Текст книги "Ангел западного окна"

Я избег гибели, быстрый конь умчал меня в укрепленный Дистоун, затем путь мой пролег за море в Левенский университет. Я расстался с почетной должностью, недурным жалованьем и с моим славным именем, ныне замаранным злобной бранью святош и праведников, облитым грязью подозрений. Но я не придавал значения ядовитой клевете, ее змеиному шипению, в то время оно еще казалось бессильным, ибо издавали его людишки низкого звания. Да, маловато у меня было житейского опыта, не подозревал я, что в иных случаях не важны сословные различия, ибо ненависть тех, кто превыше всех прочих, в свое время сведет вместе знатного дворянина и презренного плебея и сварит из низменной зависти тех и других отраву для благородного человека.

О знатные, благородные мои сотоварищи, довелось, довелось мне с тех пор сполна изведать вашу лютую ненависть!..

В Левене постиг я химию и алхимию, изучил и природу вещей, насколько возможно научиться сему от профессоров. Затратив немалые деньги, я устроил собственную лабораторию, где, уже в одиночку, усердно стал исследовать тайны естественной природы и тайны божественные. И в известной мере достиг понимания четырех основных элементов…

В то время я носил звание магистра свободных искусств. Поскольку зловредная клевета невежд моей родной Англии до Левена не добралась и преследовать меня не могла, я вскоре удостоился высочайшего почтения среди людей ученых и неученых, а осенью, когда я приступил к чтению лекций по астрономии в Левенском университете, Сели, герцоги Мантуанские и Мединские[57]57
  …герцоги Мантуанские и Мединские… (Медина-Сели) – аристократические роды, соответственно итальянский и испанский. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], чтобы послушать меня, еженедельно на один день приезжали из Брюсселя, где в то время находился двор императора Карла V[58]58
  Карл V (1500–1558) Габсбург – с 1516 г. – король Испании Карлос I, с 1519 г. – император Священной Римской империи. Королевский двор в Брюсселе был унаследован Карлом V от отца, бургундского герцога Филиппа Красивого. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]. Его императорское величество несколько раз снизошел до посещения моих лекций, причем не позволил изменить хотя бы малость в обычном ходе и порядке занятий в угоду высочайшей особе. Мой просвещенный соотечественник сэр Уильям Пикеринг[59]59
  Сэр Уильям Пикеринг. – Такого английского ученого нам обнаружить не удалось, как не удалось выяснить, существовали ли в действительности датские ученые Маттиас Хакон и Иоханнес Капито. Современником Джона Ди был немецкий философ-гуманист Вольфганг Капито (1487–1541, Капито – латинизированная форма его настоящей фамилии Кёпфель). Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], джентльмен, достойный всяческих похвал, господа Маттиас Хакон и Иоханнес Капито, прибывшие из Дании, также были в числе прилежных слушателей моих докладов. Как раз в тот год я посоветовал императору Карлу на время покинуть Нидерланды, потому как зима стояла сырая и я ожидал болезненного поветрия, о чем говорили многие верные приметы, кои я хорошо изучил. На сию опасность я и указал его величеству. Император удивился и поднял меня на смех, не желая верить подобным предсказаниям. А многие придворные и свитские воспользовались сим предлогом, чтобы очернить меня насмешками и лживыми речами, ибо покровительство, которое император открыто мне оказывал, давно возбуждало ненависть и неутолимую зависть в их сердцах. Не кто иной, как герцог Медина-Сели, однако, с настойчивостью разъяснил императору всю опасность надвигающегося поветрия и убедил его величество не отмахиваться беспечно от моих предостережений. А все дело в том, что, уверившись в добром расположении герцога, я открыл ему некоторые признаки, кои послужили мне для предсказания.

Что же? После Нового года хворь так распространилась, что император Карл со всем двором в большой спешке покинул Брюссель, предложив и мне следовать в своей свите… Когда же я, сославшись на свои ученые занятия, отказался от столь высокой чести, император щедро одарил меня деньгами и золотой цепью с императорским талером в знак высочайшей милости, то есть вознаградил меня самым лестным образом.

А вскоре легочная чума в Голландии свирепствовала с невиданной силою, за два месяца в городах и селах умерло, как считали, до тридцати тысяч человек.

