Текст книги "Война миров. Чудесное посещение."

– Это справедливо, о Боже, – повторял он ежеминутно, – справедливо! Пусть кара падет на меня и на весь род мой. Мы согрешили, мы не оправдали ожиданий… Повсюду нищета, страдания, бедняков смешивали с прахом, а я хранил молчание. Я проповедовал всякие милые глупости – о Боже, какие глупости! Проповедовал… вместо того, чтобы восстать и, не щадя жизни своей, взывать к покаянию… к покаянию!.. Угнетатели бедных и страждущих!.. Великое точило гнева Божия!..[24]24
  Великое точило гнева Божия!.. – Отк. 14:19.


[Закрыть]

Потом он снова возвращался к теме еды, ибо я не подпускал его к запасам, просил меня, умолял, плакал, угрожал. Он начал повышать голос – я заклинал его не делать этого, он понял свою власть надо мной и стал угрожать, что будет кричать и привлечет внимание марсиан. Сперва это испугало меня, но очень быстро я понял, что любые мои уступки безмерно уменьшают наши шансы на спасение. Я перестал обращать на него внимание, хотя и не был убежден, что он не сделает обещанного. Во всяком случае, в тот день ничего такого не произошло. Он говорил большую часть восьмого дня и весь девятый, и голос его постепенно повышался – это были угрозы и мольбы, смешанные с потоком полубезумного и неизменно пустопорожнего раскаяния в том, что он не служил Богу, а лишь бессмысленно имитировал служение. Мне даже стало жаль его. Потом он поспал, а проснувшись, заговорил с новой силой, да так громко, что я просто вынужден был придумать что-то, чтобы он замолчал.

– Молчите! – взмолился я.

Викарий встал на колени – до этого он сидел в темноте возле медного котла.

– Долго молчал я, слишком долго, – произнес он громким голосом, который, должно быть, донесся до ямы, – теперь я должен свидетельствовать. Горе этому нечестивому граду! Горе, горе! Горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов…[25]25
  Горе, горе, горе живущим на земле от остальных трубных голосов… – Отк. 8:13.


[Закрыть]

– Заткнись! – зашипел я, вскакивая; ужас охватил меня при мысли, что марсиане нас услышат. – Ради Бога…

– О нет! – крикнул викарий во всю силу легких. Он тоже встал и простер вперед руки. – Говорить буду! Слово Божие в моих устах!

В три прыжка он очутился у двери в кухню.

– Я должен свидетельствовать. Я иду. Я и так уже долго медлил.

Я протянул руку и нащупал секач, висевший на стене. В следующую секунду я уже мчался за викарием. Я обезумел от страха. Не успел он дойти до середины кухни, как я настиг его. Поддавшись последнему порыву человеколюбия, я повернул лезвие секача к себе и ударил викария рукояткой. Он упал ничком и распростерся на полу. Я споткнулся о него и замер, тяжело дыша. Он лежал недвижимо.

Внезапно я услышал снаружи шум, посыпалась и разбилась штукатурка, и треугольное отверстие в стене потемнело. Взглянув вверх, я увидел, что мимо щели медленно движется нижняя часть Рукастой Машины. Одна из хватательных конечностей извивалась среди обломков, затем показалась вторая конечность и начала ощупывать упавшие балки. Я стоял, окаменев, и смотрел во все глаза. Потом я увидел нечто вроде стеклянной пластинки на самом краю корпуса машины, а за стеклом – лицо, если так можно назвать его, и большие темные глаза марсианина, внимательно вглядывавшиеся в пролом; тут же щупальце – длинная металлическая змея – стало медленно пробираться в отверстие.

Я отскочил, снова споткнулся о викария и остановился у двери в подсобку. Щупальце уже просунулось в комнату ярда на два; извиваясь и крутясь, оно продвигалось вперед странными резкими толчками. Несколько секунд я стоял как завороженный, глядя на его медленное, судорожное приближение. Потом, издав тихий хриплый вопль, я пересек подсобку. Я так дрожал, что едва стоял на ногах. Открыв дверь в угольный подвал, я встал на пороге в темноте и прислушался, глядя на слабо освещенный дверной проем, ведущий в кухню. Заметил ли меня марсианин? Что он там делает?

