Текст книги "Прорыв под Сталинградом"

Но кое-что другое с каждым днем мучило его все сильнее. Его терзала мысль о том, что ко всему, что творилось здесь, на берегах Волги, враг был причастен в наименьшей степени, что не по его вине происходит массовое вымирание сотен тысяч людей – от холода и голода. Одно слово, один короткий приказ мог в любую минуту положить этому конец… Но он так и не прозвучал. Целая армия следовала данному ей завету: умереть от голода и обморожения! Такой сценарий не укладывался в рамки солдатского опыта абсолютно. Не имея отношения к понятиям долга и чести, он порождал по меньшей мере один вопрос, в иных обстоятельствах для солдата совершенно недопустимый – зачем? Этот вопрос не давал полковнику покоя, и после тщательного анализа имевшихся в его распоряжении документов, способных прояснить картину на фронте, он пришел к следующему заключению: нет никакой стратегической надобности в проведении дальнейших военных действий под Сталинградом, которая оправдывала бы столь неизмеримую жертву. Гитлер обещал прислать войска и прорвать блокаду. Но он не сдержал обещание. Ему оставалось только отпустить армию, дать возможность действовать самостоятельно – сообразно обстановке – и нести за себя полную ответственность. Он этого не сделал. Почему? Неужели триста тысяч солдат гибли только по прихоти одного человека, который не захотел признать… Стоп, хватит думать! Бездны разверзлись.

Полковник фон Герман возвращался к себе по узкой тропке, тянувшейся на некоторой высоте вдоль отвесного склона лощины. Все здесь дышало спокойствием и умиротворенностью, словно было сотворено для вечности. Блиндажи, вырытые в стене обрыва, укреплены чин по чину, на входах – пестрые дощечки с забавными надписями и рисунками местных обитателей. “Орденбург”, повсюду железные кресты – это отдел офицерских кадров; циркуль и линейка – ведомство топографов; борзые псы – милости просим в отряд мотосвязных – не поймет только ленивый. Два солдата на пару отдирали от двери блиндажа “Продукты оптом” и приделанный над табличкой лошадиный череп.

– Неужто, Штеген, опять переезжаете? – бросил на ходу фон Герман.

– Так точно, господин полковник, – ответил присматривавший за работой офицер, – как на зло! Это ж ни в какие ворота не лезет. Сначала вешают тебе на шею тыловую службу со всем добром, а сейчас грозятся, что вот-вот и Восьмой корпус подползет. Сам командующий сюда наведывался. Пожалте очистить пять лучших блиндажей. Господин полковник, может, скажете веское слово – люди ждут! В конце концов это ж наше жилье!

– Понимаю, Штеген, ничего не попишешь, – ответил на ходу полковник. – Скоро придется еще потесниться, раз уж мы здесь стоим.

Капитан посмотрел ему вслед с недоумением.

Блиндаж, где размещалось управление штаба, обнаруживал комфорт, подобающий уютной гостиной: ковер, электрическая настольная лампа, запитанная от аккумулятора, отгороженные друг от друга спальные ниши. Небольшой камин из красного кирпича с белеными швами, рядом – набор кованых инструментов для печи. В других ротах устроились не хуже. Фронт отсюда казался незыблемым, и люди готовились к зиме с умом и обстоятельностью. Начальник штаба, растянувшись над картой, делал какие-то пометки. Когда полковник вошел, он выпрямился. Маленький и щуплый, с круглым личиком, волосы черные как смоль, безупречно расчесанные на пробор. Стекловидные глаза поверх мясистого носа как будто ничего не замечали. Этот взгляд – подарок на память от бомбы замедленного действия, разорвавшейся в Киеве и пощадившей из всего штаба только его.

– Полковник Штеффен снова остановил вражескую атаку, командуя лично. Пожалуй, надо представить его к Рыцарскому кресту… Да, и еще за нами ряд домов – наследство от триста пятой – извольте оборонять. Забрать еще больше наших людей они не могут, вот и растягивают участки. Просто отвратительно!

Полковник, не снимая шинели, остановился возле письменного стола.

