Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

Здесь, разумеется, об этом тоже знали. Новость приняли к сведению, но, похоже, дошла она только до слуха, но не до разума. Где отвесные стены лощины, плавно переходившей в просторную низменность, поднимались только на три-четыре метра, блиндажный городок с чередой окон и дверей, с выложенным дощатым настилом и ограждением, отдаленно напоминал Бройеру торговые улочки Сараево. Здесь располагались квартиры, которые корпус отвел “строительному штабу Зибеля”. Они зашли в переднюю. Обитые фанерой стены со встроенными шкафами и нишами для отдыха, большой очаг, занавески, деревенская мебель – все со вкусом. Зибель с Бройером переглянулись. Толкнули дверь в другую комнату и оторопели. То был бар чистейшей пробы! Интерьер соответствующий: барная стойка, табуреты, буфет, полный бутылок, светильник с красным шелковым абажуром. Расписанные лихим мазком розоватые стены, на стенах – юноши, обнимающие полуобнаженных девиц. В углу железная “эшевка” – настоящая немецкая печка с фирменной бляхой!

– Мать честная! – воскликнул майор Зибель, – посреди такого дива он на секунду забыл о всех треволнениях. – Куда мы попали?

– В квартирное расположение Семьдесят девятой полевой жандармерии.

– Глазам своим не верю. Возможно ли?! Там люди на снегу лежат, а здесь…

Один только несчастный подполковник не видел причин для восторженных вздохов и ахов. С недовольным брюзжанием он выбрал в нише самый мягкий матрас, не преминув посетовать на отсутствие одеяла. Совсем другая дума неотступно сверлила его мозг.

– Завтра займусь своими людьми, – пробормотал он. – Галиматья несусветная – загнать артиллеристов в пехоту! Черт их возьми! Местное начальство просто блеск, ничего не скажешь! Пойди дознайся теперь, где техника. Ведь если в чем напортачили, отвечать придется мне.

Покачивая головой, Бройер всматривался в инкрустированное пенсне и морщинистое – странное дело – почему-то знакомое лицо. Этот человек вообще понимает, где находится? И откуда, скажите на милость, ему понять?! Ну, да бог с ним, очень скоро прозреет.

Зибель предпочитал подполковника просто не замечать. Большими шагами он ходил по комнате из угла в угол, время от времени то запуская здоровую руку во всклокоченную шевелюру, то пощупывая кожаный протез. Внутри него боролись два зверя: долг и жажда протеста. Он тихо ворчал:

– Это безумие! Все коту под хвост… Одни иллюзии, преступные иллюзии!

Вдруг его охватила нервозная жажда деятельности. Довольно бесцеремонно он окликнул подполковника, который только-только с комфортом устроился в своей нише, и заявил, что им нужно немедленно объехать будущую линию обороны.

Бройер остался присматривать за жильем. В нескольких шагах от их блиндажа находилась служба снабжения. Ни о чем не ведающий казначей, добрая душа, выдал ему паек сразу на четыре дня: свежий хлеб, сухари, сыр, масло (откуда только достал!), мясные консервы, сардины, прессованный кофе и в придачу кусок домашней конской колбасы, фунта на три. Как в сказке! Вскоре в камине уже тлели поленья, а в крышках шкворчали толстые колбасные ломтики. Бройер лучился счастьем. Раз уж выпало им пожить еще немного, то хотя бы с комфортом! Здесь, посреди всеобщего хаоса и гибели, их ожидало подобие прежнего мирного уюта, словно созданного волшебными руками, – последний привет из прошлого, прежде чем все кончится.

На улице смеркалось. Бройер опустил занавески и достал привезенные с собой свечи. Но тут вспыхнула лампочка, осветив филигранную резьбу потолка. Яркий электрический свет питался от батареи, работавшей тихо и безупречно! Бройер вскочил и как безумный рванул к двери, где был выключатель. Он щелкал ручкой, зажигая и гася свет снова и снова. Он смеялся, как мальчишка, а по его лицу бежали слезы.

