Текст книги "Война миров. Чудесное посещение."

Проснувшись, я обнаружил, что унылый вой по-прежнему стоит в моих ушах: «Улла, улла, улла, улла». Уже смеркалось. Отыскав в баре несколько сухарей и кусок сыра – там стоял холодильный шкаф, но в нем, кроме червей, ничего не было, – я побрел на Бейкер-стрит, миновав по пути несколько пустынных скверов – единственное название, которое я помню, это Портман-сквер, – и наконец вышел к Риджентс-парку. Когда я подходил к концу Бейкер-стрит, то увидел вдали над деревьями, на фоне чистого закатного неба, капюшон марсианского гиганта, из которого и доносился этот вой. Я не испугался. Я воспринял марсианина как нечто само собой разумеющееся. Несколько минут я наблюдал за ним – он не двигался. Просто стоял и ревел, и причина этого рева была мне недоступна.

Я попытался сформулировать какой-нибудь план действий. От беспрестанного завывания «улла, улла, улла, улла» мысли путались. Наверное, для того, чтобы по-настоящему бояться, я слишком устал. И конечно же я скорее испытывал любопытство, желая узнать причину этого монотонного плача, чем страх. Я повернул назад, вышел на Парк-роуд, намереваясь обогнуть парк, и затем пробрался под прикрытием террас к такому месту – со стороны Сент-Джонс-вуда, – откуда мне открылся хороший вид на этого неподвижного воющего марсианина. Ярдах в двухстах от Бейкер-стрит я услышал разноголосый собачий лай и увидел вначале одну собаку с куском разложившегося красного мяса в зубах, стремглав летевшую на меня, а потом целую свору гнавшихся за ней голодных дворняг. Собака резко вильнула в сторону, чтобы обогнуть меня, будто боялась, что найдет во мне еще одного соперника. Когда лай замер вдали на пустынной улице, завывание возобновилось: «Улла, улла, улла, улла…»

На полпути к станции Сент-Джонс-вуд я наткнулся на разрушенную Рукастую Машину. Сначала я подумал, что улица перегорожена рухнувшим домом. Только пробравшись среди руин, я с изумлением увидел, что механический Самсон – с погнутыми, раздавленными, перекрученными щупальцами – лежит на земле посреди развалин, которые он сам же и сотворил. Передняя часть механизма была разбита вдребезги. Создавалось впечатление, будто машина сослепу наскочила на дом и тот рухнул, погребя ее под обломками. Мне казалось, что это могло произойти только в том случае, если Рукастая Машина каким-то образом вырвалась из-под контроля управлявшего ею марсианина. Из-за нагромождения обломков я не смог подобраться ближе, чтобы рассмотреть все как следует, а сумерки уже настолько сгустились, что оттуда, где я стоял, внутренность машины нельзя было разглядеть.

Еще более пораженный всем увиденным, я побежал к холму Примроз. Вдалеке, в просвете между деревьями, я заметил второго марсианина, такого же неподвижного, как и первый; он молча стоял в парке, отделяющем меня от Зоологического сада. Чуть дальше, за руинами, окружавшими разбитую Рукастую Машину, я снова наткнулся на Красную Чуму и обнаружил, что канал Риджент теперь представлял собой губчатую массу темно-красной растительности.

Когда я переходил мост, бесконечный вой «улла, улла, улла» внезапно оборвался. Его словно бы выключили. Тишина грянула, как удар грома.

Вокруг меня стояли сумеречные дома, неясные, высокие, тусклые; деревья ближе к парку становились все темнее. А еще вокруг меня по развалинам карабкалась Красная Чума, ее побеги, извиваясь, тянулись ко мне во мраке. Надвигалась ночь, матерь страха и тайны. Пока слышался тот жалобный голос, одиночество, запустение еще можно было выносить; благодаря ему Лондон по-прежнему казался живым, и ощущение окружавшей меня жизни вселяло силы. Но вдруг резкая перемена, что-то ушло – я даже не знаю что, – и наступила тишина, которую можно было пощупать. Кроме этого мертвящего покоя, не осталось уже больше ничего.