– Послушайте, Данемайстер, – сказал он. – Западный фронт котла прорван. Это конец! Хубе прибыл из штаб-квартиры фюрера с последним предложением – устроить в развалинах Сталинграда алькасар.

Подполковник швырнул карандаш на стол и взревел:

– Но это же безумие! Разве армия способна на такое пойти?.. Тут что, все спятили? Сколько можно плясать под дудку взбеленившегося ефрейтора!.. Офицерский корпус, генералы, фельдмаршалы – весь немецкий генштаб позволяет этому приблудному никчемному пустозвону, этому люмпену издеваться над собой! Ах, по-настоящему воротит от…

Он уставился на стену и сжал кулаки, готовый сразиться с невидимым противником.

– Возьмите себя в руки, Данемайстер! – пресек тираду полковник. – Не забывайте, что вы офицер! Я не потерплю в своем присутствии критики в адрес фюрера, вам ясно? Думайте, что хотите, но только, прошу вас, держите ваше мнение при себе!

Непривычно резкий тон, с которым к нему обращались, заставил подполковника вздрогнуть. Стушевавшись, он тихо спросил:

– И что теперь будет, господин полковник?

– Что будет? – удивился полковник. – Вы меня спрашиваете? Вы же солдат!.. Долг солдата делать то, что прикажут!

Овладевшее лейтенантом Визе тупое безразличие мешало сосредоточиться и понять, почему именно его полковник назначил своим адъютантом. Его не брали с собой, когда фон Герман отправлялся на рекогносцировку, не давали поручений – одним словом, откровенно держали вне игры. А тут вдруг пожелали видеть и бесцеремонно выдернули с периферии.

– Дело, ради которого я вас вызвал, служебного и личного характера, – сказал фон Герман, подвигая лейтенанту кресло и протягивая сигареты. – Конец не за горами, Визе… Котел скоро разорвется. Это последний акт трагедии.

Огромные глаза лейтенанта в упор смотрели на полковника. Тот встал и принялся медленно расхаживать из угла в угол.

– Знать правду о Сталинграде сейчас не хотят, – продолжил он. – Но я уверен: наступит время, когда Германия будет в ней сильно нуждаться. И тогда в стране должны найтись люди, у которых достанет мужества рассказать, как все было на самом деле… Рядовому солдату это не по силам, тут ведь по-человечески надо, вы меня понимаете? И я бы хотел, – голос его слегка задрожал, – я бы хотел, чтобы моя жена из первых уст услышала то, о чем нельзя написать – о нашем конце и еще о… о смерти моего мальчика…

Визе медленно поднялся. Он был бледен как полотно.

– Ах да, вы же не знаете… мой сын погиб. В штабе группы армий от нашего корпуса ждут курьера. Я назвал вашу фамилию, Визе. Никто не возражал. Завтра вы вылетаете из Питомника… Вот, возьмите эту посылку! Адрес моей жены там указан. Письма других офицеров заберете утром у адъютанта!

Визе почувствовал, как ноги его налились свинцом, перед глазами вихрем поплыли круги. Полковник, не отрываясь, смотрел на него. Словно ждал ответа. Его рука легла на плечо лейтенанта.

– Это правильно, Визе, – сказал он по-отечески. – Летите! После войны Германии нужны будут люди, не только солдаты.

Лейтенанта сковало удушье, он не знал, что ответить. И тут из самого его нутра вырвалось нечто такое, что заставило бы любого солдата от души рассмеяться – так дико и неуместно оно прозвучало, напомнив об имперском пикельхельме и начищенных до блеска пуговицах. С его губ сорвалось казенное:

– Слушаюсь, господин полковник!

Глава 2
Что с нами сделали!

Обер-лейтенант Бройер лежал с закрытыми глазами, вытянувшись на раскладушке. Он чувствовал, как вяло ползали по нему вши. Изнуренное дизентерией и голодом тело горело и чесалось. Но самое страшное было не это. А ощущение грязи, пожиравшее людей изнутри.

