Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

Бройер опустил бинокль.

– Чтоб тебя, – процедил он сквозь зубы. – Вон как, оказывается, далеко зашло! Задать бы им сейчас жару, да по первое число! Но чем? Чем, спрашивается? Хотя не все ли равно.

Бройер снова обратился к Гайбелю и Херберту.

– Итак, план остается в силе: сидим здесь! Все вокруг летит к чертям собачьим. Скоро и на этом участке будет не лучше. Если поступит приказ или начнется атака, собираемся по одному в дальнем блиндаже и ждем, пока кавардак не уляжется.

Бройер похлопал обоих по плечу.

– То-то будет смеху, если наш прорыв провалится?

Оба согласно кивнули и заулыбались.

Около обеда с западной стороны укреплений донеслись громкие крики: “Русские… русские!”

Между передним краем обороны и балкой вклинился разведотряд в снегоступах. Люди стреляют из укрытий, некоторые вскакивают на ноги, кричат, возбужденно машут руками. Капитан Факельман не пехотинец, но даже ему понятно, что эти выскочки загораживают товарищам с передовой линию огня, а ведь те заметили ивашек уже давно.

– Ложись! – кричит он. – Совсем обезумели?! Ложись!

Крики и пальба выманили из логова Дымовую шашку.

– Дикость какая! И это называется солдаты! – истошно вопит он и уже взлетает вверх по склону на своих кривых ножках. – Слушай мою команду! Все за мной! Ура-а-а!

Он мчится по равнине. Часть людей следует за ним.

“Ура-а-а”, – поначалу сиплое и слегка зажатое, постепенно раскрепощается и наливается яростью, заставляя забыть о страхе. Повара, писари, водители кричат его впервые в жизни, вкладывая в клич все свое отчаяние, долго копившееся в душе. До сих пор они страдали, страдали и терпели. Теперь появилась возможность действовать – наконец-то! Ведь действие, каким бессмысленным оно порой ни кажется, сулит освобождение.

Из-за спин атакующих лает неровная пулеметная очередь. Русские прикрывают своих огнем. То тут, то там падают люди, и тогда другие, мгновенно протрезвленные, замедляют бег и вдруг застывают, разрываемые страхом и сомнениями, беззащитные перед огнем пулемета. Бройер тоже одолевает подъем. Сразу видит опасность и постигает безумство всей затеи.

– Стоять! – ревет он. – Назад!.. Ложись!.. Стоять!

В ту же секунду его отбрасывает на землю. Резкая боль, идущая от левого глаза, пронзает голову. Он еще успевает почувствовать, как бежит по лицу теплая струйка, но потом сознание его покидает.

Вскоре после разговора командующий армии вызвал к себе на совещание командиров корпусов, и в душе полковника затеплилась надежда. Так и подмывало приписать этот успех себе. Но он заблуждался. Совещание было запланировано уже давно. От 8-го и 11-го корпусов присутствовали только начальники штабов. От 14-го не явился никто. Однорукого генерала забросили сюда несколько дней назад по приказу главного командования сухопутных войск, причем сделали это в немыслимой спешке, вызвав со свадьбы дочери, прямо из-за праздничного стола – так и ушел он, украшенный дубовым венком, даже не попрощавшись, – героически сражаться до последнего в окопах под Дубининским. Еще одна задача: “Привести в порядок снабжение по воздуху”. Они надумали пресечь дальнейшую доставку старых газет, мармелада и личных посылок для командного состава и с этой целью затребовали к себе действующего генерала, генерала из Сталинградского котла! Шмидт предложил для выполнения миссии кандидатуру старого полкового товарища, надеясь с помощью этой ниточки в последний момент тоже улизнуть. Только командиры 4-го и 52-го корпусов прибыли лично, генерал Йенике и генерал фон Зейдлиц.

