Текст книги "Ангел западного окна"

Он замолчал, и я почувствовал, что снова вдруг накатила глубокая грусть, словно повисшая в воздухе надо мной и моим гостем; заставив себя сбросить оцепенение, я, чтобы разогнать гнетущую тоску, начал рассказывать о своих штудиях – разборке бумаг покойного кузена. Увлекся, говорил с жаром, откровенно и все более воодушевляясь, поскольку Гэртнер слушал очень внимательно и спокойно. Я рассказывал, и постепенно все больше крепла моя уверенность, что он с радостью меня выручит, если понадобится помощь. Правда, поначалу он отзывался лишь невнятными междометиями, но вдруг посмотрел на меня пристально и спросил:

– Значит, тебе иногда кажется, что твое занятие – составление семейной хроники или, возможно, подготовка этих документов к изданию – начинает весьма опасным образом переплетаться с твоей собственной судьбой? Ты боишься навсегда увязнуть в прошлом, в его мертвечине?

Тут я, сгорая от нетерпения излить душу, рассказал все – начиная со сна, в котором привиделся мне Бафомет; ни о чем не умолчав, я открыл все, что пережил и выстрадал с того дня, когда получил наследство покойного кузена.

– Лучше бы я в глаза не видел этого архива моего родственника! – так завершил я свою исповедь. – Жил бы спокойно, а писательским честолюбием – поверь, это правда! – с великой радостью пожертвовал бы ради душевного покоя.

Мой гость, окутанный клубами синеватого табачного дыма, смотрел на меня с легкой улыбкой, и отчего-то почудилось, будто он вот-вот исчезнет, растворившись в туманном облаке. При этой мысли грудь сжало, даже сердце зашлось, так невыносимо страшно было представить себе, что он, быть может, сейчас покинет меня, не знаю как, но покинет… в ужасе я невольно воздел руки. Он, конечно, заметил мой жест и – тут дым рассеялся – со смехом сказал:

– Ценю твою откровенность! Но, выходит, ты хочешь поскорей выпроводить докучливого посетителя? Сам рассуди: пожалуй, мы бы не увиделись, если бы не твой кузен Джон Роджер… Он мог оставить у себя эти бумаги, однако предпочел от них избавиться.

Я вскочил с места:

– Ты что-то знаешь о Джоне Роджере! Ты знаешь, как он умер?

– Не волнуйся… Он умер, как должен был умереть.

– Причина его смерти – проклятое наследие Джона Ди?

– Не в том смысле, какой ты, похоже, имеешь в виду. Над наследием не тяготеет проклятие.

– Почему же мой кузен сам не довел до конца эту работу, бессмысленную и никчемную, а навязал ее мне, взвалил на меня свою ношу…

– И ты, друг мой, по доброй воле подхватил ее! Там ведь сказано: «Сохрани – или сожги», верно?

Все, все знает обо мне удивительный гость!

– Я не сжег.

– И прекрасно!

Он знал даже мои потаенные мысли! Я робко спросил:

– А почему не сжег Джон Роджер?

– Вероятно, он не удостоился стать исполнителем воли завещателя.

– По какой причине?

– Он умер.

Я похолодел от ужасной догадки: Джон Роджер… Черная Исаида погубила его!

Мой друг отложил сигару и повернулся к письменному столу. Легко пробежал пальцами по бумагам, сваленным грудами или разложенным в порядке, некоторые пролистал, затем небрежно, как бы наугад вытащил листок, который почему-то до сих пор не привлекал моего внимания – может, застрял между переплетом и последней страницей в тетради с дневником Джона Ди или еще где. Я с любопытством подался вперед.

– Знакомо тебе? Как видно, нет… – Быстро проглядев текст, он передал мне листок.

