Текст книги "Война миров. Чудесное посещение."

В особенности хорошо я помню иллюстрации в одной из первых брошюр, где была сделана попытка последовательно и точно рассказать о войне. Художник, очевидно, очень поверхностно ознакомился с одной из Боевых Машин, и на этом изучение вопроса закончилось. Он изобразил ее в виде скособоченного жесткого треножника, лишенного в равной степени как гибкости, так и изящества, и к тому же способного – что совсем уже вводило публику в заблуждение – производить только монотонные операции. Брошюра, содержавшая эти изображения, имела значительный успех, и я упоминаю о рисунках только для того, чтобы предостеречь тех читателей, на которых они, возможно, произвели некоторое впечатление. Иллюстрации были не более похожи на марсиан, которых я видел в действии, чем манекен на человека. На мой взгляд, без рисунков брошюра только выиграла бы.

Поначалу, как я уже говорил, Рукастая Машина вовсе не показалась мне механизмом – скорее это было похожее на краба существо в блистающих покровах, а управляющий ею марсианин, тонкие щупальца которого заставляли машину двигаться, представлялся мне просто-напросто центральным нервным узлом краба. Однако позже я сообразил, что серо-коричневая, блестящая, кожистая оболочка этого «узла» сильно напоминает тела существ, копошившихся внизу, и только тогда мне открылась истинная природа многорукого водителя машины. Стоило мне это понять, и все мое внимание сразу переключилось на тех самых ползучих существ – они-то и были истинными марсианами. Я видел их и раньше, правда, мельком, но теперь тошнота уже не подступала к горлу и не мешала наблюдениям. Более того, в данный момент я неподвижно сидел в укрытии, и ничто не побуждало меня к поспешным действиям.

Как я сейчас видел, эти существа и впрямь были самыми неземными созданиями, каких только можно вообразить. Их огромные круглые тела – или, вернее, даже головы – достигали четырех футов в диаметре, и у каждого тела в передней части имелось лицо. На лицах не было ноздрей – по-моему, у марсиан вовсе отсутствует обоняние, – но зато там помещалась пара очень больших темных глаз, а сразу под ними располагалось нечто вроде мясистого клюва. В задней части этой головы или тела – я так и не решил, какое слово подходит лучше, – виднелась тугая мембрана; ныне принято считать, что в анатомическом смысле она заменяла марсианам ухо, однако в нашей более плотной атмосфере этот орган, скорее всего, был почти бесполезен. Ротовое отверстие обрамляли шестнадцать тонких, похожих на кнуты щупалец – они были разделены на два пучка, по восемь щупалец в каждом. С некоторых пор к этим пучкам прикрепилось довольно удачное название – «руки», его первым употребил небезызвестный анатом профессор Хауз. Даже в те мгновения, когда я наблюдал марсиан впервые, я успел заметить, что они пытались приподниматься на своих «руках», хотя, разумеется, в земных условиях – при том, что их тела здесь весили больше, чем на Марсе, – это было безнадежным занятием. В то же время резонно предположить, что на своей родной планете они передвигаются на них весьма проворно.

Должен заметить, что внутреннее строение марсиан, как показали позднейшие вскрытия, было почти столь же простым. Большую часть организма занимал мозг; чудовищно толстые нервы вели к глазам, уху и щупальцам. Помимо этого, у марсиан были довольно развитые легкие, напрямую открывавшиеся в ротовое отверстие, а также сердце и сердечные сосуды. Более плотная земная атмосфера и повышенная сила тяготения с очевидностью должны были привести к легочному расстройству, чем и объяснялось конвульсивное подергивание кожи.

То, что я описал, – это и есть, так сказать, марсианин в сумме. Как ни странно с человеческой точки зрения, но у марсиан совершенно не оказалось всей той сложной пищеварительной системы, которая занимает большую часть наших тел. Это были просто головы – исключительно головы. Кишечника не существовало вовсе. Марсиане не ели, а значит, и не переваривали пищу. Вместо этого они брали свежую кровь других живых существ и впрыскивали ее себе в вены.

Физиологические преимущества питания с помощью инъекций неоспоримы, особенно если мы задумаемся над тем, каких огромных затрат времени и энергии требует от человека сам процесс поедания и переваривания пищи. Наше тело наполовину состоит из желез, трубопроводов и органов, занятых превращением разнообразной пищи в кровь. Процесс пищеварения и реакция на него нервной системы высасывают наши силы, но зато это придает красок нашему восприятию. Люди становятся счастливее или, наоборот, несчастнее, в зависимости от того, здорова у них печень или больна, надежно ли работает поджелудочная железа. А вот марсиане далеки от колебаний умонастроения и эмоций, вызванных состоянием организма.

