Текст книги "Война миров. Чудесное посещение."

Я ничего не ответил. Я сидел, уставясь перед собой, и тщетно пытался найти хоть одну мыслишку, которую можно было бы противопоставить сказанному.

– Это не война, – сказал артиллерист. – Это никогда и не было войной. Или уж тогда давайте назовем войной то, что происходит между людьми и муравьями.

Мне вдруг вспомнилась ночь в обсерватории.

– После десятой вспышки стрельба с Марса прекратилась – по крайней мере, до прибытия первого цилиндра.

– Откуда вы знаете? – спросил артиллерист.

Я объяснил.

Артиллерист задумался.

– У них отказала пушка, – сказал он. – Но даже если и так – что с того? Они ее починят. Пусть будет небольшая отсрочка, как это может повлиять на результат? Все то же самое – люди и муравьи. Возьмем муравьев: они строят свои города, живут своими муравьиными жизнями, воюют друг с другом, совершают революции, – а затем приходят люди, которым эти муравьи поперек дороги. И они убирают их с дороги. Вот что мы теперь такое – всего-навсего муравьи. Только…

– Вот-вот, – сказал я.

– Мы съедобные муравьи.

Мы оба сидели и смотрели друг на друга.

– Что же теперь они с нами сделают? – спросил я.

– Как раз об этом я и думаю, – произнес артиллерист, – только об этом и думаю. После столкновения под Уэйбриджем я пошел на юг – и начал думать. Я видел все собственными глазами. Большинству людей было трудно примирить себя с действительностью – они громко жаловались и взвинчивали себя. Я не очень-то люблю жаловаться. Раз или два мне приходилось смотреть смерти в лицо. Я боевой солдат, маршировать на парадах – не по мне, и я знаю: смерть, хорошая она или плохая, – это всегда смерть. А уцелеть может лишь тот, кто не теряет соображения. Я видел, что все направлялись на юг. И я сказал себе: «Еды там на всех не хватит», – и повернул в обратную сторону. Я вился около марсиан, как воробей вьется около человека. А там, – он махнул в сторону горизонта, – толпы голодающих, они бросаются на каждый кусок, топчут друг друга…

Он посмотрел мне в глаза и замялся.

– Вне всякого сомнения, многие, из тех, кто побогаче, уже удрали во Францию, – сказал артиллерист. Он поколебался, словно размышляя, извиняться ему за сказанное ранее или нет, но, встретив мой взгляд, продолжил: – Здесь повсюду много еды. В лавках есть консервы, вина, крепкие напитки, минеральная вода. А водопроводные трубы и стоки пусты… Впрочем, я начал было рассказывать вам, о чем размышлял по пути. Эти твари обладают разумом, сказал я себе, и, кажется, они хотят употреблять нас в пищу. Первым делом они полностью разобьют нас – уничтожат корабли, машины, пушки, города, – сокрушат весь порядок, весь наш уклад. Ничего не останется. Если бы мы были размерами с муравьев, то смогли бы выжить. Но мы не муравьи. У нас все очень громоздкое – такую цивилизацию с ходу не остановишь. Вот первое, в чем я уверен. Правильно?

Я кивнул.

– Так оно и есть. Я все давно обдумал. Очень хорошо, пойдем дальше: сейчас нас отлавливают, когда хотят и как хотят. Любому из них стоит пройти всего несколько миль – и в корзине уже целая куча людей. Как-то я видел одного марсианина – это было неподалеку от Уондсуэрта, – он разбирал дома по кирпичику и тщательно перебирал обломки. Но так будет продолжаться недолго. Как только они покончат с нашими пушками и кораблями, разрушат наши железные дороги, словом, завершат все, что они делают сейчас, то начнут отлавливать нас систематически, отбирать лучших и запасать нас впрок в клетках и прочих вместилищах. Вот что они начнут делать – и очень скоро! Боже мой, да ведь они еще не принялись за нас как следует! Разве не так?

– Не принялись! – воскликнул я.