В ту последнюю ночь на хуторе Дубининский он мысленно со всем простился, твердо веря, что приказ “держать оборону населенного пункта до последнего бойца” необратим. Наивный глупец! Неужто он и вправду полагал, что человек породы Унольда захочет таким способом утешить свое честолюбие и стать означенным последним бойцом? Неужто ему невдомек, что, когда говорят “до последнего”, то неизменно подразумевают другого, только не себя? Зато теперь он твердо усвоил урок!

Что же произошло? Стояла холодная ночь, полная ожиданий, надрывных воплей и нервной суеты, а еще там были люди, продрогшие до костей. Но иваны не явились. Значит, не пришло время. Фронт не везде дал трещину: русские пытались прорваться на севере, но безуспешно, другая дивизия, окопавшаяся на так называемом носу под Мариновкой, уже много дней удерживала временные позиции. В месте прорыва на западном участке противник продвигался очень осторожно. Русские начальники не спешили. Они не сомневались, что победа у них в кармане, и не хотели напрасных жертв ради укрепления собственной репутации. Все эти обстоятельства способствовали формированию еще одного, малого фронта, который образовался из остатков разбитых частей в долине реки Россошки – куцеватый рубеж на благоприятной местности. Фронт держался четыре дня. Остатки артиллерии сражались на передовой, растрачивая имеющиеся боеприпасы прямой наводкой. Борьба шла отчаянная, не на жизнь, а на смерть. 15 января русские подорвали последние пушки и минометы. И оборона расстроилась.

Обо всем этом Бройер узнал много позже. На следующий день они услышали только приказ Унольда: “Незамедлительно сниматься с места. Штаб дивизии переводят в тыл!” Глядя в их недоуменные и вопрошающие лица, Унольд невразумительно изложил новую задачу. Но потом нервы его сдали, и он сорвался:

– Помереть дело нехитрое, каждому кретину дано! Но напрячь пару извилин и руководить способен, разумеется, только офицер генштаба!

Обер-лейтенант, постанывая, ворочался на раскладушке. Грудь теснило, он чувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Они бежали на последних исправных грузовиках и сейчас находились в двадцати километрах к востоку от прежних позиций – растратив последние капли самоуважения и достоинства, выторговали на несколько дней отсрочку до неминуемого конца. Какое низкодушие!

Они торчали в балке рядом с большой дорогой, напрямую соединявшей Гумрак с центром Сталинграда. На карте значилось Сталинградский. С восточного берега Волги русская артиллерия палила без передышки, наверное, даже Унольд теперь убедился, что дальнейшее отступление бессмысленно. Они попали в западню, и с каждым часом ее кольцо продолжало сужаться. Наверху у дороги стояла горстка машин – все, что удалось спасти и пригнать сюда: один автобус, несколько грузовиков, седанов и кюбельвагенов и – в обязательном порядке – фургон офицерской столовой с изрядными запасами спиртного, конфискованными Унольдом для личного пользования. Всю прочую технику, которую не удалось завести или заправить из-за нехватки горючего, взорвали в Дубининском. Никто даже не думал отогнать в укрытие то, что осталось. Техника сделала свое дело. Горючее закончилось, дальнейшее отступление было невозможно.

Через тонкий дощатый потолок блиндажа, прилепившегося, как ласточкино гнездо, на верхнем краю склона, сыпалась земля, дверь беспрестанно клацала, и ветер наметал внутрь снег аж до тонкостенной печурки, которая, хвастливо зардевшись, пылала вхолостую. Унтер-офицер Херберт пытался заклеить бумагой стекла, испещренные паутинкой трещин, и залатать большие щели, Гайбель болтал обмороженными ступнями в тазу с горячей водой. Этот человек, переносивший голод последних недель без видимых последствий, за прошедшие три дня неожиданно сильно сдал. Его круглое, как у младенца, лицо осунулось и походило на чуть сдутый шар. Тепло, благотворно растекавшееся по ногам, располагало к размышлению:

– Ты вообще веришь, что фюрер нас отсюда вытащит?.. А вдруг мы просидим тут до весны?

