Текст книги "Пепел"

***

В камеру я вернулся, как и всегда поздним вечером. Гульден и Князь находились на своих кроватях под кайфом от принятых доз героина. Гвоздь лежал на верхней кровати и листал журнал с голыми девочками, периодически причмокивая губами. Профессор сидел за столом и задумчиво курил сигарету. Когда я зашел, то мимолетно встретился взглядами с бодрствующими сокамерниками, но никто из нас и не обмолвился словом. Сев у печи, первым делом я сунул в пламя свои руки, чтобы отогреться.

– Ну как?

– Что? – дрожащим голосом сказал я.

– Нашел приспешников Хромого? – спросил Гвоздь, перевернув страницу журнала.

– Нет, – я вытащил ладони из печки.

– Есть будешь? Князь просил передать тебе банку консервов, – сказал Профессор.

– Буду. Оставь ее на столе.

– Но ты помни, что от тебя требуется. Тебе эти подгоны не за красивые глазки дают, – вставил реплику Гвоздь.

– Я знаю, Гвоздь. Я все помню, и незачем мне об этом напоминать каждый день.

– Не нервничай, зема. Здесь таких не любят, – Он отложил журнал в сторону и с вызовом уставился на меня, нахмурив брови.

– Я не нервничаю. Пока еще не нервничаю.

– Ты че? Это наезд или че? – Гвоздь спрыгнул с верхней шконки, журнал шлепнулся на пол. Тело Гульдена слегка пошатнулось в кровати от звука.

– Отъебись, Гвоздь. Дай мне согреться! – прикрикнул я.

– Вот те на! Шавка то с голоском оказалась. Что? Зубки прорезались?

– Гвоздь, оставь его. Ты что не видишь, откуда он пришел? – сказал Профессор.

– Молчи, очкарик. Мужики сами разберутся.

Я поднялся на ноги, скинул с себя ватник.

– Ну, давай. Чего ты хочешь? Подраться? Так пробуй, давай! – не выдержал я.

– Хули ты дергаешься, а? В ебало получить захотел или че? – уверенно сказал Гвоздь, но отступил назад.

Князь и Гульден по-прежнему лежали на кроватях, молча повернувшись к стене.

– Успокойтесь, мужики. Выпейте чаю. Зачем ссоритесь?

– Рот закрой! – крикнул Гвоздь и отвесил Профессору пощечину. Круглые очки слетели с его переносицы.

Когда Гвоздь повернулся лицом ко мне, то я ударил левым боковым ему в ухо. Он пошатнулся и повалился на стол, перевернув его содержимое. Тарелки и кружки взлетели к потолку. Какое-то время он приходил в себя, пытался встать.

– Не вставай, блять! – крикнул я и ударил его ногой в живот.

– Сука! – завопил Гвоздь, скрючиваясь на полу.

– Остановись, Артур. Он под кайфом.

– Да мне плевать! Гребаные животные! Я не один из вас и терпеть это дерьмо не буду! Вы все жалкие! Вы хотите, чтобы я убил человека ради вас! Заслужить я видите-ли себе место должен. Да мне смотреть на вас противно.

– Вот, покури, успокойся, – сказал Профессор и протянул зажженную сигарету. Мне хотелось вдарить по его руке, но я сдержался.

– Не нужно. Мне ничего от вас не нужно.

– Успокойся, молодой. Ты чего это здесь беспорядки наводишь, – проговорил Князь и поднялся со своего места. – Че здесь вообще происходит? – спокойно спросил он, оглядываясь по сторонам.

Гвоздь поднялся со своего места.

– Беспределит, сука! На меня накинулся! – завопил Гвоздь.

– Заткнись. Сядь, – повелительным тоном сказал Князь Гвоздю.

Зек послушно сел на кровать Гульдена, хотя и не успокоился.

– Ты свою работу выполнил? – спросил меня Князь.