– Вот именно не принялись! Все, что уже случилось, произошло только по одной причине – нам не хватило ума затаиться, и мы начали докучать им пушками и прочей ерундой. Потеряв головы, мы стали носиться толпами – от одного опасного места к другому, где опасности было ничуть не меньше. А они пока просто не хотят с нами связываться. Они мастерят всякие штуковины – производят все то, что не смогли взять с собой, и таким образом готовят сцену для всего остального племени. Очень может быть, этим и объясняется, почему перестали падать цилиндры, – они боятся угодить в своих. А мы, вместо того чтобы носиться вслепую, завывая во весь голос, или накапливать динамит, мечтая их взорвать, должны приспособиться и организовать нашу жизнь в соответствии с новой обстановкой. Вот к чему я пришел в конце концов. Это не совсем то, что каждый из нас хотел бы ждать от рода человеческого, но зато полностью отвечает фактам. Согласно этому принципу я и действовал. Города, народы, цивилизация, прогресс – ничего этого больше нет. Игра закончена. Мы проиграли.

– Но если это так, ради чего тогда жить?

Некоторое время артиллерист смотрел на меня.

– На ближайший миллион лет все концерты отменяются. Королевской Академии искусств тоже не будет. Не будет и милых закусончиков в ресторанах. Если вы видите смысл жизни в развлечениях, то игра уж точно закончена. Если вы впитали светские манеры, если вам не нравится, когда горошек едят с ножа или допускают орфографические ошибки, то теперь с правилами хорошего тона лучше расстаться. Они вам больше не понадобятся.

– Вы полагаете…

– Я полагаю, что люди вроде меня все-таки продолжат жить – во имя рода человеческого. Говорю вам, я твердо решил жить дальше. И если я в вас не ошибаюсь, вам тоже – в самом скором времени – придется показать, из чего вы скроены. Мы не допустим, чтобы нас истребили. Но я также не допущу, чтобы меня поймали, приручили и начали кормить и холить, словно тучного быка. Брр!.. Вы только вспомните этих коричневых слизняков!

– Уж не хотите ли вы сказать…

– Хочу! Хочу сказать, что жизнь продолжается. Да, под их пятой. Я уже все спланировал, все обдумал. Мы – человечество – разбиты. Но мы еще не все знаем. Нам предстоит многому научиться, прежде чем мы получим свой шанс. Нам нужно жить дальше и умудриться сохранить хоть какую-то независимость, пока мы учимся. Понимаете? Только это и остается.

Я изумленно смотрел на него, до глубины души тронутый решимостью этого человека.

– Великий Боже! Вот слова настоящего мужчины! – воскликнул я и, сам от себя не ожидая, вцепился в его руку.

– Правда? – спросил он, просияв. – Вам нравится ход моих мыслей?

– Продолжайте, – сказал я.