Через несколько часов вернулся майор со своим провожатым. Подполковник по-прежнему оставался в неведении, но удрученное выражение на лице Зибеля говорило о том, что ничего не готово. Увидев залитую светом комнату во всем ее великолепии, он немного развеселился.

– Ну и ну! Черт возьми! Обалдеть! – воскликнул он. – Да тут как в сказке!.. Довольно на сегодня идиотизма! Давайте лучше расслабимся! Через три дня все так или иначе к чертям полетит, и мы тоже… Неужто здесь не найдется выпить?

О, этого добра у них тоже хватало. Казначей отпустил Бройеру две бутылки “Хеннесси” – за деньги, разумеется, а еще из уважения к Рыцарскому кресту и деревянной руке майора, о которой не преминул рассказать Бройер.

Хутор Питомник, когда-то лежавший к юго-востоку от аэродрома, в те январские дни существовал только на карте. Там, где прежде тянулись ряды изб, теперь торчали две-три жалкие лачуги и несколько обугленных остовов печей, а улицу – насколько хватало глаз – запрудила мототехника. Грузовики, легковые автомобили, тягачи, автобусы, орудия всех видов и мастей, покрытые побелкой или асфальтово-серые, припорошенные снегом, неподвижно стояли, застыв как мертвые истуканы. Жизнь Питомника переместилась под землю, словно прогрызенную и изрытую гигантскими мышами-полевками. После 10 января сюда бесконечным потоком стекались с запада отступающие части.

Блиндаж каких тысячи, устроенный глубоко под землей и протопленный жаром маленькой буржуйки, набит людьми под завязку. Они сидят на корточках или тесно стоят плечом к плечу, с благодарностью вбирая каждой клеточкой скудное тепло, дрожь пробегает по их телам, когда входной люк открывается и, улучив момент, зимняя ночь на несколько секунд проникает внутрь, пощупывая воздух ледяными пальцами. Крышка люка хлопает часто. Все новые и новые люди спускаются вниз по ступенькам, оттаивают под действием печного жара и выходят из одеревенелого оцепенения.

Зажатый между потными, безмолвствующими телами, сидит на корточках лейтенант Харрас. Голова, почти невидимая за серым подшлемником, откинута к липкой стене, меховая шапка сползла на глаза. Он забылся, но сон его беспокоен, дыхание тяжелое – от влажной одежды, сапог, отмороженных пальцев и гноящихся ран исходят удушливые испарения. Под грязным бинтом сверлящей болью напоминает о себе раздробленная пулей рука, теперь лежавшая на поджатых коленях. После масштабного наступления русских Харрас переживал трудные дни – с тех пор как отбился от своей части.

Притесненный нежданными квартирантами на углу стола, сидит в компании двух солдат законный обитатель блиндажа – казначей; все трое, порядком взвинченные, сверяют при свете свечи длинные списки. Опять неувязка! Дня не проходит, чтобы отдел снабжения не обокрали. Маленькие заплывшие глазки казначея с подозрительностью заглядывают в безразличные лица окружающих, а потом обращаются к консервным банкам, хлебу и внушительным порциям жира – предметам ревизии, для верности разложенным на столе. Гнев охватывает Харраса всякий раз, когда они ненароком попадают в его поле зрения. Появившись в блиндаже, лейтенант попросил казначея выдать ему паек. Тот испытующе осмотрел его сверху вниз:

– При какой части будете?

– Да я не при части… Я сам по себе.

– В таком случае ничем не могу помочь. Согласно распоряжению пайки выделяются только в групповом порядке. Единичные случаи в расчет не берутся.

Он не смягчился, несмотря на мольбы и угрозы. Ни Харрас, никто другой из солдат-одиночек, бродивших тут повсюду, не получил от казначея ни кусочка хлеба. Дать бы в морду этому мерзкому жирдяю! “Вот сволочь! – с горечью думает Харрас. – Крыса чернильная! Упертый глупец!” Харрас досадует на вечное свое невезение. Давеча на аэродроме, когда случилась бомбежка, он поживился хлебцами и глюкозой, облегчив багаж одного фельдшера, который услышал крики раненых и бросился на помощь. И с чем он остался? Ни с чем! Все его богатство свистанули в первом же блиндаже… Больше ни на кого нельзя положиться! – с тревогой констатировал он. – Раньше ничего подобного в немецком вермахте не случалось: чтобы солдат обокрал офицера – слыханное ли дело!