Под холодным взглядом генерала Шмидта совещание проходило вяло и натужно. Начальники штабов не смели даже рта раскрыть. Генерал Йенике не проявлял к делу ни малейшего личного интереса. Голова была перевязана, пробитая доской, отскочившей в блиндаже во время авианалета. Главному командованию об инциденте уже доложили. К тому же Йенике водил дружбу с Цейтцлером… Для верности он прихватил с собой преемника. Старого генерала с седой бородой, которого русские здорово потрепали в районе Цыбенко. Тот мрачно обрисовал обстановку. Да, имели место оскорбления, а также единичные случаи открытого мятежа… От его дивизии практически ничего не осталось. Она разбита, люди разбрелись. Но он не хотел себе в этом признаваться.

Единственным, чей голос звучал громко и увлеченно, был генерал фон Зейдлиц.

– Эта, как они называют, борьба до последнего патрона безумие… чистой воды безумие! – кричал он, отбивая по столу такт костяшками пальцев. – Легче легкого разбрасываться приказами, когда сидишь за зеленым сукном на расстоянии двух тысяч километров. А увидеть своими глазами – какое там, никто из господ носа сюда не сунет, ни один! С чем мы остались! Пушек нет, самолетов нет, боеприпасов нет, нет горючего… только полуголодные, изможденные люди, тысячи раненых, а мертвых девать некуда! Как, скажите на милость, тут воевать? С пистолетами, автоматами и пулеметами против танков, артиллерии и сталинских орга́нов?

Взгляд его метался от одного к другому, встречая на лицах только скуку и растерянность. Все уже привыкли к тому, что время от времени генерал фон Зейдлиц бунтовал, и знали его карты. Он всегда крыл одинаково. Блестящие глаза Шмидта смотрели почти ласково. “Вспышка озарения в разоренной голове”, – съехидничал он про себя. Лицо Зейдлица раскалилось от гнева, он подыскивал слова. Сколько раз он пел одну и ту же старую песню – все напрасно! Только закрепил за собой репутацию вечного жалобщика, так что никто вокруг больше не принимал его всерьез. Но молчать он не собирался, он решил кричать миру весть о чудовищном злодеянии, здесь и сейчас, и во все времена. Зейдлиц ударил рукой по столу и, повысив голос, отчеканил:

– Война, к тому же пустая и бессмысленная – да-да, вы не ослышались, пора наконец назвать вещи своими именами, – такая война аморальна и преступна! Все, что здесь происходит, ни в малейшей степени не сообразуется с понятием воинской чести!

Паулюс поднял глаза, в которых читалось страдание.

– Благодарю вас, господа! – сказал он. – Я думаю, – он вопросительно посмотрел в непроницаемое лицо начальника штаба, – я думаю, что буду действовать и в ваших интересах тоже, если, снова обратившись к фюреру, правдиво обрисую ему здешнюю обстановку и попрошу предоставить мне свободу действий.

Никто не возражал, даже генерал фон Зейдлиц. Он выпустил необходимую дозу пара и чувствовал себя теперь значительно лучше. Уже в который раз его горячий протест обернулся отдушиной, через которую вышла изрядная порция затаенного гнева. Только благодаря этой отдушине фон Зейдлиц еще не прошелся по адресу генерала Шмидта, она служила гарантией тому, что злоба влиятельного командира корпуса никогда не достигала той опасной точки кипения, после которой мог случиться только взрыв, эдакая разрядка, освобождающий поступок. Генерал фон Зейдлиц делал то, на что у других недоставало смелости: он выражал несогласие, решительно и открыто; но выражал только на словах, которые, увы, не подкреплялись делом.

Полковник Книтке прочитал радиограмму, составленную Шмидтом, – для зашифровки и незамедлительной передачи главному командованию сухопутных войск. Сначала докладывалась обстановка: “недостаток буквально во всем” – заезженная пластинка, тут нужно выражение посильнее! “16 тысяч раненых, оставшихся без ухода” – вот это хорошо, впечатляет. “Первые серьезные сигналы морального разложения” – тоже неплохо. И последний аккорд: “С целью предотвратить полное уничтожение армии и обеспечить необходимым раненых, голодающих и обмороженных прошу предоставить свободу действий для посильного продолжения борьбы или капитуляции, если ведение борьбы окажется невозможным”.