Я отрицательно качнул головой, но сразу узнал прямой, без наклона, почерк Джона Роджера. И прочитал следующее:

«Случилось то, что я давно предчувствовал! Чего ожидал с того самого дня, когда начал разбирать запылившиеся бумаги из жутковатого архива нашего предка Джона Ди. По-видимому, я далеко не первый, кому это выпало. Я, Роджер Глэдхилл, унаследовавший родовой герб, накрепко связан цепью, которую выковал мой предок Джон Ди для себя. Я стал причастным, совершенно реально причастным ко всем этим проклятым вещам, ибо прикоснулся к ним… Наследие не умерло! Вчера впервые ко мне пришла Она. Стройный стан, дивная красота, а от ее одежд исходит тонкий, едва ощутимый запах хищной бестии. Мои нервы взвинчены до предела, мысли заняты только ею… Леди Сисси, так она назвалась, но я не верю, что это настоящее имя. Она шотландка, так она сказала… А пришла ко мне ради загадочного оружия! Того, что изображено на древнем родовом гербе Ди из Глэдхилла. Сколько я ни твердил, что нет у меня этого оружия, она лишь недоверчиво усмехалась… С тех пор не знаю покоя! Я точно одержимый, во что бы то ни стало я должен раздобыть для леди Сисси – да каким бы именем она ни звалась! – оружие, которое ей хочется получить, пусть даже это будет стоить мне жизни и спасения души… О Господи, кажется, я догадался, кто она, кто такая эта леди Сисси!..

Джон Роджер Глэдхилл».

Листок, выскользнув из пальцев, кружась, опустился на пол. Я взглянул на моего гостя. Тот пожал плечами.

– И в этом причина смерти моего кузена? – спросил я.

– Думаю, он проиграл, пожертвовав всем ради прихоти «неизвестной леди», – сказал тот, кого я уже не смею называть Теодором Гэртнером.

Тучей налетели черные подозрения: леди Сисси? Кто это? Княжна Асия, кто же еще! А она, княжна, кто? Черная Исаида, вот кто! Божество Бартлета Грина!.. Внезапно мне открылась обратная сторона мира, царство демонов, в котором сгинул Джон Ди, царство, о котором на полях его дневника с таким ужасом, изнемогая от смертельного страха, писал красными чернилами кто-то другой, неизвестный… За ним настал черед кузена… а теперь – мой!.. Я же сам попросил Липотина сделать все возможное и невозможное, попросил, потому что хотел исполнить странное желание княжны!

Друг… Сидевший в кресле напротив меня медленно выпрямился. Лицо его словно просветлело, но очертания фигуры стали еще туманнее. А голос, когда он заговорил, показался мне голосом бесплотного существа, он утратил звучность и глубину, превратился в шепот:

– Ныне ты последний владетель родового герба! Лучи, бьющие из зеленого зеркала, лучи прошлого пронзают твой, да-да, твой мозг. Сохрани – или сожги! Но ничего не потеряй! Путь алхимии означает духовное перерождение или смерть, третьего не дано. Ты волен сделать выбор…

Раздался оглушительный грохот, словно в дубовые двери ударили ружейными прикладами, – я вздрогнул… Никого в кабинете, передо мной на столе – липотинский подарок, потускневшее от времени зеленоватое английское зеркало в прекрасной флорентийской раме; а больше никаких изменений ни в комнате, ни с вещами. В дверь опять постучали, но совсем не громко, даже излишне деликатно.

– Войдите!

Дверь открылась, на пороге медлила в нерешительности молодая женщина. Она представилась:

– Фрау Фромм.

В замешательстве я встал, поклонился… Она понравилась мне с первого взгляда. Я пожал ее руку, потом рассеянно вытащил из кармана часы, наверное, она поняла этот жест – в самом деле не слишком учтивый – как немой укор, потому что робко пояснила:

– Я пыталась днем предупредить вас и передать мои извинения, до восьми часов я никак не могла прийти и приступить к моим обязанностям. Но я ведь сдержала слово и не опоздала?

Ничуть. На часах было без восьми восемь.

А сам я вернулся домой всего десять минут назад.

* * *

Перечитал свои записи. Все, что случилось вчера вечером, я передал точно и верно. Мне кажется, я все глубже проникаю в таинственные взаимосвязи, которые каким-то неведомым образом обнаружились между событиями, происходящими в моей жизни, и судьбой Джона Ди, моего далекого предка. Вот и зеленое зеркало, о котором он пишет в своем дневнике, попало ко мне, я могу посмотреть в него, могу взять в руки…

Да, но откуда у меня зеленое зеркало?