– Господин лейтенант!

Харрас чувствует, как чей-то локоть осторожно тычется в бок. Он видит камуфляжную куртку, из-под капюшона с белой оторочкой доверительно выглядывает заостренное лицо с круглыми лукавыми глазками.

– Кажись, вы тоже не больно разжились харчами, господин лейтенант?

Харрас отворачивается. Он не из тех, кто отвечает на глупые вопросы.

– Не знаете, часом, где находится штаб? – ничуть не смущаясь продолжает расспрашивать человек с лицом землеройки.

– Какой еще штаб!

– Штаб третьей моторизованной.

– Нет!

Парень задумчиво почесывает тыльной стороной ладони влажный нос.

– Вот досада, – в голосе слышно искреннее огорчение. – Ведь если ты вернулся от русских, надо ж, наверно, в штаб… Там рано или поздно накормят.

Харрас прислушивается.

– Вы что, были у русских?

– Так точно, – усердно кивает куртка, – нас взяли под Дубинским – или как это гнездо называется, – меня и еще двух, ну, и парочку румын. С румынами они не церемонились, а нашего брата приветили очень даже дружелюбно.

Харрас мигом воспрял. Да и другие тоже очнулись от дремотного забытья.

– Ты что, и впрямь у русских в гостях побывал?

– Давай, парень, не томи, рассказывай! Как там?

Солдатик обрадовался – да и как не обрадоваться, когда к тебе вдруг столько внимания, – и затараторил:

– Русские… о, эти русские вовсе не дураки! Хитрющие бестии… Ну да, забрали, значит, сперва оружие. Ножи, часы, зажигалки, конечно, тоже поизымали. А потом навалили перед нами еды: хлеба сколько хошь, колбасу там, сало, сыр… – Слушатели жадно смотрели в рот рассказчику, как дети, которым вещают про рай. – После явился комиссар, чернявый такой, и начал лопотать по-немецки, да живенько так. Спрашивает, не желаем ли мы назад, к своим, то бишь воротиться, а заодно и передать, что пора это дело заканчивать. Один-то наш заупрямился. Думал, все розыгрыш, просто в спину хотят укокошить. Ну, так он и остался. А мы двое сразу согласие дали, нас и отпустили тогда.

– Да ладно заливать, так прям и отпустили?

– Так и отпустили, вернули все вещи, а потом отпустили… разве что смеялись еще и махали руками на прощанье.

Воцарилось молчание. Но потом кто-то робко спросил:

– А почему сразу там не остались?

– Остаться?.. Слушай, да мы были рады ноги унести! А что если все пропаганда, если только из-за этого с нами сюсюкались. И как наберется нашего брата побольше, так всех и перестреляют!

– Верно говоришь! Ясное дело, все это дудки. Чистой воды пропаганда!

– Кто ж его поймет…

– Вы лучше вот что скажите, – спрашивает Харрас, – встречались ли там немцы? Эмигранты или еще кто?

Солдатик напряженно думает.

– Был там один наш, – произносит он наконец, – рыжий такой, небольшого росточка. Но только ему не разрешалось много болтать с нами, да и комиссар смотрел в оба. Рыжий только привет передал товарищам и сказал, чтоб мы все переходили на другую сторону, что Гитлер один во всем виноват и что у Красной армии на наш счет самые лучшие намерения.

Слышится вымученный смех.

– Представляю себе какие!

– Чтоб мы переметнулись – вот куда эти недоумки целят! Нет уж, лучше подождем, пока Адольф нас вытащит!

– Говоришь, немецкий солдат? Быть того не может!

– Да наверняка переодетый русский! Вы не знаете, на что эти черти способны.

– Или еврей! Каждый еврей по-немецки калякает.

– Так значит, рыжий? Ноги колесом, уши торчком. Знавал я одного такого. До тридцать третьего торговал в Финкенвердере мышеловками.

– Тихо! Дайте человеку сказать!