То, что марсиане использовали людей в качестве источника питания, отчасти объясняется природой тех жертв, которых они привезли с Марса в качестве провианта. Эти существа, судя по тем высохшим, съежившимся останкам, которые попали в руки людей, тоже были двуногими, с непрочными кремнистыми скелетами (почти как у кремнистых губок) и слаборазвитой мускулатурой; они были около шести футов ростом, с круглой, прямо посаженной головой и большими глазами в твердых, как кремень, глазницах.

Раз я уже занялся этим описанием, то добавлю здесь кое-какие подробности, о которых мы в то время еще не вполне знали и которые помогут читателю, незнакомому с марсианами, составить об этих агрессивных созданиях более ясное представление.

Их физиология странным образом отличалась от нашей еще в трех отношениях. Марсиане не знают, что такое сон, – во всяком случае, их организмы нуждаются в сне не больше, чем наше сердце. Поскольку они не обладают мышечной системой и, таким образом, не испытывают необходимости в восстановлении сил, то им неизвестен и такой род отдыха, как периодическое «выключение» организма. По всей видимости, чувство усталости им незнакомо вовсе. На Земле сам процесс передвижения требовал от них больших усилий, тем не менее они были физически активны вплоть до последней секунды своего существования. В сутки они работали все двадцать четыре часа – на нашей планете, пожалуй, только муравьи способны на это.

Далее: как это ни удивительно для нас, живущих в двуполом мире, у марсиан нет полов, и, таким образом, им несвойственны те бурные эмоции, что порождаются половыми различиями. Теперь уже достоверно известно, что во время войны миров на Земле родился, по меньшей мере, один марсианин – он был найден на теле своего родителя и уже почти отпочковался, как это происходит с молодыми луковицами лилий или же с молодыми особями пресноводных полипов.

У человеческих особей, как и у всех высших сухопутных животных, такой способ размножения исчез давным-давно, но даже в далеком прошлом этот метод был, безусловно, самым примитивным. Среди низших животных, включая даже оболочников, ближайших родственников позвоночных, существуют оба способа размножения, но на высших ступенях развития половой способ размножения совершенно вытесняет почкование. На Марсе, однако, сложилась обратная ситуация.

Стоит заметить, что один умствующий писатель из околонаучных кругов еще задолго до нашествия марсиан предсказал человеку будущего строение, весьма похожее на марсианское. Его предсказание, помнится, было опубликовано в 1893 году в ноябрьском или декабрьском номере давно уже не существующего еженедельника «Пэл-Мэл Баджит»[23]23
  Его предсказание, помнится, было опубликовано в 1893 году в ноябрьском или декабрьском номере давно уже не существующего еженедельника «Пэл-Мэл Баджит»… – Речь идет об эссе самого Уэллса «Человек миллионного года».


[Закрыть], и я даже припоминаю карикатуру на эту публикацию, помещенную в журнале домарсианской эпохи, который носил название «Панч». Автор статьи – написанной в дурашливом, веселом стиле – предсказывал, что совершенствование механических приспособлений в итоге отменит конечности, а развитие химической технологии вытеснит пищеварение; что такие элементы, как волосы, нос, зубы, уши, подбородок, уже сейчас перестают быть неотъемлемой частью человеческого организма, и, следовательно, тенденция естественного отбора такова, что в грядущие времена он пойдет по пути их постепенного отмирания. Жизненно важным останется только мозг, да, пожалуй, еще одна часть тела сохранит серьезные шансы на выживание – это рука, «учитель и посредник мозга». По мере того как все остальное тело будет ужиматься, рука, напротив, увеличится в размерах.

Истина нередко высказывается в шутливой форме. Марсиане дают яркий пример того, как разум полностью подавляет животную природу организма. Мне кажется вполне вероятным, что у марсиан, произошедших от существ, в общем похожих на нас, мозг и руки (последние в конце концов видоизменились, дав начало двум пучкам тонких щупалец) постепенно развивались за счет остального организма. Мозг без тела должен был, конечно, превратиться в более эгоистичный интеллект – интеллект, лишенный опоры в виде человеческих чувств.