В кухне что-то двигалось взад-вперед – медленно и очень тихо; оно то и дело постукивало по стенам, сопровождая движения тихим металлическим позвякиванием, точно таскало с собой связку ключей. Затем поволокло какое-то тяжелое тело – я хорошо знал, что это было за тело, – по полу кухни к отверстию. Подчиняясь неодолимому влечению, я подполз к двери и выглянул в кухню. В треугольнике яркого дневного света я увидел марсианина, сидевшего в его бриарейской Рукастой Машине[26]26
  Бриарей – сторукий гигант из древнегреческих мифов.


[Закрыть]; он внимательно разглядывал голову викария. Я сразу же подумал, что он догадается о моем присутствии по отметине от удара, который я нанес викарию.

Я снова заполз в подвал, прикрыл дверь и в темноте, стараясь производить как можно меньше шума, стал зарываться в уголь и наваливать на себя дрова. Каждую минуту я застывал и прислушивался – вдруг марсианин опять просунул свое щупальце в отверстие.

Затем легкое металлическое позвякивание возобновилось. По этому звуку я мог следить, как щупальце медленно передвигается по кухне. Вскоре я услышал его совсем близко – насколько я мог судить, оно проникло уже в подсобку. Я надеялся, что его длины не хватит, чтобы дотянуться до меня, и начал горячо молиться. Вот щупальце легонько царапнуло по двери подвала. Прошла целая вечность почти невыносимого ожидания, и вдруг я услышал, как оно шарит по щеколде. Оно отыскало дверь! Марсиане понимают, что такое двери!

Щупальце возилось с щеколдой, наверное, не больше минуты; потом дверь открылась.

В темноте я лишь смутно видел эту штуковину – более всего на свете она напоминала хобот слона; щупальце раскачивалось, ощупывало стены, изучало куски угля, дрова и потолок. Словно черный червяк поворачивал свою безглазую голову из стороны в сторону.

Один раз щупальце даже дотронулось до каблука моего ботинка. Я чуть не закричал, но сдержался, впившись зубами в руку. С минуту все было тихо. Я уже начал думать, что оно втянулось назад. Вдруг, с неожиданным щелчком, оно что-то схватило – мне показалось, что меня! – и вроде бы опять стало удаляться из подвала. Однако уверенности в этом не было, поэтому я еще целую минуту лежал не шевелясь. Очевидно, щупальце захватило для изучения кусок угля.

Воспользовавшись передышкой, я расправил онемевшие члены и прислушался. Я страстно молился о спасении.

Затем я снова отчетливо услышал, как оно не спеша тянется в мою сторону. Медленно, очень медленно щупальце приближалось, царапая пол и постукивая по мебели.

Пока я размышлял, дотянется оно до меня или нет, щупальце смачно ударило по двери подвала и захлопнуло ее. Я услышал, как оно залезло в кладовку, как загремели жестянки с сухарями, как разбилась бутылка, затем раздался новый удар в дверь подвала, после чего воцарилась тишина, перешедшая в бесконечное томительное ожидание.

Ушло или нет?

Наконец я решил, что ушло.

Щупальце больше не возвращалось в подсобку; но весь десятый день я пролежал в кромешной темноте, зарывшись в дрова и уголь, не смея выползти, даже чтобы напиться, хотя жажда мучила страшно. Только на одиннадцатый день я решился рискнуть своей безопасностью.

V

ТИШИНА

Первым делом, прежде чем пойти в кладовую, я поставил на место дверь между кухней и подсобкой. Однако кладовая была пуста; продукты исчезли – все до последней крошки. Очевидно, их накануне забрал марсианин. Сделав это открытие, я впервые впал в отчаяние. Ни на одиннадцатый, ни на двенадцатый день я ничего не ел и не пил.

Рот и горло пересохли, сил ощутимо убавилось. Я сидел в темноте подсобки, чувствуя себя бесконечно подавленным и несчастным. Перед внутренним взором пробегали картины еды. Мне казалось, что я оглох, потому что звуки, которые я привык слышать со стороны ямы, совершенно прекратились. У меня даже не хватало сил, чтобы бесшумно подползти к отверстию на кухне, иначе я так бы и сделал.