– Ну, стало быть, – продолжает солдатик, – тот, кто на нашего смахивал, и говорит: спросите, дескать, фельдфебеля вашего, он и в сводках упоминался, и на другой стороне побывал. Он точно в курсе, каково у русских; вот только придется попотеть, чтоб выудить из него правду… Не припоминаете, господин лейтенант? Было время, все только и судачили об одном офицере… С собачьей такой фамилией![48]48
  С собачьей такой фамилией! – в немецкоязычных странах Харрас – распространенная кличка для собак.


[Закрыть]

– Вы замолчите наконец или нет?! – вклинился громоподобный голос казначея. – Или держите язык за зубами, или выметайтесь отсюда! При такой трескотне невозможно работать!

Солдаты, не скрывая злобы, притихли. В глубине кто-то слышно выругался:

– Жирная свинья!

Другие продолжали шептаться о странном посланнике.

Холодок пробежал по спине у Харраса. Откуда взялся этот рыжий пакостник, да еще с такой отменной памятью? Не хватало только, чтобы всплыла старая история и люди стали болтать всякие глупости. Не больно охота снова попасть в лапы русских. Ничего не скажешь – влип по уши! Он был усердным и отважным, всегда поступал по совести и относился к тому типу солдат, который ходит у начальства в любимчиках. Он дослужился до офицера исключительно благодаря мужеству и находчивости и принимал награду лично из рук командующего. При обычных обстоятельствах добился бы успеха и теперь, но в таком… Подставлять себя под пули, морить голодом и мерзнуть ни за что ни про что – этого они действительно не дождутся! Нужно выбираться отсюда и поскорее… Но как? Когда нагрянули русские, в первые минуты всех охватил страх, пистолет нечаянно выстрелил и, как назло, раздробил ему левую руку – досадный несчастный случай, других мыслей у Харраса и в помине не водилось, – вот только что толку. Кто тебя с таким ранением эвакуирует, особенно сейчас, когда бросают даже тех, у кого все ноги всмятку. А может, рвануть еще разок на аэродром? Бомбят, правда, постоянно, но не все ли равно. Подсобить, к примеру, при погрузке тяжелораненых… или перекинуться парой слов с пилотом, спокойно и рассудительно… Харрас прокручивает варианты. От голода и усталости впадает в забытье – смутное нечто между сном и явью.

Проходят часы. За дверью на высокой ноте рвутся бомбы. Воздушная атака, бессознательно отмечает про себя Харрас и в измождении снова отключается. Вдруг люк резко распахивается. Блиндаж заливает волна студеного воздуха и игристого снега и пространство рассекает пронзительный крик:

– Тревога!.. Все на выход! Русские!.. Русские танки!

Казначей вскакивает первый.

– Матерь божья, – вопит он. – Склад!

Он хватает полушубок, продирается к выходу, потом, передумав, дает задний ход, набивает карманы хлебом и консервами и ретируется, отчаянно разгребая руками.

“Отличная идея! – думает в полусне Харрас. – Ловко проделано! По крайней мере, в норе станет свободнее”. Он продолжает сидеть, в то время как вокруг образуется настоящая свалка, сдобренная воплями и проклятиями. Крики и стрельба на улице не утихают, и тогда Харрас с трудом поднимается на ноги. Стол опрокинут, свет погас. В отблесках раскаленной печи он замечает других: мужчины – сидят на корточках, привалившись к стене.

– Эй, вы! Выходить собираетесь или как? Дело серьезное! Русские пожаловали!

Никто не отвечает, даже не шевелится. Только за столом ползает один, соскребая втоптанный в лужи грязи жир.