Я же ускользнул от поветрия и перебрался в Париж. Здесь учениками, коим преподавал я Евклидову геометрию и астрономию, стали Турнебус[60]60
  Турнебус – французский филолог, исследователь греческой философии Адриан Турнебус (Адриан Турнюб, 1512–1565). Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] и философ Петр Ремус[61]61
  …философ Петр Ремус. – Возможно, речь идет о французском гуманисте, философе Петре Рамусе (1515–1572; настоящее имя Пьер де ла Раме). Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], великие врачи Рансоне и Ферне[62]62
  …великие врачи Рансоне и Ферне… – Их нам обнаружить не удалось; не исключено, что их имена вымышленные. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], математик Петр Ноний[63]63
  …математик Петр Ноний – известный португальский математик и географ Педро де Нуньес (1502–1578). Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]. Вскорости почтил нашу аудиторию высочайшим присутствием король Генрих II[64]64
  Генрих II – Генрих II Валуа (1519–1559) – король Франции в 1547–1559 гг. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть] и так же, как Карл V в Левене, пожелал сесть вместе с прочими слушателями, то есть ниже моей кафедры. Герцог де Монтелюса Монтелуккский испрашивал моего согласия возглавить академию, которую учредили бы для меня, или занять профессорскую кафедру в Парижском университете, что открывало мне прекрасное будущее.

Я только забавлялся и в угоду своей гордыне со смехом отклонял любые предложения. Злосчастная звезда вновь привела меня в Англию. А дело было так. В Левене Николаю Грудиусу, тайному секретарю императора Карла, бог весть где повстречался таинственный шотландский волынщик – уж не тот ли загадочный пастух, о котором рассказывал Бартлет Грин? – и с уверенностью предрек, что мне суждено достичь в Англии высочайших почестей и побед. Предсказание поразило меня до глубины души, в его словах мне чудился совершенно особенный магический смысл, который, впрочем, постичь не удавалось; так или иначе, речи волынщика непрестанно звучали в моих ушах, разжигая честолюбие, всегда готовое ринуться в авантюру, и я вернулся в Англию. А вернувшись, тотчас ввязался в невероятно опасную, кровопролитную распрю между папистами и приверженцами учения Лютера, поднявшуюся с Реформацией и ввергшую в братоубийственные войны всю страну, начиная с королевского дома и кончая последней захудалой деревушкой. Я встал на сторону реформированной Церкви и помышлял уже, что, предприняв решительный штурм, завоюю любовь и руку Елизаветы, взявшей сторону евангелистов. Крушение сих надежд я без утайки описал в тогдашних моих дневниках, нет нужды снова к нему возвращаться.

Роберт Дадли, граф Лейстер, лучший друг, какой был у меня в жизни, немало помог мне коротать время, когда я скрывался в его шотландском родовом замке в Сидлоу-хиллз после освобождения, а лучше сказать, спасения моего от гибели в застенках епископа Боннера. Дадли снова и снова рассказывал, какие тайные переговоры и дела привели к моему освобождению. А я слушал и не мог наслушаться, ведь речь шла о принцессе Елизавете и той поистине достойной мальчишки-сорванца смелости, той отчаянной решительности, что обнаружила себя в ее поступке. Но я знал и гораздо более важное – то, о чем Дадли не догадывался. Я знал, о, знал и при сей мысли едва мог сдержать возглас ликования, что принцесса Елизавета спасла меня, сделав все возможное и даже невозможное, словно спасая самое себя, ибо выпила любовный эликсир, приготовленный эксбриджской ведьмой и магистром Маски из элементов и секреций моего тела.

Мысль сия окрыляла, как и моя уверенность в чудодейственной силе любовного напитка, с очевидностью подтвержденной небывало смелым поступком принцессы. Благодаря магии, ее могуществу я, растворенный в любовном напитке, завладел душой леди Елизаветы, усмирил ее волю, и власти над нею ничто не лишит меня вовеки, как не лишило до сего дня вопреки всем препятствиям, что ставила на моем пути неисповедимая судьба!