– Итак, все те, кто хотят избежать плена, должны хорошенько подготовиться. Я уже готовлюсь. Что касается вас, то… Далеко не каждый человек способен стать диким зверем, а ведь именно к этому все и идет. Вот почему я поначалу наблюдал за вами. У меня, конечно, были сомнения. Вы человек худой, хрупкого сложения. Я ведь не знал, что это именно вы, не знал, как вы оказались под руинами. Я знал другое: все вокруг – те люди, что обитали в этих домиках, все эти мелкие чиновники, которые привыкли жить так, как они жили, – они ни на что не годны. В них нет силы духа – нет гордости, нет сильных желаний и сильных страстей, а если в человеке нет того или другого… Господи, что же в нем остается? – только страх и трепет, больше ничего. Из дома они улепетывают на работу – я видел их сотни: дожевывает на ходу завтрак, мчится сломя голову с сезонным билетом в кармане, и сияет, как медный грош, если успевает на поезд, потому что страшно боится опоздать, иначе уволят; корпя на работе над бумагами, они боятся взять на себя труд вникнуть в их суть; потом они улепетывают домой, потому что боятся опоздать к обеду; после обеда они остаются дома, потому что боятся выйти на глухие улочки; они спят с женщинами, на которых женились по доброй воле, не потому, что хотят этого, а потому, что скопили до свадьбы немного денег и вложили их в женитьбу, дабы хоть немного обезопасить себя в этом вечном жалком улепетывании от превратностей судьбы. Их жизни застрахованы, и еще кое-что вложено в акции – из страха перед несчастными случаями. А по воскресеньям – страх перед загробным миром. Как будто ад создан для таких кроликов! В общем, марсиане для них – просто дар Божий. Миленькие просторные клетки, богатая жирами пища, бережное обращение, никаких забот. Еще неделю они побегают по лугам и полям с пустыми желудками, спасаясь от преследования, а потом явятся сами и с радостью дадут себя поймать. Пройдет еще немного времени, и они будут совершенно счастливы. Они даже будут удивляться, как это люди умудрялись существовать, прежде чем марсиане взяли их под свою опеку. А все эти завсегдатаи баров, сердцееды, певцы и певички – могу себе их представить! Очень даже хорошо могу их представить, – повторил артиллерист с каким-то мрачным удовлетворением. – Они тут же дадут волю чувствам, ударятся в религию. Я много повидал на своем веку, но только в последние дни понял, что начинаю видеть вещи в их истинном свете. Найдется немало людей – жирных и глупых, – которые примирятся с новым положением дел; однако многих будет беспокоить ощущение, что все идет неправильно и они должны что-то предпринять. Теперь обратите внимание: когда дела идут настолько плохо, что многих людей начинает обуревать идея что-то предпринять, те, у кого нет сил, и те, у кого силы отнимает досужее умствование, обязательно обращаются к какой-нибудь религии лентяев, исполненной ханжества и высокомерия, и покоряются гонениям и воле Божьей. Наверняка вы видали нечто подобное. Это как взрыв, когда высвобождается энергия страха и человек выворачивается наизнанку. В тех клетках будут вовсю звучать псалмы и гимны, и там все будет ужасно благочестиво. А люди не столь простого склада найдут утешение в толике – как бы это сказать? – эротики.

Он сделал паузу.

– Очень может быть, марсиане сделают кое-кого домашними животными, обучат разным трюкам… Кто знает, может быть, в них даже проснется нечто вроде сентиментальности – вырос домашний мальчонка у них на глазах, а тут его надо убивать. А иных, может статься, они обучат охотиться на нас.

– Нет! – воскликнул я. – Это невозможно! Ни один человек…

– Что толку обманывать себя? – сказал артиллерист. – Полным-полно людей, которые станут охотиться с великой радостью. Глупо делать вид, будто это не так!

Его убежденность была столь велика, что я спасовал.

– Если только они меня настигнут… – произнес он. – Боже! Если только они меня настигнут!..

Я сидел и размышлял над услышанным. Я искал и не находил ничего, что можно было бы противопоставить доводам этого человека. В прежние времена, до вторжения марсиан, никто не усомнился бы в моем интеллектуальном превосходстве над ним – я был профессиональным писателем, признанным автором философских трудов, а он – обыкновенным солдатом, – и вместе с тем он успел уже точно определить ситуацию, которую я еще не вполне даже осознал.

– Ваши действия? – наконец спросил я. – Каковы ваши планы?

Он заколебался.

– Ну, например, следующий, – сказал он. – Что мы должны сделать? Мы должны придумать такой образ жизни, при котором люди могли бы жить, размножаться и пребывать в достаточной безопасности, чтобы растить детей. Именно так… – подождите минутку, сейчас я точнее обрисую, что, на мой взгляд, следует делать. Те люди, которых марсиане приручат, разделят судьбу всех прирученных животных: через несколько поколений это будут большие, красивые, полнокровные и очень глупые особи – то есть мусор! Есть риск, и он заключается в том, что мы, те, кто останется на воле, одичаем – выродимся и скатимся в развитии до больших диких крыс… Видите ли, дело в том, что я предполагаю жить под землей. Я долго размышлял о дренажных стоках. Конечно, тем, кто не знает, что такое канализационная сеть, мерещатся всякие ужасные вещи. Однако под Лондоном мили и мили – сотни миль – канализационных труб. Когда город опустеет, потребуется всего несколько дождливых дней, и трубы станут чистыми и свежими. Главные стоки достаточно велики, и воздуха в них хватит любому. Еще есть погреба, склепы, подвалы, откуда можно провести к трубам ходы, снабженные запирающимися дверями. А железнодорожные туннели и пешеходные переходы? Ну как? Вы уже начали догадываться? Мы сформируем отряд – целую банду крепких, смышленых людей. Мы не будем подбирать всякий мусор, который плывет по течению. Слабаки пусть убираются, откуда пришли.