На двенадцатый день я стал ощущать в горле такую боль, что, рискуя привлечь внимание марсиан, набросился на скрипучий насос, установленный возле раковины, и добыл стакана два черноватой, тухлой дождевой воды. Жидкость подействовала освежающе, а тот факт, что на шум насоса не приползло никакое любопытствующее щупальце, придал мне храбрости.

В течение этих дней я много размышлял о викарии и о том, какую он принял смерть, но мысли путались, разбредались, и ни к каким выводам я не пришел.

На тринадцатый день я выпил еще немного воды, потом задремал и в полузабытьи бессвязно думал о еде и строил туманные, невыполнимые планы побега. Как только я задремывал, меня начинали мучить ужасные видения: то смерть викария, то роскошные пиры, – но и во сне, и наяву я чувствовал острую боль в горле, побуждавшую меня пить и пить без конца. Свет, проникавший в подсобку, был теперь не серый, а красный. Моему расстроенному воображению он представлялся кровавым.

На четырнадцатый день я вошел в кухню и очень удивился, обнаружив, что разлапистые листья Красной Чумы почти полностью заслонили отверстие в стене и полумрак, царивший здесь, превратился в темно-красную мглу.

На пятнадцатый день, рано утром, до меня донеслись из кухни странно знакомые звуки, и, прислушавшись, я понял, что это принюхивается и царапается собака. Войдя в кухню, я увидел собачий нос, просунувшийся в отверстие сквозь красные заросли. Я очень удивился. Почуяв меня, собака отрывисто залаяла.

Я подумал, что, если мне удастся заманить ее сюда без шума, то, пожалуй, я смогу убить и съесть ее, и уж во всяком случае, благоразумно было бы убить собаку, чтобы она своим лаем не привлекла внимания марсиан.

Я пополз вперед, очень ласково шепча: «Хорошая собачка! Хорошая!» – но она внезапно отпрянула и скрылась.

Я прислушался – нет, я не оглох: в яме и на самом деле было тихо. Только слышался какой-то звук, похожий на хлопанье птичьих крыльев, да еще раздавалось хриплое карканье – и больше ничего.

Долго лежал я у отверстия, не решаясь раздвинуть красные листья, которые его заслоняли. Раз или два донеслось частое легкое постукивание, словно бы по песку, далеко внизу, взад-вперед бегала собака; звуков, которые можно было счесть за птичий гомон, прибавилось, – вот, пожалуй, и все. Наконец, тишина приободрила меня настолько, что я выглянул наружу.

Если не считать того, что в одном месте множество ворон прыгало и дралось над скелетами тех, кого марсиане употребили в пищу, в яме не было ни одной живой души.

Я осмотрелся по сторонам, не веря своим глазам. Все машины исчезли! За исключением кучи серо-голубого порошка в одном углу, нескольких алюминиевых прутьев в другом, черных птиц и скелетов людей, убитых марсианами, яма передо мной была пуста – просто большая круглая выемка в песке.

Я медленно пролез сквозь заросли Красной Чумы и встал на куче щебня. Я мог беспрепятственно видеть во всех направлениях, и только сзади, с северной стороны, мешал разрушенный дом, – нигде не было ни самих марсиан, ни каких-либо признаков их присутствия. Яма круто уходила вниз от самых моих ног, но чуть в стороне гора щебня была достаточно пологой, чтобы взобраться на вершину развалин. Вот он, долгожданный шанс на спасение! Меня начало трясти.

Несколько минут я стоял в нерешительности, затем, в порыве отчаянной смелости, с бешено колотящимся сердцем, вскарабкался на вершину кургана, под которым был так долго погребен.

Я осмотрелся еще раз. В северной стороне то же самое – ни одного марсианина.