И наконец, последнее, в чем устройство этих существ разительно отличается от нашего (некоторым оно может показаться совсем уж несущественным). Микроорганизмы, которые стали причиной стольких болезней и страданий на Земле, либо никогда не появлялись на Марсе, либо санитарная наука марсиан уничтожила их много веков назад. Сотни болезней, все эти лихорадки и инфекции, туберкулез, рак и прочие опухоли, все эти опасные заболевания никогда не вторгались в сферу их существования. И потому, рассказывая о различиях между условиями жизни на Земле и на Марсе, я не могу не упомянуть здесь о любопытных соображениях насчет Красной Чумы.

Очевидно, растительное царство Марса, в отличие от земного, где преобладает зеленый цвет, имеет яркую кроваво-красную окраску. Во всяком случае, все, что вырастало из семян, которые марсиане (намеренно или случайно) привезли с собой, было исключительно красного цвета. Однако в борьбе с земной флорой победу одержал лишь один вид марсианской растительности, получивший в народе название Красной Чумы. Красный Плющ просуществовал очень недолго, и лишь немногие его видели. Что же касается Красной Чумы, то некоторое время этот сорняк рос с поразительной быстротой и пышностью. Он распространился по краям ямы на третий или четвертый день нашего заточения, и его побеги, походившие на кактусы, образовали карминовую бахрому вокруг нашего треугольного окна. Впоследствии я встречал его в изобилии по всей стране, особенно там, где находился хотя бы ручеек или струйка воды.

Марсиане имели нечто, соответствующее органу слуха, – круглую барабанную перепонку на задней стороне головы-тела, а цветовой диапазон их зрения почти не отличался от нашего, разве что синий и фиолетовый цвета, по мнению Филипса, должны были казаться им черным. Широко распространено мнение, что они общались друг с другом при помощи звуков и жестикуляции щупалец; так утверждала, например, довольно дельная, но наспех слепленная брошюра (написанная кем-то, кто явно не видел марсиан воочию) – я на нее уже ссылался, эта брошюра до сих пор служит главным источником сведений о марсианах. Впрочем, ни один из уцелевших землян не видел марсиан в действии в той мере, в какой это довелось мне. Я не ставлю данное обстоятельство себе в заслугу, просто таковы факты. Я утверждаю, что наблюдал за ними внимательно, день за днем, и видел собственными глазами, как четверо, пятеро и однажды шестеро марсиан, передвигаясь, как гигантские слизни, сообща выполняли самые тонкие, самые сложные работы, не обмениваясь ни звуками, ни жестами. Издаваемое ими характерное уханье слышалось исключительно перед едой; оно было лишено всяких модуляций и, по-моему, служило вовсе не сигналом, а просто сопутствовало выдоху, предваряющему процедуру всасывания крови. Полагаю, что я знаком, по крайней мере, с элементарными основами психологии, а потому уверен – насколько я вообще могу быть уверенным в чем бы то ни было, – что марсиане обменивались мыслями непосредственно, не пользуясь какими-либо органами. Я убедился в этом, победив собственную предвзятость, – ведь перед нашествием марсиан, как, должно быть, помнят уцелевшие кое-где читатели, я с немалой горячностью выступал в печати против телепатической теории.