Херберт буркнул что-то невразумительное, скорее имевшее отношение к окну, из которого секунду назад вывалился новый кусок.

– Черт, а жена-то без меня как!

– Найдет себе другого, – безжалостно обронил Херберт. – Глупцов вроде тебя на свете тьма тьмущая!

Гайбеля это нисколько не задело. Мысли его свободно потекли дальше.

– Что думаешь, русские и впрямь всех перебьют?

Он осторожно покосился в угол, где спал Бройер, и приглушил голос.

– Слушай, я тут нашел листовку, и в ней черным по белому: в плену положено шестьсот граммов хлеба на брата. Херберт, ты только представь – шестьсот грамм! Черт, если, конечно, не брехня… Лакош вон тоже не… Если и вправду есть русский плен… Пусть три года, а по мне, так и дольше, да хоть бы все десять! Только бы вернуться домой – к жене и мальчонке…

Ноги Гайбеля выводили круги в остывшей воде. Влажные глаза блаженно смотрели вдаль. Вероятно, блуждали по знакомой комнате с плюшевой мебелью в Хемнице. Вдруг он резко обернулся к Херберту и, понизив голос, заговорщицки зашептал.

– Слушай, приятель, мы с тобой ничтожные шавки и другие солдаты тоже! Войну-дуру не мы затеяли. Может, нам и не сделают ничего, с какой стати? Может, они только офицеров в расход пускают… Вон хмырь – хоть бы словом обмолвился! – Гайбель бросил многозначительный взгляд вглубь блиндажа. – Но он же рта не раскрывает. А ведь наверняка в курсе, что происходит; из этого типа, как пить дать, правду не вытянешь.

Гайбель имел в виду гостя, попавшего в отдел разведки недавно, – пожилого человека с широким добродушным лицом, в серо-голубой французской тужурке. Тот сидел в отдалении на скамье, ни слова не говоря, его обрамленные бесчисленными морщинками серые глазки смотрели на руки, сложенные замком, внутри которого безостановочно крутились большие пальцы. Это был русский подполковник Назаров.

Херберт начинал раздражаться.

– Кончай лясы точить! – резко оборвал он. – Ишь ты, мозги включил! Пусть этим начальство занимается! У него, небось, побольше ума.

– Ну да, – не унимался Гайбель, – так я до сих пор и делал… Но нынче, когда речь идет о собственной шкуре…

– Херберт! – бодрый голос Бройера заставил обоих вздрогнуть.

– Господин обер-лейтенант?

– Вы наконец уладили вопрос о пайке для подполковника?

– Так точно, господин обер-лейтенант! С сегодняшнего дня ему полагается обычное довольствие с кухни.

Бройер снова повернулся на бок. Мало у него забот, так теперь еще и русский! В конце сентября Унольд самолично вызволил его из лагеря для пленных советских офицеров и назначил при себе командиром казачьего взвода. С наилучшими рекомендациями от лагерного начальства Назаров прибыл в штаб незадолго до того, как сомкнулось кольцо окружения, но предназначавшегося ему отряда не нашел и с тех пор болтался без дела в отделе снабжения – безмолвный свидетель катастрофы. И вчера он ни с того ни с сего возникает в дверях отдела разведки, посланный майором Зибелем – у того больше нет для русского применения, дескать, военнопленные – это по их части! Зондерфюрер Фрёлих знал, как унять негодование Бройера, и русский остался. Назаров показал себя человеком приятным, скромным, готовым то тут, то там подсобить. Но чаще всего он отсиживался на лавке и молчал. По-немецки он знал не больше пары слов, и потому досадить никому не мог. Лицо его не выражало ни возбуждения, ни беспокойства, хотя он наверняка прекрасно понимал, какова расстановка сил под Сталинградом и его личное положение. Что творилось в его голове? Может, пресловутое русское “ничего” – вечное и всеисцеляющее. Фрёлих несколько раз подолгу разговаривал с подполковником, но о подробностях этих бесед отвечал уклончиво.