Из залежей старого хлама в каморке Липотина, он подарил мне зеркало в качестве «сувенира с ныне не существующей родины». Родины, но какой? России Ивана Грозного? Липотин – потомок Маски, царского магистра. Ах вот, значит, чей это подарок…

Но кто же он, этот Маски?

Да ведь нетрудно выяснить: хладнокровно, не давая воли фантазии, снова перечитаем дневники Джона Ди… Маски – злой демон восставшей черни, тех самых Воронов, Маски был на посылках у главаря разбойников, гнусного осквернителя могил, кровожадного убийцы Бартлета Грина, он доставлял по назначению его послания и роковые дары… Бартлет Грин, сын Черной Исаиды, бессмертный злодей, искуситель, отродье дьявола, огненно-рыжий, в кожаной распахнутой куртке, он же вчера явился мне вон там, в простенке за письменным столом! Выходит, он здесь, он существует, Бартлет Грин, злой демон Джона Ди, а теперь – и мой! Липотин только посредник, это Бартлет подсунул мне зеленое зеркало!

Ничего, я сумею не подчиниться повелениям этого зеркала, вот только смущает меня одно обстоятельство – почему первым, кто явился из зеркала, был мой друг Теодор Гэртнер?.. Он пришел как друг, чтобы предостеречь и помочь! Неужели ему нельзя верить?.. Да что же, что повергает меня в смятение?!

Ах, как я одинок, ни души рядом, я один поднялся на острую грань горного гребня – это мой разум, а по обе стороны разверстые пропасти – бездны безумия, его зияющие пасти грозят поглотить меня, стоит лишь сделать неверный шаг.

Вновь неудержимо влекут к себе записки и дневники Джона Ди, я должен проникнуть в его тайны, добраться до последних глубин, понять и до конца выявить все связи с моей собственной судьбой. Это любопытство небезобидно, я чувствую, оно уже превратилось в одержимость, которую мне не одолеть. Любопытство обернулось роком. Мне не будет ни минуты покоя, пока не узнаю, чем разрешится моя судьба, пока ручей моей жизни не вольется в поток нашего древнего рода, не смешается с его водами, которые, словно по подземному руслу, притекли ко мне, вырвались на поверхность у моих ног и вот-вот затянут в водоворот…

Поэтому я принял кое-какие меры.

Фрау Фромм наказал в ближайшие дни позаботиться, чтобы никто не нарушал моего покоя, – не принимать никаких посетителей. Друзей я не жду, у затворника вроде меня друзей не бывает. Прочие… Гости? Чутье меня не подводит, я не обманываюсь насчет любых гостей, что могут появиться у моей двери. Вход сюда им заказан. Слава богу, теперь я знаю, что им от меня нужно.

Хорошенько растолковал фрау Фромм: господина Липотина – его внешность я подробно описал – не пускать ни за что. И даму, которая назовется княжной Хотокалюнгиной или еще как-нибудь, неважно, – не пускать ни в коем случае.

Вот ведь странно! Когда я описывал внешность и манеру держаться княжны, моя очень робкая и неуверенная в себе новая экономка вдруг встрепенулась, ноздри ее хорошенького носика вздрогнули – казалось, она в прямом смысле слова почуяла эту нежелательную особу. А затем испуганно уверила меня, что все сделает, как велено, будет смотреть в оба и приложит все усилия, чтобы неугодные мне посетители не переступили порога квартиры.

Непонятное рвение! Я поблагодарил и в эту минуту впервые пригляделся к моей новой соседке более внимательно. Она невысокого роста, хрупкая, в ней совсем нет женской зрелой пышности, однако и в глазах, и во всем ее облике словно сквозило нечто, не позволяющее сказать, что передо мной молодая женщина. Взгляд – вот что было необычно и странно, – не бывает у молодых людей такого взгляда: туманный, блуждающий где-то далеко-далеко, казалось, он убегает, пугаясь себя самого или того внешнего мира, в который поневоле обращен.