Лондон следил за мной призрачным взглядом. Окна в белых домах походили на глазницы черепов. Мое воображение рисовало тысячи врагов, бесшумно передвигавшихся вокруг. Жуткий страх охватил меня, я пришел в ужас от собственного безрассудства. Улица впереди стала непроглядно черной, словно ее вымазали дегтем, и я различил какую-то судорожно искривленную тень, лежавшую поперек дороги. Я не мог заставить себя идти дальше. Свернув на Сент-Джонс-вуд-роуд, я побежал к Килберну, спасаясь от этого невыносимого безмолвия. Почти до самой утренней зари я прятался от ночи и тишины в домике кебменов, на Харроу-роуд. Однако незадолго до рассвета ко мне вернулась храбрость, и под звездами, все еще сиявшими в небе, я снова направился к Риджентс-парку. Некоторое время я плутал по незнакомым переулкам, но вскоре увидел в конце длинной улицы плавный склон холма Примроз, проступавший в предрассветных сумерках. На вершине холма, высокий, устремленный к гаснущим звездам, стоял третий марсианин, такой же прямой и неподвижный, как и остальные.

Безумная решимость овладела мною. Сейчас я умру, и все закончится. Я даже избавлю себя от хлопот самоубийства. Дерзким шагом я направился к этому титану и вдруг, приблизившись, увидел в светлевшем небе множество черных птиц, которые кружились вокруг капюшона марсианина и гроздьями облепляли его. Сердце забилось, и я побежал по дороге к холму.

Я пробился сквозь Красную Чуму, забившую Сент-Эдмунд-террас (мне пришлось погрузиться по грудь в воду, чтобы пересечь поток, хлеставший из разрушенной водопроводной станции и устремлявшийся к Альберт-роуд), и вышел на травянистый склон перед самым восходом солнца. Вокруг вершины холма громоздились огромные земляные валы, образовывавшие могучий редут, – это было последнее и самое большое укрепление, построенное марсианами, – и из-за них к небу поднималась тонкая струйка дыма. По гребню вала на фоне неба деловито пробежала и тут же скрылась собака. Догадка, которая мелькнула в моем мозгу, становилась все более похожей на правду, обретала реальность. Взбегая по холму к недвижному чудовищу, я не испытывал страха – лишь бешено дрожал от возбуждения. Из-под капюшона свисали длинные бурые ленты, их клевали и рвали голодные птицы.

Еще через минуту я взобрался по земляному валу и встал на его гребне. Внизу мне открылась внутренняя часть редута – обширная площадка, на которой там и сям располагались гигантские машины, кучи материалов и странных очертаний укрытия. И по всему этому пространству виднелись марсиане – кто в опрокинутых Боевых Машинах, кто в застывших Рукастых Машинах, а с десяток, окоченевших и безмолвных, лежали ровным рядом на земле, – мертвые марсиане! – уничтоженные гнилостными и болезнетворными бактериями, к борьбе с которыми их организм не был приспособлен, издохшие по той же причине, по которой позднее издохла Красная Чума, сраженные – после того, как все человеческие средства ведения войны потерпели крах – ничтожнейшими тварями, которыми Бог, в неизреченной мудрости Своей, населил Землю.