Когда в последний раз я видел эту часть Шина при свете дня, здесь была широкая улица с уютными белыми и красными домиками, которые перемежались купами тенистых деревьев. Теперь же я стоял на кургане из битых кирпичей, глины и гравия, по которому расползлось великое множество красных, похожих на кактусы, растений, вымахавших по колено взрослому человеку, и не было видно ни одного представителя земной фауны, который мог бы оспорить их владычество. Деревья поблизости были мертвые, бурого цвета, однако несколько дальше по живым еще стволам взбиралась паутина красных нитяных побегов.

Все окрестные дома были разрушены, правда, ни один не сгорел; стены уцелели до второго этажа, но окна были выбиты, двери разнесены в щепки. Красная Чума буйно разрослась даже в комнатах, лишенных потолков. Подо мной была огромная яма, в которой вороны дрались из-за отбросов. Множество других птиц прыгало по развалинам. На большом отдалении я заметил тощую кошку, кравшуюся по стене, но признаков людей не было видно вовсе.

По контрасту с моим недавним узилищем день казался ослепительно ярким, небо сияло голубизной. Легкий ветерок слегка шевелил листьями Красной Чумы, которая покрывала каждый клочок незанятого пространства. И – о Боже! – воздух был сладким!

VI

ПЛОДЫ ПЯТНАДЦАТИ ДНЕЙ

Несколько минут я стоял, пошатываясь, на кургане, совершенно забыв про опасность. В той зловонной берлоге, откуда я только что вылез, я, исключив все остальные мысли, думал только о нашем скорейшем спасении. Я понятия не имел, что случилось с человечеством, и не ожидал, что мне откроется такая поразительная, такая неузнаваемая картина. Я думал, что увижу Шин в развалинах, а передо мной расстилался – причудливый, зловещий – пейзаж другой планеты.

В эту минуту я испытал чувство, обычно редко посещающее людей, но хорошо знакомое несчастным тварям, над которыми мы установили свое господство. Я ощутил себя кроликом, который, вернувшись к своей норке, внезапно видит перед собой плоды деятельности доброго десятка усердных землекопов, роющих фундамент под новый дом. Тогда я впервые смутно испытал то чувство, которое впоследствии очень быстро обрело предельную четкость и угнетало меня много дней, – чувство развенчанности, убеждение, что я уже не хозяин, а животное, равное среди всех остальных животных, попавших под пяту марсиан. И вести себя мы будем точно так же, как другие звери, – будем красться и выслеживать, прятаться и убегать; вместе с империей человека рухнул и страх перед ним.

Как только я осознал эту новую жуткую реальность, нахлынувшие чувства отступили и мной всецело овладел голод – слишком уж долго тянулся мой мрачный пост. Недалеко от ямы, за стеной, увитой красным, я заметил не засыпанный землей клочок сада. Это подало мне идею, и я стал пробираться туда, проваливаясь по колено, а то и по шею в Красной Чуме. Пышность зарослей вселяла утешительное чувство безопасности. Стена сада была около шести футов, и, когда я попробовал вскарабкаться на нее, оказалось, что я даже не могу задрать ногу на нужную высоту. Тогда я пошел вдоль стены и добрался до угла, где, воспользовавшись швами каменной кладки, все-таки залез на стену и повалился в сад, к которому так вожделел. Здесь я нашел ростки зеленого лука, две луковицы гладиолусов и довольно много мелкой моркови. Употребив все это, я перелез через разрушенную стену и продолжил свой путь среди алых и багряных деревьев, направляясь к Кью, – это было все равно как если бы я шел по аллее гигантских кровяных капель. Только две мысли владели мною тогда – набрать побольше пищи и уползти, ухромать, уковылять – как можно быстрее и как можно дальше, если только позволят силы, – из этой проклятой, неземной местности, окружавшей яму.

Несколько дальше на травянистой площадке обнаружилась кучка грибов, их я тоже сожрал, а затем набрел на бурое водное пространство – разлив был неглубоким, и вода текла очень медленно – там, где раньше были луга. Крохи съестного только обострили голод. Сначала я поразился этому потоку в разгаре жаркого, сухого лета и лишь позднее открыл, что своим происхождением он обязан тропической пышности Красной Чумы. Как только это необыкновенное растение встречало воду, оно сразу же разрасталось до гигантских размеров и становилось беспримерно плодовитым. Его семена просто ручьями вливались в воды Уэя и Темзы, и бурное развитие растения вкупе с его распластанными по поверхности гигантскими листьями в считанные дни задушило обе реки.