Полковник почувствовал горькое разочарование. Да как они смеют заикаться о капитуляции! Это же перечеркивало все вышеприведенные доводы, подрывало собственную инициативу. Свобода действий и точка – этого достаточно! Оставалась бы еще тысяча возможностей. Злополучное слово “капитуляция” – помыслить о ней, а тем более претворить в жизнь было допустимо только в самом крайнем, непредотвратимом случае. Но чтоб заикаться самому Гитлеру? Никогда! Только один ответ мог последовать на такое заявление.

Текст, пропущенный через 70-ваттный прибор, незамедлительно отправился в путь. Прошло чуть более двух часов, и явился ответ. Ответ пространный, не скупившийся на похвалы. Но последние его фразы превзошли самые страшные ожидания: “Свобода действий и капитуляция исключены!.. Меры по широкомасштабному обеспечению принимаются… Продолжая героически сражаться, армия выполняет историческую миссию и создает условия для формирования нового фронта к северу от Ростова”.

Какая ясная и какая пугающая проступила картина! Широкомасштабное обеспечение – теперь, когда отдан последний аэродром? Формирование нового фронта? Все вздор, очковтирательство! В этих отвратительных фразах, затушеванных бесстыдной ложью, содержался хладнокровный приказ о принесении в жертву целой армии. Триста тысяч человек, истребленные до последнего… массовое убийство, в сравнении с ним чудовищные жертвы ацтеков покажутся сущим пустяком. И почему, ради чего все это? Ради сотворения героического мифа, который еще больше воспел бы укрывшегося в недостижимой дали безумца! И это называется “исторической миссией”! Полковник застонал. Героическое поражение! Он почувствовал, как задрожали колени. Надежды рухнули. А ведь он питал недюжинную слабость к доблестным делам, правда, только на расстоянии и не за свой счет.

Полковник Книтке, ожидавший, что циничный ответ вызовет у руководства армии беспредельное возмущение, был до глубины души разочарован. Известие в штабе приняли спокойно, настораживающе спокойно. Неужели страх перед тираном велик даже здесь, куда его властная рука, казалось бы, не могла дотянуться. Или Шмидт на такой ответ от Гитлера и рассчитывал? В голове полковника все перемешалось. Он видел, что карты сданы, но правила игры по-прежнему оставались непонятны.

Когда Паулюс уединился с радиограммой в соседней комнате, генерал Шмидт взял полковника под руку и отвел в сторону:

– Скажите мне одну вещь, Книтке, у вас есть возможность связаться с Донским фронтом русских?

Полковник не поверил своим ушам. Значит, решился?! Похоже, что так! Наконец-то! Рано или поздно они должны были созреть. Но только он, Книтке, в решающий момент подтолкнул Главного к этому шагу. Он настоящий спаситель армии!

– Так точно, господин генерал! – ревностно рапортовал Книтке, которого так и распирало от сознания своей значимости.

Лицо генерала вдруг помрачнело, и в воздухе почувствовалось приближение грозы. И она не заставила себя ждать:

– Как это возможно?!

Книтке изменился в лице, мгновенно спустившись с небес на землю.

– Я… я не понимаю вопроса, господин генерал… Такая… такая возможность всегда имелась.

– И, полагаю, вы уже не преминули ей воспользоваться, я прав?

– Никак нет, господин генерал.

– Тогда откуда вам известно, что она есть?

Полковник мгновенно почувствовал смертельную опасность.

– Нам известны частоты и позывные русских, господин генерал! – ответил он как можно спокойнее. – Если ими воспользоваться, на другом конце нас услышат. Тут и без практики все понятно.

“Хорошо парировал”, – подумал он с удовлетворением и тут же почувствовал, как его кольнуло дьявольское жало тщеславия.

– Даже невежда сообразит что к чему, господин генерал.

– Так-так. – Генерал Шмидт усиленно разглядывал свои ногти. – Я бы не советовал вам практиковаться. Любая попытка установить связь с врагом рассматривается как государственная измена. За это можно и головой поплатиться!

Вернулся Паулюс. Вид у него был расслабленный и довольный. Уловив беспомощность на лице полковника, он смутился.