– Сам завалишь Хромого этого или Косолапого и его приспешников, если тебе так надо!

– Ах, вон оно что. Значит, так заговорил? Видимо поучить придется молодого, да? – обратился он к Гвоздю, а потом к Профессору.

– Опустить его надо! – вскрикнул Гвоздь.

Я не выдержал. Подойдя к крикливой крысе, несколько раз я вдарил ему по его тупой морде. Потом мне захотелось еще, и я бил дальше, пока мои костяшки не начали кровоточить.

– Остановись! – заорал Князь и попытался подняться со своего места, но доза была слишком сильной, чтобы он смог оторвать свой зад от кровати. Поэтому он повалился обратно и ударился затылком о стенку.

Ударив еще несколько раз Гвоздя, я вынул из кармана заточку.

– Артур! Не делай этого! – причитал Профессор. – Тебя убьют за это!

– Ты же не такой, как эти ублюдки. Чего ты им потакаешь? Хватит уже ссаться!

– Успокойся, пожалуйста. Ты итак уже перегнул палку, – продолжил Профессор.

– Оставь его! – крикнул Князь. – Его место скоро будет у параши, – надломленным голосом говорил он.

Что же будет дальше? Почему я устроил этот театр? Может потому, что на меня повлиял тот старик на лесоповале. Он боролся за справедливость, отстаивал свои интересы, поплатился за это, но сейчас отбывает свой срок и планирует жить дальше. Жить и не отстаиваться от своей правды. А я? Я был готов работать снова на погань подобную Тарасу, Абдулле. И снова все лишь для того, чтобы убежать от проблем и не отвечать за свои поступки и слова. Ведь не я повинен в том, что происходит. Виноваты все, кроме меня. А вот нихуя. Виновен во всем только один единственный человек – я. Я не смог добраться ни до Тараса, ни до Абдуллы, но теперь у меня появился шанс сделать этот мир чуточку лучше, и будь, что будет.

Я сжал в руке заточку, отодвинул от себя стол, зажал Профессора, чтобы он не влез в эту разборку. Князь заорал.

– Сейчас! Дави его, бля!

Гульден очнулся от наркотического сна, будто все это время он сидел в засаде, и, выпучив свои горящие безумством глаза, кинулся на меня. Среагировать мне не удалось. Здоровенная масса с отверткой в руке налетела на меня, и мы рухнули на промерзлый бетонный пол. Сначала я ударился затылком, в голове помутнело, но я сразу же пришел в себя, когда Гульден засадил отвертку мне в ногу.

Определенно он целился мне в печень, но наркотический угар не позволял ему собраться с мыслями, как следует прицелиться и прикончить меня. А вот мне хватило сил. Инстинкт самосохранения впрыснул адреналин в мою кровь. Почувствовав прилив сил, я начал быстро набивать заточкой почки Гульдена. Услышал его кряхтение. Он начал отплевываться кровью, но продолжал держать меня под своей тушей. Потом со стороны подошел Гвоздь. Из его рта сочилась слюна, закапывающая ворот его майки. Маленький мерзкий зек улыбался. Схватив в руки отвертку, он покрутил ее в своих руках, глянул на меня, вытер слюну рукой и засмеялся. Гребаный наркоман.

– Делай его! – вскричал Князь. – Убей его, бля! Хули ты встал!?

Гвоздь обернулся к Князю.

– Не надо так со мной разговаривать. Сегодня власть у меня, – он вскинул сжатую в руке отвертку к потолку. Гвоздь завороженно смотрел на нее, словно в его руках был сияющий клинок, которым он собирался подчинить себе весь мир.

Я попытался поднять с себя мертвого Гульдена. Не получилось.

– Гвоздь! Приди в себя! Замочи эту суку!

– Или что? – ухмыльнулся Гвоздь. – Что ты мне сделаешь, Князешка? – он захохотал и начал прыгать с ноги на ногу, подражая какому-то королевскому скомороху.