– Как вы хотели, чтобы убрался я?

– Ну… ведь я все-таки вступил в переговоры, не правда ли?

– Не будем ссориться из-за этого. Продолжайте.

– Те, кто останутся с нами, должны подчиняться приказам. Нам понадобятся также крепкие, смышленые женщины – матери и учительницы. И никаких томных дамочек – никакого, черт подери, закатывания глаз. Мы не можем держать слабых и глупых. Жизнь снова становится настоящей, и все бесполезные, нескладные или непослушные должны умереть. Они обязаны умереть. Они обязаны сами искать смерти. Это просто какое-то вероломство, в конце концов, – жить и разъедать свой род. К тому же они не смогут быть счастливы. Скажу больше: помереть не так уж и страшно, это трясущиеся поджилки делают смерть страшной. Итак, мы соберемся в этих подземельях. Нашим приходом будет Лондон. Вероятно, нам даже удастся выставлять сторожевые посты и выходить, чтобы побегать на свежем воздухе, когда марсиане будут далеко. А может, и поиграть в крикет. Вот как мы сохраним свой род. Ну что? Возможная вещь? Однако сохранение рода само по себе еще ничего не значит. Как я уже сказал, это жизнь крыс. Вся штука в том, чтобы спасти знания и добавить к ним новые. Вот тут на сцену выходят люди вроде вас. Есть книги, есть образцы. Мы должны устроить глубоко под землей большие безопасные хранилища и собрать там все книги, какие только сможем достать. Не романы, не поэтическую муть, а книги, полные мыслей, научные книги. Вот где понадобятся люди, подобные вам. Нам нужно будет пойти в Британский музей и собрать там все такие книги, без остатка. В особенности мы должны будем поддерживать науку – и учиться дальше. Нам придется наблюдать за марсианами. Некоторые из нас станут шпионами. Когда все будет налажено, может быть, я и сам стану шпионом. Я хочу сказать, дам себя поймать. И самое главное – мы должны оставить марсиан в покое. Мы даже не должны ничего красть у них. Если мы встанем у них поперек дороги, то нам следует уступить. Мы должны продемонстрировать им, что не замышляем ничего дурного. Да, я знаю, что вы хотите сказать. Но они разумные существа и не станут охотиться на нас, если у них будет все необходимое и они будут думать, что мы просто безвредные паразиты.

Артиллерист замолчал и дотронулся своей загорелой кистью до моей руки.

– В конце концов, может быть, нам и не придется так уж долго учиться, прежде чем… Вы только представьте себе: четыре или пять Боевых Машин вдруг приходят в движение… Тепловой Луч бьет направо и налево… Но внутри – никаких марсиан. Никаких марсиан, а вместо них – люди. Люди, разгадавшие, как управлять этими машинами. Может быть, это случится даже при моей жизни и я увижу этих людей. Представьте, что у вас одна из этих прелестных штуковин с ее Тепловым Лучом – и она вся в вашем распоряжении! Представьте, что вы ею управляете! Да пусть вас даже потом расколошматят вдребезги, но перед этим-то вы им целый погром учините!.. Воображаю, как марсиане распахнут свои прекрасные глазки! Разве вы не видите этой картины, дружище? Разве не видите, как они спешат-спешат-спешат, задыхаясь, трубя и ухая, к другим механическим устройствам? И везде какие-нибудь неполадки. А затем – только они начнут возиться с машинами – свист, грохот, треск, свист! – на них, шипя, падает Тепловой Луч, и вот – смотрите все! – человек снова берет власть в свои руки.