– Я испробовал все, и вы тому свидетель, – сказал он, словно извиняясь. – Но я лишь одно звено в цепочке. И разорвать ее в одиночку человеку не по силам.

В тот же день Шмидт положил перед командующим составленный им приказ по армии. Паулюс пробежал его глазами и подписал.

На приказе стояла дата: 20 января 1943 года.

Глава 4
Ужасы Гумрака

Трое раненых, один убитый – такова была цена за безрассудную атаку на разведотряд русских, учиненную ротой Факельмана. Бройера принесли в блиндаж старого майора. Санитар наложил ему временную повязку – больше он ничего сделать не мог. Даже восстановить точную картину случившегося. Судя по всему, при падении раненый ударился глазом о что-то твердое. Отсюда и сотрясение мозга, обер-лейтенант лежал без сознания. Фрёлих постоянно о нем справлялся, заглядывали также Херберт с Гайбелем и мялись как неприкаянные. Случившееся смешало все карты. И план побега повис на волоске.

Близилась ночь. Снег валить перестал, и вновь похолодало. В серой пелене облаков плыл бледно-зеленый месяц. По правому флангу беспечно мерцало пламя костра из русского лагеря. В его отблесках четко вырисовывались черные фигуры. Ветер доносил обрывки разговоров и смеха, рычали моторы, по земле рыскали пучки света, отбрасываемые фарами. Известная истина: когда сжимаешь добычу железной хваткой, ее можно не бояться. Время от времени над балкой низко тарахтела “швейная машинка”, выводя в воздухе свою строчку. Самолет отчетливо чернел на молочном небе, и его зеленые и красные огни шарили по земле, словно глаза хищника. Он не стрелял, не сбрасывал бомбы. Какой смысл! Забыв о своем бедственном положении, люди за снежным валом стиснули зубы и судорожно вцепились в винтовки. Уж лучше вступить в бой, чем чувствовать себя униженным столь откровенным пренебрежением противника.

Бройер беспокойно метался на нарах. Во тьме беспамятства мерцали яркие вспышки света. Он стонал, охваченный лихорадочными видениями. Разгар лета. Берег Балтийского моря и солнце, пылающее в лазурном небе. Отрадно-тихо стелется белый песок. Мягко воркует море, где-то за спиной невероятно далеко горбятся блуждающие дюны. Солнце печет, жжет, прожигает! Все яростнее въедается его жар в беззащитное тело. Боль! Боль… И снова темнота. Но тут же следующая картина. Озеро, затянутое тенью черного леса. На зеленоватой поляне жмутся друг к другу соломенные крыши. Над водой гуляет колокольный звон, сорвавшийся с одинокой церквушки. Вдалеке холм, где чернеют три креста над падшими в Мазурском сражении. Тихо покачивается лодка на сонливых волнах. Пара карих глаз лучится счастьем. Ирмгард… Челнок резко рассекает шелестящий тростник и глубоко врезается в поросший мхом берег. Из раны бьет фонтаном красная жидкость, заливает берег и озеро. На помощь, на помощь! Земля тонет в крови…

Когда на следующее утро зондерфюрер Фрёлих явился в блиндаж, Бройер встретил его, покачиваясь, в дверях. Выглядел он ужасно. Широкая шинель пестрела ржаво-коричневыми пятнами, из-под обматывавших голову бесформенных бинтов выступало щетинистое, с запекшейся кровью лицо – осунувшееся, как у покойника. Здоровый глаз блуждал как шальная пуля.

– Господин обер-лейтенант! – пролепетал Фрёлих.

– Ах, Фрёлих, это вы… Да-да, сейчас. Я ухожу.

– Куда уходите? Надеюсь, вы не серьезно, господин обер-лейтенант! Куда вы собрались? Мы ведь хотели… А как же наш… наш прорыв!

– Прорыв? Ах да, Фрёлих… Теперь вам придется в одиночку… Какое сегодня число, Фрёлих?

Бройер почесал повязку, но легче от этого не стало.

– Двадцать третье, господин обер-лейтенант. Но вам нужно…

– Значит, двадцать третье, говорите! Так и есть… Все верно, Фрёлих… Нужно только научиться видеть… И для этого, Фрёлих, не обязательно иметь глаза… Если удача вам улыбнется, передавайте привет моей жене!