До меня дошло, что, когда я появился в камере, Гвоздь еще не получил нужный ему приход в отличии от остальных обитателей, кроме Профессора. Его речь была более связной, чем у остальных. Медлить было нельзя, Гвоздь рано или поздно придет в себя и подчинится. Изуродует мое тело своей отверткой и будет каяться своему повелителю, пока я буду лежать в луже собственной крови. Можно было закричать, чтобы охрана появилась на пороге, но шума было уже достаточно, а надзирателей так и не появилось. Неудивительно. Князь, наверняка, подкинул немало деньжат, чтобы сегодня его камеру никто не трогал. Большой босс сегодня отдыхал, гнал по венам отраву и наслаждался. Мало ли что зеки там выкидывают в приходе? Развлекаются, да и хуй бы с ними. Нет, это не поможет. У меня осталась одна единственная надежда.

– Помоги! – заорал я.

Гвоздь моментально обернулся. Сначала в недоумении он почесал голову, обдумывая не к нему ли я обращался, а потом он снова залился смехом.

Ну, вот и все?

Профессор вылез из-под стола и с силой накинулся на обдолбанного зека – Гвоздя. Столкнув его с ног, он взял возле стола табуретку и принялся разбивать его об наркомана, пока сидение не треснуло. Потом он отбросил ее в сторону, отдышался, посмотрел на Князя.

Мне стало не по себе. Мало ли что себе напридумывал Профессор. Вдруг он пришел не на мой позыв, а лишь решил защитить своего Князя от обезумевшего обдолбанного психа? Сейчас он вполне может и сам заняться мной.

Подобрав с пола свои круглые очки, Профессор надел их на переносицу, потом глянул на меня.

– Сделай это! Давай же! Ты сможешь попросить все, что захочешь! Ты знаешь, что я всегда держу слово, – утвердительно заговорил Князь.

– Ты сучила, Князь. Мы все об этом давно уже знаем, но молчим, но как видишь, ты предполагал, а жизнь все расставила по своим местам, – пыхтя от натуги, Профессор столкнул с меня Гульдена, схватил меня за предплечье и помог подняться.

– Спасибо, – говорю.

Мы стояли напротив смотрящего нашей крохотной хаты. В своей руке я сжимал заточку, Профессор сжимал ножку табуретки, поднятую с пола.

Князь заверещал.

– ОХРАНА! ОХРАНА! НАЧАЛЬНИК, УБИВАЮТ!!!

Теперь нас услышали. В коридоре послышался топот тяжелых ботинок, потом звон ключей, судорожное шевеление металлического ключа в скважине замка, далее надзиратели заглянули в окошко металлической дверцы, пока судорожно дергали за дверную ручку.

Когда они ворвались в камеру, мы уже все закончили. Я и Профессор тяжело дышали, наши майки были в брызгах крови, а руки были выпачканы по локоть. Оба мы закурили сигареты, обнажили свои пожелтевшие зубы.

Все получилось. Наконец-то я сделал хоть что-то правильное в своей жизни. Избавил мир от грязи. Дал надежду на то, что мир станет лучше.

Изменил ли?

Раздался выстрел.

Не выпуская изо рта сигарету, я посмотрел на профессора. На его животе красным пятном расползалась кровь. Убили. Меня тоже? И пусть.

Глава 26

После того, как меня сильно избили, пересчитав все кости, я оказался в карцере. Охранникам пришлось долго волочить мое тело по коридору до камеры. Я не сопротивлялся, но весь мой путь до темницы был вымощен моей и чужой кровью. Мне показалось, что я видел, как один из зеков в дальнем углу коридора вытирал за мной протяжный след. Стало даже как-то стыдно, что ему приходится убирать за мной. Какой только в голову не придет бред, когда находишься в таком состоянии. По идее, я должен видеть проплывающие картинки моей жизни перед глазами, либо дальний блеклый свет в конце тоннеля, а я задумывался об этом несчастном уборщике.