И в этот миг, когда я внимательно смотрел на нее, я вдруг снова, пусть довольно мимолетно, вспомнил чувство беспомощного одиночества, которое впервые так явственно и болезненно ощутил вчера вечером, и тут же вернулись мысли о том, что со всех сторон на меня надвигаются опасные, чуждые силы, воздействуют некие влияния, подобные тем, что исходили от жуткого Бартлета Грина. А стоило подумать о нем, мысленно произнести его имя – сразу почудилось, он где-то здесь, совсем рядом, и в душу закралось смутное подозрение: а если новая домоправительница тоже участвует в призрачном маскараде? Что, если под маской молодой женщины явился призрак, чтобы, прикинувшись доброй хозяюшкой, подвергнуть мою жизнь новой опасности?

Вероятно, скромница фрау Фромм не привыкла, чтобы ее так бесцеремонно разглядывали, – она вспыхнула, и я заметил, что на нее опять напала дрожь робости. При виде ее испуга я устыдился, сообразив, какого рода мысли она в этой нелепой ситуации, возможно, предполагает у меня. Отбросив свои дикие подозрения, я постарался загладить оплошность, выставляющую меня в невыгодном свете, – с нарочито рассеянным видом провел рукой по лбу, обронил несколько бессвязных слов о своей занятости и желании поработать без помех, в полном одиночестве, затем еще раз попросил оберегать меня от неприятных гостей.

Она ответила без всякого выражения, отводя глаза:

– Да-да, ведь ради этого я здесь.

Ответ меня озадачил. Снова померещились некие «взаимосвязи». Я спросил с излишней резкостью:

– Вы устроились экономкой ко мне с какой-то целью? Вам что-то известно обо мне?

Она покачала головой:

– Нет, я совсем ничего не знаю о вас. И на место устроилась, пожалуй, случайно… Знаете, иногда мне снятся такие сны…

– Вам приснилось, – перебил я, – что вы получили место экономки в этом доме? Бывают вещие сны.

– Нет, не то…

– Что же?

– Мне было велено вам помочь.

– Что вы хотите сказать? – Мне стало не по себе.

– Простите меня! – Она смотрела жалобно. – Нагородила чепухи. Иногда бывает, находят навязчивые фантазии, я с ними борюсь… Не обращайте внимания!.. Мне пора приступить к работе. Извините, что нарушила ваш покой. – Она быстро отвернулась и шагнула к двери.

Я удержал ее за руку. Наверное, слишком сильно стиснул запястье – в испуге она вздрогнула всем телом, как от удара током, и вдруг словно обмякла, ослабела, а ее рука бессильно повисла в моей. И странно изменилось выражение ее лица – взгляд стал пустым, неподвижным… Я не мог понять, что же с нею творится, и одновременно сам почувствовал нечто странное – все это, вплоть до мелочей, когда-то уже было в моей жизни, давно… очень давно… когда? Недолго думая, я подвел фрау Фромм к креслу у письменного стола и усадил, стараясь действовать как можно деликатнее. Не выпуская ее руки, я сказал первое, что пришло на ум, вернее, само сорвалось с языка:

– С фантазиями, фрау Фромм, всем нам порой приходится воевать. Итак, вы хотите мне помочь? Отлично, будем помогать друг другу, я вам, а вы – мне. Понимаете, в последние дни мне тоже пришлось сражаться с одной навязчивой фантазией, суть ее в том, что я… то есть не я, а мой собственный предок, пожилой англичанин, живший в…

У нее вырвался тихий возглас. Я запнулся, поднял голову. Фрау Фромм смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Что вас так взволновало? – Мне снова стало не по себе, я потерял нить, сбился, потому что ее взгляд пронизывал насквозь, точно огнем жег.

Она рассеянно кивнула, напряженно размышляя о чем-то, и наконец ответила:

– Когда-то я тоже жила в Англии. И была замужем за пожилым англичанином.

– Ах вот оно что! – Я заулыбался, сразу почувствовав облегчение, непонятно, с какой стати. А про себя удивился: такая молодая женщина и второй раз замужем? – До вашего брака с доктором Фроммом вы были замужем за англичанином?