На какое-то время дерзкие видения артиллериста, его уверенный тон и напущенный им на себя отважный вид полностью завладели моим воображением. Я без колебаний уверовал как в пророчество артиллериста о судьбе человечества, так и в практическую осуществимость его поразительного замысла, и пусть читатель, который сочтет меня впечатлительным глупцом, противопоставит свое положение моему: он не спеша читает эти строки и может посвятить все свои мысли предложенной теме, а я в тот момент лежал на полу беседки, скорчившись от страха, и слушал артиллериста, терзаемый самыми мрачными предчувствиями. Мы беседовали таким манером все утро, а затем вылезли из кустов и, осмотрев небо, нет ли поблизости марсиан, поспешили к дому на холме Патни, где артиллерист устроил свое логово. В качестве убежища он выбрал угольный погреб, и, когда я увидел работу, на которую он потратил целую неделю, – это была нора длиною едва ли в десять ярдов, которую он намеревался вывести к главной сточной трубе на холме Патни, – у меня впервые мелькнула мысль о пропасти, отделяющей мечты артиллериста от его возможностей. Такую дыру я мог бы выкопать за один день. Но моя вера в него была все еще достаточно крепка, и я трудился с ним все утро до самого полудня, копая нору дальше. У нас была садовая тачка, и мы сваливали вырытую землю у кухонной плиты. Затем мы подкрепились банкой консервированного лжечерепахового супа[27]27
  Лжечерепаховый суп – крепкий чистый бульон, приготавливаемый из телячьей головы или другого мяса, с приправами и зачастую вином, таким образом, чтобы он действительно напоминал суп из зеленой черепахи.


[Закрыть] и вином из кладовки рядом с погребом. Тяжелая работа, вкупе с размышлениями о мучительной странности окружающего мира, любопытнейшим образом приносила мне облегчение. Пока мы трудились, я прокручивал в голове проект артиллериста, и вскоре у меня начали возникать сомнения и разного рода возражения, однако я усердно копал все утро, радуясь уже тому, что у меня появилась хоть какая-то цель. Проработав примерно с час, я стал высчитывать, сколько нам осталось копать до главной клоаки и насколько велики шансы промахнуться. Главным образом я недоумевал, зачем мы копаем этот туннель здесь, когда можно проникнуть в сточную трубу через один из смотровых колодцев и рыть проход к дому оттуда? Кроме того, мне казалось, что и дом выбран неудачно – туннель получался чересчур длинным. И вот как раз в тот момент, когда я стал осознавать все эти вещи, артиллерист перестал копать и посмотрел на меня.

– Хорошо работаем, – сказал он и отложил лопату в сторону. – Давайте малость передохнем. Я думаю, пора пойти понаблюдать с крыши дома.

Я настаивал на продолжении работы, и после некоторого колебания он снова взялся за лопату. А затем мне в голову неожиданно пришла одна мысль. Я остановился, он тоже.

– Почему вы разгуливали по полю, вместо того чтобы копать здесь туннель? – спросил я.

– Просто вышел на свежий воздух, – ответил он. – Я уже возвращался. Ночью гулять безопасней.

– А как же работа?

– Ну, нельзя ведь все время работать, – сказал он, и тут, словно в озарении, я понял, что это за человек. Он медлил, держа лопату в руках. – Надо пойти разведать, – сказал он. – Если какой-нибудь марсианин подойдет близко, то может услышать звяканье лопат и напасть на нас врасплох.

Мне больше не хотелось возражать. Мы вместе отправились на чердак и, встав на лесенку, выглянули в слуховое окно. Марсиан нигде не было видно, поэтому мы рискнули вылезть на крышу и съехали по черепице вниз, под прикрытие парапета.

Из этой позиции мы не могли наблюдать большую часть Патни – мешали кроны деревьев, но зато увидели внизу реку – пузырящуюся массу Красной Чумы – и, дальше, низины Ламбета – тоже красного цвета, залитые водой. Красный Плющ густо оплетал деревья, росшие вокруг старого дворца, и их ветви, иссохшие, мертвые, усеянные скукожившимися листьями, слепо тянулись к небу из красной чащи. Удивительно все же, насколько распространение и плюща, и чумы зависело от проточной воды. Около нас эти сорняки вообще не смогли зацепиться. Здесь над роскошными зелеными кустами лавров и гортензий вздымались золотой дождь, боярышник, калина и туя. Клубящийся за Кенсингтоном густой дым и голубоватая пелена скрывали холмы в северной стороне.