В лазарет, как вы уже поняли, меня не повели. Просто бросили на промерзший пол за решеткой, захлопнули дверь. Карцер был намного холоднее камеры. Даже в таком потрепанном состоянии я ощущал, как леденеют мои конечности. Доползти до кровати мне удалось, причем с неимоверным трудом, но забраться на нее так и не получилось.

Утром, в компании надзирателей, явился врач. Очень молодой интеллигентный человек. Парень напоминал сновидение ушедшей жизни за забором. Слишком ярко контрастировал его белый халат, смущенное выражение лица, румяная кожа на щеках. Вежливо он попросил тюремщиков поднять меня на кровать.

Они его послушались, вцепились в меня орлиными когтями, подняли ввысь и бросили на нары. Я лежал на кровати, а доктор колдовал над моими ушибами, прощупывал затрещины, искал переломы, оценивал состояние в целом. Неоднозначный вердикт врача о состоянии моего здоровья удовлетворял надзирателей.

– Ничего. Переживет, падаль, – сказал один из них.

В карцер мне также доставили всю мою одежду, швырнув ее рядом с туалетом. Врач брезгливо поднял стеганый ватник с пола и накрыл меня им сверху. Перед тем, как уходить из камеры, он кивнул мне головой. Казалось, это был какой-то тайный знак или шифр, известный только нам обоим. Хотелось ответить ему тем же, даже если он не давал мне опознавательный сигнал нашей тайной ложи, хотя бы просто ради забавы, но голова дико болела, пока он не вложил мне в рот две пилюли. Потом он заливал в меня стакан воды, половина которого небрежно пролилась на мою койку. От принятых медикаментов мне полегчало, и я уснул.

Через несколько часов я поднялся с кровати, проснулся от холода. Ноги задубели, кончиков пальцев я не чувствовал вовсе, тело все еще изнывало от тупой боли. Осторожно ступая в темноте, я прошел к туалету и собрал свои вещи, сначала положил их на койку, присел рядом и медленно принялся натягивать одежду на себя. Когда закончил с нательным бельем, следом надел потрепанную телогрейку и ватники, стоптанные ботинки. Холод не отступал, и я накинул сверху куртку, огляделся в карцере.

Это было маленькое помещение размером в два с половиной квадратных метра, покрытое бугристой серой штукатуркой. Нары, на которых я сидел, были прицеплены цепями к стене, и в дневное время, а точнее сразу после раннего подъема, они должны быть откинуты к ней же.

В этой тюрьме, внутри тюрьмы, также имелось небольшое зарешеченное окно и слабое тусклое освещение. Из необычного заметил, что в карцере, как ни странно, я обитал не один. Периодически из-за разлома в углу комнаты показывалась крыса, но, завидев меня, она пряталась обратно.

В этой новой будке мне было особо не разгуляться, и я даже не представлял, чем мне заниматься в дневное время. Карцер ограничивал волю заключенного до самого минимума. Никакого общения, никаких книг, никаких сигарет, и даже днем придется находиться здесь стоя, так как долго пролежать на бетонном полу не получится. Попытка расстелиться на нарах каралась избиением, привкусом собственной крови во рту и запахом резиновой дубинки перед лицом.

Понимание того, что меня ждет, пришло быстро, но сильно я не отчаивался, так как знал, что долго здесь не задержусь. Я покусился на доходы начальника колонии, когда порезал Князя, а это значило, что средства на содержание авторитета больше он получать не будет. Естественно, это его расстроит, кого бы не расстроило? Если быть точнее, то неприятная весть уже огорчила его, но что же он может получить взамен от меня? Ничего. Поэтому довольствоваться ему придется малым. Возможно, меня будут пытать, может даже покалечат, а может попробуют изнасиловать. Я вполне мог бы и сам облегчить себе судьбу, но на самоубийство понадобится необыкновенная решительность и смелость, или дурость. Сейчас позволить себе такое я был не в силах, хоть и понимал, что стоит лишь обломить зубную щетку, принесенную мне надзирателями, и в моих руках уже окажется пластиковая зазубрина. Это могло бы разрешить все мои предстоящие беды.