Харрас с трудом выбирается на мороз. Перед ним гротескная картина – земля изрыгает людей. В ту же секунду лейтенанта подхватывает бурный водоворот и уносит прочь. На его глазах разыгрываются сцены дикой паники: люди мечутся и кричат, собирают тряпки, оружие, утварь, пытаются оживить замерзшие двигатели. С глухим завываньем машины выходят из оцепенения, срываются и бьются друг в друга, двигают прочь, отплевываясь, вклиниваются в волнующуюся толпу людей. Харрас видит горящие белым пламенем грузовики, искаженные лица надрывающихся криком офицеров, которые безуспешно пытаются прорваться навстречу живому потоку, видит, как штурмуют люди набирающие ход машины – цепляются за борта и радиаторы, повисают на дулах орудий, видит, как забираются на движущиеся танки, хватаются за гусеницы и падают на землю с разорванными руками. В его ушах стоит многоголосый вопль, в котором время от времени различимы одиночные крики; треск и тявканье еще холодных моторов, рокот пулеметов – сухой и (из-за кристально-морозного воздуха) зловеще-близкий – все сливается в невообразимый единый гул. Над головами по плоской дуге визжат снаряды. Накрытая светящимся шлейфом людская масса вздрагивает, словно под ударами плетки, и в исступлении несется дальше.

В конце концов вода, кипевшая в котле, переливается через край. В отчаявшемся мозгу – не только у Харраса – рождается мысль, и она указывает направление и цель: на Сталинград! Гумрак, Питомник – все обман. Но Сталинград не обман, это исключено. Там толстые стены, глубокие подвалы, тепло, тепло! Вот она – цель, и если ее достичь, то больше никуда бежать не придется, продираясь сквозь снег и ночь, можно схорониться и ждать – чуда или конца. На Сталинград!

Плотный людской поток течет на восток. Под небом черным, как бархат, и окропляемом вспышками ночь светла. По бескрайним просторам гуляет смертельная стужа. Кажется, даже воздух превращается в лед – дрожит и мерцает в искристом танце мельчайших ледяных кристаллов.

Стрельба стихла. Горячечный поток постепенно начинает остывать, оборачиваясь вязким безбрежным месивом из людей и автомобилей, которое преодолевает метр за метром, с каждым шагом становясь все более и более инертным. Машины в несколько рядов лезут вперед, трутся боками, бьются, подрезают друг друга и застревают. Под давлением буксующих колес пронзительно скрежещет снег. С шумом и грохотом, сотрясая твердую землю, выделывают угловатые повороты тяжелые тягачи. С бортов, подкрылок, подножек и капотов гроздьями срываются люди. Окоченевшие тела окропляют дорогу, на которой их перемалывают, давят и топчут чужие ноги.

Харрас неуклюже ступает между машин. Только в этой лазейке есть шанс продвинуться вперед; по краям дороги снега по колено. Последние остатки тепла, которым он запасся в блиндаже, выветрились из одежды бесследно. Ледяной обруч все туже и туже стягивается вокруг тела. Мороз ползет по рукам, проникает через сапоги и поднимается вверх, покусывает ноги и гложет изнутри. Кажется, что глаза помещены в ледяные скорлупки, а ноздри затянуты трескучими нитями, каждый вдох отдается острой болью, словно нашпигован иголками. На подшлемнике медленно растут белые моржовые усы. Мозг парализован. Харрас едва осознает, что бок о бок с ним идут люди – целая орда пропащих, у которых не осталось ни сил, ни воли, чтобы отвоевать себе место в кузове грузовика. Укутанные в одеяла куклы, руки спрятаны глубоко в карманах, на головах тюрбаны из платков и шарфов, они бредут дальше, опираясь на палки, в муках волочат свои изрешеченные пулями обмороженные тела, ступают неуклюже, шаг за шагом, широко расставляя ноги в непомерных обмотках или в галошах из соломы – завещают снежной хляби гигантские следы. Оружия почти ни у кого нет, ночью мороз такой, что плоть примерзает к железу даже через перчатки. Кое-кто тянет за собой маленькие санки с пожитками или инструментом, не обращая внимания на падающие вещи. Холод и голод все умерщвляют – мысли и чувства, любое проявление дисциплины, сознание долга, товарищества, последние капли взаимопомощи и сострадания. Глубоко внутри чудом теплится единственная живая искорка, подталкивающая людей вперед. Ее хватает ровно на то, чтобы тупо следовать инстинкту самосохранения, заботиться о пропитании и тепле. Не осознавая ничего вокруг и даже себя, люди, как тени, держатся из последних сил, балансируя между жизнью и смертью. Увы, ноги подводят, и то один, то другой переступает через незримую грань и беззвучно падает. В последней попытке подняться тело выгибается, откидывается назад, рука словно в замедленной съемке хочет поддержать тяжелую голову, соскальзывает. Человек больше не двигается. На него напирают другие, спотыкаются и бредут дальше.