В Патни, как я увидел впоследствии, мост почти исчез под гущей Красной Чумы; у Ричмонда воды Темзы также разлились широким, неглубоким потоком по лугам Хамптона и Туикенема. Туда же, куда текла вода, устремлялась и Красная Чума, и вскоре все разрушенные виллы в долине Темзы на какое-то время погрузились в это красное болото – я находился на его окраине, – скрывшее многие следы опустошения, произведенного марсианами.

В конечном итоге Красная Чума сдала свои позиции так же быстро, как и разрослась. Считается, что ее погубила какая-то болезнь, нечто вроде рака растений, вызванная, очевидно, определенными бактериями. Дело в том, что благодаря естественному отбору все земные растения выработали в себе способность сопротивляться бактериям – они никогда не сдаются без ожесточенной борьбы, однако Красная Чума гнила на корню, словно была мертворожденной с самого начала. Листья ее белели, сморщивались и становились хрупкими. При малейшем прикосновении они отваливались, и вода, которая поначалу стимулировала рост Красной Чумы, теперь уносила последние ее остатки в море.

Когда я добрел до этой воды, моим первым побуждением было конечно же утолить жажду. Я выпил очень много и, подчиняясь мгновенному порыву, стал грызть листья Красной Чумы, но они оказались водянистыми, с тошнотворным металлическим привкусом. Обнаружив, что здесь было достаточно мелко, чтобы безопасно передвигаться по воде, я пошел вброд, хотя Красная Чума и служила некоторой помехой; однако по мере приближения к реке становилось все глубже, и я повернул обратно, выбрав направление на Мортлейк. Я ухитрился не сбиться с дороги, ориентируясь по развалинам придорожных вилл, заборам и фонарям, и вскоре, выбравшись из разлива, уже поднимался по холму, на котором стоит Роухамптон, – впереди начиналось общинное поле Патни.

Здесь пейзаж изменился: из чужого и незнакомого он становился все больше узнаваемым, хотя и сильно пострадавшим; некоторые лоскутки местности были в таком состоянии, будто над ними пронесся циклон, а буквально через несколько десятков ярдов попадались совершенно нетронутые участки, где стояли дома с аккуратно опущенными жалюзи и запертыми дверями, словно обитатели покинули их на денек или же просто мирно спали. Красная Чума росла уже не так густо, высокие деревья вдоль аллей были свободны от красных побегов. Я поискал что-нибудь съедобное среди деревьев, но ничего не нашел, поэтому я совершил набег на несколько молчаливых домов, однако их уже взломали и разграбили до меня. Остаток дня я пролежал в кустарнике – мой организм был настолько ослаблен и я настолько устал, что не мог идти дальше.

За все это время я не встретил ни одного человека и не заметил никаких признаков марсиан. Мне попались две голодного вида собаки, но обе, сделав широкий круг, убежали, хотя я и подзывал их. Близ Роухамптона я увидел два человеческих скелета – не трупа, а скелета, чисто обглоданных, – а неподалеку в лесу нашел раздробленные и раскиданные по земле кости нескольких кошек, кроликов и череп овцы, и хотя я грыз и обсасывал те мослы, что покрупнее, утолить голод мне не удалось: на костях не осталось ни клочка мяса.

Солнце зашло, а я все брел по дороге к Патни; здесь марсиане, очевидно, по каким-то соображениям использовали Тепловой Луч. В огороде за Роухамптоном я нашел несколько молодых картофелин – этого хватило, чтобы умерить голод. Отсюда открывался вид на Патни и реку. Эта местность в сумерках выглядела поразительно заброшенной: почерневшие деревья, черные безлюдные развалины, а у подножия холма – рукава разлившейся реки, подернутые красным. И над всем этим – тишина. Меня охватил неописуемый ужас при мысли о том, как быстро произошла такая опустошительная перемена.