В сущности, все произошло так, как и я и многие другие люди могли бы предвидеть, если бы ужас и бедствия не помрачили наш разум. Эти болезнетворные микробы облагают человечество данью с самого начала времен – они брали свою дань с наших доисторических предков в течение всей земной истории, с того момента, когда жизнь на Земле только зародилась. Благодаря естественному отбору, свойственному земной живой природе, мы развили в себе способность к сопротивлению; мы не уступаем без упорной борьбы ни одной бактерии, а для многих из них – например, для тех, что вызывают гниение в мертвой материи, – наши тела совершенно неуязвимы. Однако на Марсе нет бактерий, и как только эти пришельцы явились на Землю, как только начали потреблять здесь жидкости и питаться, наши микроскопические союзники принялись за свою губительную работу. Уже когда я впервые увидел марсиан, они были безвозвратно обречены; ползая взад-вперед в первые часы своего пребывания на Земле, они уже тогда начали медленно умирать и гнить. Это было неизбежно. Заплатив миллиардами жизней, человек утвердил свое право первородства на этой планете, и оно принадлежит ему вопреки всем пришельцам; оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в десять раз могущественнее, чем теперь. Потому что люди не живут напрасно и напрасно не умирают.

Передо мной повсюду виднелись тела марсиан, всего их было около пятидесяти; они валялись в огромной яме, которую сами же себе и вырыли, пораженные смертью, которая должна была казаться им непостижимой, как непостижима, в сущности, любая смерть. В те минуты их гибель была непостижима и для меня тоже. Я понял только одно: эти твари, которые при жизни наводили на людей такой ужас, теперь мертвы. На минуту мне показалось, что снова повторилась история с истреблением войска Сеннахирима[30]30
  Сеннахирим – древнеассирийский царь, войско которого, осаждавшее Иерусалим, в одну ночь, по библейской легенде, было истреблено ангелом.


[Закрыть], что Господь сжалился над нами и Ангел Господень поразил марсиан в одну ночь.

Я стоял, уставившись в яму, и душа моя чудесным образом светлела, несмотря даже на то, что на секунду мне показалось, будто восходящее солнце подожгло окружавший мир своими лучами. Яма все еще оставалась в тени; могучие механизмы, такие громадные, поражающие своей силой и сложностью, такие неземные, судя даже по их причудливым очертаниям, – зловещие, мрачные, чужие – вздымались из сумрака навстречу свету. Я слышал лай множества собак, которые дрались над трупами, темными грудами лежавшими далеко внизу, в глубине ямы. Напротив, на дальнем гребне вала, лежала плоская, широкая и странная летательная машина, на которой марсиане совершали пробные полеты в нашей более плотной атмосфере, пока разложение и смерть не помешали им. Смерть пришла точно в свой срок, ни днем раньше, ни днем позже. Услышав над головой карканье, я поднял голову и окинул взглядом огромную Боевую Машину, которая никогда больше не будет сражаться.

Я повернулся и взглянул вниз, где у подножия холма, уже окруженные ореолом птиц, стояли – в тех позах, в которых их застигла смерть, – два марсианина, увиденные мною накануне вечером. Один из них умер как раз в тот момент, когда кричал что-то своим собратьям; возможно, он умер последним, и голос его долго еще звучал, пока в механизмах не иссякла энергия. Теперь эти машины – безвредные трехногие башни из блестящего металла – ярко сверкали в лучах восходящего солнца…

Вокруг ямы, словно чудом спасенная от неминуемого уничтожения, расстилалась великая столица, мать городов. Те, кто видел ее только закутанной в сумрачное дымное платье, вряд ли могут представить себе обнаженную ясность и красоту безмолвной пустыни лондонских домов.

К востоку, над почерневшими развалинами Альберт-террас и расщепленным церковным шпилем, на чистом небе ослепительно сияло солнце; то и дело какая-нибудь грань в безбрежном просторе крыш подхватывала солнечный луч и отбрасывала его, вспыхнув невыносимо белым светом. Солнце высветило, придав загадочную красоту, даже круглый винный склад у вокзала Чок-Фарм и огромную сортировочную станцию, отмеченную раньше мереей черных рельсов, а теперь исполосованную красным – за две недели, что станция бездействовала, там все проржавело.