Даже техника умирает этой ночью, умирает от голода, когда остается с пустым бензобаком, от снега, в котором накрепко застревает. Посреди дороги застыли три легкие полевые гаубицы на пятитонных тягачах. Какие-то люди выламывают пломбы, собирают жалкие пожитки. Рядом стоит лейтенант. Пушки следовало взорвать еще в Дубининском. Но до этого дело не дошло, ночью тайком он подкрался к штабным машинам, нагруженным под завязку, вскрыл бензобаки и позаимствовал все горючее. Вон аж куда на нем дотянул. Но теперь они приехали… Лейтенант стоит, одубело уставившись перед собой, рука покоится на стволе пушки. Мимо едут, покачиваясь, седаны, грузовики, наполненные доверху ящиками, матрацами, кроватями. Из штаба корпуса. У одного на буксире легковушка с демонтированным двигателем… Возле трехтонного опеля топчется водитель, в руках две буханки солдатского хлеба.

– Хлеб на топливо! – вкрадчиво шепчет он проходящим.

– Кто тут меняет хлеб? – раздается чей-то голос, и буханка вылетает из рук шофера. Тот в ярости бросается на обидчика, падает, попадает под гусеницы самоходной установки. Чуть качнувшись, тяжелое орудие сминает препятствие и ползет дальше. Короткий предсмертный крик тонет в оглушительном скрежете вращающейся широкой ленты. Тем временем шедшие сзади уже оккупировали осиротевшее авто и с молчаливым усердием обшаривают его сверху донизу в поисках съестного и теплой одежды. На землю летят ящики, чемоданы, обмундирование, сапоги, радиоаппаратура, в воздухе разваливаются папки с документами. Другие толкутся внизу – подвергают осмотру вещи, откладывают, нагружают себя бесполезным балластом, чтобы, пройдя всего несколько шагов, снова от него отделаться.

Ушлый “фольксваген” идет на обгон и застревает. Обмотанные цепями колеса яростно прокручиваются, разбрасывая во все стороны комья грязного снега. Рядом мечется офицер. Тулуп расстегнут, меховая шапка сползла набок. Это полковник Штайгман.

– Стоять! – кричит он. – Сюда живо! А ну-ка взяли и вперед!

Голос его срывается. Никто не слушает. Он бросается в тянучую людскую гущу, хватает за руки, заглядывает в безжизненные лица. Потом весь как-то съеживается, лицо пустеет, взгляд угасает, глаза наливаются слезами. И исполина начинает колотить дрожь бессилия.

Харрас плывет по течению. Механически переставляет он негнущиеся ноги, раз-два, раз-два. Путь кажется бесконечным, бесконечным кажется время. В реальность этой страшной ночи верится с трудом, мысли путаются. Вот он несется по просторам вселенной на неведомом и давно потухшем небесном теле. Неужели ледяная пустыня вокруг, так пугающая безмолвием, это земля? Неужели эти нелепые апатичные лемуры – люди? Соблазнительные картины, наполненные светом, теплом и жизнью, постепенно овладевают погруженным в летаргию сознанием. Цветущие луга, сияние солнца, душистый аромат сирени, сладкозвучная музыка…

Колонна снова останавливается. Из переполненных грузовиков сползают обмороженные люди, начинают судорожно трясти руками и неуклюже топтаться, борясь за тепло. Другие, кого еще не покинули силы и надежда, лезут вперед – занять освободившееся место, но сидящие в кузове остервенело их отталкивают. Харрас идет вдоль грузовика на ощупь. Он понимает, что в любую секунду силы могут ему изменить, и смиряется – будь что будет… Но тут он упирается во что-то твердое. Поверх заиндевелого шарфа на него глядит пара глаз. И в глубине их вспыхивают радостные искорки – признал!

– Господин лейтенант! Вы? Живой?

Человек срывает с лица шарф. Вот тебе и на – его денщик.