После обеда Унольд призвал к себе всех офицеров штаба. С тех пор как они обосновались в Сталинградском, он обыкновенно встречал посетителей, лежа на кровати, подле бутылки коньяка, но на этот раз картина представлялась совершенно иная: Унольд был на ногах, в серой кожаной шинели, готовый к выступлению, даже свежевыбритый.

– Господа! – обитый шерстяными одеялами блиндаж приглушал по природе тихий голос, так что тот казался почти беззвучным.

– Господа, я как-то уже обращался к командованию армии. Спрашивал, неужели они всерьез хотят бессмысленно угрохать прекрасно сработавшийся и отлаженный штаб дивизии и за отсутствием задач послать людей на фронт, сделав из них стрелков из пистолетов. Ничего не помогло. Шмидт только рассмеялся: “Говорите, нет задач! Мы уготовили для вас уйму задач!”

Взгляд Бройера скользнул по успокаивавшей нервы обшивке стен. Он подумал о тех, кто мерз сейчас на улице.

– Вот так, а теперь давайте прощаться. Меня и капитана Энгельхарда вызывают в штаб армии, для новых поручений. Какого рода, временных или долгосрочных, я не знаю. Но на всякий случай… прощайте!

– Что скажете? – спросил Зибель Бройера, когда они возвращались через заледеневшую балку в свои блиндажи.

– Этот своего не упустит! Помяните мое слово, рано или поздно его непременно эвакуируют!

Зайдя попрощаться к начальнику штаба, лейтенант Визе встретил у капитана Штегена незнакомого молодого офицера, который что-то оживленно рассказывал. Штеген встал и пожал лейтенанту руку.

– Ну что ж, будьте здоровы, любезный! И передавайте от нас привет родине! – движением руки он указал на незнакомца – тот тоже поднялся – и добавил: – Вам уже и замена нашлась. Обер-лейтенант Таузенд только что прилетел. Хочет вернуться в свою батарею.

Штеген переводил взгляд от одного к другому. Эти двое, кажется, были одного возраста. Но какая колоссальная разница! Вон тот худощавый бледный офицер разведки в поношенной форме, замотанный, ссутулившийся, с серым потухшим лицом, а этот свежий, жизнерадостный артиллерист, еще овеянный ветерком отечества.

– Улетаете? – спросил обер-лейтенант, оценивающе поглядывая на Визе.

– Курьером от армии!

– Хм, такому поручению не позавидуешь, или я не прав?

Визе пожал плечами и коротко попрощался. Капитан Штеген смотрел ему вслед и качал головой. Среди офицеров штаба находились такие (верно, тайные завистники), кто ждал, что Визе будет возмущаться или хотя бы сожалеть о своем назначении. Ведь так полагалось! В конце концов он офицер! Немало было и тех, кто с пониманием отнесся бы к человеку, охваченному вдруг нескрываемой радостью. Но глубочайшей отрешенности и равнодушия, которые выказывал лейтенант, не разумел никто. Равнодушия не притворного, а самого что ни на есть искреннего. Исходило оно из крепко-накрепко засевшего внутри ощущения, что Сталинград врезался в его жизнь навсегда. Он был убежден: какой бы удел их ни ожидал, весь ужас творящегося в котле, спрессованный для него в зловещем дубининском случае (судьба над ним смилостивилась, так и не открыв настоящие масштабы трагедии), будет сопровождать его отныне неизменно. Безграничная апатия – и только она – помешала курьеру армии лейтенанту Визе добраться до ворот, ведущих в мир, – до аэродрома Питомник, вокруг которого беспрестанно кружили лихорадочные фантазии умирающих, чаяния и надежды живых. Вот так ехал лейтенант через Гумрак по раскореженной бурыми воронками дороге и не обращал внимания ни на испуганные оклики, ни на угрожающие жужжание и свист, которые предупреждали о том, что они находятся в эпицентре серийного бомбометания, третья бомба швырнула машину на обочину и изрешетила осколками…

В то же самое время молодой обер-лейтенант сидит перед полковником фон Германом и ведет рассказ. Новость об окружении 6-й армии застает его во Франции, где он учится на курсах подготовки будущих командиров батарей. Мысли об учебе в одночасье отброшены, обер-лейтенант просится обратно в полк. Он спешит и видится с молодой женой лишь мельком. В Миллерово ему поручают командование оперативной ротой, только что сформированной из отпускников. Но он не сдается: продолжает писать ходатайства, ходить по начальству – все только диву даются. В конце концов прошение одобрено, можно лететь на окруженную территорию. И вот он здесь! Глаза блестят. Смеется, как мальчишка над удавшейся шалостью.