На севере лежали Килберн и Хампстид – скопление крыш в синеватой дымке; в западной стороне великий город также был затянут пеленой; на юге, за марсианами, уменьшенные расстоянием, четкие в утреннем свете, виднелись зеленые волны Риджентс-парка, отель «Лангем», купол Альберт-холла, Имперский институт и огромные особняки на Бромптон-роуд, а еще дальше из тумана вырастали иззубренные развалины Вестминстера. И уж совсем на горизонте, в голубой дали поднимались холмы Суррея, и сверкали, как два серебряных стерженька, башни Хрустального дворца. На фоне восхода чернел ущербный купол собора Святого Павла – я впервые заметил, что с западной стороны там зияла огромная впадина.

И пока я стоял и смотрел на этот бескрайний простор безмолвных и покинутых домов, фабрик, церквей, я думал о бесконечных надеждах и усилиях, о бесчисленном количестве жизней, потраченных на то, чтобы воздвигнуть этот риф – не коралловый, а человеческий, – и о быстрой, безжалостной смерти, нависавшей над ним еще совсем недавно; когда же я осознал, что страшная тень рассеялась и люди опять смогут жить на этих улицах, что мой родной город – громадный и мертвый – снова будет живым и могучим, на меня нахлынули чувства и я едва не заплакал.

Муки кончились. С этого дня начинается исцеление. Оставшиеся в живых люди, рассеянные по всей стране, – лишенные лидеров, законов, пищи, подобные овцам, потерявшим пастуха, – тысячи тех, кто отплыл за море, начнут возвращаться; пульс жизни будет биться все сильнее и сильнее на пустынных улицах, и людские потоки вновь вольются на покинутые площади. Как бы ни было страшно разрушение, рука разрушителя остановлена. Рука разрушителя остановлена! Все эти жуткие развалины, все почерневшие скелеты домов, мрачно глядящие на залитые солнцем травянистые склоны холма, скоро огласятся эхом плотницких молотков и звонким шлепаньем мастерков. При этой мысли я воздел руки к небу и стал благодарить Бога. Всего лишь через год, думал я, всего лишь через год…

И тут меня с сокрушительной силой пронзила мысль о себе, о жене, о нашей прежней жизни, полной надежд и нежной заботы, жизни, которая ушла в прошлое навсегда.

IX

РУИНЫ

Теперь я подхожу к самой странной детали моего рассказа. Впрочем, может быть, она не такая уж и странная. Я могу ясно, живо, с холодной головой вспомнить все, что делал в тот день до того момента, когда я стоял на вершине холма Примроз, плакал и благодарил Бога. А потом – провал…

Трех последующих дней я не помню вовсе. Позднее я узнал, что был далеко не первым, кто открыл гибель марсиан; несколько таких же скитальцев, как и я, обнаружили это еще предыдущей ночью. Один человек – он-то и был первым – отправился на почтамт Сент-Мартинес-ле-Гран и, пока я скрывался в домике кебменов, ухитрился послать телеграмму в Париж. Оттуда радостная весть молнией облетела весь мир; тысячи городов, оцепеневших в зловещем ожидании, мгновенно осветились неистовой иллюминацией, и в то время, когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан уже знали в Дублине, Эдинбурге, Манчестере, Бирмингеме. Как мне потом рассказывали, люди плакали от радости, кричали во весь голос, бросали свои занятия и принимались жать всем подряд руки, набивались в поезда, идущие в Лондон, так что от Кру они шли уже переполненными. Церковные колокола, замолчавшие две недели назад, подхватили новость, и вскоре уже над всей Англией стоял колокольный звон. Люди на велосипедах, исхудалые, растрепанные, с бешеной скоростью носились по всем проселочным дорогам, громко возвещая о спасении, на которое уже никто не надеялся, выкрикивая новость изможденным, отчаявшимся беженцам с потухшими взорами. А продовольствие! Через Английский канал, по Ирландскому морю, через Атлантику рвались к нам на помощь суда, груженные зерном, хлебом и мясом. Казалось, все суда мира стремились в те дни к Лондону. Но ничего этого я не помню. Мое сознание помутилось – я сошел с ума. Я очнулся в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на третий день, – я блуждал по улицам Сент-Джонс-вуда в полном исступлении, громко рыдая и буйствуя. Впоследствии они рассказали мне, что я распевал совершенно идиотские вирши собственного сочинения, что-то вроде: «Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся в живых!» Обремененные своими немалыми заботами, эти люди – имена которых я не имею права даже назвать здесь, хотя очень хотел бы выразить им свою признательность – тем не менее удосужились заняться мною, приютили и уберегли меня от себя самого. Очевидно, они узнали кое-что о моих приключениях, когда я лежал в бреду.