Марсиане не носили одежды. Их понятия о нарядах и правилах поведения, естественно, расходились с нашими; они, очевидно, были не только менее чувствительны к переменам температуры, чем мы, но и перемена давления, по-видимому, не отразилась сколько-нибудь на их здоровье. Да, марсиане не носили одежды, и все же их превосходство над людьми было очень велико – оно заключалось в расширении ресурсов организма за счет искусственных приспособлений. Мы, люди, с нашими велосипедами и роликовыми коньками, с нашими летательными аппаратами Лилиенталя, с нашими пушками, пистолетами и всякой прочей техникой, находимся только в начале той стадии эволюции, которую уже прошли марсиане. Они практически перевоплотились в гигантские мозги и стали надевать, по мере необходимости, различные тела – точно так же, как человек надевает по необходимости разную одежду, или садится в спешке на велосипед, или, попав под дождь, раскрывает над собой зонт. А что касается их приспособлений, то, с точки зрения человека, нет, пожалуй, более удивительного обстоятельства, чем вот такой замечательный факт: во всех марсианских устройствах отсутствует главенствующая примета, отличающая почти все человеческие изобретения в области механики, – там отсутствует колесо; во всех приспособлениях, доставленных ими на Землю, нет ни следа, ни даже намека на применение колеса. Можно было бы ожидать, что колеса у них используются хотя бы для передвижения. Однако в этой связи любопытно отметить, что и на нашей планете сама природа не додумалась до колеса – она предпочла изобрести его «чужими» руками. Причем марсиане не просто не знают колеса (что само по себе совершенно невероятно) или воздерживаются от его применения – в их машинах на удивление редко встречаются жесткие либо полужесткие оси вращения, или же кривошипные устройства, в которых вращательное движение привязано к какой-либо плоскости. Почти все сочленения их механизмов представляют собой сложную систему движущихся частей, которые прилегают к маленьким, причудливо искривленным подшипникам скольжения. Затронув эту тему, я должен отметить еще вот какую замечательную особенность: длинные рычаги их машин в большинстве случаев приводятся в движение своего рода «мускулами» – речь идет об особых дисках, заключенных в эластичные кожухи; при прохождении электрического тока эти диски поляризуются и плотно, с огромной силой прижимаются друг к другу. Вот чем объясняется странное сходство марсианских механизмов с живыми существами, которое так поражало и пугало очевидцев. В той крабовидной Рукастой Машине, которая на моих глазах разгружала цилиндр, когда я впервые выглянул в нашу щель, подобных квазимускулов было великое множество. Она казалась бесконечно более живой, чем сами марсиане, которые лежали рядом на солнышке и, задыхаясь, бесплодно шевеля щупальцами, вяло подергивались, приходя в себя после огромного прыжка через пространство.

Я долго наблюдал за их медлительными движениями при свете заходящего солнца и подмечал особенности их строения, пока викарий не напомнил о своем присутствии, яростно дернув меня за руку. Я повернулся и увидел его сердитое лицо и красноречиво сжатые губы. Он тоже хотел посмотреть в щель, но места хватало только для одного, поэтому мне пришлось на время отказаться от наблюдений и предоставить викарию возможность насладиться этой привилегией.

Когда я снова заглянул в отверстие, деловитая Рукастая Машина уже сложила воедино несколько деталей аппарата, которые она извлекла из цилиндра, безошибочно придав новой конструкции свою же собственную форму. Внизу слева показался какой-то небольшой землеройный механизм; испуская струи зеленого дыма, он двигался в обход ямы, углубляя дно и укладывая вынутую землю самым методичным образом и с тонким знанием дела. Вот чем объяснялись размеренный гул и ритмичные толчки, от которых сотрясалось наше полуразрушенное убежище. Машина дудела и свистела во время работы. Насколько я мог судить, марсианина-водителя в ней не было.

III

ДНИ ЗАТОЧЕНИЯ

Появление второй Боевой Машины заставило нас оторваться от щели и спрятаться в подсобке, так как мы опасались, что со своей высоты марсианин заметит нас за нашим прикрытием. Только через несколько дней мы стали ощущать себя в большей безопасности, осознав, что глазам марсиан, находившемся на ярком солнечном свете, наше отверстие должно представляться завесой мрака, но поначалу при малейшем признаке приближения марсианина наши сердца начинали учащенно колотиться и мы в панике бросались в подсобку. Тем не менее, какой бы страшной ни была участь, которую мы на себя навлекали, нас неудержимо тянуло к щели. Теперь я с некоторым даже удивлением вспоминаю, что, несмотря на бесконечный кошмар нашего положения – на грани между голодной смертью и смертью еще более ужасной, – мы порой даже ожесточенно дрались, отстаивая жуткую привилегию занять место у отверстия. Мы мчались через кухню очень смешной походкой – каждый сгорал от нетерпения и в то же время страшился произвести шум, – и били друг друга, и толкались, и лягались, при этом от разоблачения нас отделяли всего несколько дюймов.