Куда же теперь завела меня судьба? Сижу и размышляю, как мне поступить с собственной жизнью, а точнее, как мне лишить себя ее. Разве я праве думать об этом и уж тем более надеяться на такое? Каждый человек хоть раз в жизни ловит себя на подобном, но вскоре искренне раскаивается за такой необдуманный грех. Тюрьмы работали иначе, иногда такие мысли казались избавлением от того, что могло тебя ожидать.

Я несколько раз громко кашлянул, поднял прохудившийся воротник куртки, нацепил на голову расправленную шапку-ушанку, сунул руки в карманы. Пальцами я нащупал какие-то вещи. Посмотрев в сторону дверцы, я хотел убедиться, что за мной не наблюдают, иначе находка могла быть раскрыта, но стальная дверь не могла дать мне гарантий, а глазок, находившийся по ту сторону холодного металла, нашептывал мне, что стоило мне прямо сейчас вытащить содержимое из куртки, как в карцер мигом ворвутся надзиратели, чтобы обобрать меня до нитки и огреть дубинками.

Поднявшись с кровати, в два шага я оказался возле двери, сел на корточки, вжавшись в угол, начал шарить по карманам. В стеганке я нашел две пачки сигарет, коробок спичек, нащупал горстку черносливов и клочок бумаги. Первым делом я сунул несколько сухофруктов в рот, озираясь на дверь. Зажевав несколько слив, я придался блаженству, закрыл глаза, прижался головой к шершавой поверхности камеры, старался двигать челюстью медленнее, чтобы прочувствовать всю гамму вкуса. Это было чудом и за время проведенное здесь, мне казалось, что только что я сорвал запретный плод из райского сада.

Придя в себя после краткосрочных наслаждений, развернул записку, но читать не торопился, услышав какой-то шорох за дверью. Гремела связка железных ключей. Сердце сжалось, и на несколько секунд я задержал дыхание. Когда в коридоре снова стало тихо, я тайком подкурил сигарету и переместился к зарешеченному окну камеры, запрятав найденные сокровища под подушку. В записке было написано следующее: «Держись, друг. Ничего не бойся. Братва согреет. Олег».

***

С каждым днем отбывания в карцере, как ни странно, мне все меньше и меньше было одиноко. Вместе с приемами пищи, которые мне просовывали через маленькое окошко двери, я получал от Олега его записки. В своих письмах он разъяснял мне, что в моей смерти необходимости никакой нет, поэтому гнева начальника зоны мне страшиться не нужно. Олег объяснял мне, что Князь был зарвавшийся наркоман, который слишком много возомнил о себе, постукивая начальнику на проворачиваемые в лагере дела. Его давно планировали убрать, а я лишь ускорил этот процесс, чем заслужил у некоторых авторитетов признательность и даже почет. В таких местах подобные поступки высоко оценивались, так как марать руки никто не любил, а в исполнителях всегда нуждались. Убийца продлевал себе срок, а блатной сиделец оставался чист.

Идеально. Мне стремиться было уже просто некуда.

Олег сообщил мне о том, что без моего ведома мне скорее всего уже впаяли пожизненное, возможно даже не одно, так как смерти всех сокамерников повесят на меня, но он подчеркнул, что это далеко не означало конец, и шансы выбраться на волю намного ближе, чем кажутся.

Своими фразами, обещаниями и согревающими посылками Олег вселял в меня надежду.

А что, если он тоже планирует побег или может даже переворот?