„Совладаю!“ – такой девиз был у моего отца, а он воспринял его от своего отца, тот от своего, – должно быть, сей девиз древен, как и весь наш род. „Совладаю!“ – сим словом с юных лет направлял и я все свои помыслы и желания, пришпоривал себя к свершениям и победам что в светской и рыцарской жизни, что в занятиях научных. „Совладаю!“ – сей девиз возвысил меня, поставив учителем и советником императоров и королей и, осмелюсь сказать, сделав одним из наиболее почитаемых ныне в моем отечестве ученых людей, сведущих в таинствах естества и духа. „Совладаю!“ – в конечном счете сие убеждение привело к моему спасению из застенков инквизиции, и оно же…

О тщеславный глупец! С чем совладал ты, что покорил своей власти за тридцать лет? За тридцать лучших лет в жизни мужа? Где корона Англии? Где трон, воздвигнутый в Гренландии и землях Запада, каковые нынче назвали в честь Америго Веспуччи[65]65
  Америго Веспуччи (1451–1512) – итальянский мореплаватель и первооткрыватель, принимавший участие в первой и второй португальских экспедициях. Первым предположил, что Христофор Колумб открыл не Индию, а Новый Свет. Когда Веспуччи поделился своими догадками с неким французским картографом, тот присвоил континенту его имя. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], моряка, неизвестно, жившего ли вообще на свете?

Далее опускаю пять несчастных лет, по воле капризной и неразумной судьбы выпавших чахоточной королеве Марии, ибо ее правление лишь ввергло Великую Британию в новые бесплодные смуты и позволило папистам снова утвердить свое ложное вероисповедание и непримиримую к инакомыслию власть.

Для меня же те годы были поистине даром Провидения, мудро усмирившего мои страсти, потому как в означенные пять лет я, анархист поневоле, с небывалым тщанием подготавливал планы завоевания Гренландии. Я испытывал спокойное торжество, сознавая, что настанет мой, нет, наш час – час великой славы для моей королевы и для меня, супруга Елизаветы, предреченного ей судьбой.

Обращая взор в минувшее, я прихожу к выводу, что сознание высокого предназначения у меня в крови, с ним я родился на свет. Оно меня воодушевляет ныне, оно было и прежде, даже в детстве я в глубине души не сомневался в том, что мне суждено взойти на королевский престол; должно быть, благодаря этой слепой вере, словно бы доставшейся в наследство от предков, я в течение всей моей жизни ни единого разу не помыслил, что надо бы получше рассмотреть да проверить, на чем, собственно, основаны столь высокие притязания.

И поныне, несмотря на бесчисленные разочарования и неудачи, укоренившаяся в глубинах моей души уверенность осталась незыблемо твердой, пусть даже фактам наперекор.

Но о чем же свидетельствуют факты?

Хочется мне, по примеру торговцев, составить нынче отчет и посмотреть, каково мое состояние: не покривив душой, расписать, как в бухгалтерском гроссбухе, по графам расходов и доходов притязания и устремления моей воли, с одной стороны, и достигнутое мной в жизни – с другой. Чувствую, пора, ибо некий внутренний голос торопит, мол, время подводить итоги.

Нет в моем распоряжении ничего – ни писем или иных документов, ни воспоминаний, подтверждающих, что и впрямь детские мои годы осеняло предвидение будущих моих притязаний на престол. Однако я вновь и вновь твержу: „Престолом сим может быть лишь английский престол!“ – и некое чувство, живущее в моей груди, отметает любые сомнения. Отец мой, Роланд Ди, разумеется, нередко толковал со мной о знатности нашей славной древней фамилии, особо указывая на наше родство с домами Греев и Болейнов. Подобное бахвальство не редкость у дворян, видящих угасание и предчувствующих бесславный конец своего дома, но мой отец обыкновенно вспоминал о знатности нашей фамилии тогда, когда в очередной раз за долги приходилось давать королевским приставам закладную на участок пахотной земли или леса. Понятное дело, воспоминания о сих зазорных неурядицах вряд ли могли поощрять мои заносчивые мечтания.

И все же первое свидетельство и первое предсказание будущих свершений принадлежало мне самому, вернее, исходило от моего отражения, когда я после попойки в честь присвоения мне ученой степени магистра воззрился на себя и увидел в зеркале пьяную образину. Суровые укоризны, изреченные призрачным двойником, по сей день звучат у меня в ушах, но ни лицо, ни слова, казалось, не были моими собственными, потому как в зеркале я видел кого-то, отличавшегося от меня самого, и речи доносились ко мне со стороны, от моего противника, из-за зеркального стекла. Чувства меня не обманули, память не подвела, ведь едва лишь некто в зеркале заговорил со мной, я мигом протрезвел, будто окаченный ледяной водой.