– Эй, Франц, Карл! Подсобите!.. Наш лейтенант!

К Харрасу выпрастываются руки и подтягивают наверх. Он опускается между ящиков, бочек и людей, обмотанных тряпьем и припудренных снегом. Солдаты из его роты тоже здесь. Грузовик, как выясняется, из батальонного обоза. Кто-то достает из недр кузова овчину, на лейтенанта накидывают одеяла. Едут дальше, подпрыгивая на ухабах.

Где-то позади трясется в общем потоке и кюбельваген Штайгмана. Полковник без полка все равно что голова без тела. И если тело рвут на кусочки, каково тогда голове – выживет ли? Раздается хлопок. “Проклятье, – думает водитель, – покрышка лопнула!” Но автомобиль с грехом пополам продолжает тащиться дальше. Значит, не покрышка, а прострел в глушитель.

Харрас не в состоянии отвечать на самые простые вопросы своих людей. Переполнявшие его эмоции душат на корню каждое слово. Глаза обращаются к ночному черному небу, и сверкающие звезды снова кажутся близкими – рукой подать – и родными. Люди! – единственное, что он может подумать. – Люди. Он натягивает мех на голову, зарывает окоченевшее от холода лицо в шерстяную шкуру. Маленький комок, он чувствует себя в безопасности, как когда-то очень давно на руках у матери. Он слышит ее бархатный голос. “Мальчик, мальчик мой!” – всегда повторяла она. Она так им гордилась, так непоколебимо в него верила. По лицу потекли слезы. “Что они с нами сделали? – думает лейтенант. – Святые небеса, что с нами сделали!”

Машина полковника Штайгмана слепо тыркается в лощине Таловой, напоминающей вавилонское столпотворение. Поди разыщи в такой сутолоке штаб дивизии! Водитель глушит мотор. На заднем сиденье тишина. Он оборачивается и видит мертвого полковника с пистолетом в руке. Кровь на лице уже затянулась ледяной коркой. Выходит, не в глушителе…

Ночь на 16 января 1943 года. Бесконечные ряды брошенных, разграбленных автомобилей, раскиданная одежда, разметанная бумага, оружие, инструменты, окаменевшие от мороза трупы, жмущиеся к машинам, как будто все еще ищут защиты от ветра, или разорванные и смятые на дороге до неузнаваемости – такими приметами была отмечена дорога между Питомником и Таловой еще долго. А начался весь этот хаос, паника и массовая гибель из-за одной только разведгруппы русских, которая – при поддержке двух или трех танков – только прощупала местность и, пустив несколько очередей, отступила.

Подполковник устроился с комфортом. Утром майор Зибель уехал, прихватив с собой Бройера, и впереди брезжил спокойный и безмятежный день. Еще когда они осматривали квартиры, ему на глаза попалась потрепанная книга в холщовом переплете. Он поудобнее растянулся на скамейке, тщательно протер пенсне, раскрыл книгу и… – брови его тут же поползли вверх. На обложке большими красными буквами: “Хлеб”, а ниже – “Оборона Царицына”. Автор Толстой? Не тот ли дремучий русский граф с безумными религиозными и социальными идеями! Но того, если память ему не изменяет, звали Лев, а здесь Алексей. Наверное, сын. Умение строчить книжки иногда передается по наследству… Он переворачивал страницу за страницей. Речь-то, оказывается, об этом гнездовье, о Сталинграде! Выходит, раньше он назывался Царицын? Так-так… И в 1918 году здесь уже кишмя кишело немецкими солдатами. Смотри, как любопытно, а он и не знал! Все или ничего, уже тогда вопрос для большевиков стоял только так. Вот и он всегда твердил: Сталинград решит исход войны! Если на этот раз выгорит, Сталину и его товарищам настанет конец, окончательный и бесповоротный. Но, честно признаться, сейчас наше положение не ахти. После всего, что он в последние два дня видел… Руководство ни слухом ни духом о том, что тут творится! Нуль порядка, нуль дисциплины! Ни в четырнадцатом году, ни в восемнадцатом до такого бы не дошло…