Дело в том, что мы с викарием были абсолютно несовместимы; у нас были совершенно разные характеры, разные образы мыслей и действий, и опасность вкупе с изоляцией только подчеркнули эту несовместимость. Уже в Халлифорде я стал ненавидеть его манеру изливать на меня потоки беспомощных восклицаний, его тупую косность мышления. Бесконечные невнятные монологи викария сводили на нет любые усилия, которые я прилагал, чтобы обдумать наше положение и наметить план действий, и порой подталкивали меня, и без того крайне возбужденного, загнанного в угол, к самой грани безумия. У него было не больше выдержки, чем у глупой дамочки. Он плакал часы напролет, и я очень даже верю, что до самого конца этот испорченный ребенок воображал, будто его слабые слезы возымеют хоть какой-нибудь эффект. А я сидел рядом в темноте и не мог переключить мысли на что-нибудь другое, потому что он постоянно приставал ко мне с различными просьбами. Он ел больше меня, и совершенно тщетно я твердил ему, что наш единственный шанс на спасение – это оставаться в доме до тех пор, пока марсиане не завершат работы в яме, что ожидание потребует от нас длительной выдержки и что рано или поздно настанет время, когда нам понадобится еда. Он не слушал. Он ел и пил порывисто, его обеды были обильны и длились долго. Он мало спал.

Дни шли за днями; крайняя беспечность и нерассудительность этого человека настолько усилили наши страдания и ощущение опасности, что мне, как я ни презирал себя за это, пришлось обратиться к угрозам и в конце концов даже к побоям. На какое-то время это привело его в чувство. Однако он принадлежал к числу тех слабых, полных изворотливости созданий, которые не решаются смотреть в лицо ни Богу, ни другим людям, ни даже самим себе; эти мелкие душонки боязливы, апатичны и полностью лишены гордости.

Мне неприятно вспоминать и писать о подобных вещах, но я заношу их на бумагу, чтобы ничего не упустить в своем рассказе. Те, кому удалось избежать темных и страшных сторон жизни, не задумываясь, осудят мою грубость, мою вспышку ярости в последнем акте нашей драмы; они, как и любой из нас, отлично знают, что хорошо и что дурно, но, полагаю, им неведомо, на что способен измученный человек. Однако те, кто повидал жизнь с изнанки, кто испил всю чашу и понял, что на дне ее нет ничего, кроме самых элементарных вещей, отнесутся ко мне более благосклонно.

И вот, пока мы с викарием мрачно соревновались в темноте, кто кого перешепчет, кто у кого вырвет пищу и питье, кто кого схватит за руку и кто первым нанесет удар, снаружи, под безжалостным солнцем того страшного июня, творились жуткие чудеса, а в яме шла заведенным, хотя и непонятным для нас, порядком жизнь марсиан. Но позвольте мне вернуться к тем новым открытиям, что я сделал из нашего убежища. После долгого перерыва я наконец решил подползти к отверстию и увидел, что марсианского полку прибыло – к вновь прибывшим присоединились обитатели еще по меньшей мере трех Боевых Машин, которые притащили с собой какие-то новые устройства – они стояли теперь стройным порядком вокруг цилиндра. Вторая Рукастая Машина, уже законченная, как раз и обслуживала эти новые механизмы, принесенные Боевыми Машинами. Корпус каждого в общих чертах походил на молочную флягу, над ее горлышком вибрировало некое приемное устройство, формой напоминающее грушу, а из него в круглое отверстие «фляги» сыпался белый порошок.

Приемное устройство вибрировало не само по себе – его трясло щупальце Рукастой Машины. Двумя руками, снабженными лопатками, Рукастая Машина выкапывала глину и швыряла комья в грушевидное приемное устройство, в то время как еще одна рука периодически открывала дверцу в средней части «фляги» и удаляла черно-рыжий шлак. Наконец, очередное стальное щупальце отводило поток порошка по ребристому желобу в какое-то новое устройство, скрытое от меня горой синеватой пыли. Ветра не было, и из этого невидимого механизма вертикально вверх поднималась тонкая струйка зеленого дыма. На моих глазах Рукастая Машина, издав тихий музыкальный звон, стала выдвигать, на манер телескопа, щупальце, которое еще секунду назад было тупым отростком, пока его конец не скрылся за кучей глины. Еще через секунду оно вернулось, держа яркий, белый алюминиевый пруток, пока еще не потускневший, а потому ослепительно сверкавший, и опустило его на штабель таких же прутьев, росших у стенки ямы. От заката солнца до появления звезд эта проворная машина изготовила не менее сотни таких прутьев прямо из сырой глины, и гора синеватой пыли все это время неостановимо росла, пока не достигла края ямы.

Контраст между быстрыми и сложными движениями всех этих машин и медлительной, вялой, одышливой неуклюжестью их хозяев был так разителен, что я потом целыми днями напоминал себе – из этих двух групп созданий к живой природе относятся только марсиане, а не их орудия.