Она отрицательно покачала головой.

– Или господин Фромм был?.. Извините за любопытство, но ведь мне, собственно, ничего не известно о вашей прежней жизни.

Она протестующе взмахнула рукой:

– Господин Фромм был моим мужем очень недолго. Наш брак был ошибкой. Мы развелись, и вскоре господин Фромм умер. Но он не был англичанином и в Англию никогда не ездил.

– А ваш первый супруг?

– Господин Фромм взял меня прямо из родительского дома, мне было восемнадцать лет. И никакого другого супруга у меня не было.

– Не понимаю, милая фрау Фромм…

– И я не понимаю, – тяжко вздохнув, пробормотала она и с надеждой открыто посмотрела на меня. – Я и сама только в тот день, когда стала женой доктора Фромма, узнала, что… что принадлежу другому.

– Вы сказали, пожилому англичанину. Ладно. Вы знали его в юности? Детское увлечение?

Она уверенно ответила «да» и тут же снова растерялась и поникла.

– Нет, вы не то подумали. Это совсем другое.

Она с явным усилием заставила себя собраться, выпрямилась, отняла у меня руку, которую я все еще держал в своей, и заговорила быстро, монотонно, словно произнося заученное наизусть. Записываю здесь лишь наиболее важное:

– Я родилась в семье арендатора, в Штирии. В семье я была единственным ребенком. Я выросла в хороших условиях. Позднее дела отца пошли плохо, мы обеднели. В детстве я много путешествовала, но всегда недалеко, никогда не покидала Австрии. Однажды, еще до замужества, побывала в Вене. Это была самая дальняя из моих поездок. Но в детстве мне часто снились дом и местность, каких я никогда не видела наяву. Каждый раз, проснувшись, я твердо знала: дом этот и местность – в Англии. Почему я была в этом уверена, сама не понимаю. Разумеется, можно было бы считать это детскими фантазиями, однако я часто рассказывала о своих снах нашему дальнему родственнику, который был помощником и учеником моего отца, а вырос он в Англии, у наших английских друзей, и этот человек, выслушав меня, всякий раз говорил, что снились мне шотландские горы, а еще – Ричмонд. Я совершенно точно описывала именно эти места, разве что не заметил наш родственник, когда жил там, древней старины, какую я видела в моих снах. Но сны мои получили еще одно неожиданное подтверждение, если можно так сказать. Дело в том, что в детстве мне часто снился другой сон – старый, мрачный город, я видела его с такой отчетливостью и узнала так хорошо, что через некоторое время уже с легкостью находила любую улицу, площадь и дом, уверенно и точно, никогда не ошибаясь. Думаю, наверное, не только во сне привиделся мне этот город. Его родственник не знал, а слушая меня, он говорил: определенно на Британских островах такого нет, скорей уж это один из старинных городов на континенте. Темный угрюмый город на берегах довольно широкой реки, и две части города соединяет старинный каменный мост с мрачными воротами и сторожевыми башнями. На берегу теснятся дома, а выше, над холмами, густо заросшими зелеными деревьями, высится громада невиданно мощной крепости… Наконец мне сказали, это Прага. Многое, что я видела во сне и могла точно описать, сегодня в Праге уже не существует или же изменилось. На старинном плане этого города удалось найти несохранившиеся дома и улицы, которые я так хорошо знала по своим снам… Я не бывала в Праге, этот город внушает мне страх. Никогда, никогда не хотелось бы мне наяву пройти по его улицам! Если долго думать о нем, внезапно охватывает ужас – в воображении я вижу перед собой человека, чей образ внушает мне такой страх, что кровь стынет в жилах. У него нет ушей, они отрезаны, на их месте дыры с багровыми шрамами по краям… Мне кажется, этот безухий – злой демон Праги, ужасного города. Ужасного, потому что я знаю, знаю наверное, Прага принесет мне несчастье, погубит, убьет!