Мне терять было нечего, и я готов был податься в любую авантюру. Я обожал Олега, боготворил его, сделал своим идолом, искренне уверовал во все его слова, верил каждой черточке, нацарапанной на бумаге. С каждым полученной весточкой я был в восхищении, но в то же время стыдил себя за то, что когда-то сомневался в этом человеке. На сегодняшний день эти письма на пожухлых листах, слова, написанные в них, дарили мне тепло.

Также мне стали понятны мотивы Князя в том, что он не давал мне выйти на моего старого знакомого. Не хотел, чтобы я знал, кто он на самом деле, и, скорее всего, всячески отстранял меня от людей Олега. Хотя я догадался об этом сам, как и остальные арестанты. Все сидели молча, приняли такую жизнь, наплевав на собственные законы и понятия.

На что они рассчитывали? Они бы ни за что не отмылись от этого позора. Все кроме Профессора. Вместе с ним мы пустили кровь, но следом за ними почему-то отправился только он, а вот я остался жив. Но разве это жизнь? Теперь это было неважно. Главное, что для остальных я разобрался с Князем, и меня признали за своего в этом сложном иерархическом преступном мире.

Да, Артур по-прежнему по уши в грязи, и на первых страницах всех криминальных хроник, но по-другому здесь мне было не выжить. Это я осознал спустя два дня, когда сообщения прекратились, и вместо посылок, к которым я уже привык, мне приносили лишь баланду.

Две последующие недели я провел в обществе огромной крысы, которая активизировалась после отбоя. Несколько раз за ночь приходилось просыпаться, чтобы отогнать ее от себя. Мне уже начинало казаться, что крыса хочет меня сожрать. Поэтому в одну из ночей мы схлестнулись с ней в дикой схватке за жизнь. Крыса верещала, я молчал. Она грызла мне руки, я по-прежнему молчал, смыкая пальцы на ее крохотном тельце, и мне удалось ее победить.

В чем была причина моей оторванности от тюремной жизни внутри собственного крохотного зиндана, я не знал. Однако заметил, что носивший мне ранее еду охранник поменялся. Он просто отдавал мне наполненную едой посуду, а я возвращал ему пустую и благодарил. Догадки привели меня к тому, что тайная переписка была раскрыта. Возможно даже Олег пострадал от этого. Мысль меня ужаснула. И даже не от того, что мой старый друг мог получить взбучку, а от того, что я снова остался наедине с собой, причем без сигарет и сладостей.

День за днем я вышагивал по маленькой камере, делая пару шагов в одну сторону и пару шагов в другую, негде было разгуляться. Мне вспоминалась моя жизнь, причем даже вещи о которых вспомнить ранее я никак не мог. Поначалу в голове были только родные, друзья, потом вечерние променады с Мариной, далее думал об Изе и даже Наташе, а потом о тех, кто надломил мою жизнь, упрятал меня на крайний север в вечную мерзлоту. Когда знакомые просветы памяти я затер до дыр, то память из глубин сознания начала подкидывать мне разовые встречи с незнакомыми мне людьми, с которыми я где-то пересекался, бытовые никчемные жизненные ситуации, очертания каких-то улиц и кирпичных домов. Дни становились дольше и дольше, ночи заканчивались слишком быстро громкоголосой командой: «Подъем!» Моя тюремная жизнь стала обыкновенным существованием. Я чувствовал себя безмолвной рыбкой, запертой в тесном аквариуме.

Каждую последующую ночь в одиночестве мне снился один и тот же сон. В своих грезах мне виделись крыши домов родного города, возвышавшиеся над ними звезды, а рядом со мной, в объятиях, была Марина. Она прижималась ко мне, согревала меня, рассказывала о мечтах, смеялась и улыбалась, одаривала своим гипнотическим сверкающим взглядом. Мне не надоедало видеть эти сны, хотелось дольше находиться в моментах ушедшего прошлого, но даже такой мизерной утопии есть предел.