На какое-то время я поверил, что все человечество сметено с лица земли и что я, стоящий здесь в полном одиночестве, – последний оставшийся в живых человек. У самой вершины холма Патни я наткнулся еще на один скелет, руки его были оторваны и лежали в нескольких ярдах от тела. Продвигаясь дальше, я все больше убеждался, что в этой части планеты уничтожение рода человеческого уже завершено, если не считать нескольких заблудших душ вроде меня. Марсиане, думал я, ушли дальше, оставив после себя опустошенную страну, и ищут теперь пищу в других местах. Может быть, именно сейчас они разрушают Берлин или Париж, а могло случиться и так, что они двинулись на север…

VII

ЧЕЛОВЕК НА ХОЛМЕ ПАТНИ

Ту ночь я провел в гостинице, которая стоит на вершине холма Патни, и впервые со времени моего бегства в Ледерхед спал в постели. Я не буду описывать ни те напрасные усилия, которые потратил, чтобы вломиться в этот дом, – потом я обнаружил, что входная дверь была заперта всего лишь на щеколду, – ни то, как я переворошил все комнаты в поисках еды и, будучи уже на грани отчаяния, наконец обнаружил в одной из них, той, что я принял за спальню прислуги, обгрызанную крысами черствую корку хлеба и две банки консервированных ананасов. Кто-то уже обыскал и опустошил дом. Позднее я нашел в буфете некоторое количество сухарей и сандвичей, которые просмотрели мои предшественники. Сандвичи были несъедобны, а сухарями я не только утолил голод, но и набил карманы. Я не зажигал света, опасаясь, что какому-нибудь марсианину вздумается обрыскать ночью эту часть Лондона в поисках еды. Перед тем как улечься, я некоторое время пребывал в тревожном беспокойстве и ходил, крадучись, от окна к окну, высматривая, нет ли где-нибудь этих монстров. Спал я очень мало. Уже лежа в постели, я обнаружил, что могу последовательно и логично мыслить, чего не помнил за собой со времени последней стычки с викарием. Все дни после его смерти мое душевное состояние было как бы двух видов – либо я быстро проходил через несколько стадий вялого нервного возбуждения, либо начинал воспринимать окружающий мир с какой-то глупой впечатлительностью. Но в эту ночь мой мозг – очевидно, подкрепленный пищей – прояснился, и я снова обрел способность размышлять.

Три вещи соревновались в том, чтобы завладеть моим воображением: убийство викария, местопребывание марсиан и участь моей жены. О первой я вспоминал без всякого ужаса или угрызений совести, я рассматривал убийство просто как свершившийся факт; воспоминание было бесконечно неприятным, но при этом раскаяния в нем не присутствовало вовсе. Тогда я видел себя в этой ситуации точно так же, как вижу и сейчас: шаг за шагом я был подведен к тому торопливому удару, порождению цепочки неотвратимых случайностей. Я не чувствовал за собой вины, но все же картина убийства – застывшая, нестираемая – преследовала меня. Лежа в немоте ночи с тем ощущением близости Бога, которое порой приходит в тишине и мраке, я представал перед судом – моим собственным судом, единственным судом, который был возможен, – за ту секунду ярости и страха. Я восстанавливал все наши разговоры с той самой минуты, когда обнаружил рядом с собой скорчившегося викария, а он, безучастный к мучившей меня жажде, указывал на огонь и дым, поднимавшиеся над развалинами Уэйбриджа. Мы были неспособны действовать сообща, но слепая, мрачная судьба не обратила на это ни малейшего внимания. Если бы я мог предвидеть дальнейшие события, то оставил бы его в Халлифорде. Но я ничего не предвидел, а преступление – это сначала предвидение, а потом уже действие. И я оставляю на бумаге совершенное мною убийство так же, как оставляю все прочие подробности моего рассказа, – что было, то было. А ведь свидетели отсутствовали – некоторые вещи я мог бы и скрыть. Но я оставляю их на бумаге, и пусть читатель вынесет мне тот приговор, который пожелает.