Вконец подавленный зондерфюрер призвал двух человек. Но Бройер упрямился как ребенок.

– Нет-нет, здесь я больше не нужен… Пойду в Гумрак… или вернусь обратно в штаб…

– Но ведь кто-то вас должен сопровождать! Нельзя ж совсем одному…

– Ерунда! Вы лучше делайте свое дело хорошенько! Желаю удачи, – вместо улыбки Бройер вымучил только жалкую гримасу, а потом захромал прочь. Все трое молча смотрели на обер-лейтенанта, пока тот не скрылся за поворотом. Гайбель пару раз сглотнул и обстоятельно высморкался.

В течение утра минометный огонь усиливается. Ущелье то прочесывает веером пулеметная очередь, то танковый снаряд пробивает черную брешь на склоне, что повернут к противнику. Где-то в вышине клокочут, уносясь в тыл, мины. Но больше не происходит ничего. Иногда справа доносится звук проезжающих колонн и приглушенный гром битвы. Никто не знает, что там происходит, – связь с инженерами потеряна. Отсутствие приказов и всякого сообщения с тылом беспокоит капитана Факельмана, от волнения тот обливается потом, несмотря на худобу.

Около полудня возвращается посыльный, побывавший у зенитчиков на позициях. Уже издалека отчаянно жестикулирует.

– Никого не осталось! Все ушли, наш первый взвод тоже!

Единственное, что он нашел, – брошенные в спешке блиндажи. Даже телефонный аппарат не захватили. Он попробовал дозвониться до командного пункта на аэродроме, но безуспешно – трубку никто не брал.

Капитан, насколько позволяют слабые ноги, спешит на другой конец – он хочет переговорить с майором. И тут со стороны балки его настигает крик:

– Танки… танки!

Факельман карабкается наверх и выглядывает из-за снежного бруствера. Мать честная, в километре от них, а то и меньше, ползут, как черепахи, три танка. Господи, что же будет! Винтовки да два ненадежных пулемета – все их оружие! И никого из командиров… Алоис Факельман, владелец мебельного магазина, на желтушном лбу которого проступает холодный пот, теперь один… Один как перст: покинутый, отвергнутый и преданный всеми – армией, корпусом, дивизией и гнилым руководством аэродрома, и пока он стоит, до его сознания постепенно доходит, что с этой минуты только он в ответе за жизни людей – почти шестидесяти граждан Германии. Капитан Факельман, до сих пор ведавший исключительно вопросами офицерского столованья, оказался предоставлен самому себе и, понимая, что помощи ждать неоткуда и нужно действовать в одиночку, берет на себя роль командира и в ту же секунду, находясь в здравом уме и твердой памяти и прекрасно осознавая последствия такого поступка, принимает решение, на которое не хватило мужества ни у Паулюса, ни у Зейдлица, ни у кого из командиров корпуса: сложить оружие и, переступив черту, шагнуть в неизвестность, но спасти своих людей от безумного истребляющего дурмана. И спастись самому, самому! Посвятить жизнь мебельному гешефту представлялось ему более осмысленным, чем умереть ни за что. Капитан Факельман не искушен в пехотной науке – он больше по части особых поручений – и не имеет понятия, как осуществить задуманное. Скатившись по склону, он бежит за блиц-советом к Фрёлиху, чей блиндаж на противоположной стороне ущелья…

Зондерфюрер тем временем вызвал к себе Херберта, чтобы еще раз обговорить все детали запланированного побега. Он чувствует: решительный момент не за горами. Но тут распахивается дверь, и в проеме вырастает Факельман – ножки-спичечки, руки сложены в мольбе – чем-то даже похож на Бройера, только повыше. Он что-то кричит. Но крик его тонет в оглушительном грохоте. Сильнейший удар сотрясает блиндаж и отбрасывает Фрёлиха в угол. Балки вдребезги, из всех щелей и углов сочатся густые клубы дыма. Пахнет гарью и пригоревшим мясом…

Проходит немало времени, прежде чем Фрёлих с треском и шумом снова поднимается на ноги. Осторожно себя ощупывает. С рук содрана кожа, лицо нашпиговано песчинками, он чувствует, как оплывает глаз.

