет правду… Если признается, что они допустили ошибку…

– До ни в жизь он не пьизнаеца! – вставил Финдайзен.

– …Допустили фатальную ошибку, и теперь под Сталинградом русские взяли в котел триста тысяч наших солдат. Они мужественно дрались, боролись с голодом и холодом и благодаря этому сковали силы противника. Понеся колоссальные потери, немецкие войска выполнили ту единственную скромную задачу, которую могли выполнить. Еще никогда на долю наших ребят не выпадало столько тягот, но они стерпели все и сделали свое беспримерное дело. Нечеловеческие испытания были уготованы им исключительно по нашей глупости и близорукости… (Это говорить не обязательно!) В Сталинграде остались только раненые, умирающие с голоду и полузамерзшие люди, у которых больше нет сил продолжать борьбу. И потому сегодня, с учетом данных обстоятельств, фюрер принял решение о почетной капитуляции остатков Шестой армии. Он спас жизни ста тысяч человек: мужей, отцов и сыновей… Это подарок немецкому народу по случаю десятой годовщины принятия власти… – Капитан Айхерт перевел дыхание. – Вот что он мог бы вкатить!

Присутствующие молчали. “Да, – думал каждый про себя. – Такие слова, пожалуй, в самую пору”.

В дверь вломился рядовой с криком.

– Господин капитан! Там русские! Уже в трех домах отсюда.

– Русские? С какой стати? Откуда?

– Через площадь и по улицам им не прорваться. Там еще пальба. Они ломают стены и пробиваются от дома к дому через подвалы… Камрады из соседних укрытий рассказали…

Айхерт поднялся.

– Ну что ж, пусть дозорные готовятся! Фельдфебель Кунце уладит формальности. Как только русские появятся, вывешивайте флаги и сюда с докладом… Господа, кажется, час настал! Похоже, мы будем лишены удовольствия послушать господина Геринга … Думаю, все необходимое нами предпринято.

Начальник финансовой службы Янкун побледнел. Помедлив несколько секунд, он вышел. Через некоторое время вернулся с семью консервными банками и ящиком сигар.

– Остальное я распорядился поделить между солдатами, – смущенно сказал он. – Теперь-то уж какой смысл…

Он пододвинул каждому консервную банку.

– Ну ты даешь, брат! Начфин, такой свиньи, как ты, человечество еще не видало! – воскликнул Шмид. – Мы столько дней даже соломинкой не могли затянуться, а теперь, пожалуйте, – является с ящиком голландской отравы!

Все накинулись на сигары. Янкун торжественно вытащил пачку банкнот: новехонькие, еще хрустящие 50-марковые купюры – имперская кредитная касса.

– А теперь, милостивые господа, кто желает для сигары лучинку! – пригласил он движением руки. – Пусть мир катится в тартарары возвышенно!

– Илы нобесные, с уа сойти! – воскликнул Финдайзен. – Токое роньше тойко в плоих кишках пифоли!

Он свернул купюру, закинул ногу на ногу и зажег сигару, как вельможа. Вскоре комнату заволокло плотным облаком дыма. Бройер выуживал из килограммовой банки красноватую ливерную колбасу. Хлеб весь съели. Уже через десять минут он срыгнул как после тухлых яиц. Но, призвав на помощь мужество, продолжил запихивать в себя жратву. Кто знает, когда в следующий раз перепадет! Все внимание снова обратилось к радиоприемнику. Оттуда по-прежнему лились марши. Начало трансляции переносили уже дважды. Офицеры только дивились:

– Что там у них стряслось?

– Или Герман забыл, куда ордена задевал?

– Не иначе как англичане сбросили пару-тройку подарков!.. Такое тоже возможно!