Сурово взирает полковник на беззаботное лицо.

– Вы в курсе, что тут творится?

– Так точно, господин полковник! – улыбается офицер. – И дело не так уж скверно. В тылу, во всяком случае, на этот счет твердо уверены. Ведь танки на подходе, с запада целые колонны идут. Разве не красота! Четыре-пять недель, и мы свободны… Какие тут еще варианты, господин полковник!

Фон Герман молчит. Во взгляде юноши воскресает старый добрый мир солдата, в котором возрос и он. Парады, реющие знамена, великолепная форма, чеканный шаг. Многое было пустым и притворным – застывшей формой. Но сколько неподдельного воодушевления и искренней веры в рядах немецкой молодежи, сколько достоинства, силы и готовности принести себя в жертву! Из невообразимого далёка долетает до полковника отблеск собственной прежней жизни и преодолевает зияющую пропасть, над которой выведено “Сталинград” – могила германского вермахта. Здесь наступит его конец – вермахт погибнет, обезображенный душой и телом, поруганный и втоптанный в грязь недостойными… Таким в этот час представляется полковнику будущее, и для старого служаки это великое прозрение. Он молчит. Потом поднимается и провожает обер-лейтенанта до двери.

Молодой, насквозь безупречный солдат с недоумением чувствует, как на его плечо мягко ложится рука командира дивизии.

Ясный морозный январь! По хрустящему насту, озаренному зимним желтоватым солнцем, с западной стороны Гумрака тарахтел полноприводный “фольксваген”. Он держал курс к утыканной радиомачтами далекой снежной гряде, где располагался штаб 6-й армии.

На заднем сиденье, кутаясь в шинели и одеяла, мерзли два офицера. Наши старые знакомые: обер-лейтенант Бройер и Зибель, два дня назад пожалованный в майоры (в 27 лет!).

– Интересно, зачем мы Унольду понадобились? – спросил Бройер через шерстяной подшлемник, на котором выросла борода из сосулек.

Майор равнодушно пожал плечами.

– Понятия не имею! Затребовал все вещи… Может, эвакуируется и нас с собой решил прихватить.

Бройер искоса посмотрел на Зибеля из своего кокона:

– Вы действительно так полагаете, господин майор?

Зибель сухо усмехнулся:

– Наивный вы человек!

Автомобиль затормозил на пятачке, окруженном высокими сугробами. Бройер с трудом высвободился из-под одеял и помог майору, хоть тот – несмотря на деревянную руку и связанные с этим трудности – и не очень жаловал подобные знаки внимания. Навстречу им уже спешил офицер, отороченный белыми мехами.

– Скорее сюда! – закричал он еще издалека. – Пожалуйста, поскорее! Бросайте машину!

Его озабоченный взгляд шарил по голубому куполу неба, залитому тихим гудением моторов. Миновав чернеющую воронку, оба офицера спешно подбежали к блиндажу, на котором висела табличка с надписью “Id” – пехотная дивизия.