– Вы еще живы там? – спрашивает он, прислушиваясь к чужеродному звучанию своего голоса.

– Да жив вроде, – отвечает, чуть не плача, Херберт. – Дайте-ка сигарету!

Капитан Факельман лежит у самой двери. Грудь пробита противотанковой болванкой. Не человек, а выпотрошенный мешок. Лицо – крик, вылепленный из воска. Его поднимают из кровавой лужи и кладут на топчан. Унтер-офицер машинально начинает стягивать с покойника сапоги, Фрёлих таращится на него в оцепенении. И вдруг приходит в себя.

– Уходим! – кричит он. – Живо в укрытие! Я за Назаровым!

Но русского нигде нет… сгинул, как сквозь землю провалился. Фрёлих проверяет все позиции, заглядывает в каждый блиндаж. Но троицы и след простыл. Никто их не видел. Фрёлих бросает бесплодные поиски… Теперь все становится по местам… В отчаянии, близком к безумию, зондерфюрер начинает рвать с себя кобуру. Но потом одумывается. В первый раз в жизни этот безрассудный романтик видит неприкрашенную реальность. Видит бедственное положение, в которое попали люди, и понимает: кто-то должен их повести. Он чувствует, как разливается по всему телу тишина, как яснеет взгляд.

– Внимание! – его крик вклинивается в общую неразбериху. – Слушай мою команду! Всем, кто принадлежит к дивизионному штабу, приготовиться к выступлению!

Уже через несколько минут остатки оперативной роты Факельмана двигаются к аэродрому Гумрак: длинная цепь петляет по лощине под усилившимся огнем русских.

Гумрак! Какое неприятное слово, как чуждо оно кротким, размеренным и ласкающим слух названиям русских деревень! Как мучительно слились в его звуках тупая безысходность и ужасы разрушения. Гум-рак! Чувствуете, как свербит от голода у вас в кишках? Как набухают и смачно вскрываются гнойные раны? Как со стоном гаснут истерзанные жизни? Слышите, как скрипит снег, как потрескивает в четырех стенах студеный воздух, ухают и взрываются бомбы, рассыпаются в щепки доски и балки, каркают черные птицы, взлетая с человеческих тел, намертво скованных морозом? Гум-рак! Гум-рак!

Примерно в пятнадцати километрах к западу от города на белом блюде поволжской степи жались друг к другу безрадостной горсткой деревянные домишки и полуразвалившиеся сараи – поближе к железнодорожной насыпи, тянущейся на север. Здесь, недалеко от пересечения важных дорог, располагалась штаб-квартира армии, еще совсем недавно по рельсам ходили поезда, а в зданиях наверняка до сих пор укрывались люди – учитывая все эти достаточно весомые факты, русские постоянно посылали сюда бомбардировщики. Дальнобойная артиллерия охаживала эти края так же добросовестно. Местная водонапорная башня служила всеобщим ориентиром и целью. Люди посвященные старались держаться от нее подальше. Машины мчались по здешним дорогам как от погони.

В таком мрачном месте, которого коснулось чумное дыхание смерти, находился единственный на всю армию полевой госпиталь. Ни о чем не зная и ничего не подозревая, сюда, в надежде на помощь и спасение, со всех концов котла стекались несметные полчища изувеченных жертв, по дороге люди теряли силы и, совсем ослабев, забивались в незащищенные углы; одолеваемые безмерным отчаянием, они постепенно впадали в полузабытье и потом, с растущим безразличием только смотрели навстречу концу, в котором не оставляли сомнений гигантские братские могилы на кладбище.