Далее: удивительное предсказание, написанное для леди Елизаветы ведьмой, эксбриджской лесной колдуньей. Впоследствии Роберт Дадли тайно доставил мне копию, сделанную собственной рукой принцессы, к сему она приписала три слова, которые с тех пор живут в моем сердце: verificetur in aeternis[66]66
  Будет проверено в вечности (лат.). – Прим. перев.


[Закрыть]. А затем в темнице Бартлет Грин, таинственный разбойник, посвященный – ныне не осталось в том никаких сомнений – в ужаснейшие ритуалы, что находят исполнителей и приверженцев в трущобах горной Шотландии, указал еще более ясные знаки и недвусмысленно дал понять, какая судьба меня ожидает. Ведь он назвал меня „юным королем“. Слова сии я с того дня непрестанно пытаюсь истолковать в алхимическом смысле. И всякий раз притом меня властно охватывает чувство, что „корону“ понимать должно отнюдь не как венец земного монарха…

Он, неграмотный мясник, раскрыл мне глаза, я постиг смысл северного предела земли – Туле[67]67
  …северного предела земли – Туле… (Ultima Thule) – в представлении древних греков и римлян – северная оконечность земли, северный предел обитаемого мира; первые сведения о Туле содержатся в записках грека Пифея из Массалии (Марселя). Древние отождествляли Туле с Норвегией, Исландией или одним из Шетландских островов. Для героя романа Ultima Thule – Гренландия, не столько реальная, сколько таинственная, фантастическая, затерянная где-то посреди бескрайнего западного океана, подобно Авалону, островам Блаженных или кельтской Земле Вечной Юности. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть], то есть Гренландии: сия есть мост к неисчерпаемым сокровищам и бесчисленным землям Нового Света, лишь ничтожно малую и наименее ценную часть которых открыли и преподнесли испанской королевской фамилии авантюристы Колумб и Пизарро. Благодаря Бартлету Грину я увидел расколотую, долженствующую быть вновь соединенной корону Западного моря, Англии и Северной Америки, – увидел соединенных узами брака короля с королевой на престоле Британских островов и Новой Индии.

Вновь предчувствие властно охватывает душу: должно ли понимать сие лишь в смысле земного бытия?!

Он ведь еще дважды, уже не в Тауэре, позднее, являлся, говорил со мною с глазу на глаз и словно прочными железами сызнова укрепил в моем сердце девиз Родрика: „Совладаю!“

Он, именно он при одном из своих явлений толкнул меня на последнее, крайнее средство – насильственное – своими ужасными сокрушительными речами, в то же время ясными, будто вдохновленными всеведущим разумом и несущими благотворную свежесть; подобно ледяной воде, омочили они чело измученного лихорадкой страдальца, повлекли, заманили и… соблазнили меня, несчастного, завладеть королевой, покорив ее силой, ибо уклончивая и загадочная ее натура снова и снова от меня ускользала.

И опять все то же предчувствие: должно ли относить сие к земному бытию?!

Не хочу, впрочем, забегать вперед, всему свое время и место. Покамест по порядку буду излагать события тех лет, наверное, так легче будет отыскать изъян, помешавший моим жарким устремлениям достичь цели.

Королева Мария опочила в тот год, когда мне минуло тридцать три, и тут-то, казалось, настало время действовать. Все планы экспедиции для завоевания Гренландии, а также проекты преобразования новых земель в плацдармы для дальнейшего постепенного и продуманного покорения Северной Америки, разработанные мной самым тщательным образом, были полностью готовы. Я не упустил ни единой мелочи, которая могла бы воспрепятствовать или же, напротив, споспешествовать сему с размахом замышленному предприятию, учел его географические, мореходные и военные аспекты, стало быть, в самое ближайшее время великая держава могла приступить к преобразованию мира.

И поначалу все складывалось прекрасно! В ноябре 1558 года верный друг мой Дадли, ставший к тому времени графом Лейстером, сообщил, что леди Елизавета повелела мне составить гороскоп, дабы узнать наиболее благоприятный день для ее торжественной коронации в Вестминстерском аббатстве. Имея все основания видеть в таком поручении добрый знак и свидетельство благожелательного расположения государыни, я с жаром взялся за дело, призвав звезды и светила небесные удостоверить грядущий расцвет славы моей повелительницы, а также свою судьбу – предсказанное высокое назначение разделить с Елизаветой престол.