Когда мой разум окреп, они очень деликатно просветили меня насчет того, что им удалось узнать о судьбе Ледерхеда. Через два дня после того, как я оказался погребенным под развалинами дома, город был уничтожен вместе со всеми жителями одним из марсиан. Судя по всему, этот марсианин смел Ледерхед с лица земли без всякого повода – так мальчишка порой разоряет муравейник, просто из упоения могуществом.

Я остался один, и эти люди были очень добры ко мне. Я остался один и был убит горем, и они горевали вместе со мной. Я находился у них еще четыре дня после своего выздоровления. Все это время я испытывал смутное желание – оно усиливалось с каждым днем – взглянуть еще раз на то, что осталось от тихой скромной жизни, которая казалась мне в прошлом такой счастливой и яркой. Это было просто отчаянное желание упиться своим несчастьем. Мои хозяева отговаривали меня. Они делали все, чтобы я отказался от этой болезненной идеи. Но я не мог больше противиться неодолимому влечению. Клятвенно пообещав вернуться и распрощавшись с моими новыми друзьями – должен сознаться, глаза мои были полны слез, – я опять побрел по улицам, которые еще недавно были такими темными, пустынными и чужими.

Однако люди уже возвращались, и улицы были полны народа, кое-где даже открылись магазины, и я заметил питьевой фонтанчик, из которого била струйка воды.

Помню, как насмешливо ярок казался мне день, когда я печальным паломником возвращался к маленькому домику в Уокинге, как деловито сновали люди на улицах и как оживленно было движение жизни вокруг. Повсюду было множество людей, занятых тысячами разных дел, и казалось невероятным, что сколько-нибудь большая часть населения уже погибла. Но потом я заметил, как желты лица встречавшихся мне прохожих, как запущены волосы мужчин, как лихорадочно блестят их широко открытые глаза; почти все они были в лохмотьях. Выражения на лицах были двух видов: либо рвущегося наружу ликования и энергии, либо мрачной сосредоточенности. Если бы не эти выражения лиц, Лондон можно было бы принять за город бродяг. Во всех приходах без всяких ограничений раздавали хлеб, присланный французским правительством. Немногие уцелевшие лошади представляли грустное зрелище – из-под кожи проступали ребра. На всех углах стояли осунувшиеся констебли с белыми значками. Я почти не заметил следов бедствия, причиненного марсианами, пока не дошел до Веллингтон-стрит, где увидел, что Красная Чума все еще карабкается по устоям моста Ватерлоо.