Пастор Петерс остался в Гумраке. Это место держало железной хваткой. Его предшественник – духовный отец, на протяжении долгих недель чем мог помогавший и посылавший утешение, был погребен под завалом в своем блиндаже, после того как туда угодила бомба. Петерс заступил на его место. Он бродил мимо теснившихся друг к другу изб, которые, бывало, за ночь бесследно исчезали. Он заползал в лишенные света землянки, еще сохранившиеся в распоротой воронками земле, или пробирался по рельсам к железнодорожным вагонам, где квартировались легкораненые. Пока не открывалась раздвижная дверь, часто в течение нескольких минут сидел, скорчившись, между железными колесами, а вокруг вжикали горячие осколки бомб. Снаряд нередко попадал в вагон, и тогда словно каким-то чудом из двадцати или тридцати его обитателей каждый раз выживало человек шесть-десять. Топили ящиками из-под гранат, которыми были усеяны подъезды к Гумраку. Добывали все сами. Тоже питание. Ежедневные 60 граммов хлеба, предусмотренные командованием для увечных, уже давно никто не получал, и люди сидели в засаде, подстерегая околевших лошадей, или ковыляли три километра до скотобойни, где, если повезет, удавалось отхватить кровавый кусок конины или пригоршню овса. На худой конец всегда имелись пустые консервные банки и снег…

За эти десять дней пастор Петерс дважды справлял службу, выбрав для церемонии из двух каменных зданий то, что побольше. Задача оказалась нелегкой – лестницы и коридоры наводняли люди, и толком понять, кто из них ранен, а кто мертв, было трудно. Во время бомбежек от взрывной волны разбивались окна, и их как можно скорее заделывали кирпичами. Тепло ценилось больше света. Когда однажды утром бомба угодила в выгребную яму, всего в полуметре от здания, она не причинила ему никакого ущерба, разбилось только последнее целое окно, и госпиталь погрузился в удушливую темноту. Врачи пали духом и почти прекратили работу.

С горящей свечой в руке пастор пробрался по безвольной мягкой плоти до самых дверей, соединявших два помещения. В клубах закоптелого дыма, тянувшегося вверх от необожженных печей, он прочел несколько слов из Библии, а потом заговорил о том единственном пути, который еще оставался свободным, – пути на небеса. Его слова робко разрезали удушающую тишину. Серое лицо горело, чувствуя, как пристально смотрят на него из темноты сотни глаз, широко раскрытых от сообщенного знания. Больше он ничем помочь не мог. Сосуд был исчерпан. Петерс впал в оцепенение и все глубже увязал в густой трясине скверны, на поверхности которой то тут, то там вздувались ядовитыми пузырями отдельные сцены. Редкие из них – не самые страшные – западали в душу навсегда. Как два румына возле каменного колодца под ротондой, куда сносили покойников и складывали, будто поленья, – бездыханная задубевшая парочка лежала прямо на дороге, обезображенная, каждый день по-новому, и в конце концов раздавленная и расплющенная, точно проказники Вильгельма Буша[49]49
  Точно проказники Вильгельма Буша – Отсылка к стихотворению немецкого поэта-юмориста и художника Вильгельма Буша “Диоген и злые коринфские мальчишки” (1864): мальчишки катают бочку с Диогеном внутри, зацепляются одеждой за торчащие гвозди и оказываются “раскатаны в лепешку”.


[Закрыть]. А еще трупы, ступеньками выложенные перед высокими вагонами для скота, по которым приходилось ступать каждый божий день. И лицо молодого солдата, стоявшего на коленях под дверью вокзала и умолявшего часовых его впустить. На следующее утро бедняга все еще был там – лежал на пороге, скорчившись и повалившись на бок. А на его лице – застывшие ледяные жемчужины слез.

По домам и окопам, по блиндажам лагеря для военнопленных, устроенного на подступах к Гумраку, по баракам и палаткам разбитого в балке лазарета – пастор Петерс блуждал повсюду как собственная тень. Время от времени попадались те, кто открывал ему душу с безотлагательной готовностью, кто цеплялся за убогие слова, исполненный веры и надежды. Ох уж эта надежда: сначала они – какая нелепость – уповали на чудо посюстороннее, земное, которое Гитлер им так и не явил, а теперь думают: настала очередь Бога. Петерс был уже слишком слаб, чтобы противостоять святотатству. Он сулил чудо и почти не ужасался тому, что делает. Он лгал как врач, обещающий исцеление безнадежному больному. Петерс наставлял, Петерс молился, Петерс крестил. Да, и крестил! Был один раненый с прострелом в пояснице, который никак не проходил. И этот раненый пожелал креститься. А еще просил, чтобы не говорили отцу, иначе осерчает. Крещение провели по полному обряду, с подсвечниками и крестильной свечой, но в душе у Петерса осталось темно. Кого-то церемония растрогала, кого-то смутила, кто-то самозабвенно наблюдал за происходящим. Через несколько дней пастор нашел своего крестника мертвым в какой-то дыре (дом, где тот лежал, ночью развалился). В головах паренька еще стоял огарок свечи.