В том гороскопе положение светил и впрямь оказалось чудесным, ибо сулило Англии по восшествии Елизаветы на престол небывалые процветание и богатство. Мне же он принес, помимо щедрого денежного вознаграждения, похвалы, согревшие мое сердце, и косвенное обещание не королевской, но иной, большей благодарности от моей повелительницы. Деньги вызвали у меня лишь досаду, я убрал их с глаз долой, а вот весьма неопределенные посулы, намеки на ожидающую меня милость, которые со слов Елизаветы снова и снова передавал друг Лейстер, я счел надежным залогом того, что все мои мечты в скором времени сбудутся.

Ничто, ничто не сбылось!

Королева Елизавета затеяла со мной игру, и конца ей, похоже, не предвидится… Никакими словами не передать, скольких мук и душевных волнений, поколебавших даже веру мою в помощь Всевышнего, стоили ее забавы, какой урон понесли мои упорство, воля, энергия как физической, так и духовной природы… Втуне затрачены силы, коих достало бы заново построить и разрушить целый мир…

Лестный атрибут – «девственная», который все кому не лень старались ввернуть в свои льстивые речи, вскорости стал модным словцом, неизменно присовокуплявшимся к официальному королевскому титулу, и, как видно, был королеве так приятен, что самим звуком своим кружил голову – Елизавета положила себе за правило строгость манер, титулу соответствующих. Ее непокорность, своенравие и прирожденное свободолюбие противоречили сему роковым образом. Притом и молодость, юная сила, игравшая в крови, брала свое, зов пола требовал удовлетворения, нередко весьма диковинного и извращенного.

И когда я получил приглашение в Виндзорский замок (то было незадолго до нашей первой, жестокой размолвки), где мне предстояло встретиться с Елизаветой без свидетелей, ни малейших сомнений относительно ее желаний быть не могло. Вспыхнув от негодования, я ответил отказом, так как отнюдь не хотел провести ночь со снедаемой похотью девственницей, а мечтал о дне достойного соединения с королевой узами брака.

Думается, вполне верными были сплетни – дескать, друг мой Дадли, не имевший столь высоких притязаний, радостно принял то, в чем я отказал и себе, и предмету моего терпеливого, исполненного надежд поклонения. Был ли я прав? Бог весть…

Много позднее, по наущению, чтобы не сказать приказу Бартлета Грина, того, кто не ведает ни рождения, ни смерти, но является и исчезает, я совершил то, что в конце концов навлекло на меня проклятие, подобное грозовой молнии, которая долгое время лишь грозно полыхала в вышине, однако раньше или позже должна была меня поразить; как видно, сия кара была назначена неисповедимым Провидением. Я остался жив после удара молнии, хотя мои жизненные силы и душевный покой были с тех пор неисцелимо подорваны; с уверенностью берусь утверждать: в иной час и при ином расположении звезд и светил небесных проклятие столь страшное меня бы убило.

Жив-то жив, однако былая моя сила разрушена до основ. Но я постиг, кто мой противник!

Двусмысленное отношение ко мне Елизаветы, ее жестокосердие, а более всего – вновь нарушенное ею обещание приглашать меня в Виндзорский замок не ради болтовни, игривых забав и кокетства, а для серьезных советов и переговоров, привели меня в ярость: поддавшись гневу, я покинул Англию и отправился в Венгрию, к императору Максимилиану, дабы представить сему деятельному правителю планы завоевания и колонизации Северной Америки.

Странное дело, еще в пути я ощутил раскаяние – показалось, будто я замыслил выдать свою глубочайшую тайну и пойти на измену моей королеве, в душе раздался предостерегающий голос, что-то влекло меня назад, словно магической незримой пуповиной я был связан с материнским телом, с моей государыней.

Посему императору я сообщил лишь кое-какие соображения свои относительно астрологии и алхимии, рассчитывая пожить при дворе, получив кров и место императорского математика и астролога. Однако я не оправдал надежд императора, как и он – моих.

На следующий год, в моей жизни сороковой, я воротился в Англию; Елизавету нашел столь же милостивой, прельстительной и столь же царственно горделивой и холодной. По ее приглашению прибыл в Гринвич и провел там несколько дней в сильном волнении, ибо впервые за все время она снизошла до моих лекций и с искренней благодарностью приняла плоды моих научных изысканий. Она любезно пообещала свое заступничество на случай любых обвинений со стороны обскурантов, а вскоре посвятила меня в самые сокровенные свои мечты, планы и заботы.