Когда в яму принесли первых пойманных людей, позицию у нашей смотровой щели занимал викарий. Я сидел, сгорбившись, на полу и напряженно прислушивался. Вдруг викарий отпрянул от отверстия, и я, в страхе решив, что нас заметили, съежился еще больше – меня словно сковала судорога ужаса. Викарий тихонько съехал в темноте по куче обломков и, невнятно бормоча и жестикулируя, скорчился возле меня; его испуг только усилил мои страхи. Он дал понять знаками, что уступает мне смотровую щель, и спустя некоторое время, когда любопытство придало мне храбрости, я встал, перешагнул через викария и вскарабкался к отверстию. Вначале я не понял причину его испуга. Наступили сумерки, звезды казались крошечными, тусклыми, но яма была озарена зеленым мерцающим светом, исходившим от машины, которая производила алюминий. Вспышки зеленого огня и двигавшиеся черно-ржавые тени создавали картину, на которую было больно смотреть. И над ямой, и среди механизмов носились летучие мыши, не обращавшие на пришельцев никакого внимания. Копошащихся марсиан не было видно, их скрывала выросшая гора сине-зеленого порошка, а в одном из углов ямы стояла, втянув ноги, Боевая Машина – сникшая и укороченная. Вдруг среди звяканья механизмов послышалось что-то, подозрительно похожее на человеческие голоса; я вслушался, но тут же отогнал пришедшую в голову мысль.

Сжавшись в комок, я рассматривал вблизи Боевую Машину, пожалуй впервые испытывая удовлетворение от того, что под капюшоном скрывался марсианин. Когда языки зеленого пламени поднялись выше, я смог разглядеть маслянистый блеск кожистой оболочки и яркое свечение глаз. Вдруг я услышал крик и увидел, как длинное щупальце протянулось через плечо машины к небольшой клетке, горбом сидевшей на ее плече. Затем что-то взмыло высоко в небо – это что-то отчаянно сопротивлялось, – зависло темной загадкой на фоне звездного света, а когда черный предмет опустился, при вспышке зеленого света я различил человека. Несколько секунд он был виден совершенно отчетливо – крупный, краснолицый, хорошо одетый мужчина средних лет. Всего три дня назад он, вероятно, чувствовал себя очень уверенно, твердо шагал по земле, слыл важной персоной. Я видел его широко открытые глаза и блики света на пуговицах и часовой цепочке. Он исчез за кучей синей пыли, и на мгновение все стихло. Затем послышались пронзительные крики и продолжительное, удовлетворенное уханье марсиан…

Я соскользнул с кучи щебня, вскочил на ноги и, зажав уши, бросился в подсобку. Викарий сгорбившись сидел на полу, обхватив голову руками. Он взглянул на меня, когда я пробегал мимо, громко зарыдал, очевидно, думая, что я его покидаю, и бросился за мной следом…

В эту ночь, пока мы прятались в подсобке, балансируя между жутью нашего положения и жутким очарованием, которое таило в себе подглядывание через отверстие, я тщетно пытался составить какой-нибудь план бегства – тем более тщетно, что я остро ощущал потребность незамедлительных действий. И лишь позже, уже на следующий день, я смог с предельной четкостью обдумать сложившуюся ситуацию. Викарий, как я понял, был совершенно неспособен участвовать в обсуждении планов; смертный страх, лишивший его остатков рассудительности и дальновидности, превратил викария в существо, действующее исключительно импульсивно. В сущности, он уже опустился до уровня животного. Однако я, как говорится, взял себя в руки. Как только я набрался решимости посмотреть фактам в лицу, то пришел к выводу, что, каким бы ужасным ни представлялось наше положение, для отчаяния нет никаких оснований. Наш главный шанс заключался в том, что марсиане вполне могли расценивать эту яму только лишь как временное пристанище. Или же, если они превратят ее в постоянный лагерь, вовсе не факт, что они сочтут необходимым охранять свою дыру, и тогда шансы на удачу снова забрезжут перед нами. Я также очень тщательно взвесил возможность подкопа – не исключалось, что нам удастся пробить подземный ход в сторону, противоположную яме, однако поначалу я отбросил эту мысль: вероятность того, что мы вылезем на виду какой-нибудь Боевой Машины, стоящей на страже, была слишком уж высока. Кроме того, подкоп пришлось бы делать мне одному. Викарий непременно подвел бы меня в этом начинании.