В то время как здоровые – их оставалась ничтожная горстка – старались держаться вместе, сообщая в страшные ночные часы друг другу силы – через байки, песни или разные сальности, за которыми стоял смертельный страх, пастор Петерс все чаще уединялся в своем блиндаже, накрытом рельсами, куда не проникал даже лучик света и который качало, как лодку в море, когда на землю градом сыпались бомбы. Здесь, в полузабытьи и бездействии, он коротал время, не обращая внимания на постоянно сменявшихся гостей. Они осторожно спускались по глиняным ступеням, попривыкнув к темноте, находили себе уголок, а через несколько часов снова поднимались и шли дальше, вконец изможденные оставались лежать или же умирали. И Петерса неминуемо постигла бы та же участь – сгнить заживо или погибнуть от голода, если бы не унтер-офицер Брецель.

Унтер-офицер Брецель – еще одна удивительная история. В первый день после прибытия в Гумрак пастор Петерс, набравшись смелости, залез по хлюпкой, свободно висящей в воздухе лестнице на чердак станции. Прошел по темному коридору, заваленному топорами и отрубленными лошадиными ногами, и оказался в маленькой и до чрезвычайности чистой мансарде. Из-за стола, усеянного бумагой и фотографиями, навстречу ему поднялся сморщенный человечек с помятым лицом и копной волнистых волос и пригласил гостя присесть – жест, который он при этом произвел, явил конфузливую смесь из солдатской выправки и светской галантности. Человечек представился – унтер-офицер Брецель, в мирное время поэт, а нынче надзиратель за маленьким отрядом русских военнопленных, который занимался восстановительными работами и доставкой на полевую кухню падших лошадей. Русские имели возможность разживиться лошадиными ногами – они в основном и составляли их рацион, – время от времени кусочек языка или печенки перепадал и унтер-офицеру. И пока окрест рвались бомбы и мины, он, покачиваясь на головокружительной высоте, писал между делом по поручению штаба историю дивизии – занятие тем более благодарное, что дни дивизии, похоже, были сочтены. Брецель с гордостью показал пастору собранные им материалы и фотографии: учения и смотры на плацу, поясные портреты офицеров в парадной форме, сцены купания на пляже в Бискайском заливе. Не проявляя ни малейшего интереса к тому, что творилось на земле, он попутно обращал в стихи все, что умиляло его лирическую душу: и щекочущий нервы рокот “швейных машинок”, и игру прожекторов на аэродроме, и даже буйство красок на восходе солнца. Унтер-офицер весь светился и пребывал в самом благодушном расположении, так что пастор Петерс при виде такой гротескной идиллии а-ля Шпицвег[50]50
  Идиллии а-ля Шпицвег – Карл Шпицвег (1808–1885) – немецкий художник, ярчайший представитель стиля бидермайер.


[Закрыть] на несколько секунд тоже как будто вырвался из летаргии.

Через два дня Брецель пожаловал в блиндаж Петерса, салютовав бодрящим “Бог в помощь”, и поведал о своем приключении. Пока он безмятежно спал, запущенный с Волги снаряд влетел прямо в окно его комнатенки, шмыгнул над кроватью, пробил стену и разорвался где-то на улице. “Бог милостивый знак послал, и раб предупреждению внял”, – завершил унтер-офицер свой рассказ. Он наскоро дописал историю дивизии, немного скомкав конец, распустил, недолго думая, пленных, которые остались без еды и работы, и, вдохновленный происшедшим на новые строфы, съехал с квартиры.