У самого моста я заметил типичный контраст того необычайного времени – пришпиленный сучком белый лист бумаги, гордо развевавшийся на фоне густых зарослей Красной Чумы. Это была афиша «Дейли мейл» – первой газеты, возобновившей публикацию. Я купил свежий выпуск, заплатив почерневший шиллинг, который завалялся у меня в кармане. Большая часть газеты была пуста. Наборщик у нее был один-единственный, и развлечения ради он поместил на обороте забавное стереотипное объявление, рекламирующее его самого. Напечатанный материал представлял собой сплошные эмоции, информационные агентства еще не наладили свою работу. Я не узнал ничего нового, кроме разве того, что уже за первую неделю исследование марсианских механизмов дало поразительные результаты. Среди прочего в статье сообщалось – тогда я не поверил этому, – что раскрыта «тайна воздухоплавания». На вокзале Ватерлоо стояли три поезда, на них садились люди, мечтавшие добраться до родных мест. Впрочем, наплыв публики уже ослабел. Пассажиров в поезде было немного, да и я был не в том настроении, чтобы вести праздные беседы. Я выбрал пустое купе, сел у окна и, скрестив на груди руки, стал мрачно смотреть на освещенные солнцем картины ужасного опустошения, проносившиеся мимо. Сразу после вокзала поезд с лязгом перешел на временный путь; по обеим сторонам полотна чернели руины домов. До станции Клапем лицо Лондона все еще было припорошено черной пудрой, оставшейся от Черного Дыма, несмотря на то что два последних дня непрерывно гремели грозы и шел дождь. За Клапемом основной путь опять был перекрыт. Там, на поврежденном полотне, бок о бок с землекопами, работали сотни оставшихся без работы клерков и приказчиков, и наш поезд снова, трясясь, покатил по наспех проложенному временному пути.

На этой линии все, что проносилось за окном, казалось жутким и незнакомым, особенно сильно досталось Уимблдону. Уолтон, благодаря своим так и не сгоревшим сосновым лесам, на мой взгляд, пострадал менее всех остальных местечек. Уондл, Мол и даже все мелкие речушки превратились в густые заросли Красной Чумы и казались наполненными не то мясным фаршем, не то квашеной красной капустой. Однако сосновые леса Суррея оказались слишком сухими для марсианской травы, и там не было видно ни одного красного фестона. За Уимблдоном в поле зрения попали земляные валы, взметнувшиеся вокруг шестого цилиндра, – он угодил в лесной питомник. Там трудились несколько саперов, кругом стояло множество любопытных. На шесте развевался государственный флаг, весело похлопывая под утренним бризом. Из-за травы весь питомник казался выкрашенным в красный цвет; от этого широкого багряного простора, иссеченного пурпурными тенями, болели глаза, и бесконечно приятно было скользить взглядом от пепельно-серого и тускло-красного пейзажа на переднем плане к мягкой голубовато-зеленой плавности восточных холмов.

До станции Уокинг железнодорожное сообщение еще не было налажено; поэтому я вышел на станции Байфлит и пошел по дороге к Мейбери, мимо тех мест, где мы с артиллеристом разговаривали с гусарами и – дальше – где во время грозы моим глазам предстал марсианин. Здесь, снедаемый любопытством, я свернул в сторону и через какое-то время в переплетении красных листьев увидел свою искореженную, разбитую тележку; вокруг валялись побелевшие, обглоданные лошадиные кости. Я остановился и некоторое время смотрел на эти останки…

Затем я вернулся дорогой, шедшей через сосновый лес – Красная Чума кое-где доходила мне до шеи, – и обнаружил, что труп владельца «Пятнистой собаки» уже похоронили. Миновав Геральдическую палату, я подошел к своему дому. Какой-то человек, стоявший в дверях своего коттеджа, окликнул меня по имени, когда я проходил мимо.

Я взглянул на свой дом, и во мне снова вспыхнула надежда, которая тут же угасла. Дверь была взломана, она еле держалась на петлях и при моем приближении медленно отворилась.

От дуновения ветра дверь резко захлопнулась. Окно моего кабинета, из которого мы с артиллеристом наблюдали тогда восход солнца, было распахнуто, занавески в нем развевались. С тех пор никто так и не закрыл окно. Сломанные кусты были такими же, какими я оставил их почти четыре недели назад. Споткнувшись на пороге, я вошел в залу – она была пуста. Коврик на лестнице сбился и потерял цвет в том месте, где я сидел, промокший до нитки в грозу, в ночь катастрофы. На лестнице я увидел следы наших грязных ног.