В те дни она, по-прежнему то ласковая, то жестокая, открыла мне, что в страстном сердце сохранила верность мечтаниям своей юности, коль скоро оные касаются моей особы, и дала понять, что ею не забыт любовный эликсир эксбриджской ведьмы.

Я с изумлением вывел из сего, что она знает больше, нежели я предполагал. Однако тут же она необычайно торжественно объявила, что до конца дней будет питать ко мне сестринские чувства, то есть любовь большую, нежели плотская страсть, и что наш союз на первых порах должен быть союзом сестры и брата, с тем чтобы названое кровное родство однажды вознеслось на вершину истинного кровного соединения. Поныне не ясны мне ни смысл, ни цель сей фантазии, а тогда речи Елизаветы меня поразили, словно ее устами вещало некое неземное существо… Неужели я заблуждался, и королева, лишь крайне неохотно пойдя навстречу моим настойчивым стремлениям и надеждам, хотела попросту напомнить подданному о надлежащих границах в обхождении с высочайшей особой? Странно, однако: никакими силами я не могу избавиться от мысли, что то был голос не самой Елизаветы, что некая неведомая сила изрекла ее устами слова, обладающие особым смыслом, коего мне не постичь, должно быть, никогда. Что означает, что может означать „вершина истинного кровного соединения“?.. В те дни в Гринвиче я в первый и единственный раз вступил с Елизаветой в открытую честную борьбу во имя любви и взаимности, во имя естественного права мужчины на обладание женщиной. Увы! Елизавета не покорилась, более неприступная, чем доселе.

А однажды, вскоре после тех дней глубочайшей духовной близости, она, прогуливаясь по парку в тихий утренний час, обратилась ко мне с совершенно новым выражением в глазах – в них мелькали искорки чего-то непостижимого, загадочного, почти насмешливого и двусмысленного. Сказала же она вот что:

– Поскольку ты, друг Ди, так усердствовал в отстаивании права мужчины на женщину, я нынче ночью о сем глубоко размышляла и пришла к тому, что решилась не только убрать все препоны с пути твоего влечения, но и помочь тебе достичь утоления страсти. Я хочу соединить копье и кольцо, пусть они украсят твой герб символом счастливого супружества. Знаю, с твоими мортлейкскими угодьями дела обстоят не лучшим образом, а замок Глэдхилл заложен до последней черепицы и, считай, ушел в чужие руки. Стало быть, тебе подойдет жена богатая и такая, что не посрамит знатность отпрыска древнего рода Ди. Я решила, что в супруги ты возьмешь прелестную и кроткую подругу моей юности, леди Эллинор Хантингтон. Причем безотлагательно. О моей воле леди Хантингтон была извещена сегодня утром, преданность моей особе не оставила в ее душе места для колебаний. Ты видишь, Джон Ди, какой… сестринской заботой я тебя окружила?

Ужасающая издевка – во всяком случае, я именно так расценил ее речь – поразила меня в самое сердце. Елизавете было прекрасно известно, какие чувства я питал к Эллинор Хантингтон, высокомерной, властолюбивой ханже и сплетнице, в детстве злостно разбивавшей наши мечты, в юности завидовавшей нашей нежной взаимной склонности. Королева великолепно отдавала себе отчет в том, что губит и себя, и меня, монаршей властью повелевая мне вступить в брак с той, чья натура глубоко враждебна всем моим природным склонностям и побуждениям! И вновь меня охватила жгучая ненависть к этим странным свойствам моей возлюбленной, королевы Елизаветы; не в силах вымолвить слова от злой тоски и оскорбленной гордости, я склонился перед неприступной властительницей моей земной жизни и покинул парк гринвичского замка.

К чему воскрешать тогдашние терзания, горькие обиды и „благоразумные“ соображения? Роберт Дадли стал посредником, воля королевы исполнилась. Я женился на Эллинор Хантингтон и прожил с нею четыре студеных лета и пять зим, жарких от стыда и отвращения. Приданое обеспечило мне богатство и беззаботную жизнь, а ее благородное имя – с одной стороны, зависть, а с другой вновь возросшее уважение людей нашего сословия. Елизавета упивалась триумфом и злорадствовала, понимая, что я, жених духовный, верен ей, ибо постель моя холодна и ласки нелюбимой жены никоим образом не могут вызвать ревность „девственной“ королевы. У алтаря я дал обет супружеской верности жене и тогда же в душе, истерзанной неутоленной страстью, поклялся отомстить возлюбленной – столь жестоко насмеявшейся надо мной королеве Елизавете.