Последние слова она произнесла с такой страстной силой, что я, встревожась, поспешил отвлечь ее, порывисто подавшись вперед. Она опомнилась, выражение лица стало мягче, она провела рукой по глазам, как бы стирая привидевшийся образ. Потом, совсем обессилев, произнесла несколько бессвязных фраз:

– Стоит лишь захотеть, я наяву оказываюсь в старинном замке, в Англии… Я могу жить там, если захочу, несколько часов или дней… И с каждым днем я вижу все вокруг отчетливее… И воображаю – верно ведь, так это принято называть? – воображаю, что у меня есть муж, старый англичанин. Я вижу его очень ясно, если постараюсь, но все, что я вижу, будто омыто тусклым зеленым светом. Похоже на старинное зеркало, позеленевшее от времени…

И опять я пытаюсь отвлечь ее, быстро протягиваю руку к липотинскому зеркалу в старинной флорентийской раме – оно по-прежнему стоит на столе. Но фрау Фромм ничего не замечает.

– Недавно я узнала, что он в опасности, – сказала она.

– В опасности? Кто?

Ее взгляд снова устремился куда-то вдаль, в эту минуту кажется, что сознание ее покидает; и вдруг ее глаза расширились от страха, голос задрожал:

– Мой супруг…

– Вы хотите сказать, господин Фромм? – Я намеренно подбиваю ее признаться.

– Нет! Он же умер! Нет – мой настоящий супруг… владетель нашего английского замка…

– Так он и сейчас в замке живет?

– Нет. Он жил там много, много лет назад.

– Когда?

– Не помню. Очень, очень давно.

– Фрау Фромм!

Она резко вздрогнула:

– Что, я болтала чепуху?

Не зная, что сказать, я отрицательно покачал головой. Она смущенно извинилась:

– Отец всегда сердился, говорил, мол, я болтаю чепуху, если я рассказывала о своих странных переживаниях. Он считал их болезненными фантазиями. Поэтому я боюсь о них говорить. А вы в первый же день нашего знакомства все обо мне узнали! Наверное, думаете, женщина не в себе и скрыла это, схитрила, чтобы устроиться на службу, а я… я как раз чувствую – здесь мое место, здесь я очень нужна!

Разволновавшись, она вскочила. Все попытки ее успокоить были напрасны, но наконец она, кажется, поверила, что я вовсе не считаю ее душевнобольной, я убедил ее, что, конечно же, она должна остаться и вести хозяйство в моем доме, пока прежняя экономка не вернется из отпуска.

Успокоившись, она признательно и смущенно улыбнулась.

– Вот увидите, я отлично справлюсь с моими обязанностями. А теперь мне можно приступить к работе?

– Только один вопрос еще, фрау Фромм. Как он выглядит, тот пожилой господин, который проживает в замке неподалеку от Ричмонда? Опишите его внешность. А может, вам известно его имя?

Она задумалась. Потом брови ее удивленно поднялись.

– Имя? Нет, имени не знаю. Я никогда не задумывалась об этом. Для меня он был «он». А вот внешность… Он похож… на вас, сударь… Я в огромном долгу перед вами! – И дверь за ней захлопнулась.

Только этого не хватало – разгадывать загадки фрау Фромм, свалившейся как снег на голову. Никаких сомнений: она страдает так называемыми переменчивыми состояниями психики. Врачи хорошо знают эти расстройства, ювенильная истерия, кажется, так. Навязчивые зрительные галлюцинации. Бредовые идеи в персонифицированной драматической форме. Раздвоение личности. В данном случае ее второе «я» живет в далеком прошлом. Во всем этом нет чего-то необычайного…

А Ричмонд? А сходство ее воображаемого супруга со мной?.. Ну, такие казусы медики тоже знают. Да есть ли что-то, чего они не знали бы? В данном случае больной выбирает себе кого-нибудь из ближайшего окружения, человека, который внушает ему доверие… Внушает доверие? Неужели я стал ее конфидентом? Конечно, так и есть, я же сам предложил: будем помогать друг другу. Но не могу взять в толк, что означают ее слова: «Я в огромном долгу перед вами!» Или это просто истерический выкрик, которому не стоит придавать значения? Бог с нею, если моя новая экономка малость помешанная, то рано или поздно это выяснится. Конечно, внутренний голос подсказывает: нет, ничего подобного, все далеко не так просто, но нельзя полагаться только на интуицию, если я хочу избежать опасности вконец запутаться или… помешаться. Я слишком хорошо понимаю, что потребуется от меня, чтобы в моей судьбе появился некий смысл. Увы, чаще всего судьбы «нормальных» людей, строго говоря, вообще не имеют смысла.