Пока шло масштабное наступление русских, темпы которого обращали в иллюзию любое распоряжение из центра, дни в оперативном управлении штаба армии, полные тревожных забот, текли своим чередом и походили один на другой. В утренние часы появлялась надежда, и воздух дрожал от напряжения. Около полудня приходила череда тревожных сообщений. Противник наступает, превосходящие силы! Глубокое вклинение! Два разбитых батальона! Требуется подкрепление, подкрепление! Только тогда лихорадочная нервозная работа в штабе дивизии начиналась по-настоящему. Над картами и сводками летали карандаши, трезвонили телефоны, перекрикивали друг друга голоса, офицеры носились с документами туда-сюда. Но даже при такой деловитой суете люди не поспевали за надвигающейся, как лавина, катастрофой. Артиллерийские части, чьи пушки уже давно были уничтожены или находились в руках врага, вдруг получали приказ устроить заградительный огонь; горючее, давно отработанное, посылали с обозами, бывшими на тот момент без грузовиков, или в штабы, уже покинувшие означенное расположение; подразделения, которых не было и в помине, сгоняли к месту прорыва, и постепенно оно разрасталось до гигантской бреши. К вечеру положение более-менее выправлялось, но только на бумаге! И наступало затишье, пока не занимался новый день, и тогда крики о помощи, раздававшиеся со смятых фронтов, отправлялись привычным служебным путем, но только совершив строго по предписанию весь документооборот, доходили наконец до руководства.

Вот уже несколько дней Унольд с Энгельхардом являлись неотъемлемой частью этого механизма. Обеспокоенное поражениями на Западном и Южном фронтах котла командование желало знать, сколько в реальности танков на вооружении армии. В поисках ответа на этот вопрос капитан Энгельхард круглые сутки находился в разъездах, разыскивая танкоремонтные мастерские, которые значились на бумаге, но, как правило, ничего не находил. Штаб армии по прошествии восьми недель, в течение которых люди, наивно полагаясь на помощь извне, просто ждали, теперь начал строить планы по укреплению линий обороны внутри котла, что казалось вполне естественным. Когда Унольд узнал об этих замыслах, нервы его заметно сдали.

Войдя в указанную комнату, Зибель с Бройером увидели, что место Унольда пустует. Только солдат заделывал разбитые окна целлофаном – при постоянных бомбежках стекло не лучший материал. Тут же топтался, явно чего-то ожидая, уже немолодой офицер – подполковник артиллерии. Поверх зеленого шарфа выглядывало узкое лицо в складках, украшением которого служили усы щеточкой и пенсне, голову покрывала фуражка с черными наушниками, худо-бедно подогнанная к зиме. Рядом стоял небольшой чемодан, отделанный зернистой кожей. Человек показался Бройеру знакомым.

Через несколько минут в блиндаж ввалился Унольд, держа под мышкой несколько рулонов бумаги. На ходу он рассеянно кивнул офицерам, после чего стал нервно перебирать бумаги на столе. Подполковник подошел ближе и слегка коснулся козырька фуражки.

– Я хотел узнать, где мои люди. Десять недель назад я оставил в Карповке роту. Понимаете, был в отпуске и только сегодня утром прилетел, а поскольку мы являемся самостоятельным формированием, то, как вы, наверное, догадываетесь, это налагает определенные…

Унольд на секунду оторвался от бумаг.

– Значит, сегодня прилетели… хорошо. С этой минуты вы находитесь в подчинении майора! Слушайте сразу вашу задачу. Итак, Зибель…

– Простите, – вмешался артиллерист, – тут, вероятно, какое-то недоразумение. Я подполковник, командир отдельного отряда, который сейчас здесь, в котле. Мне бы только выяснить, где…

– Ну, разумеется! Я обо всем в курсе! – перебил его Унольд. – Из ваших людей наверняка сколотили пехотную команду, но, надо полагать, они уже давно тю-тю, на этот счет можете быть спокойны! Итак, Зибель, слушайте…

У подполковника перехватило дыхание.

– В таком случае… я вынужден настоятельно протесто…

– Что вы от меня хотите? – заорал Унольд, вскакивая с места. – Вам известно, что такое приказ, уважаемый?.. Мы на осадном положении!

Под таким напором бывалый артиллерист потерял самообладание. Дрожащей рукой он снял с носа пенсне и стал его протирать, словно оно было виновато в том, что его хозяин ничего не понимает. Близорукие глаза подполковника беспомощно смотрели на оппонента, рот шевелился, но с губ не слетало ни слова. Унольд больше не обращал на него внимания, он подозвал к себе майора, наблюдавшего всю сцену со злорадной ухмылкой, и обратился к карте.