По этим следам я прошел в кабинет и обнаружил, что на письменном столе все еще лежит под селенитовым пресс-папье исписанный лист бумаги, который я оставил в тот день, когда открылся первый цилиндр. Какое-то время я стоял, перечитывая свою незаконченную работу. Это была статья о возможном развитии нравственных принципов в связи с прогрессом цивилизации. Последнюю фразу можно было воспринять, как начало пророчества. «Примерно через двести лет, – писал я, – мы можем ожидать…» На этом предложение обрывалось. Я вспомнил, как в то утро – ведь прошло меньше месяца – я совершенно не мог сосредоточиться и как, бросив писать, пошел купить номер «Дейли кроникл» у мальчишки-разносчика. Помню также, как спустился к садовой калитке именно тогда, когда появился разносчик, и я с удивлением выслушал его странный рассказ о «людях с Марса».

Я сошел по лестнице и направился в столовую. Там я увидел баранину и хлеб – и то и другое давно уже сгнило, – а также опрокинутую пивную бутылку. Все было в том виде, в каком осталось после нас с артиллеристом. Мой дом был пуст. Я осознал все безумие тайной надежды, которую лелеял так долго. И вдруг произошла очень странная вещь. Снаружи раздался голос:

– Это бесполезно. Дом пуст. За последние десять дней здесь никто не появлялся. Тебе не следует оставаться здесь, ты только измучишься. Кроме тебя, никто не спасся…

Я был поражен. Уж не сам ли я высказал вслух свои мысли? Я обернулся. Стеклянная дверь за моей спиной была открыта настежь. Я шагнул к ней и выглянул наружу.

А там, изумленные и испуганные не меньше моего, стояли мой двоюродный брат и моя жена… моя жена… бледная, с сухими глазами. Она слабо вскрикнула.

– Я пришла, – вымолвила она, – я знала… знала.

Она поднесла руки к горлу и покачнулась. Я сделал еще один шаг и подхватил ее на руки.

X

ЭПИЛОГ

Теперь, когда мой рассказ подходит к концу, я могу только пожалеть о том, насколько мало я способен помочь разрешению многих спорных вопросов, которые все еще остаются нерешенными. В одном отношении я совершенно точно навлеку на себя огонь критики. Область моих спе-цифических интересов – умозрительная философия. Мои познания в сравнительной физиологии ограничиваются несколькими прочитанными книгами, но, мне кажется, предположения Карвера о причинах стремительной смерти марсиан настолько правдоподобны, что его умозаключения можно принять за доказанные факты. Я уже изложил это выше в своем повествовании.

Во всяком случае, в телах марсиан, которые были обследованы по окончании войны, не обнаружилось никаких иных бактерий, кроме тех, что встречаются на Земле. То обстоятельство, что марсиане не хоронили убитых собратьев, а также их безрассудное уничтожение людей еще раз доказывают, что им совершенно неизвестен процесс гниения. Впрочем, как бы правдоподобно это ни звучало, назвать данное предположение доказанным фактом невозможно.

Состав Черного Дыма, которым с такими губительными последствиями пользовались марсиане, до сих пор неизвестен; генератор Теплового Луча тоже остается пока загадкой. Страшные катастрофы в лабораториях Илинга и Южного Кенсингтона заставили ученых отказаться от дальнейших опытов с генератором. Спектральный анализ черного порошка безошибочно указывает на присутствие неизвестного нам элемента, которому соответствует поразительная группа из трех линий в зеленой части спектра[31]31
  Группа из трех линий в зеленой части спектра – так у автора.


[Закрыть]; возможно, этот элемент, взаимодействуя с аргоном, дает соединение, которое мгновенно оказывает разрушительное действие на один из компонентов крови. Но эти недоказанные предположения вряд ли заинтересуют того широкого читателя, кому адресована моя повесть. Ни одна частица бурой пленки, плывшей вниз по Темзе после разрушения Шеппертона, не была исследована вовремя; а сейчас раздобыть эту пленку уже невозможно.

О результатах анатомического исследования марсиан – насколько такое исследование оказалось возможным после вмешательства прожорливых собак – я уже сообщал. Однако всем знаком великолепный и почти нетронутый экземпляр, заспиртованный в Музее естественной истории, а также бесчисленные зарисовки, сделанные с него; все остальное – данные физиологических и структурных исследований – представляет сугубо академический интерес.