Итак, снова займусь архивом.

Передо мной лежит крепко перевязанная пачка тетрадей и книг, которую я вытащил наугад – как повелел мне привидевшийся во сне… да, разумеется, он, Бафомет.

Может быть, эти документы помогут разобраться в недавних загадочных событиях, отыскать в них смысл?

Вот передо мной черный том в твердом кожаном переплете, озаглавленный: Private Diary[80]80
  «Личный дневник» (англ.). – Прим. перев.


[Закрыть].

Открываю… На первой странице – заглавие, выведенное рукой Джона Ди: «Судовой журнал первой экспедиции, предпринятой мною в поисках истинной и доподлинной Гренландии, трона и короны присносущей Англии».

«Дня 20 ноября лета 1582-го от Рождества Христова

Ныне окончательно и явно подтвердилась обоснованность и справедливость моих предположений: Гренландию, кою задумал я покорить земной власти королевы Елизаветы, не здесь, на земле, надобно искать.

Злостный плут и обманщик Бартлет Грин с того самого дня, когда в суетном ослеплении связался я с его разбойничьей шайкой, коварно меня заморочил и дьявольской хитростью увлек на ложный, гибельный путь. Таков земной удел многих смертных: по своей доброй воле бьются они и мучаются в земном своем бытии, не ведая, что сокровища искать не на земле надобно, а в нездешнем мире; не постигли они, в чем смысл наказания за первородный грех! Не ведают, что при жизни искать-то лишь ради того должно, чтобы обрести Потустороннее. Бартлет же завлек мою душу на путь погибели, внушив мне мысль, дескать, честолюбивый замысел завоевания Гренландии наградит меня своими плодами на земле, надеялся лукавый, что не заподозрю, где корона – не здесь, а в том мире она обретается. Желал привести меня на путь тяжких трудов и разочарований, горестей и измен, дабы до срока поседела моя голова и жизнь утратила всякую приятность.

Опасность сия великая угрожала не одной лишь моей душе в ее истинном назначении, ибо Бартлет ставил препоны также исполнению всем нашим родом своего призвания, достижения им высочайшей цели, какая только возможна для раскаявшихся грешников, вернувшихся под десницу Отца Небесного. Ибо присоветовал Бартлет стяжать славу нашему роду завоеванием земной власти и королевской короны, зловредный и ложный дал совет… Нынче твердо уверен я, что самой судьбою мне назначено искать Гренландию и царский венец в ином мире, и нет у моей жизни другой цели, да и не было никогда. Искать буду там, где с нетерпением ожидают своего короля цельная, не знавшая раскола корона всех тайн и девственная королева.

Ныне минуло два дня с того раннего утра, когда явилось мне, пребывавшему в здравом уме и твердой памяти, видение, отнюдь не похожее на сон или мечтание. Прежде не знал я наверняка, что существует нечто, помимо бодрствования, сонной грезы, глубокого сонного забытья и безумия; ныне знаю: есть пятое состояние, необъяснимое, в нем зришь картины и деяния нездешние, к земной нашей жизни ни малейшего отношения не имеющие. И вот было мне такое видение, притом совершенно не похожее на картинки, что некогда узрел я в каземате Тауэра при посредстве черного кристалла, Бартлетом подаренного.

Видение то было пророческим и явленным в символических образах.

Я увидел зеленый холм и тотчас узнал округлую вершину – Глэдхилл, геральдический символ нашего рода, горделиво и радостно украшающий собою наш фамильный герб. Однако в вершину его не вонзался серебряный меч, напротив, в точности как изображено на другом поле нашего герба, над холмом раскинуло ветви зеленое древо, у корней которого бил источник, и струи, весело играя, сбегали по отлогому склону и превращались в ручей. От сей картины на душе у меня посветлело, и я, покинув мглистую равнину, где находился, направился к холму, дабы почерпнуть свежей силы из древнего родового источника. Чудом следует почитать то, что было все это наяву и в действительности, однако имело несомненный символический смысл.