На третий день – если память мне не изменяет – на моих глазах умертвили парнишку. Это был единственный раз, когда я воочию видел, как питаются марсиане. После этого я почти целый день не подходил к отверстию в стене. Я отправился в подсобку, снял дверь и несколько часов копал топориком землю, стараясь это делать как можно тише, но, когда я вырыл яму примерно двух футов глубиной, рыхлая земля с шумом осела, и я не решился продолжить. Впав в отчаяние, я долго лежал на полу подсобки, не в силах пошевельнуться. После этого я оставил мысль о бегстве через подземный ход.

О том, какое впечатление произвели на меня марсиане, лучше всего говорит следующее: поначалу я почти не питал, или даже совсем не питал надежду на спасение за счет того, что какие-нибудь земные силы опрокинут марсиан. Однако на четвертую или пятую ночь я услышал грохот, похожий на стрельбу тяжелых орудий.

Была глубокая ночь, ярко сияла луна. Марсиане убрали свою Копательную Машину и куда-то удалились – лишь Боевая Машина стояла у дальней стенки, да Рукастая Машина продолжала трудиться в углу вне поля моего зрения – как раз под нашим смотровым отверстием. Если не считать бледного сияния, исходившего от Рукастой Машины, а также полосок и пятен белого лунного света и если не считать тихого позвякивания машины, в яме царили мрак и тишина. Не обращая внимания на одну-единственную звездочку, луна безраздельно владела небом. Вдруг донесся вой собаки, и этот знакомый звук заставил меня насторожиться. Потом очень отчетливо я услышал далекое буханье – точь-в-точь грохот тяжелых орудий. Я насчитал шесть залпов и после долгого перерыва – еще шесть. Затем все стихло.

IV

СМЕРТЬ ВИКАРИЯ

Это произошло на шестой день нашего заточения. Я в последний раз посмотрел в щель и вдруг почувствовал, что остался один. Вместо того чтобы стоять рядом и отталкивать меня от смотрового отверстия, викарий почему-то ушел в подсобку. Внезапно мне в голову закралось подозрение. Беззвучно ступая, я быстро направился в подсобку. В темноте я услышал, как викарий пьет. Я протянул руку, и мои пальцы нащупали бутылку бургундского.

Несколько минут мы боролись. Бутылка упала на пол и разбилась, тогда я перестал размахивать кулаками и поднялся на ноги. Мы стояли друг против друга, тяжело дыша и бормоча угрозы. Наконец я вдвинулся между ним и запасами провизии и заявил, что намерен ввести строгую дисциплину. Я разделил всю еду в кладовке на части так, чтобы хватило на десять дней. Сегодня он больше ничего не получит, сказал я ему. Днем он сделал еще одну робкую попытку подобраться к запасам. Меня к этому времени сморил сон, но я вовремя очнулся. Весь день и всю ночь мы сидели друг против друга; я смертельно устал, но был тверд, он плакал и жаловался на нестерпимый голод. Да, я знаю, так мы провели всего лишь одну ночь и всего лишь один день, но тогда мне показалось – и кажется даже теперь, – что прошла целая вечность.

Пропасть несовместимости между нами расширялась, и наконец это привело к открытому столкновению. В течение двух долгих дней мы вполголоса перебранивались и мерялись силой рук. Были моменты, когда я бешено избивал и пинал викария, бывали периоды, когда я улещивал и уговаривал его, а однажды попытался даже подкупить его последней бутылкой бургундского, потому что в кухне был насос для дождевой воды и я мог напиться с его помощью. Однако ни доброта, ни побои не действовали – викарий действительно потерял рассудок. Он не прекратил попыток завладеть провизией и продолжал громко бормотать, разговаривая сам с собой. Он не соблюдал даже элементарных мер предосторожности, чтобы наше заключение могло продлиться. Постепенно я начал убеждаться в полном крушении его разума и наконец постиг, что мой единственный товарищ в этой тесной, тошнотворной темноте окончательно превратился в безумца.

Судя по некоторым смутным воспоминаниям, я склонен думать, что и сам я временами начинал бродить душою. Если же засыпал, то видел пугающие, отвратительные сны. Это может показаться странным, но полагаю, что слабость и безумие викария предостерегли и даже укрепили меня, и поэтому я сохранил рассудок.

На восьмой день викарий перешел с шепота на громкую речь, и я не смог заставить его говорить тише.