– Итак, Зибель, – заявил он, – на этом участке железной дороги, к западу от Ежовки и далее вниз до станции Воропоново, нужно подготовить тыловой рубеж для отступающего Четырнадцатого танкового корпуса. Командование наделило вас всеми полномочиями! Задача: останавливать всех, кто приходит с запада, собирать в рабочие бригады и без промедления отправлять на рытье окопов. Особенно водителей! Машины пусть бросают на обочине. К транспортировке раненых и высшего офицерского состава это, разумеется, не относится. Главное, привлеките энергичных офицеров! Подполковник у вас уже есть. Бройер тоже подключен в качестве адъютанта. Кроме того, под ваше командование направлена полевая жандармерия Пятьдесят первого корпуса. Место ее дислокации – лощина Таловая. Для размещения все приготовлено… Вопросы есть?

Майор кусал губы. Теперь настал его черед негодовать.

– Я категорически возражаю, господин подполковник! – в голосе звенела непреклонность. – Предположим, нам удастся сдержать хотя бы часть людей: но где достать для них жилье, провизию, а главное – инструменты?

Лицо Унольда передернуло.

– Зибель, умоляю, не задавайте нелепых вопросов! Я потому и посылаю туда вас, чтобы уладить дело на месте!

Майор Зибель имел репутацию человека прямого и принадлежал к той породе людей, которые рубят правду-матку сплеча.

– Это невыполнимая задача, господин подполковник! Легко сделать невозможное, сидя в кабинете. Только раздай пару приказов, отвечать в случае чего будут другие. Я прекрасно осведомлен… Но, господин подполковник, в такой авантюре я участвовать не намерен!

Унольд сделался бледнее мела. Какое-то время оба офицера молчали, примериваясь друг к другу, мало-помалу Зибель тоже менялся в лице. Потом подполковник, стиснув зубы, вполголоса выдавил:

– Зибель, вы меня знаете! Я вас предупредил!

И тут раздался свист, а вслед за ним грохот разорвавшейся бомбы. Блиндаж задребезжал и покачнулся. Словно невидимая рука содрала целлофан с окон. Все потонуло в облаке из снега, известки и земли. Унольд одним прыжком отскочил к стене. Но в следующую секунду кинулся обратно, выдернул из-под обломков карту с пометками и вложил ее майору в руку.

– Ну, идите, идите скорее! Дело не терпит!

И он подтолкнул всех троих к двери.

Ступавший в широкую лощину Таловую, которая разрезала степь к западу от Ежовки, попадал в край мира и покоя. Среди деревьев и кустов (чудо чудное!) стояли блиндажи и сараи – точно домики на садовых участках. Дымились полевые кухни, дородные лошади жевали длинную желтую солому, между грузовиками и деревьями трепыхалось свежее белье. Возле палатки скотобойного взвода поблескивали розовым и кроваво-красным куски мяса.

Пока Зибель на пару с подполковником докладывал командиру корпуса о прибытии, Бройер отправился на поиски отдела разведки.

Два элегантно одетых офицера, на которых он натолкнулся в одном из блиндажей, приветствовали одичалого гостя натянуто-вежливо. Скользнув взглядом по письменному столу и стульям, по толстому ковру и картинам на стенах, обер-лейтенант Бройер повел длинный рассказ. О тяжелых боях во время отступления, о разгроме дивизии, о жалком существовании впроголодь… Его слушали с почтительной заинтересованностью, так участливо внимает лепету сумасшедшего психиатр. “Знаем-знаем, до нас доходили вести… Здесь на Волжском фронте уже несколько недель тишина… Что тут сказать, там, наверное, ад творился”.

Там! Прозвучало так, будто речь шла о Китае. Возможно ли, что внутри котла еще находились люди, которых пляска смерти, разыгравшаяся в последние два месяца, нисколечки не коснулась?

– Господа! – в голосе Бройера послышалась мольба. – Господа! Через два дня у вас за спиной, всего в нескольких метрах отсюда, проляжет линия фронта… Если фронт вообще будет!