Наконец началось. Офицеры услышали журчание полного зала, напряжение передавалось и им. Голос диктора с благоговейным придыханием описывал происходящее:

“…на свои места прошествовала рота представителей трех родов войск вермахта и СС – все молодые солдаты, кандидаты в офицеры… А сейчас появляется рейхсмаршал…”

Слышны неразборчивые команды, резкое щелканье. Диктор приглушает голос до шепота… Новое объявление: пронзительное, взнервленное. Наступает тишина…

А потом говорит Геринг – слащаво-вальяжно, тон покровительственный, как у хозяина трактира. Слушатели невольно придвигаются поближе к аппарату. Из коридора напирают рядовые: истощенные лица, приоткрытые рты, глаза так и хлопают. Все затаили дыхание. Геринг пространно рассуждает о возможных причинах войны, о коварном мировом заговоре евреев и завистливых плутократов, о военных успехах. Сколько раз они это уже слышали, до омерзения часто… Медленно продвигается оратор к действительности…

“…А после наступила вторая суровая зима… такая же холодная, она превратила все реки, озера, болота в сплошное ледяное полотно и в очередной раз проторила дорогу противнику…”

– Да будет ему известно, тут каждый год такая зима, – сухо заметил Янкун. – Это мы еще в школе проходили.

Он принялся за четвертую сигару. Жалко, если достанется русским…

“…неприятель жесток. Дикарской жестокостью отличаются даже руководящие эшелоны… Транспорт стал нашим бичом… Если человек оседал в изнеможении, он тут же получал пулю в лоб. Трудно одолеть противника, который добивается от народа подчинения только такими методами!..”

– Да что ты говоришь, голубчик! Но ведь он еще в прошлом году был окончательно повержен.

“…на наших глазах противник совершает последнее усилие, и, надо признаться, по своей мощи это нечто невероятное. Формируются новые дивизии, а старые пополняются. Но на клич его откликаются уже не молодые люди, полные жизненных сил, нет, в бой идут разбитые старики и шестнадцатилетние подростки… За этими боевыми батальонами стоят вооруженные пулеметами комиссары, и их в три-четыре раза больше, вот так русского солдата посылают на смерть…”

Горький смех.

– Он рассуждает о войне, как младенец! Ну да бог с ним… Может, сидящие в зале мальчики и поверят ему.

– Да заткнитесь вы наконец!

“… убежден, что это последний призыв, самый последний резерв, которые они смогли наскрести… Жестокость их руководителей не знает границ, но несмотря ни на что, мы до сих пор били и будем впредь бить русских – по всей линии фронта!.. Германия сражается, истекает кровью, но в конце концов побеждает!..”

– Побеждает и победит по всей линии фронта! Ха, сильно сказано. Вот скоморох!

– Побеждает? Братцы, чует мое сердце, про Сталинград не будет ни слова!

– Да тише вы!

Голос оратора задрожал в возвышенном пафосе:

“…и посреди всего этого стоит могучий колосс – Сталинград, и монументом является Сталинградская битва. Это величайшая битва героев, которая когда-либо разыгрывалась в нашей истории … и все, кто сейчас находится в этом городе, от генерала до последнего рядового солдата, кто сражается за каждый камень, за каждый окоп и каждую лазейку… выдающийся героический эпос о битве, по масштабам своим беспримерной, битве нибелунгов… сражались, и сражались до последнего… Даже через тысячу лет каждый немец будет произносить слово «Сталинград» со священным трепетом и хранить светлую память о том, как германский вермахт отметил печатью окончательной победы…”

Воцарилась тишина, мертвая тишина, и теперь отдаленный стук молотков и вслед за ним грохот падающих камней стали слышны совершенно отчетливо.

– Что это было? – прошептал Айхерт и оглядел сидящих вокруг. – Это же надгробная речь… Она обращена не к нам! – И тут из его груди вырвался вопль. – Мы покойники!.. Нас уже списали, освежевали и скормили ради пропаганды!

Он схватил Бройера за руку и затряс.

– Бройер, что это… что все это значит? Жуть какая!