Подполковник вскочил, швырнув книгу на стол. Да что ж это за безобразие – они когда-нибудь прекратят или нет? Под самой дверью уже довольно долго тарахтел мотор, в шум которого то и дело вклинивался хлопок глушителя. Подполковник рванул дверь. Холод собачий! С высоты в лощину спускалась длинная моторизованная колонна: шли плотной цепью, дыша друг другу в затылок. На просторной площади перед блиндажами скопилась внушительная группа машин. Напротив их двери стоял “фольксваген”, фыркая и дрожа, как загнанная лошадь. Под открытым капотом крючился человек. Тулуп, почти до земли, широкий, поднятый кверху воротник – вылитый белый медведь.

– Послушайте, любезный!.. Вы в своем уме или как? Немедленно заглушите мотор! Или убирайтесь отсюда!

Мороз стоял такой, что слова застывали в воздухе и утрачивали звучность. Человек даже не обернулся. Кажется, холод лишил его слуха и дара речи. У подполковника тоже пропала всякая охота разбираться. Откашливаясь, он развернулся и захлопнул за собой дверь. Включил свет, подкинул в камин несколько поленьев и снова углубился в книгу. Но в покое его не оставили. На улице затопали шаги, потом дверь распахнулась, и в блиндаж ввалился целый отряд солдат. От их желтушно-синих лиц, от одеревенелых промерзших насквозь шинелей и курток, от покрытых снежной коркой обмотков на ногах веяло стужей, как из холодильного шкафа. Первые ряды их остановились, ошарашенные непривычным светом. Подполковник наморщил лоб и взглянул на незваных гостей поверх пенсне.

– Что происходит? – Молчание. Подполковник встал. – Что вам угодно? – резко спросил он. Стоявший во главе снял шапку, будто явился с челобитной. Да так и застыл – в подшлемнике, из-под которого выбивались растрепанные волосы. Левая половина его лица кривилась от нервного тика, словно кто-то невидимый покалывал его иголкой.

– Обогреться бы немного, господин… Мы…

– Это не оправдание! Как вы смеете сюда вламываться… Даже не постучавшись. Уму непостижимо! Здесь находится штаб, вам это ясно или нет? Штаб! И потрудитесь убраться отсюда, кругом марш!

Солдаты колебались. Не веря своим ушам, они тупо продолжали смотреть на офицера. А у того голова наливалась кровью.

– Беспримерная недисциплинированность! – ворчал он, подходя к гостям вплотную. – Вы плохо слышите? Или не понимаете? Я приказал вам исчезнуть!

Люди не понимали. На протяжении многих недель они зябли в окопах с обмороженными руками и ногами и довольствовались 150 граммами хлеба – вот что они понимали, а также то, что начальство их бросило; преследуемые врагом, они тащились по адскому морозу бесконечно долгими часами и вдруг наткнулись на блиндаж, какого не видывали с тех самых пор, как окопались под Сталинградом, – где было тепло, свет, скамейки, столы и настоящие кровати с матрацами; и блиндаж стоял почти пустой. Все это доходило до их понимания. За десять лет им вдолбили, что единственное их право – это право молчать и на любой приказ горланить “так точно”. Сей урок мужчины затвердили как следует. Война, самая страшная в истории человечества, была развязана с помощью лжи и предательства. Но они молчали. Их превратили в орудие для порабощения и надругательства над другими народами. Их руками разоряли чужие территории, их незаметно завели в глубь России, до самого Сталинграда; заставили сражаться, голодать и мерзнуть; бросили подыхать, больных и раненых, как не бросают даже животных. Все это время они молчали. Да и теперь, когда к ним обратились, обеспокоившись немотствующими вопросительными лицами, отчеканили только заученное “так точно”… Они не обронили ни слова, хотя ответ казался предельно ясным: теплый блиндаж предназначен не для них, а для тех, кто вершил их судьбами, решая, жить им или умереть, для тех, кто в конце концов вынес им смертный приговор. “Так точно” неизменно вертелось у них на губах, даже когда вслух не произносилось, даже когда все против него восставало. Смертельно измученные люди медленно пятились спиной к двери, в последний раз впитывая мутными взглядами неземную роскошь.