А как отомстить, подсказал Бартлет Грин.

Но прежде Елизавета нашла средство остыть от вожделения ко мне, она стала посвящать меня в самые сокровенные заботы своей личной политики: открыла мне, что интересы государства требуют ее вступления в законный брак. Настороженно, с жестокой усмешкой вампира на устах попросила у меня совета и пожелала узнать, какими качествами, по моему мнению, надлежит обладать мужу, достойному ее руки. В конце концов она заявила, что не кто иной, как я, лучше всех сможет выбрать жениха, для чего мне надлежит отправиться в разъезды, и я взвалил на себя это бремя, дабы сполна претерпеть выпавшие мне унижения. Планы относительно замужества ни к чему не привели, моя дипломатическая миссия завершилась тем, что Елизавета изменила свои политические расчеты, сам же я тяжко захворал в Нанси, в доме одного из претендентов на руку моей королевы, и до выздоровления лежал в его кровати. В Англию вернулся униженный и павший духом.

Сумрачно было у меня на душе, когда я прибыл в Мортлейк осенью 1571 года, хотя тогдашние погоды радовали теплом и светом; в тот же день от супруги моей Эллинор я услышал, что королева Елизавета объявила о своем намерении вторично побывать в Ричмонде, осенью, что шло вразрез с ее привычками. Чутье у Эллинор было как у легавой, понятно, что она не находила себе места от злобной ревности, несмотря на то что встретила меня, вернувшегося после долгой отлучки, с холодностью и суровостью мраморной статуи; еще немного, и своими сценами она бы снова ввергла меня в болезнь, после которой я едва успел оправиться.

Вскоре Елизавета приехала в Ричмонд, ее сопровождала лишь малая свита, но, судя по всему, королева собиралась провести в своем замке долгое время. Поскольку расстояние от Мортлейка до Ричмонда чуть больше мили, то в скором времени меня ждала аудиенция, а также многие другие встречи с королевой, я мог лишь уповать на то, что ей будет неугодно меня видеть. Но случилось обратное, на другой день по прибытии в Ричмонд королева приняла меня с большим почетом и выказала свое благорасположение, коему раньше я также имел свидетельства, ибо в Нанси, где я лежал на одре болезни, от нее прибыли с выражениями глубокой тревоги о моем здравии два королевских лейб-медика и доверенный секретарь Вильям Сидни, с тем чтобы обеспечить мне наилучший уход и всяческие услуги.

Теперь же, в Ричмонде, во время первой аудиенции она вновь изъявила обеспокоенность состоянием моего здоровья после недавней тяжелой болезни, а затем всякий раз – то как бы нечаянно обронив два-три слова, то шутливо удостаивая иных милостей, чем повергала меня в смятение, – она давала все более явственные знаки, из которых следовало, что завоеванная свобода принесла ей блаженство и радостные надежды, что сердце ее преисполнено жаркой благодарности, ей, мол, удалось избегнуть оков, ибо в оковы обратился бы брак, не пробуждающий в сердце любви и желания хранить верность супругу. Словом, намеки Елизаветы, подобно искрам огня, кружили над тайной нашего истинного кровного соединения, а иной раз казалось, что возлюбленная, пред коей разум мой был бессилен, высмеивала бесплодность мелочных придирок ревнивой Эллинор. Снова я ходил за моей властительницей, как слепец за поводырем, беспрекословно ей повинуясь, и никогда прежде она с таким вниманием, благорасположением и горячим участием не слушала меня, излагавшего дерзновенные планы небывалого возвышения ее особы и прославления ее царствования. Она вновь с энтузиазмом приняла мой замысел покорения Гренландии и даже предприняла важные шаги, желая исследовать предложения, а затем дать им добро.