Когда я не без усилий отвел от внутреннего взора картину распростертого тела, передо мной встали другие проблемы – куда делись марсиане и что стало с моей женой? О марсианах у меня не было никаких сведений, я мог придумать сотню ответов на первый вопрос, но, к несчастью, столько же ответов возникало и на второй. Неожиданно ночь превратилась в кошмар. Я обнаружил, что уже не лежу, а сижу на кровати, всматриваясь в темноту, и молюсь о том, чтобы Тепловой Луч, если уж ему суждено было поразить мою жену, оборвал ее жизнь внезапно и без мучений. С той ночи, когда я вернулся из Ледерхеда, я не молился еще ни разу. Правда, доведенный до крайности, я бормотал какие-то молитвы, но делал это скорее фетишистски, я молился тогда примерно так, как язычники бормочут свои заклинания. Теперь же я молился по-настоящему, я просил о помощи, вновь обретя твердость веры и здравость ума, и темнота вокруг меня была Богом. Странная ночь! Тем более странная, что, как только наступил рассвет, я, который еще недавно разговаривал с Богом, выполз из дома, словно крыса, покинувшая свое убежище, – я и впрямь был жалким созданием, размером немногим больше крысы, низшим животным, тварью, которую новые хозяева жизни могут в любую секунду выследить и убить, подчинившись мимолетной прихоти. Может быть, крысы тоже самонадеянно молятся Богу. Я твердо знаю одно: если мы хоть чему-то и научились в этой войне, так это жалости – жалости к тем лишенным разума душам, которые терпят лишения, находясь в нашей власти.

Утро было яркое, чудесное; небо на востоке, подернутое маленькими золотистыми облачками, светилось розовым. На дороге, сбегавшей с вершины холма Патни к Уимблдону, было немало щемящих следов того панического потока, который устремился отсюда к Лондону в ночь на понедельник, когда началось сражение. Здесь – небольшая двухколесная тележка с надписью «Томас Лобб, зеленщик, Нью-Молден», с разбитым колесом и брошенным жестяным сундучком в кузове, там – соломенная шляпа, втоптанная в уже затвердевшую грязь, а на вершине Западного холма – множество окровавленных стеклянных осколков около перевернутой поилки для скота. Движения мои были замедленны, планы – неопределенны. Была идея добраться до Ледерхеда, хотя я и знал, что шансы найти там жену ничтожны. Без сомнения, если только внезапная смерть не настигла моих родственников, они вместе с моей женой давно уже убежали оттуда, и все же мне казалось, что в Ледерхеде я мог бы найти некие приметы или даже разузнать у кого-нибудь, куда бежали жители Суррея. Я понимал, что мне необходимо найти жену, при мысли о ней – и обо всем остальном человечестве – ныло сердце, но я абсолютно не представлял себе, в каком направлении вести поиски. В то же время я предельно четко осознавал, что остался совершенно один. Свернув на перекрестке, я под прикрытием деревьев и кустарников направился к окраине Уимблдонского общинного поля, раскинувшегося впереди.

На темном пространстве поля высвечивались желтые пятна утесника и дрока; Красной Чумы не было видно вовсе. Пока я, полный сомнений, осторожно пробирался по краю открытого пространства, взошло солнце, заливая все вокруг светом и живительной силой. В болотистой низинке под деревьями я увидел целую кучу лягушат, деловито прыгавших куда-то. Я остановился и долго смотрел на них, учась упорству жизни. Вдруг меня охватило странное чувство, будто бы за мной наблюдают; я резко повернулся и увидел, что в гуще кустарника кто-то прячется, присев на корточки. Некоторое время я стоял неподвижно, раздумывая, как поступить. Затем шагнул к кустам. Фигура поднялась в полный рост и оказалась мужчиной, вооруженным короткой саблей. Я медленно приблизился. Он молча, не шевелясь, смотрел на меня.

Подойдя ближе, я увидел, что одежда его столь же пыльна и грязна, как моя собственная; можно было подумать, что его протащили по дренажной канаве. Сделав еще несколько шагов, я разглядел, что этот человек весь перемазан зеленым болотным илом, перемешанным с тускло-коричневой засохшей глиной, кое-где виднелись темные пятна, отливавшие угольным блеском. Черные волосы падали ему на глаза, лицо было темное, грязное и осунувшееся, так что в первую минуту я не узнал его. На подбородке алел глубокий красный порез.