Артиллерист начал рассказывать мне о людях, все еще остающихся в Лондоне.

– В один из вечеров на прошлой неделе какие-то дураки привели в порядок электричество. Риджент-стрит и Пиккадилли-серкус засияли всеми огнями, и на улицы высыпали толпы размалеванных пьяниц в лохмотьях – мужчины, женщины, все плясали и орали до самого рассвета. Мне рассказал об этом один человек, который там побывал. А когда рассвело, все увидели, что у Лангема стоит Боевая Машина и внимательно наблюдает за ними. Бог знает, сколько времени она там стояла. Потом марсианин приблизился и нахватал чуть ли не сотню людей – всех, кто был слишком пьян или слишком испуган, чтобы спастись бегством.

Любопытный штрих того времени, о котором никакая история не расскажет в полной мере!

От этого рассказа артиллерист, подстрекаемый моими вопросами, снова перешел к своим грандиозным планам. Он страшно возбудился. Он так красноречиво говорил о возможности захвата Боевой Машины, что я снова почти поверил ему. Но теперь, когда я уже начал разбираться в особенностях его характера, я мог смело предположить, что он не будет призывать к излишней поспешности. Я отметил также, что теперь в его словах и речи не было, чтобы он лично захватил гигантскую машину и повел ее в сражение.

Некоторое время спустя мы вернулись в угольный погреб. Кажется, ни один из нас не был особенно расположен снова взяться за лопату, и, когда артиллерист предложил пообедать, я охотно согласился. Он вдруг стал чрезвычайно щедр, и, после того, как мы поели, куда-то ушел, а вернулся с превосходными сигарами. Мы раскурили их, и его оптимизм разжегся с новой силой. Мое присоединение он был склонен расценить как великий праздник.

– В погребе есть шампанское, – сказал он.

– Копать будет легче, если мы ограничимся этим бургундским с берегов Темзы, – возразил я.

– Нет, – сказал он, – сегодня я угощаю. Шампанское! Великий Боже! Впереди много тяжелой работы. Давайте отдохнем и елико возможно наберемся сил. Посмотрите, какие у меня мозоли на руках!

Идея праздника настолько овладела им, что после еды он настоял на картах. Он обучил меня играть в юкер[28]28
  Юкер – род карточной игры. Играют вчетвером, втроем или вдвоем колодой из 32 (а также 28 или 24) карт, возможен джокер. Игрок, который, объявив после сдачи козыря, не может взять трех взяток, проигрывает.


[Закрыть], и, поделив между собой Лондон – мне досталась северная сторона, а ему южная, – мы стали играть на городские районы. На трезвый взгляд читателя, это может показаться нелепым и даже глупым, но все описанное – истинная правда, и, что замечательнее всего, я нашел эту карточную игру, а также несколько других, в которые мы сыграли потом, чрезвычайно интересными.

Странно устроен человек! В то время, как род человеческий находился на краю гибели или ужасного вырождения, а мы сами не видели перед собой никакой ясной перспективы, кроме разве что умереть ужасной смертью, мы тем не менее сидели и ловили удачу в виде разрисованных картонных листочков и с живейшим восторгом разыгрывали джокера. Потом артиллерист научил меня играть в покер, а я выиграл у него три довольно трудные партии в шахматы. Мы были настолько увлечены игрой, что, когда стемнело, решили пойти на риск и зажечь лампу.

После бесконечной серии игр мы поужинали, и артиллерист прикончил шампанское. Мы продолжали курить сигары. Это был уже не тот энергичный спаситель рода человеческого, которого я встретил утром. Он был по-прежнему полон оптимизма, но его оптимизм был уже не столько деятельный, сколько задумчивый. Помню, он выпил за мое здоровье и произнес речь, которая мало чем отличалась от предыдущих, но носила несколько скачкообразный характер. Я закурил новую сигару и пошел наверх посмотреть на огни, о которых мне говорил артиллерист, – огни интенсивного зеленого цвета, сиявшие вдоль Хайгейтских холмов.