Многие эксперты королевского Адмиралтейства удостоверили, что тщательно разработанные мною планы вполне возможно претворить в жизнь, с воодушевлением их поддержали и военные чины. Королева все более склонялась начать великое предприятие. Спустя несколько недель я полагал себя близким к достижению цели всей моей жизни, ибо уже слетели с губ Елизаветы – губ улыбающихся, чарующих дивным волшебством и столь многое обещающих! – слова о том, что меня желала бы она видеть вице-королем новых земель, когда те будут покорены и отданы во власть Англии, „королем заморских западных земель“… Но в одночасье обрушилось грандиозное здание мечты всей моей жизни, породив в сердце неимоверную боль, горечь и ожесточение, какие только в силах вынести душа человеческая, обреченная подобному проклятию. Что случилось тогда – осталось тайной…

И поныне скрывает завеса мрака причину крушения моих надежд.

Однако кое-что мне известно. В тот вечер Елизавета в последний раз созвала Королевский совет, пригласив также ближайших своих помощников, в частности был привлечен к совещанию лорд-канцлер Уолсингэм[68]68
  Лорд-канцлер Уолсингэм. – Фрэнсис Уолсингэм (1530–1590), дипломат, некоторое время занимавший должность английского посла во Франции, министр иностранных дел при Елизавете. Прим. – В. Ахтырская


[Закрыть]. Перед тем я получил аудиенцию у моей государыни и обсудил с нею некоторые вопросы к предстоящему совету, мало того – мы, как добрые друзья, беседовали по душам, прогуливаясь по аллеям осеннего парка. В одно прекрасное мгновение, когда выяснилось наше полное согласие относительно всех положений моего плана, она взяла мою руку и, устремив на меня испытующий взор царственных очей, сказала:

– А будешь ли ты, Джон Ди, став властителем новых провинций и оставаясь верным нашим подданным, всегда и везде помнить о благоденствии и счастии моей особы?

Я бросился на колени и, призывая в свидетели Бога, поклялся, что все мои помыслы и дела устремлены к единственной цели – упрочению власти и могущества моей государыни в обеих Индиях Западного полушария.

И тут в ее глазах промелькнуло некое странное выражение. Твердой рукой она заставила меня подняться и ответила с расстановкой:

– Достаточно, Джон Ди. Я вижу, ты полон решимости отдать жизнь, служа… Великой Британии, и готов завоевать для моей короны новые земли. Королевство благодарит тебя за сие намерение.

Холодный тон, непостижимый скрытый смысл слов – вот чем завершилась та аудиенция…

И той же ночью лорд-канцлер Уолсингэм, завистник, пустая голова, сумев повлиять на умонастроение королевы, добился того, что план мой был положен в долгий ящик; оказывается, нужна более тщательная проверка, а когда до нее дело дойдет – бог весть…

Еще два дня минуло, и королева отбыла в Лондон, со мной даже не простившись.

Я был раздавлен. Слова бессильны описать отчаяние моего сердца.

И тогда-то ночью явился мне Бартлет. Покатываясь от хохота, он осыпал меня наглыми насмешками:

– Хо-хо, любезный брат Ди! Выходит, ты вел-то себя не лучше неотесанного стража, охраняющего ключи государства. Разметал грубыми ручищами сладостные мечты своей возлюбленной невесты, не на шутку раздразнив ревность ее величества, эдак ведь девок за косы дергают! Чему ж теперь удивляешься? Кошку погладь против шерсти, она когтями-то и цапнет.

Услышав таковую речь, я будто прозрел и тотчас понял, что творилось в душе Елизаветы, теперь я читал в ней, как в открытой книге, и знал, что не потерпит королева, ежели я с жаром и страстью вздумал бы отдаться хоть какой склонности, кроме любви к ее особе. Вне себя от страха и горького раскаяния, я вскочил (ибо лежал уже в постели) и бросился умолять Бартлета во имя нашей дружбы, если она хоть немного ему дорога, дать мне совет, как быть и на что решиться, чтобы вернуть благорасположение жестоко оскорбленной госпожи. Бартлет многое поведал мне той ночью, открыв чудесные тайны, и надоумил вглядеться в черные грани волшебного угля, который подарил мне перед своим уходом в потусторонний мир; в магическом кристалле предстало со всей неопровержимостью, что противники мои – королева Елизавета и лорд-канцлер Уолсингэм. Сей последний – враг мне, ибо надеется стать фаворитом Елизаветы, сама же она – по причине жестоко уязвленной гордости отвергнутой женщины. Бешенство накатило на меня, ярость и жажда отомстить наконец за все нанесенные мне раны, за все лживые посулы… окончательно потеряв голову, я всецело доверился советам Бартлета, а тот наставил, как завладеть и волей, и естеством Елизаветы-женщины.