– Стойте! – крикнул он, когда я приблизился на расстояние десяти ярдов. Я остановился. Голос его был хриплым. – Откуда вы идете?

Я задумался, изучающе глядя на него.

– Из Мортлейка, – наконец ответил я. – Меня засыпало возле ямы, которую марсиане вырыли вокруг своего цилиндра. Я выбрался оттуда и спасся.

– Здесь нет еды, – заявил он. – Это моя земля. От этого холма до реки, в ту сторону – до Клапема, а в эту – до общинной земли. Еды тут найдется только для меня одного. Куда вы направляетесь?

Я ответил не сразу.

– Не знаю. Я пробыл под развалинами дома тринадцать или четырнадцать дней. Я не знаю, что произошло за это время.

Он посмотрел на меня недоверчиво, передернул плечами, и выражение его лица изменилось.

– Я не собираюсь здесь останавливаться, – сказал я. – Пожалуй, пойду в Ледерхед, там осталась моя жена.

Он ткнул в меня пальцем:

– Я узнал вас. Вы – тот человек из Уокинга. Разве вас не убили под Уэйбриджем?

В ту же минуту и я узнал его.

– А вы – тот самый артиллерист, который залез ко мне в сад.

– Какое счастье! – сказал он. – Как нам повезло! Подумать только, это вы! – Он протянул мне руку, и я пожал ее.

– Я выполз по дренажной канаве, – продолжал он. – Впрочем, они всех подряд и не убивали. А когда они ушли, я стал пробираться полями к Уолтону. Но послушайте… Не прошло и шестнадцати дней, а вы совсем седой. – Вдруг он оглянулся через плечо. – Это грач. В такие дни замечаешь, что и у птиц есть тени. Здесь уж больно открытое место. Давайте заберемся в кусты и потолкуем.

– Вы марсиан-то видели? – спросил я. – С тех пор как я выбрался…

– Они ушли к Лондону, – перебил он. – Я думаю, главный лагерь у них там. По ночам, вон там, в стороне Хампстида, огонь в полнеба. Прямо как над большим городом. И в этом зареве видно, как они двигаются. А днем не показываются. Но совсем близко… нет, я их не видел… – Он сосчитал по пальцам. – Вот уже пять дней… Тогда двое из них тащили что-то большое к Хаммерсмиту. А в позапрошлую ночь… – Он помедлил и придал голосу многозначительность. – Это была вроде как игра света, но все же в воздухе что-то мелькало. Думаю, они построили летательную машину и пробуют летать.

Я застыл на четвереньках – мы уже подползали к кустам.

– Летать?!

– Да, летать, – повторил он.

В кустах таилась маленькая беседка, я залез туда и уселся на пол.

– Значит, с человечеством покончено… – сказал я. – Если они могут и это, то запросто пойдут в поход вокруг земного шара…

Он кивнул.

– Так и будет. Но… Тогда здесь станет чуточку легче. И к тому же… – Он посмотрел на меня. – Разве вы не удовлетворены, что с человечеством покончено? Я лично удовлетворен. Мы повержены. Разбиты.

Я вздрогнул. Возможно, это покажется странным, но до сих пор такая мысль, при всей ее очевидности, не приходила мне в голову. Я по-прежнему хранил смутную надежду – должно быть, по привычке, выработанной всей жизнью.

– Мы разбиты, – повторил он.

В его словах сквозила полнейшая убежденность.

– Все кончено, – сказал артиллерист. – Они потеряли только одного – всего-навсего одного. И при этом прочно встали на ноги, да еще повергли величайшую державу в мире. Они просто перешагнули через нас. Смерть того, одного-единственного, марсианина под Уэйбриджем была случайностью. А ведь это лишь пионеры. Марсиане продолжают прибывать. Те зеленые звезды… я не видел их уже пять или шесть дней, однако нет никаких сомнений – каждую ночь они где-нибудь да падают. И ничего уже не поделаешь. Мы под пятой! Мы разбиты!