Поначалу я без всяких особых мыслей рассматривал долину Лондона. Северные холмы были погружены во мрак; возле Кенсингтона пылали красные пожары, время от времени оранжево-красный язык пламени взмывал к небу и пропадал в темной синеве ночи. Весь остальной Лондон был окутан тьмой. Вскоре я заметил поблизости какой-то странный свет – бледное, фиолетово-пурпурное, фосфоресцирующее сияние, дрожавшее на ночном ветру. Некоторое время я не мог понять, что это такое, а потом догадался: должно быть, это слабо лучилась Красная Чума. Как только я осознал это, дремавшее во мне ощущение чуда и вместе с тем ощущение соразмерности окружавших меня вещей пробудилось снова. Я перевел взгляд на Марс, сиявший на западе чистым красным светом, а потом долго и пристально всматривался в темноту, в сторону Хампстида и Хайгейта.

Я очень долго сидел на крыше, удивляясь нелепым переменам, произошедшим во мне за этот день. Я вспоминал разные стадии моего душевного состояния – от молитв, которые я возносил прошлой ночью, до дурацкой игры в карты. Я почувствовал резкое отвращение к самому себе. Помню, как я театрально, несколько даже символически отбросил сигару. Передо мной, как под увеличительным стеклом, предстала вся моя глупость. Мне казалось, что я предал жену, предал все человечество. Я был переполнен раскаянием. Я решил покинуть этого странного, ничего не умеющего человека, способного только мечтать о великих свершениях, оставить его наедине с его пьянством и обжорством и идти в Лондон. Там, казалось, у меня будет больше шансов разузнать, что поделывают марсиане и мои сотоварищи – люди. Когда взошла поздняя луна, я все еще сидел на крыше.

VIII

МЕРТВЫЙ ЛОНДОН

Распростившись с артиллеристом, я спустился с холма и пошел по Хай-стрит, а затем по мосту к Ламбетскому дворцу. Красная Чума в то время еще буйно росла и почти перекрыла дорогу через мост; впрочем, ее листья уже покрылись белыми пятнами – это давала о себе знать болезнь, которая в самом скором времени приведет к полному уничтожению чумы.

На углу улицы, ведущей к станции Патни-бридж, я увидел лежавшего у стены мужчину. Он был черен, как трубочист, от покрывавшей его черной пыли. Мужчина был жив, но мертвецки пьян, так что даже не мог говорить. Я ничего не добился от него, кроме брани и яростных ударов, нацеленных мне в голову. Если бы не зверское выражение лица этого человека, я, пожалуй, остался бы с ним.

Вся дорога от моста и дальше была покрыта слоем черной пыли, по мере приближения к Фулему он становился все толще. На улицах стояла жуткая тишина. В лавке при пекарне я нашел еду – хлеб был кислый, черствый и покрытый плесенью, но вполне съедобный. Несколько дальше, на подходе к Уолем-Грину, улицы были уже свободны от черного порошка. Я прошел мимо террасы белых домиков, объятых пламенем. Услышав гул пожара, я почувствовал невероятное облегчение. Но когда я подходил к Бромптону, на улицах опять была мертвая тишина.

Здесь я снова увидел черный порошок и трупы. На Фулем-роуд их валялось около дюжины. Эти люди были мертвы уже много дней, и я торопливо прошел мимо. Черный порошок покрывал трупы и смягчал их очертания. Видно было, что над некоторыми телами потрудились собаки.

Там, где не было черного порошка, город странным образом напоминал воскресный день в Сити[29]29
  Сити – исторический центр Лондона, средоточие банков и акционерных обществ. Жилых домов здесь практически нет, и по воскресеньям, когда магазины и офисы закрыты, Сити становится совершенно безлюдным.