Айхерт зашелся зловещим кашлем, сдавившим горло. Но Бройеру было не до объяснений. Все это время он внимательно следил за лейтенантом Дирком. Тот сидел у стены. Глаза широко открыты, грудь прерывисто поднималась и опускалась, издавая свистящие звуки. Из приемника, охваченного металлической дрожью, по-прежнему лились торжественные фразы оратора – далекие, разрубленные расстоянием в две тысячи километров, но все еще ясные и отчетливые:

“…мои дорогие солдаты, как радостно, наверное, стучат ваши гордые юные сердца теперь, когда вы осознаете свою принадлежность к германскому вермахту. Это удивительное чувство сродни тому, что испытывают короли… в городе, который превращен в руины, сражались и еще сражаются герои. Пусть их осталось немного…”

– Триста тысяч, – прошептал Янкун, – всего-навсего триста тысяч.

“…это по-прежнему еще могучее противостояние. Солдаты, большинство из вас уже слышали о похожем примере… Вы только подумайте: минули тысячелетия, но уже тогда, перед лицом этих тысячелетий, стоял в узком ущелье греческий царь Леонид с отрядом из трехсот спартанцев… небо почернело от стрел… неисчислимая рать Ксеркса осаждала его, но спартанцы не дрогнули и не отступили… они знали, что обречены, но продолжали сражаться… сражаться до последнего, и сейчас там есть надпись: «Путник, когда явишься в Спарту, поведай людям, что мы все полегли, как требовал долг». Всего три сотни бойцов! Прошли тысячелетия и сегодня… это героическое самопожертвование… наступит время, и мы прочтем: Путник, когда возвратишься в Германию, расскажи, что видел в Сталинграде своими глазами, – все мы здесь полегли…”

– Полегли, полегли! – взвился Фрёлих и протянул руку, словно хотел ухватиться за что-то, видимое только ему одному. Остальные чувствовали, как холодный пот заливает их спины. Заживо похоронены – так и есть, их оставили без защиты, уложили в гроб, да еще заставили слушать лицемерные речи, восхвалявшие преступление! Оратор как будто ощутил злобу, которая донеслась до него из далекой братской могилы. Его голос становился все более раздраженным, пока не перешел на крик и ругань:

“…связан обязательством весь народ! Не для того, чтобы вы теперь брюзжали и занимались критиканством, толкуя о том, насколько целесообразно то или другое, нужен ли был Сталинград или не нужен. Стоять до конца их долг! Таков закон, закон чести, но главное, таков закон войны…”

– Закон для тех, кто некомпетентен, страдает манией величия и не умеет смотреть правде в глаза! – заорал Шмид на ни в чем не повинный жестяной ящик. Он попробовал встать, но, осознав нелепость своего протеста, со стоном рухнул мешком на место. Голос продолжал рубить, не зная пощады:

“…показаться жестоким, но в конце концов для солдата, который приносит себя в жертву, все едино: погибнуть под Сталинградом или под Ржевом, в африканской пустыне или же среди северных льдов…”

“Все едино, да уж… – думал Бройер, трясясь от гнева, – как будто не имеет значения, защищаешь ли ты родные рубежи или условную линию в двух тысячах километрах от дома, отстаиваешь ли свое право и свободу или отбираешь чужую руду, нефть и зерно, становишься заступником своего народа или бандитов! Все едино и не имеет никакого значения…”

“…битва готов при Везувии. Еще один пример! Люди принесли последнюю жертву, они знали: надежды нет…”

Надежды нет! Нет надежды для десятков тысяч больных и раненых… Как этот негодяй осмеливается такое говорить!

Капитан Айхерт вскочил.

– Хватит! – закричал он. – Хватит!

Он схватил стоявшую возле печки железную трубу и как бешеный заколотил по приемнику. Голос умолк. Радио упало на землю, потянув за собой аккумулятор, зазвенело стекло… Айхерт отпустил железяку и тыльной стороной ладони вытер лоб.

– Преданы и проданы, – тихо молвил он и оторопел, почувствовав новое озарение. – Брошены на произвол судьбы, просто брошены, не дай бог кто-нибудь расскажет, как все было на самом деле… – И капитан взревел: – Подлец, удумал раздуть очередной героический эпос, чтобы новые сотни тысяч… жалкий подлец!