Когда же стал подниматься на вершину холма, внезапно озарило мою душу ясное знание: древо на вершине – это я самый и есть, ствол его – мой стан, стремящийся дотянуться до небес, а сучки и ветви – мои жилы и нервные волокна, как бы вышедшие наружу и простершиеся над землею. И почувствовал я, как резво играет в жилах моих кровь, подобно сокам в стволе и ветвях геральдического древа, и от сознания моего с ним тождества сердце преисполнилось гордостью. А в серебряном роднике у моих ног я увидел длинную череду моих потомков, внуков и правнуков, теряющуюся в бесконечности, все они словно пришли из неведомого будущего на празднество Воскресения из мертвых для вечной жизни, близящейся и уже настающей. Потомки мои имели разный облик, но все походили на меня, оттого показалось, что это я отметил их печатью нашего рода и тем навеки уберег от смерти и гибели. И это также наполнило меня священной гордостью.

Когда же я подошел ближе к древу, то на самой вершине его увидел под ветвями, сплетенными наподобие короны, двуликую главу, один ее лик был мужеский, другой женский, но оба были нераздельны. Корона же над двойным ликом, озаренная золотым сиянием, была увенчана кристаллом, испускавшим неизъяснимо прекрасный свет.

Женский лик – то был лик государыни моей Елизаветы, это я сразу увидел и готов был возрадоваться, тому, однако помешала пронзившая меня острая боль, ибо разглядел я и сердцем почуял, что лик мужеский не был моим: увы, лицо это было моложе моего, и черты его выражали куда большую беспечность, чем была мне присуща в дни невинной юности. В тоскливом сожалении я чуть было не обманулся – подумалось, быть может, все-таки это мой лик рожден древом и на нем сохранились мои отроческие черты, ныне утраченные безвозвратно, как и сама юность; однако в следующий миг с горькой решимостью отбросил я свое заблуждение, ибо ясно понял, что не иная моя ипостась взирает на меня глазами мужского лика, а некто далекий, поднявшийся из вод источника, бьющего у моих ног, некто недостижимый для меня, ибо пребывает он в ином, не моем времени, некто… другой!..

С жестокой болью в сердце признал я, что другой, пусть даже отпрыск моего рода, кровный потомок, явившийся после меня, обретет корону и неразлучную половину, мою Елизавету. В гневе и скорби, взревновав к этому сопернику, к своей же крови, поднял я руку на древо, будто мог его сокрушить. И тут раздался из глубин моего естества, словно поднявшись по хребту спинному, голос древа:

– Глупец, не узнающий самого себя! Что есть время? Что есть превращение? Пройдут столетия, но мое „я“ пребудет, и сотни раз сойдя в могилу, мое „я“ пребудет, и сотни раз воскреснув, мое „я“ пребудет! А ты вздумал погубить древо, ты, тощая ветка на его стволе, ты, жалкая капля влаги в источнике, бьющем у его корней!

Глубоко потрясенный, я поднял взор к вершине родового древа Ди и тут увидел, что губы двуликого существа шевелятся, и с бесконечно далеких высей, словно бы преодолевая великие препятствия на своем пути, прилетел новый глас:

– Долгая вера – короткая жизнь! Слейся со мной, и я стану тобой! Познай себя – и познаешь меня… Меня, Бафомета!

Я пал ниц и в благоговении обнял ствол древа, содрогаясь от рыданий; видение померкло, скрытое пеленой слез, потом же я вернулся в обыденный мир и увидел ночник, комнату и сквозь щели оконных ставен – первые проблески рассвета. Но голос древа еще не умолк, и, словно в глубине моей души, я расслышал:

– О бессмертии помышляешь? А знаешь ли ты, что для достижения сей цели тебе придется пройти путем многих превращений огня и воды?! Тяжкие муки должна претерпеть материя!