Вопрос, носящий более серьезный и более универсальный характер, – возможно ли новое нападение марсиан? Думаю, что этому вопросу едва ли уделено достаточно внимания. В настоящее время планета Марс находится в положении, которое астрономы называют соединением, но я предвижу, что при дальнейших противостояниях они могут возобновить свои попытки. Во всяком случае, мы должны быть к этому готовы. Мне кажется, можно было бы определить положение пушки, из которой производятся выстрелы; чтобы предвосхитить следующее вторжение, надо постоянно наблюдать за этой частью планеты.

Если это произойдет, цилиндры можно уничтожать динамитом или артиллерийским огнем, прежде чем они достаточно охладятся и марсиане будут в состоянии из них вылезти; можно также перестрелять их всех, как только отвинтится крышка. Думается, они лишились существенного преимущества из-за неудачи первого внезапного нападения. Возможно, им самим это представляется в том же самом свете.

Лессинг выдвинул блестящие доказательства в пользу того, что марсиане уже преуспели высадиться на Венере. Семь месяцев назад Венера и Марс были на одной прямой с Солнцем, находясь по одну сторону от светила; другими словами, Марс был в противостоянии с точки зрения наблюдателя на Венере. И вот на неосвещенной половине внутренней планеты появился странный светящийся извилистый след; почти одновременно на фотографии марсианского диска была обнаружена чуть заметная темная отметина схожей волнистой конфигурации. Достаточно посмотреть на зарисовки обоих явлений, чтобы полностью оценить их поразительное сходство.

Во всяком случае, вне зависимости от того, грозит нам новое вторжение или нет, в результате недавних событий наши взгляды на будущность человечества должны сильно измениться. Теперь мы знаем, что нашу планету нельзя считать хорошо защищенным и потому безопасным убежищем для человека; мы не в состоянии предвидеть то незримое благо или зло, которое может внезапно обрушиться на нас из бездны пространства. Возможно, что по какому-то предначертанному свыше плану вторжение марсиан в конечном итоге даже принесло людям пользу: оно отняло у нас безмятежную веру в будущее, которая является самым верным путем к упадку, оно подарило нашей науке огромные знания, и оно способствовало распространению новых идей о благосостоянии человечества. Может быть, там, за бездной пространства, марсиане, проследив за участью своих пионеров, извлекли надлежащий урок и после этого создали на Венере более безопасное поселение. Как бы то ни было, можно с определенностью сказать, что в течение многих лет нам не придется расслабляться и мы будем внимательно наблюдать за марсианским диском, а если начнут сыпаться огненные небесные стрелы – падающие звезды, – это неизбежно послужит мрачным предзнаменованием для всех сынов человечества.

Вряд ли будет преувеличением, если сказать, что кругозор человечества после всех этих событий сильно расширился. До падения цилиндра все были убеждены, что за микроскопической поверхностью нашей крохотной сферы, во всей бездне пространства нет никакой жизни. Теперь мы видим намного дальше. Если марсиане смогли достичь Венеры, то нет никаких доводов в пользу того, что для людей это неразрешимая задача, и, когда медленное охлаждение Солнца сделает нашу Землю необитаемой – а в конце концов так и произойдет, – возможно, нить жизни, начавшаяся здесь, устремится вовне и в результате упорного труда дотянется до сестринской планеты. Станем ли мы завоевывать ее?

Перед моим внутренним взором встает смутная и удивительная картина: жизнь, оттолкнувшись от Земли, этого питомника в Солнечной системе, медленно распространяется по всей безжизненной бескрайности звездного пространства. Но это лишь мечта. Ведь, с другой стороны, возможно, что поражение марсиан – лишь отсрочка объявленного нам смертного приговора. Может быть, именно им, а вовсе не нам принадлежит будущее?