[Закрыть]: магазины закрыты, дома заперты, жалюзи опущены, тишина и запустение. В некоторых местах поработали грабители – в основном это были винные и продовольственные магазины, редко другие лавки. В ювелирном магазине был выломан угол стеклянной витрины, но, очевидно, вору помешали: на мостовой валялось множество золотых цепочек и карманные часы. Я даже не нагнулся поднять их. Несколько дальше на пороге дома лежала женщина в лохмотьях, она казалась кучей тряпья; рука, свисавшая на колено, была распорота, и кровь из раны струилась на порыжевшее коричневое платье. Рядом валялись осколки здоровенной, двухлитровой бутыли шампанского, и на мостовой образовалась большая лужа. Женщина казалась спящей, но она была мертва.

Чем дальше я проникал в Лондон, тем глубже становилась тишина. Но это была не совсем чтобы тишина смерти – скорее тишина тревоги и напряженного ожидания. В любой момент машина разрушения, которая уже спалила северо-западные окраины столицы и уничтожила Илинг и Килберн, могла ударить по этим домам и оставить после себя дымящиеся развалины. Это был город, приговоренный к смерти, и потому брошенный…

В Южном Кенсингтоне на улицах не было мертвых тел и черного порошка. Именно здесь, в Южном Кенсингтоне, я впервые услышал вой. Он как-то неощутимо прокрался в мое сознание. Это было непрерывно повторяющееся, жалобное чередование двух нот: «Улла, улла, улла, улла…» Когда я шел по улицам, ведущим на север, вой становился все громче, однако дома и строения временами заглушали, а то и вовсе отрезали его. На Экзибишн-роуд вой достиг полной силы. Я остановился и посмотрел в сторону Кенсингтон-гарденз, дивясь странному отдаленному вою. Казалось, будто вся эта великая пустыня городских зданий изнемогла от страха и одиночества и обрела голос.

«Улла, улла, улла, улла», – раздавался нечеловеческий плач, и гигантские волны звука бежали по широкой, залитой солнцем улице меж высоких зданий. Не переставая изумляться, я повернул на север, к железным воротам Гайд-парка. Я уже совсем было решил вломиться в Музей естественной истории и найти способ забраться на самую верхушку башни, чтобы посмотреть на парк сверху, но потом все же предпочел остаться внизу, где можно было быстро спрятаться, и зашагал дальше по Экзибишн-роуд. Все большие особняки по обеим сторонам дороги были пусты и безмолвны, лишь звук моих шагов отражался от стен гулким эхом. Наверху, недалеко от ворот парка, моим глазам предстало странное зрелище – опрокинутый омнибус и начисто обглоданный скелет лошади. Я поломал голову над этой картиной и пошел дальше – к мостику через пруд Серпентайн. Голос звучал все сильнее и сильнее, хотя в северной стороне парка над крышами домов ничего не было видно, только на северо-западе стлалась пелена дыма.

«Улла, улла, улла, улла», – плакал Голос, доносящийся, казалось, откуда-то со стороны Риджентс-парка. Этот жалобный плач брошенного существа действовал мне на нервы. Решимость, в которой я черпал силы, исчезла. Завывание целиком завладело мною. Я почувствовал, что страшно устал, натер ноги, и меня снова мучат голод и жажда.

Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу мертвых? Почему я один жив, когда весь Лондон лежит в открытом гробу, покрытый черным саваном? Я чувствовал себя невыносимо одиноким. Перед глазами проносились лица старых друзьях, о которых я не вспоминал годами. Я думал о ядах в аптеках, о спиртных напитках, запасенных в погребах виноторговцев; я вспомнил о двух несчастных, пропитанных алкоголем, впавших в отчаяние созданиях, с которыми, насколько мне было известно, я сейчас разделял весь этот город…

По улице Марбл-Арк я вышел на Оксфорд-стрит. Здесь опять лежали черный порошок и трупы, из зарешеченных подвальных окон некоторых домов доносился гнусный, зловещий запах. От долгого блуждания по жаре меня томила сильная жажда. С бесконечными трудностями мне удалось взломать какой-то паб и раздобыть еды и питья. После еды я почувствовал сильную усталость и прошел в небольшой зал за баром, где, найдя черный диван, обитый волосяной бортовкой, улегся на него и уснул.