Обер-лейтенант не спускал с Дирка глаз. И тут он неожиданно рванул на него и ударил. В ту же секунду раздался выстрел, пуля скосила в потолок. Бройер забрал у лейтенанта пистолет.

– Не вы, Дирк! – со стоном выдохнул он. – Только не вы, мальчик! Я все понимаю, но вы не имеете права!

Когда через несколько минут возбуждение улеглось и рядовые, тихо ругаясь, ушли, капитан спросил Бройера:

– Почему вы не дали Дирку поступить, как он хотел? Ведь он прав: пуля самый лучший выход… Ах, как все низко, как отвратительно…

– Неужели вы готовы исполнить даже последнюю волю этих бандитов? – яростно воскликнул Янкун. – Они только и ждут, что мы клюнем на приманку… тогда никто не вернется домой! Мы слишком много видели, слишком много знаем! Представляете, как они нас боятся, даже сейчас!

Айхерт устало отмахнулся:

– К чему все это! Война, по моему мнению, проиграна. Псих устроит Германии гибель нибелунгов. Так ли уж надо возвращаться к этим преступникам после всего пережитого здесь?.. Бройер, я, кажется, навсегда разучился смеяться.

Бройер взял капитана за руку.

– Так точно, возвращаться! – сказал он. – И постараться сделать все, чтобы подобного больше не повторилось, никогда! Привести виновных к ответственности, вот ради чего мы должны жить! Германия не погибнет. За ночью наступает день. И когда-нибудь мы снова научимся смеяться… Гитлер хочет нашей смерти. Остаться в живых значит поступить против его воли и сделать первый шаг навстречу новому будущему!

В подвале большого полукруглого здания на юго-западной стороне Красной площади сидел в кругу офицеров полковник Люниц. Его смугловатое лицо, словно в кожаной маске, было изрезано глубокими морщинами и складками, а на угловатой голове белели короткие кудряшки, напоминая покрывший пашню апрельский снег. Полковник пребывал не в лучшем расположении духа. После того как в один злосчастный день штаб дивизии обернулся эфемерным “штабом Унольда” и канул в неизвестность, он, полковник Люниц, командир артиллерийского полка, всеми правдами и неправдами привел сюда, в Сталинград, остатки танковой дивизии (тех немногих людей и машины, которые уцелели после тотального прореживания), он преодолел все таившиеся в котле опасности, чтобы теперь ожидать на Красной площади конца. Но маленькую кучку людей лишили даже этого. Полковник Ростек – тот самый человек-кремень, который после разгрома в южной части города на три дня снова выправил положение на реке Царице, – поручил Люницу прочесать подвалы разрушенных домов и сформировать новую боевую роту – из своих людей и тех, кого удастся набрать. Такие жалкие отряды держались только на честном слове да на обещанном пайке и на участке Царицы при первой же атаке русских были беспощадно смяты. Их остатки теперь окопались на южном конце Красной площади, у врага под носом! Театр Горького напротив, набитый ранеными под самую крышу, очистили. Но посреди дороги, аккурат перед их командным пунктом, вот уже целый час стояли истуканами три русских танка, наведя стволы на здание. Они вряд ли намерены торчать тут долго, не причиняя никому вреда! Подбить бы, да нечем – бронебойные орудия все вышли. Сюда бы обер-лейтенанта фон Хорна с его последним танком! Но тот стоял дальше, в районе вокзала, где русские тоже уже засветились… И как некстати этот безумный приказ! Вот уже несколько дней штаб армии располагался на северной стороне площади в универмаге, на участке полковника Ростека (пардон, генерала, “за успешную организацию обороны на Царице” он получил повышение). Но русские-то здесь, на юге! Не удивительно, что настроение у всех было тревожное. Во всяком случае генерал Шмидт, начальник штаба армии, только что звонил лично.